Египет под властью Фатимидов и Тулунидов

 

Для общей истории ислама более важны Фатимиды, чья судьба весьма драматически повествует о том, насколько независимы были семеричники от любых территориальных или национальных связей. Потомки Пророка по линии Фатимы и Хусайна (согласно их утверждению, оспариваемому другими) примерно в 860 г. перенесли свой организационный центр в Саламийю (Сирия), откуда, как уже говорилось, двинулись в Йемен, где создали свой опорный пункт. «Пропагандист», дай, Абу Абдаллах из Саны (Йемен) в 894 г. обосновался среди берберов племени кутама (в Малой Кабилии, к западу от нынешней Константины), посягавшего на район, который сунниты и хариджиты до этого поделили между собой. Недовольство деятельностью аглабидского наместника в Кайруане и постоянные трения между правителями городов и берберами, жившими в горных и степных районах, позволили Абу Абдаллаху укрепиться в качестве защитника интересов махди Убайдаллаха и наконец в 909 г. нанести решающий удар последнему Аглабиду. Так были уничтожены остатки аббасидского влияния в Северной Африке. Между тем крах сирийской революции вынудил Убайдаллаха бежать кружным путем через Египет в Северо‑Западное Марокко, где он некоторое время по повелению Аглабидов томился в темнице в Сиджильмасе. Абу Абдаллах освободил его, и махди вступил в Ифрикийю (нынешний Тунис) как победитель. Вскоре он казнил своего защитника, по‑видимому возмущенный его жестокими финансовыми мерами, и взял бразды правления в свои руки.

Однако Фатимиды вовсе не собирались оставаться мелкими североафриканскими властителями. Из‑за политического каприза они очутились в этом регионе, до крайности провинциальном по сравнению со всем исламским миром. Их целью было изгнание Аббасидов и воцарение фатимидского халифа в качестве единственного праведного амир ал‑муминин;, Убайдаллах принял этот титул вместе с титулом махди 15 января 910 г. Таким образом, с самого начала политика Фатимидов была всецело направлена на восток. В 914 г. они в первый раз захватили Александрию. Однако берберы не намеревались унизиться до того, чтобы стать простым инструментом империализма; хариджизм дал необходимый идеологический предлог для революции, которая между 944 и 947 гг. до основания потрясла фатимидское могущество; Фатимидам удалось разгромить берберов под стенами своей новой приморской столицы‑Махдийи (Тунис).

После поражения этого последнего поддержанного хариджитами берберского восстания понадобилось более 20 лет, прежде чем Фатимиды стали строить планы завоевания Египта. После тщательной дипломатической подготовки рожденный на Сицилии вольноотпущенник Джаухар в 969 г. захватил Фустат (ныне Старый Каир). Поблизости от него он основал поселение, которое в честь своего халифа Муизза назвал Ал‑Муиззиййа ал‑Кахира, т е. Муиззиййа Победоносная. Прошло совсем немного времени, и оно превратилось в один из крупнейших культурных центров исламского мира. В мечети ал‑Азхар, воздвигнутой Джаухаром до прибытия фатимидского халифа (973), была открыта богословская школа, чтобы создать прочную базу для проповеди шиитского учения. Берберский род Зиридов получил в управление Ифрикийю; они заботились о ее благополучии в качестве независимых представителей Фатимидов. Хотя Фатимиды не питали слишком большого интереса к своим первым владениям, т е. Ифрикийе, они хорошо управляли аглабидским наследством (несмотря на постоянный рост и без того значительного налогового бремени), особое внимание уделяя поддержанию мощи флота; Сардиния, Корсика, Балеарские острова были и оставались под фатимидским контролем, не говоря уже о Сицилии, которая начиная с 827 г. все более переходила в мусульманскую сферу влияния. Подобно тому, как позднее было в Египте, сила династии, правившей в Ифрикийи, в немалой степени зависела от экономического могущества, проистекавшего из активных торговых связей с христианским Средиземноморьем, прежде всего с Италией.

Перевод государственной власти, или, скорее, правящего класса и его наемников, из одной страны в другую – событие, которое можно понять только в том случае, если мы ясно представим себе исключительную идеологическую спаянность «элиты», ее внутреннюю отчужденность от всего мирского, считавшегося лишь орудием для достижения цели, и если мы вспомним, что правление меньшинства уже давно стало утвердившейся формой политического существования. Испанией правили 200 тыс. визиготов, число вандалов в Африке оценивалось примерно в 80 тыс.; около 12 тыс. мусульман завоевали Испанию; Аййубиды в 1200 г. захватили Египет приблизительно с восемью тысячами человек. Та ситуация, которая сложилась на Ближнем и Среднем Востоке в первые века после хиджры, когда мусульмане составляли меньшинство населения, не могла повториться. На самом деле Фатимиды никогда и не пытались сделать Египет шиитским, хотя тайное учение отлично согласовывалось с их политическими устремлениями; они предоставили немусульманам больше свободы, чем те когда‑либо имели с момента арабского завоевания. Тем самым они обеспечили себе поддержку кругов, игравших важную роль в экономике и в системе управления.

Когда Фатимиды пришли в Египет, эта страна уже в течение столетия обладала известной независимостью, обретенной после периода колониальной эксплуатации. Как часто случалось в истории Египта, этим благополучием он был обязан чужеземцу. Ахмад ибн Тулун, сын невольника‑тюрка, появился здесь в качестве представителя тюркского военачальника, назначенного в 868 г. наместником Ифрикийи; однако тот, следуя обычаю, предпочел не покидать столицу Халифата Самарру, где находился подлинный источник его могущества. Военные мятежи тюрок, неутихающая вражда между халифом Мутамидом (870–982) и его братом ал‑Муваффаком (ум. 891), который управлял империей (и спасал ее), ненадежность наместников провинций и, наконец (но не в последнюю очередь), восстание зинджей позволили ибн Тулуну добиться фактической независимости. Доходы от налогов, взимавшихся в Египте, за вычетом относительно небольшой суммы, предназначавшейся для халифа, он использовал для развития экономики, что упрочило благополучие, уже отличавшее страну в предшествующие десятилетия. Государственная хлебная монополия фактически спасала Египет от голода начиная с эпохи Птолемеев; арабы добавили возделывание риса и сахарного тростника. Даже несколько понизив налоги, Ибн Тулун сумел содержать армию (невольничью), состоявшую в основном из греков суданцев, берберов и тюрок, и построить к северо‑востоку от Фустата новую столицу, поделив землю на участки и раздав их своим офицерам и чиновникам; город получил название ал‑Катаи («участки», или «лены»).

Несмотря на оппозицию центрального правительства, Ибн Тулун не только сохранил Египет, но и распространил свою власть на Сирию – «бастион», завладеть которым стремились все могущественные правители Египта. Попытка халифа с помощью бегства в Египет спастись от опеки своего брата оказалась безуспешной; но эта неудача не помешала установлению мирных отношений с Самаррой. После смерти Ибн Тулуна (884) халифское правительство утвердило правление Египтом и Сирией на следующие 30 лет за его сыном Хумаравайхом и за семьей Тулунидов (886). В последующие годы могущество Тулунидов стало ощутимым в Северной Месопотамии: в 895 г. халиф ал‑Мутадид женился на двенадцатилетней дочери Хумаравайха. Богатое приданое и роскошное убранство невесты породили слух, что халиф надеется разорить Хумаравайха эти браком. Расточительность молодого правителя (в 896 г, он был убит) быстро ослабила тулунидский Египет, При передаче ленных прав его преемнику халиф увеличил размер дани. Династия быстро вырождалась, и уже через восемь лет халиф принял решение отвоевать Египет. В 905 г. Фустат пал, и Катай сровняли с землей.

Единственный сохранившийся памятник тулунидского периода – мечеть, которую Ахмад ибн Тулун построил между 876 и 879 гг.; эта имитация Большой мечети в Самарре, вполовину уступающая ей размером, отражала общую зависимость двора Тулунидов в художественном и культурном отношении от главного города Халифата. Характерное для стиля Самарры сочетание эллинистических и доминирующих персидских элементов было, таким образом, занесено в Египет. Самарра дала также модель организационной структуры: те самые принципы организационного устройства армии, которые привели Халифат к бессилию и сделали возможным возвышение Ибн Тулуна, были перенесены в Египет и, несомненно, явились главной причиной недолговечности этой эпохи египетской независимости (фактической, а не юридической), которой страна наслаждалась впервые более чем за тысячу лет. Через 30 лет после аббасидской реставрации начался новый цикл. В 937 г. ослабленный Халифат даровал тюркскому наместнику Египта Мухаммаду ибн Тугджу (935–946) право носить титул согдийских правителей ихшид, которым его род обладал на своей родине в Центральной Азии, – символ фактической независимости. 900 лет спустя этот же смысл был придан североиранскому титулу хедив, дарованному оттоманскому наместнику Египта Мухаммаду Али, что подтвердило его независимость в пределах Оттоманской империи. Власть над Египтом едва не досталась крупному финансисту Абу Бакру Мухаммаду ал‑Мазараи (872–957). Он был виднейшим представителем семьи, поставлявшей администраторов и банкиров, которые фактически держали в своих руках контроль над Египтом (а часто и над Сирией) после смерти Ахмада ибн Тулуна. В то же время и в Багдаде, и в Фустате все князья и их семьи активно занимались коммерческой деятельностью. Это неизбежно вело к коррупции, но в целом не наносило вреда развитию экономики. Нападение на Сирию повторилось, был даже занят Дамаск. Абиссинский майордом Кафур управлял Египтом при преемнике Мухаммада ибн Тугджа до тех пор, пока незадолго до его смерти не получил Египет в ленное владение. Могущество Ихшидидов базировалось лишь на бессилии окружающего мира; не прошло и года с момента смерти Кафура (968), как внук основателя династии отдал свою страну Фатимидам.

Почти незаметно и не оказывая никакого влияния на дела в центральных областях империи, началось распространение ислама в Судане и вдоль побережья Восточной Африки. Однако по меньшей мере до конца первого тысячелетия единственной причиной этого была иммиграция арабских колонистов или купцов, а вовсе не обращение в ислам христиан‑нубийцев в Судане или язычников, населявших побережье Индийского океана. С 652 г. Нубия поддерживала с Халифатом договорные отношения – их можно интерпретировать как даннические; арабы поставляли зерно и масло в обмен на рабов. Первое значительное мусульманское поселение на восточноафриканском побережье было, вероятно, основано последователями Зайда ибн Али. Когда их вождь, потерпев поражение, в 740 г. умер, они стали искать убежище за пределами досягаемости власти халифа и создали несколько небольших прибрежных поселений. С течением времени к ним присоединились другие беглецы. Макдишу (Могадишо), первый сколько‑нибудь значительный населенный пункт, был основан не ранее середины X в.; далее к югу сунниты в конце I тысячелетия основали поселок Килва. Эти колонии, не имевшие отечественной поддержки, существовали главным образом работорговлей – на родине зинджей. Можно предполагать, что туземные правители время от времени переходили в ислам; тем не менее Африка южнее Сахары ни тогда, ни позже не содействовала развитию мусульманского вероучения и не оказывала никакого культурного влияния на подлинно исламские страны. Строго говоря, это относилось в то время и к Северной Африке, если не принимать во внимание восточную ориентацию Фатимидов. Северная Африка была исламской колонией, и обращение в ислам шло медленно. Хотя берберы, приняв учение, крепко держались за него, они не идентифицировали себя полностью с исламом до тех пор, пока не возникли берберские династии, пришедшие к власти в XI в.

Было предпринято несколько попыток создать берберское вероучение путем модификации исламской модели. Самым замечательным было, несомненно, то, что сделал Салих около 744 г. Его отец отличился в борьбе против арабов, а сам он был одним из хариджитских лидеров бергваты. Религия, которую он проповедовал, основывалась на берберском Коране, состоявшем из 80 сур в противоположность 114 сурам мусульман. Он титуловал себя салих ал‑муминин, «праведный среди правоверных», как было предсказано в мусульманском Коране (66,5), и ощущал себя махди, который должен возвратиться перед концом времен. Мусульманские праздничные дни были изменены, молитвы и правила приема пищи модифицированы; однако в целом мусульманские религиозные заповеди сохранялись и переделки оказались незначительными; по‑видимому, их приспособили к местным обычаям.

В Рифе, прибрежной узкой полосе в Северном Марокко, Ха‑Мим, подобно Салиху, проповедовал, базируясь на берберском Коране; в 927 г. он погиб в войне против испанских Омейядов. Он также изменил предписания, касавшиеся приема пищи и времени молитвы. Создается впечатление, что проповедь Ха‑Мима была бледным отражением «ереси» бергваты. Последняя, несмотря на все гонения, существовала и в XI в., а в отдельных общинах даже в XII в., тогда как проповедь Ха‑Мима была быстро забыта. Значение этих сходных явлений состоит в основном в их «национальном» характере. Переход политического и интеллектуального руководства в берберском исламе к местным жителям сделал возможной ситуацию, при которой специфические свойства населения наложили печать на идеологию ортодоксальной общины. Это четко проявилось в движении Альмохадов в XII в.

 

Арабский Запад

 

По мнению Запада, значение мусульманской Северной Африки состоит главным образом в том, что она была базой для завоевания Испании, высокоцивилизованным аванпостом мусульманской культуры, существование которого всецело зависело от постоянно возобновлявшихся инъекций берберской «варварской» мощи. Вряд ли можно утверждать, что мусульманская Испания в период своей политической стабильности оказывала сколько‑нибудь заметное воздействие на покой Европы; христианский мир обязан ей лишь сохранением классического наследия в философии и науке, воспринятого исламом и изложенного на арабском языке, а с XII в. переведенного на латынь, после того как оно было профильтровано в центрах, снова ставших христианскими, в первую очередь в Толедо, где велась обширная переводческая работа. Менее ощутимым, но бесспорным было влияние песен трубадуров, также принадлежавших этой поре упадка. Следует иметь в виду, что политическое и военное могущество испанских Омейядов далеко не соответствовало придворной пышности и культурному блеску Кордовы. Омейядам выпало счастье управлять страной, которую защищали от врагов природные условия; их франкские соседи, особенно после смерти Карла Великого, выказывали признаки политического распада, и единственным потенциально опасным противником была Ифрикийя под властью Аглабидов, но главным образом под властью агрессивных Фатимидов. Аббасиды быстро примирились с утратой Испании – этой отдаленной провинции; после 763 г. здесь уже не вспыхивали спровоцированные Аббасидами мятежи. Традиционная ненависть к Аббасидам сохранилась, но она не помешала восприятию Испанией при Абд ар‑Рахмане II (822–852) восточномусульманской культуры; это было даже официально санкционировано и вскоре как бы окрасило в сирийские тона мусульманскую жизнь в Испании; вплоть до конца X в., да и позже, Испания с точки зрения ее культурного развития была чем‑то вроде колонии. Ее значительные, отмеченные яркой индивидуальностью художественные достижения в архитектуре совсем не были признаны на Востоке, а в поэзии, открытой всем влияниям и полностью противоречившей классическим нормам, получили признание только во второй половине XII в.; по крайней мере в теории они были тогда одобрены и систематизированы, хотя творческое развитие поэзии остановилось.

Сооружая порты и строя флот, Омейяды более тщательно, чем их предшественники вестготы, готовились к защите от повторного вторжения с африканского побережья, так что их соперничество с Фатимидами происходило почти исключительно на североафриканской почве. Колебания баланса сил лучше всего проследить по развитию сферы влияния Омейядов на территории нынешнего Марокко, где они, действуя в абсолютно современной манере, оказывали финансовую поддержку престижным проектам. Так, в 955 г. Абд ар‑Рахман III помог своему верному стороннику – берберскому эмиру Феса отстроить заново Каравийинскую мечеть. Знамением времени было установление дипломатических отношений с Византией в 839–40 г.; они не раз возобновлялись в X в., но, по существу, не принесли никаких политических результатов. Между тем византийские художники и ремесленники оказали огромное влияние на развитие испанской арабской архитектуры и архитектурного орнамента.

Христианские государства, расположенные на севере, были непобедимы вследствие своей географической отдаленности; в период между битвой при Ковадонге, которая в 718 г. (или между 721 и 726 гг.) остановила мусульманскую экспансию, и концом IX в. они даже могли оказывать давление на юг вплоть до Дуэро. Однако они были слишком слабы, чтобы противостоять серьезному контрнаступлению или поколебать превосходство мусульман, которые в культурном и экономическом отношении далеко их опередили. Неудача экспедиции Карла Великого в Страну басков – уничтожение в битве при Ронсевале в 778 г. части его армии во главе с графом Роландом имело важное значение не только для истории литературы – на много лет стабилизировала положение на северо‑восточных рубежах; проникновение в Каталонию дало христианам более выгодную границу: в 803 г. они отвоевали Барселону; на юго‑востоке равновесие сохранялось в течение жизни многих поколений. Вторжения норманнов, которых арабы, как это ни странно, называли маджус (букв,. «огнепоклонники»), были весьма драматичны, и падение Севильи в 844 г. явилось серьезным ударом, однако они не представляли реальной угрозы омейядскому государству.

И все же политическое здание, воздвигнутое Омейядами, отнюдь не пребывало в безопасности. Завоеватели были малочисленны и разделены на арабов и берберов; вплоть до X в. арабское меньшинство было не в состоянии преодолеть межплеменную рознь, которую оно принесло со своей старой родины, хотя в Испании для ее сохранения не было никаких реальных оснований. Подавляющее большинство сирийцев, которые вскоре почувствовали себя в Южной Испании как дома, на своей новой родине разделились соответственно пяти военным округам (аджнад), существовавшим в стране их отцов. Многочисленные сторонники омейядской династии прибыли в Испанию в 50‑х годах VIII в., но с тех пор сколько‑нибудь значительных арабских подкреплений не было. Когда Абд ар‑Рахман I (755–788) назвал дворец, который построил перед воротами Кордовы, Русафой – по имени знаменитой резиденции Омейядов около Пальмиры, это не только отражало его собственную ностальгию по сирийской родине, но и совпадало с настроениями его ближайшего окружения.

Неизбежное смешение с местными жителями закрепило власть, завоеванную арабским миром, особенно арабским языком, за широкими слоями населения; претензии арабов, в первую очередь сирийских, на особое положение становились все менее и менее очевидными. О привлекательности арабской культуры, более высокоразвитой по сравнению с романской традицией, – а ведь кроме того, она отражала образ жизни правителей, что еще больше поднимало ее престиж, – свидетельствует полное отсутствие литературных источников на романском языке. Красноречивым доказательством является отчаянная филиппика священника Евлогия (написанная в 859 г.): он сурово порицает своих соотечественников‑христиан за маниакальное увлечение арабским языком и пренебрежение к латыни. Однако подобные эмоциональные вспышки не должны заслонять того факта, что романский язык употреблялся в повседневной жизни и что даже арабо‑берберский правящий класс постепенно стал пользоваться двумя разговорными языками.

Ассимиляция, которой способствовала активная исламизация, главным же образом – примирительная политика по отношению к немусульманам (в частности, еврейские общины процветали как никогда прежде, пока в XII в. при Альмохадах не начались гонения), отнюдь не обязательно была показателем политической гармонии. Часто вспыхивали мятежи. Арабы не могли ужиться друг с другом, но наиболее беспокойным элементом были берберы. Цветущие города, в первую очередь столица Кордова, были непокорны; принадлежавшие к господствовавшей (примерно с 800 г.) маликитской правовой школе фукаха, в крайнем раздражении обвинявшие правительство в безбожии, обеспечивали недовольным моральную поддержку. Жестокое подавление восстания, поднятого против ал‑Хакама I в 818 г., вызвало первую волну андалусской иммиграции, или реэмиграции, в Северную Африку, которой суждено было сыграть большую культурную роль. Остальные участники восстания захватили Александрию, а после их изгнания из Египта завладели Критом; испанская исламская династия сохраняла там власть до тех пор, пока остров не был в 961 г. отвоеван Византией.

После этого восстания новые центры беспокойства возникли в сельских округах. С 879 по 928 г. возвратившийся к прежней вере христианин‑жоссфаб (от мустариб, «арабизированный» [испанец]) Омар ибн Хафсун (арабское имя с романским окончанием ун/он) и его сыновья господствовали над горными долинами к западу от Малаги, сидя в своем замке Бобастро. Абд ар‑Рахман III, возможно самый яркий из «ортодоксальных» правителей своего времени, в 929 г., после того как он вернул себе контроль над мятежными районами, предпринял беспрецедентный шаг, сменив свой титул амир («командир», «начальник») на халифский титул амир ал‑муминин;, отныне пятничные молитвы возносились в его честь, а не в честь аббасидского халифа. Удивительно, до чего мирно эта революционная мера была воспринята в Испании с ее строгой маликитской традицией. Для последующих поколений разделение власти, которая по самой своей природе неделима, всегда оставалось камнем преткновения, но его современники, во всяком случае его андалусские подданные, понимали, что, приняв титул халифа, Абд ар‑Рахман не желал ни уничтожить прежний Халифат, ни расколоть умму, но что он только логически закрепил ситуацию, представив себя в качестве подлинного защитника правоверия на исламском западе. Моральное оправдание Абд ар‑Рахман III черпал в своей необъявленной войне на два фронта – против фатимидских еретиков и против христиан, которые в конечном счете оставались непобедимы, несмотря на любой успех арабов. Материальное подтверждение независимости, которой он добился для династии Омейядов, он видел во всеевропейской славе испанской арабской культуры, в необычайной привлекательности Кордовы с ее великолепной мечетью и с воздвигнутым новым халифом у ее ворот городом‑резиденцией наподобие Версаля. Присвоение халифской власти имеет параллель в христианской Северной Европе, где Карл Великий воссел на императорский трон, хотя, разумеется, последствия этих двух событий не совсем сравнимы.

Очень быстро начался раздел и упадок империи Карла Великого; омейядский Халифат также просуществовал недолго. Высокообразованный ал‑Хакам II (961–976) сумел сохранить отцовское наследство, но с его смертью контроль над государством захватила династия «майордомов». Легендарный «камергер» (хаджиб) Ибн аби Амир ал‑Мансур (978–1002) был вынужден добиться поддержки религиозных кругов уничтожением части замечательной библиотеки ал‑Хакама, что означало символический отказ от всяких притязаний на знакомство ее светской культурой. Он сумел вторгнуться в христианские земли, как мечтал, и даже захватить Сантьяго де Компостела, но в основе своей межгосударственные отношения не изменились. После его смерти халифат стал жертвой внутренних раздоров; все более ожесточенная борьба между «андалусийцами» (арабами и местными жителями), берберами и «славами», т е. европейцами, вывезенными из различных стран в качестве рабов, создала ситуацию, в которой ни одна из сторон не имела шансов на успех.

Даже в блестящем X веке обладание армией было единственным средством преодолеть партикуляризм различных частей королевства, что, по‑видимому, представляло главную трудность для кордовского правительства. Государство было, несомненно, богато (экспорт текстиля, изделий из кожи, керамики, драгоценностей и оружия, особенно в Египет, принял в это время огромные масштабы), что и позволяло вербовать и «приобретать» берберские, христианские испанские и «славские» войска. Но, как и на Востоке, чужеземное влияние действовало на армию разрушающе; хотя Омейяды сумели во многих областях заручиться сотрудничеством христиан и евреев, это касалось только экономики, но не военной службы.

Через каких‑нибудь 70 лет после смерти Абд ар‑Рахмана III его дом лишился последних признаков могущества; после падения Омейядов уже ни один испанский мусульманин не принял титул халифа. Хотя разделенный Халифат был несовместим с духом солидарности и с мусульманскими традициями, ясно, что подобное положение дел способствовало эмансипации уммы от политических институтов и содействовало обретению такой независимости, которая была единственным средством создания наднационального религиозного сообщества, непрерывно развивающегося по своим собственным внутренним законам и базирующегося на абсолютной и вневременной юридической основе. Община всегда стремилась к подобной эмансипации от политических случайностей, но в то же время она твердо противостояла конституционным теориям, логически вытекавшим из этой тенденции.

Вклад Испании в сокровищницу исламской культуры IX и X вв. был самобытным во многих областях; примером могут служить изобретение новых форм арки и развитие строфической поэзии, часто со сложной метрикой, а иногда с рефренами на местном диалекте. В целом же страна оставалась изолированной и почти колониальной, как о том свидетельствует огромный авторитет, которым обладали здесь мусульманские ученые с Востока. Новая нота слышна при анализе чувствований и пейзажной лирики; возможно, она отразилась в европейской душе, пробудив эхо в песнях трубадуров. В XI в. испанская исламская культура постигла зрелости и стала подлинно самостоятельной, обретя свое высшее выражение в творчестве великих прозаиков и политических деятелей Ибн Шухайда (992–1034) и Ибн Хазма (994–1064). Ибн Хазм был также известным юристом и историком религии; его основной труд посвящен исламским ересям. Казалось, что политическая раздробленность освободила творческие силы человека и что многочисленность небольших центров дала более широкий простор для деятельности талантов.

Слабость европейских государств, которые отвечали за оборону средиземноморских берегов и в целом за поворот всей политической жизни к северу, сочеталась с неспособностью Византии соперничать с арабами в борьбе за господство на море, что позволило мусульманам почти 300 лет владеть островами в западной части Средиземного моря, грабить берега Прованса и Южной Италии и даже Адриатическое побережье до Анконы и дальше и временами контролировать их из своих крепостей. Однако присутствие мусульман мало отразилось на культурном развитии этих районов. Другое дело Сицилия. По‑настоящему ее завоевание началось в 827 г. (после множества набегов, первый из которых датируется 652 г.), остров оставался в руках византийцев до 878 г., до падения Сиракуз (или даже до 902 г., до сдачи Таормины); но с этого времени можно говорить о специфически исламской культурной трансплантации; парадоксально, что своей высшей точки она достигла тогда, когда мусульманская гегемония на острове была уничтожена в XI в. норманнами и три культуры объединились. Омейяды создали морские базы также на Сардинии и на Корсике; в 870 г. пала Мальта, и с той поры до наших дней там сохраняется (но только в языке) осколок арабоязычного мира. Нарбонну, захваченную в 717 г. и еще раз, после поражения, в 719 г., арабы вынуждены были отдать в 759 г.; но они играли главную роль в локальных войнах в Италии и Провансе. В 837 г., когда они откликнулись на призыв неаполитанцев и выступили против Беневенто, они приобрели прочные позиции на материке. В 846 г. их остановили у стен Рима, но до этого они успели опустошить Остию и даже ограбить церковь Сан Паоло фуори ле Мура. Поражение на море в 849 г. не коснулось их крепостей; самая важная из них, Бари, оставалась базой для нападений и рейдов в Адриатике и во внутренних районах до тех пор, пока в 871 г. не была сдана Византии.

Политический эгоизм и подозрительность южноитальянских династий, с одной стороны, и бедственное экономическое положение приморских городов – с другой, обеспечили мусульманам постоянную поддержку христианских союзников. Например, в 876–77 г. Неаполь, Салерно и Амальфи приняли участие в организованном в Неаполе набеге сарацин на морское побережье в районе Рима. В 915 г. папа Иоанн X сумел наконец изгнать арабов из их крепости на р. Гарильяно, откуда они почти 30 лет угрожали предместьям Рима. В 888 г. мусульмане перестроили крепость Фраксинетум (Ла Гард‑Френе), и в 972 г., действуя оттуда, они захватили в плен на Большом Сен‑Бернаре главу аббатства Клюни. Вплоть до 983 г. граф Прованский со своими североитальянскими союзниками не мог подавить арабов. В 1015–16 г. была отвоевана Сардиния, а в 1034 г. итальянские приморские города, в первую очередь Пиза и Генуя, оказались уже достаточно сильны, чтобы перенести войну в Северную Африку и, использовав добычу, захваченную ими в Бона (Бон), вернуть Клюни выкуп, который монастырь в свое время заплатил за освобождение своего аббата.

Однако важнее, чем территориальный выигрыш, была вновь обретенная безопасность Запада, – по своему эффекту сравнимая с покоем, наступившим вследствие прекращения набегов викингов и венгров, – а главное, возобновление свободного плавания судов в западной части Средиземного моря. Итальянские морские силы добились подавляющего господства, и исламские корабли отошли в свои территориальные воды, прекратив поддержку торговых постов в христианской Южной и Западной Европе. Западная торговля в мусульманских странах сомкнулась с мировой торговлей. Имевшие характер анклавов торговые колонии, подобные тем, которые были учреждены итальянцами в качестве концессий в Леванте, – в Византии долго существовали такие колонии (митата) иностранных купцов, – по‑видимому, не вызывали раздражения даже у Фатимидов, создавших сильнейшую морскую державу в арабском мире. В результате инициатива в Средиземном море вскоре перешла к христианским купцам и правительствам, даже если они не были в состоянии полностью обезопасить восточную торговлю. В, это самое время экономической необходимостью для приморских государств Северной Африки, особенно для Ифрикийи, стало развитие пиратства, которое по обстоятельствам либо дозволялось, либо поощрялось местными правителями. Этот «образ жизни» надежно противостоял давлению государств, оказывавшихся его жертвами, даже в XIX в.

Таким образом, к середине X в. существовали три халифата, два «правоверных» и один неортодоксальный, не считая владений различных мелких властителей, которые украшали себя громкими титулами «князей веры», вроде мидраридского князя Сиджиль‑масы, убитого в 958 г. по приказу Фатимидов. Мусульманское объединенное государство изжило себя, но все еще оставалось идеалом. Для Фатимидов священный сан халифа отражал лишь их положение на верхней ступени иерархической лестницы; по мнению же суннитов, он принадлежал одному только аббасидскому правителю в Багдаде и его нельзя было ни передавать, ни делить. Следовательно, принятие неаббасидским правителем титула халифа могло означать лишь не что иное, как требование региональной автокефалии, демонстрацию неверным той роли, которую он принял на себя как вождь и покровитель. Чувству единства уммы, насколько можно судить, угрожало сектантство, а не культурные различия. Таким образом, мусульмане жили как бы в условиях обшей исламской культуры, которая проявлялась по меньшей мере в двух формах (арабской и иранской). Однако средний веру‑юший всегда больше ощущал связующие, а не разделяющие элементы, и, как это ни парадоксально, время содействовало развитию чувства мусульманского единства.

Если рассуждать объективно, то ощущение единства покоилось на двух основаниях: на богословско‑юридической доктрине в ее арабской формулировке и на существовании религиозно нейтральной категории «писцов» и ученых, что в равной степени можно представить как стиль жизни и как сумму литературно‑исторического знания. Филологические науки создали связующее звено; философские и естественные науки принадлежали скорее к нерелигиозной сфере, но к решению проблем (особенно в философии) подходили по преимуществу с религиозной точки зрения; во всяком случае, они расширяли сферу общественных и научных интересов, что продвигало исламскую культуру в любую языковую зону.

Вопреки имеющим ныне хождение в арабском мире националистическим теориям, но в соответствии с общим опытом человечества высшей точки своего развития арабо‑исламская культура достигла в период политического упадка, когда обычным делом было существование маленьких государств и когда различные политические центры беспрерывно угрожали друг другу и воевали между собой. Но в этой ситуации династии, как правило недолговечные, поощряли культурные интересы и проницательные покровители содействовали значительным достижениям. Параллель этому – итальянское Возрождение. О том же говорит и Юстус Мёзер (1720–1794), воспринявший свою точку зрения у Гёте. «Именно множество мелких государств, – писал он, – считали в высшей степени желательным распространение культуры в каждом из них». Мёзер предполагал существование мирных отношений между князьями и классами, введенное Германской империей, Однако средневековые исламские национальные государства вовсе не могли на это рассчитывать. Трудно даже представить себе все многообразие мусульманских государств и их систем управления. Не последнюю роль в создании нестабильности играл наплыв жителей пограничных областей в главные исламские страны. Все эти тюрки, дейлемиты и берберы сопротивлялись ассимиляции, которая тем не менее, часто удивительным образом, осуществлялась, но которая не увеличивала численность культурных слоев; после XI в. ассимиляция стала заметно сокращаться. Все больше необразованных. чужестранцев начали занимать ведущее положение, оттесняя более или менее бесправных образованных местных жителей. Дробление государств и выказываемое новыми правителями равнодушие к культуре вначале лишь благоприятствовало интеллектуальной свободе и позволяло образованным людям добиться преобладающего влияния при дворах и в административной сфере. Заметим, кстати, что с середины X в. на протяжении жизни трех или четырех поколений интеллектуальное первенство в огромной степени перешло к исповедовавшим шиизм эллинизированным и иранизированным кругам.

 

Горизонты ислама: теология, философия, литература

 

Умственный кругозор ислама почти не выходил за пределы, внутри которых он обладал властью. Неисламский мир, не говоря уже о пограничных территориях, которые считались спорными или были объектом притязаний, или был вовлечен в торговые сношения в таких местах, как Цейлон, Малакка и Южный Китай, или его могли посещать торговые и дипломатические миссии – это касается, например, территорий хазар и булгар на Волге и в Южной Руси, варяжских земель в центре Руси, или в крайнем случае он, подобно Тибету и Кашмиру, был доступен воображению. Но образованные классы, даже те, что жили на окраинах дар ал‑ислама, не проявляли к торговле подлинного интереса. Сфера распространения исламской культуры была чрезвычайно широка, и отдельные области пользовались, как правило, самоуправлением; поэтому было естественно, что активный интерес вызывала лишь крошечная частица многообразных явлений, каждое из которых соответствовало определенной религиозной и политической ситуации. Та же локализация распространялась на географов и историков. Мало кто всерьез отваживался отправиться к границам исламской ойкумены или пересечь их; и лишь время от времени безрассудно смелые исследователи, такие, как ал‑Мукаддаси (выдающийся стилист, писавший в 985 г.), вырывались за пределы наложенных на себя ограничений. Но даже он не считал необходимым заниматься неисламскими землями. Универсальные географические и общекультурные интересы таких людей, как Идриси («Книгу Рожера II» он закончил в 1154 г., в год своей смерти), или профессиональных путешественников, подобных Ибн Баттуте (ум. 1369), ограничивались лишь рассказами моряков и анекдотами, повествующими об их собственных приключениях. Даже для Табари (ум. 923), создателя всеобщей истории, завоевавшего известность и в качестве комментатора Корана, Северная Африка и Испания не были жизненными реальностями. Трансоксания, Иран до Гиндукуша, византийские Малая Азия и Кавказ, арабские глубинные районы и Египет (и даже о двух последних было рассказано неровно) наметили зону, образовавшую самопостижимое целое в тойнбианском смысле, которое историк мог очертить определенными рамками и с которым мог себя идентифицировать. Эпоха не ощущала себя вовлеченной в противостояние Востока и Запада; разделение в культурной сфере определялось конфессиональными границами, не всегда четко отличимыми от национальных. В XI в. великий хорезмиец ал‑Бируни (973–1048) отметил, что исламский мир балансирует между индийцами и греками, хотя он и ближе к грекам, и вместе с тем держится духа арабского языка; он сказал, что предпочитает быть обруганным по‑арабски, чем услышать восхваления на персидском языке.

Когда Бируни отдавал дань уважения арабскому языку, арабский ренессанс уже находился в упадке. В момент его пробуждения, в середине X в., Хамданиды установили свое памятное правление в Северной Месопотамии, главным образом в районе Алеппо. Но ренессанс обогатил арабское наследие произведениями Мута‑набби (ум. 965) и проложил дорогу для еще более значительных, по‑видимому, достижений Абу‑л‑Ала ал‑Маарри (ум. 1058); оба поэта отличались сомнительным правоверием, которое могла взрастить лишь пропитанная шиизмом почва Северной Сирии. Культурная экспансия возродила направленный против восстановившей свои силы Византии религиозный пыл; он нашел поддержку главным образом у бедуинов, чья воинственность обессмертила в памяти мусульман имя правителя Алеппо, Сайфа ад‑Даула (ум. 967), героя борьбы за веру. Его усилия, как и усилия Хамданидов, были тщетны: Византия вернула себе Антиохию и продолжала вести войну за возвращение армянских провинций и обширной территории в Северной Месопотамии. Бунды из Персии, захватившие контроль над Багдадом, видели в Хамдани‑дах опасных соперников; в 980 г. они положили конец независимости Хамданидов в Месопотамии. После 991 г. Хамданиды правили в Алеппо в качестве вассалов Фатимидов, полностью же они потеряли независимость в 1008 г. Еще полстолетия продолжали существовать культурные центры, деятельность которых и поныне остается для арабов блестящей страницей их истории.

Культурный подъем тех дней трудно преувеличить. То и дело возникали и боролись за признание школы, возглавлявшиеся мыслителями всех направлений; монолитное правоверие, которое на самом деле никогда и не существовало, разве что в умах упрямых ревнителей благочестия, сменил буйный рост самых разнообразных идей и тлеющий кризис веры. Но даже и тогда явственно ощущалась тенденция к стандартизации исламской мысли и исламской жизни. Более мелкие правовые школы исчезали или были близки к исчезновению, а четыре продолжавших существовать «толка» (мазахиб) стали считать друг друга ортодоксальными, хотя страстные споры между ними продолжаются столетиями. Маликиты, названные так по имени мединца Малика ибн Анаса (ум. 795), преобладали в Северной Африке и в Испании; ханафиты доминировали в смешанных культурных центрах, основатель этой школы Абу Ханифа (ум. 767) выступал в своих трудах как бы на пересечении арабизма и иранизма; методология Шафии (ум. 820), объект суровой критики, особенно со стороны малики‑тов, заключалась главным образом в том, чтобы добиться универсальности фикха путем создания истинного правоведения и ввести формальные нормы, от которых не могли бы отказаться даже последователи Ибн Ханбала, хотя они и восставали против всякого новомодного теоретизирования и защищали подлинное, первоначальное правоверие. Шафиитский постулат, в соответствии с ко‑торым шариат черпает свою силу в «слове Бога» и в примере Пророка, откуда следует, что только мединская сунна («предание») законна и обязательна, не только содействовал этой стандартизации, но и позволил приучить общину к существованию смешанной судебной администрации, состоявшей частично из представителей исполнительной власти, а частично из шариатских судей.

Улама в Багдаде также стремились перейти от завещанного единства к многообразию. Они признавали семь вариантов коранического предания в качестве одинаково верных и законных; все прочие варианты отвергались и запрещались, и в 935 г. «чтец» Ибн Шаннабуз вынужден был отказаться от своих «неканонических» чтений. Несколько по‑иному те же цели преследовал Абу‑л‑Хасан ал‑Ашари (873–74–935–36), отвернувшийся от мутазилизма, когда тот возвысился. Его аргументы базировались как на рационализме, так и на букве Писания, и это открыло путь к развитию интеллектуальной схоластики внутри ортодоксального учения, Хотя Ашари всю жизнь боролся против ортодоксов, он, в сущности, был очень близок к ним в толковании спорных проблем. Вместе с ними благоговея перед «словом Божьим», он выступал за несотворенность Корана; преклоняясь перед всемогуществом бога, он был убежден, что человек не в состоянии «создать» свое поведение (хотя и может «приобрести» его по внутреннему побуждению). Он не соглашался с метафорической интерпретацией антропоморфизма в откровении, хотя и подчеркивал невозможность относиться к атрибутам бога, таким, как глаз, рука, трон, опираясь на человеческий опыт, т е. считать их обычными предметами.

Попытку защитить ортодоксальное учение предпринял также второй великий «отец» суннитской теологии, ал‑Матуриди (ум. 941), живший в Самарканде. Его школа представляла собой, если можно так выразиться, богословское оружие в руках ханафитов. В противоположность Ашари он признавал, что человек обладает свободой воли и что это создает моральную базу для поощрения и наказания, но в то же время полагал, что бог связан абсолютными этическими нормами. Тут он остался в плену традиции (и собственного благочестия) и потому не попытался согласовать предопределение с волей человека. Через некоторое время эта нравственная концепция, вдохновленная Абу Ханифой, мутазилитами и в основном самим Мухаммадом, незаметно проникла в ашаризм, так что можно говорить о «гуманизации» ортодоксальности в последующие столетия.

Развитие мистицизма (тасаввуф) следует понимать как реакцию на господство догматического благочестия, – которое, несомненно, было необходимо, ибо выполняло роль строительных лесов при создании универсальной религиозной общины, – и на давление, оказываемое его носителями. Как и любое другое направление религиозной жизни в исламе, мистицизм был прочно скреплен со «словом Божьим», с тем источником, многообразие которого позволило ему изменить внутреннее отношение к Создателю. Он необычайно быстро развился от аскетизма до стремления создать покоящийся на любви союз с богом; главные фазы этого развития связаны с именами Хасана ал‑Басри (ум. 728), ал‑Муха‑сиби (ум. 857) и Джунайда (ум. 909).

Во второй половине IX в. исламский мир был уже знаком со всеми гранями любви к богу, мыслимыми в рамках строгого монотеизма, и со всеми видами полной отдачи себя Ему {не каждый из которых непременно подразумевал уход от мира). Часто уважение к закону падало, и иллюминаты впадали в вольность (по крайней мере в интеллектуальном смысле). Восторженные мистики, такие, как персы Байазид Вистами (ум. 874) и ал‑Хал‑ладж, внесли некоторое замешательство в круги, симпатизировавшие суфизму, когда расширили свое знание человеческой природы до полной идентификации себя с божеством или стали доказывать необходимость подобного расширения в рожденных в состоянии экстаза изречениях. Уединение, в котором жил Вистами, защищало его от властей, но Халладж, частью по своей вине, оказался замешан в шиитских волнениях, вспыхнувших в шатающемся Халифате, и после года тюремного заключения был в 922 г. казнен, по мнению суфиев, за разглашение божественных тайн профанам, а по мнению своих богословских оппонентов – за то, что защищал такое отношение к богу, которое несовместимо с абсолютным отделением Творца от творения и потому несовместимо с непреложностью Закона, являющегося следствием этого отделения.

Тут можно с полным основанием отметить обострение ощущения ограниченности того, что было заложено в откровении и, следовательно, соответствовало первоначальному, истинному исламу, тем более что огромное большинство верующих, включая даже экстатически настроенных суфийских проповедников, чувствовали себя существующими в этих границах. Но важно, что образ Халладжа в течение веков вызывал «соблазн» (фитна), внутренние конфликты, особенно в персидской и тюркской культурной сфере; он остался феноменом, мнения о котором разделились. Его одухотворенность для многих стала вершиной самовыражения, которой верующие могли достичь путем подавления собственной личности и растворения ее в абсолютной трансцендентальности. Для все увеличивавшегося числа людей индивидуалистическая религия мистиков – индивидуалистическая, даже когда она позднее вызвала к жизни братства, или ордены, объединявшиеся вокруг наставника, – стала подлинным исламом. Назревало отчуждение между религией улама, религиозным законом и в известном смысле государством, с одной стороны, и благочестием невежественной, свободно развивавшейся веры, добивавшейся авторитета и завершенности путем познания через жизненный опыт и вверявшей себя руководству сведущих людей, – с другой. Интуитивное знание (марифа), которым владеет индивидуум, стремящийся к союзу с богом, противоречило систематическому познанию божественных указаний, лежавших в основе откровения, и примеру Пророка, являвшихся залогом прочности «ученой» традиции, которая обуздывала и защищала общину. Линия раздела была проведена, но речь при этом шла не о каком‑то особенном отношении к Книге и к Посреднику, а о том, что будет иметь первенство – индивидуальное спасение или коллективное спасение, утвержденное в общине законом. Герои духа могли, конечно, найти спасение и без помощи закона, но, чтобы защищать его, опираясь на нерушимую традицию, необходимо было сохранять основы мусульманской жизни, сознавая, что это является главной задачей тех, кто отвечает за религию в общине.

Перед изучающим арабскую философию встает вопрос, насколько в целом эллинистические мысли и идеи были исламизированы или исламские идеи эллинизированы. Вера греков в силу человеческого разума, способного постичь тайны мироздания, – вера, включавшая признание иррационального, – не могла соответствовать структуре религии, данной в откровении. Все, что рассудок мог предложить, подобно тому как происходило в иудаизме и христианстве, была «натуральная теология», доказательство религиозных истин с помощью человеческого разума. Но главный вопрос состоял в том, разум ли надо было согласовывать с откровением или откровение – с разумом. Неоплатоническая форма, в которой греческое наследие дошло до мусульман, позволила идентифицировать бога с prima causa («первопричина») и включать понимание сверхъестественного (и, значит, деятельность Пророка) в теорию познания. Однако то, что христианству казалось «недомыслием греков», – телесное воскрешение и сотворение из ничего (creaiio ex nihilo), – оказалось в конечном счете непреодолимым препятствием для исламского мыслителя. Если мусульманский философ не мог, подобно Абеляру, «не быть Аристотелем там, где это отделяет его от Христа», то он терял связь с общиной, если не личную безопасность. Однако даже в исламской теологии рационалистическое объяснение было невозможно без помощи классической философии – противоречие, которое можно было скрыть, но никогда нельзя было полностью устранить. Как и христианство, ислам был обязан греческой мысли более глубоким пониманием самого себя; влияние эллинизма никогда не распространялось за рамки узкого круга людей; родоначальники христианства воспитывались на основе греческой мысли, между тем как прямые контакты с греками перешли на последнем этапе к исламу. Нередко утверждают, что заслуга мусульманской философии ограничивается сохранением ею классического наследия и передачей его Западу. Это не так. Ее достижения более естественно могут быть оценены в исламском контексте, как это сделал первый великий арабский философ ал‑Кинди (ум. 950), когда изучал творения греков ради крупиц истины, в которых нуждалась его собственная эпоха. Он видел свою задачу в том, чтобы завершить их работу и выразить их взгляды по‑арабски и в арабской манере мышления. Но для него знание деяний и творений Пророка было важнее, чем знание философии; истина, содержащаяся в Коране, куда выше, чем воззрения философов. Вслед за арабом Кинди появилась более крупная фигура – арабизованный тюрк Фараби (ум. 950), для которого сфера философии была гораздо шире. Древние греки больше не существовали; но продолжавшие жить слова Платона и Аристотеля позволили построить философскую модель мира, в котором натуральная теология, созданная на основе логики Аристотеля, превосходила религию откровения. Теология Корана по своему воздействию аналогична поэзии, будоражащей воображение риторической системой доказательств. Разные религии являются символическим воплощением одной универсальной истины; Единый Бог носит много имен. Но ни один символ не может быть адекватен философски доказуемой истине. Идеальное государство, размышлениям о котором Фараби посвятил большую часть своих трудов и за рассуждениями о котором стоят политические трудности и чаяния того времени, воспроизводит в социальной сфере тот же порядок, что господствует как над Вселенной, так и над отдельной личностью, Вселенная управляется богом, государство должно управляться философом, ибо он – наиболее совершенный представитель чистого разума; он выступает как король и духовный лидер, как имам, законодатель и пророк. С точки зрения мусульманина, эту роль мог играть только Мухаммад. Вину за кризис, существовавший в его время, Фараби возлагал на разрыв между философом и правительством. Если влияние философа неощутимо, государство наверняка находится на краю гибели. Кинди был, несомненно, благочестивым мусульманином, в то время как мысли Фараби были сходны с шиитскими идеями; по чистой случайности он кончил свои дни при дворе Сайф ад‑Даула.

Единственным великим мыслителем, откровенно воспринявшим нерелигиозность греческой традиции, был знаменитый врач Мухаммад ибн Закариййа ар‑Рази (Разес, ум. 925 или 934), перс по происхождению. Рази находился, вероятно, в меньшей интеллектуальной изоляции, чем принято считать; вряд ли общество терпело бы его или даже по‑настоящему поддерживало, как оно это делало, если бы он и в самом деле был совершенно уникален. Своей верой в воспитывающее и облагораживающее влияние философии и научного поиска он был близок к Кинди; в отличие от теоретизирующих мыслителей того периода он был эмпириком. Безошибочность его диагнозов, холодная точность описаний болезней навеки прославили арабскую медицину, хотя мало кто был в состоянии сохранить заданный им высокий уровень. В скованную традицией эпоху Рази был, в сущности, одинок в своей истинно античной самоуверенности. Арабский стиль всегда характеризовался самовосхвалением; доисламские поэты давали себе полную свободу, восторгаясь самими собой. Но когда Рази сравнивал свой авторитет с авторитетом Аристотеля или утверждал, что научная истина представляет собой нечто такое, к чему можно только приблизиться, но чем нельзя овладеть, или когда он рассматривал исследование как процесс приобретения и потерь, возникало некое новое качество; такое происходило в первый и, кажется, в последний раз в истории классической исламской мысли. Со времени Возрождения для нас становилось все более очевидным, что процесс совершенствования интеллектуальной жизни чрезвычайно долог и что достижения личности обретают свое истинное значение лишь в непредсказуемом контексте будущего знания; понимание этого, проявленное Рази, не имело прецедента в умственном климате, в котором все новое полагалось дурным, традиция означала авторитет, а поколение Пророка считалось невозвратимо прекрасным, в котором, короче говоря, определенный культурный пессимизм был почти неизбежен. Присущее Рази ощущение собственной силы, являвшееся реминисценцией софокловского «человека – самого могущественного существа, топчущего эту землю», стало постепенно исчезать; но оно отражено в его, бесспорно подлинной, автобиографии.

О растущем значении сект свидетельствует тот факт, что единственную попытку создать энциклопедический обзор всего знания предприняли образованные исмаилиты. Их собрание, состоящее из 53 трактатов, «Расаил Ихван ас‑Сафа», «Послания Чистых братьев» стало знаменитым; в нем они попытались рассмотреть все знания своего времени и изложить их в логической последовательности.

В конфликте между чувством реальности и верой в авторитет первое неожиданно (для нас) пострадало из‑за неадекватности экспериментальных методов и недостаточно четкого разграничения субъективного и объективного, т е. эмпирически возможного и невозможного, в мире, признававшем своей нераздельной частью сверхъестественное. Этот конфликт коснулся и использования классической науки. В тех областях, где теория не грозила опасностью, велась успешная работа; оптика, ботаника, фармакология и практическая медицина многим обязаны исламским исследованиям. Но концептуальные построения позднеклассической мысли и даже анатомия Галена и эллинистическая астрология оставались нетронутыми, хотя кое‑что из этого стало известно для того лишь, чтобы быть отвергнутым. Компромисса удалось достичь путем принятия классического (внефилософского) отношения к жизни, причем не было сделано попытки создать новую модель мира или сравнить ее со знанием, санкционированным религией.

Аналогичный конфликт наблюдался в литературе, или, точнее, в поэзии, которая одна только и была важна в то время. Тут снова появляется повод искать равновесие между традицией и самобытностью, носители которой кроме выполнения требований формальной выразительности занимались самоанализом и наблюдением за природой, а в целом старались расширить допустимую тематику, описывая, например, строительство и морские сражения или создавая исторические биографии. Разделение доисламской оды на тематически независимые жанры привело к выделению утонченной любовной поэзии и изысканной пейзажной лирики. Как выразитель мнения сильных мира сего поэт обладал известной социальной безопасностью, хотя, нам кажется, добиться ее было нелегко вследствие чрезмерности страстей в панегирике и полемической сатире. Надо было, чтобы миновали почти два поколения, прежде чем появились истинно религиозные литературные произведения – вначале в сектантских кругах; эта задержка становится понятной в связи с неодобрительным отношением к поэтам в Коране. Но, раз возникнув, они стали впечатляющим средством выражения аскетических и мистических чувств, между тем как стиль придворной жизни приучил общество к застольным и охотничьим песням. Изысканность любовных чувств, сравнимую с классическими достижениями доисламской поэзии, можно увидеть в произведениях таких поэтов, как Омар ибн аби Рабиа (ум. 719), Джамил (ум. 701) и ал‑Аббас ибн ал‑Ахнаф (ум. 806), хотя их искусные стихи в честь любви и женщины полны грубейших непристойностей, что было следствием уклада, при котором единственными дамами‑партнерами и объектами любви были рабыни и наложницы. К 900 г. теория превратилась в подлинную науку, но, хотя поэзия была тесно связана с музыкой, которая тоже расцвела в это время, теория занималась только словом; знатоки анализировали риторические фигуры и образы и временами даже нападали на самобытность. Из теории греков они ничего не почерпнули, кроме формального анализа и критики.

История литературы в IX–X вв. развивалась, несколько опережая теорию литературы; в основном это было собирание подробностей о частной жизни поэтов, причем критический анализ ограничивался рассмотрением отдельных стихов или частей стихотворения. Биографии располагались в хронологическом порядке по «классам» (табакат); например, доисламские поэты, поделенные на «великих» и менее значительных, и поэты переходного периода были сгруппированы в самостоятельные классы. Наиболее крупная работа такого рода, бесспорно «Книга песен» («Китаб ал‑Агани») Абу‑л‑Фараджа ал‑Исфахани (ум. 967), начинается сотней мелодий, далее включает положенные на эту музыку стихи и заметки об авторах. Помимо создания биографических антологий разрабатывалась историческая тема, в рамках которой оценивались произведения, созданные в разных жанрах (сатира, элегия, панегирик). Иногда оба типа объединялись в критике знаменитого автора, такого, как Мутанабби, или в сравнительном анализе стихов двух поэтов, стилистически противоположных, например Абу Таммама (ум. 846), считавшегося знаменосцем модернистов, и более молодого Бухтури (ум. 897), чьи произведения были богаче, но формально менее современны.

Лишь один новый литературный жанр возник в X в. и достиг совершенства к 1100 г. в творчестве ал‑Харири; то была макама (букв, «головомойка», «ругань»), короткая повествовательная и драматическая сценка, иногда остроумная, всегда изящная, образец словесной виртуозности и учености. На протяжении всей эпохи поэтическая речь оставалась доступной лишь избранным. Предпочтение, оказывавшееся коротким размерам, часто придавало поэзии невиданную ранее легкость; арабские размер и рифма проникали в персидскую поэзию X в., что в некотором смысле было выражением нового начала. Особое достижение персов – эпическая поэма, вначале на исторические, затем на романтические и, наконец, на мистические темы, в сущности, не затронуло арабскую культурную сферу, хотя в виде компенсации расцвело в тюркской и андийской среде. Персия дольше, чем арабский мир, удерживалась от разложения концепции о самобытности, покоящейся на чистоте формы, которая заставляла поэта стремиться к бесконечному совершенствованию весьма ограниченного набора мотивов, дабы перещеголять своих предшественников, Но в ара‑биййа в начале правления Бундов и Фатимидов не чувствовалось и намека на вырождение. Литературное новаторство еще не вызывало угрызений совести, и в исламском мире не было тех опасений, которые в период наступившего в XI в. кризиса политики, экономики и главным образом религии тормозили всякий выход за пределы своего узкого мира.

В изобразительном искусстве арабская и иранская культурные сферы также разделились. Арабеска; высокий престиж каллиграфии в качестве посредника и часто в качестве самостоятельного произведения искусства; орнаментальные и декоративные элементы сами по себе и как логическое следствие тенденции к абстракции даже в мотивах, с религиозной точки зрения безусловных, таких, например, как изображение растений; мечеть или религиозная школа (мадраса) как основная задача архитектуры; а в архитектуре прежде всего сталактитовые арки (мукарнас) и купола как техническое решение проблемы пространства, – все эти элементы были повсюду присущи исламскому искусству, хотя манера исполнения и функции могли варьироваться в разных местах и в разные периоды. И все же типичная планировка персидской мечети отличалась от арабской. Персидскую мечеть, в которой доминировал внутренний двор с относительно небольшой крытой частью и преобладали крутые своды и купола, можно было безошибочно отличить от арабской, квадратной в плане, что гораздо меньше маскировалось куполами и декором, приземистой и создающей ощущение основательности даже тогда, когда амбициозный минарет заставлял поднимать глаза кверху и фантастическое видение леса колонн, припавших к земле под тяжестью плоской крыши, отвлекало внимание от строгой функциональности здания.

Древний восточноперсидский архитектурный стиль чем‑то напоминал эллинистический средиземноморский. Но элегантность позднегреческих форм была утеряна, или, скорее, изменена ради строгости, приличествующей дому Аллаха.

Мечеть с ее двором, особенно в ранний период, была местом политических и религиозных собраний, а также учебным центром, где мудрец сидел, прислонившись к колонне, и беседовал с учениками о законе или традиции. С ранних времен, и уж наверняка к X в., кельи учащихся располагались на территории мечети, в пристройке, примыкавшей к самому святилищу. Ритуальные омовения требовали бассейна с проточной водой. Узкий неф обычной христианской церкви не мог бы вместить множество прихожан, молившихся позади имама; отделение женщин (а часто и правителя) вызвало необходимость в устройстве специального помещения. Возле молитвенной ниши (михраб) возвышалась кафедра (минбар) с крутыми ступенями, часто передвижная. С ее высоты проповедник (хатиб) во время главной службы по пятницам возносил во славу Господа молитвы в честь правителя– традиционный знак признания его общиной; восстать против этой молитвы было то же самое, что вызвать революцию.

Неверно, что когда‑либо существовал безусловный запрет изображать человека. Однако неоспоримо, что после IX в. все более широкие круги, особенно в арабоязычном исламском мире, стали испытывать чувство беспокойства, со временем перешедшее в явную враждебность к фигуративному искусству. Причин было много: тут и свойственная людям древнего Востока чувствительность, отраженная в Ветхом завете, и идея магической тождественности изображения и оригинала, и специфически религиозное нежелание сделать божество видимым. Эта имевшая теологическое обоснование чувствительность оказалась достаточно сильной, чтобы парализовать развитие фигуративной скульптуры, но не фигуративной живописи. Даже в Самарре частные дома были все еще украшены стенными росписями, дошедшие до нас остатки которых, кстати сказать, в отличие от тех, что сохранились в омейядских дворцах, выдают сильное ирано‑азиатское влияние. Стилизованные в исламском духе древние образцы прочно сохраняются в арабской книжной иллюстрации XI и XII вв., но в целом определенная тенденция к ориентализации искусства предвещает полное угасание фигуративных рисунков к концу средневековья. В персидской культурной сфере, однако, в тот период наблюдалось беспрецедентное возрождение миниатюры, ее сюжеты в течение короткого отрезка времени следовали за развитием эпической поэмы. Иногда она даже получала одобрение теологов, и в странах, испытавших персидское влияние, книжная иллюстрация, являвшаяся одним из самых впечатляющих достижений иранской разновидности исламской культуры, еще долгое время после эпохи средневековья пользовалась большим успехом.

Дар ал‑ислам, чье превращение из политического в культурное сообщество ускорялось вследствие все возраставшего дробления государства, отводил двойную роль неисламским общинам «людей Писания»: он оставлял им статус институтов гражданского права и в то же самое время побуждал их к сотрудничеству (не политическому) со всей культурной сферой. После того как исламская община численно превзошла все прочие религиозные общины, государство и общество уже могли не обращать внимания на те группы, которые отныне стали меньшинствами. Развитие базирующейся на арабском языке цивилизации, редкие волны религиозного оживления в сочетании с нетерпимостью, формирование и совершенствование исламского образа жизни и, наконец, напряженные отношения с неисламским миром постепенно обостряли противоречия, которые в первую очередь вели к изоляции «неверных». Однако до падения Халифата, по крайней мере в случае с евреями, был период в несколько столетий, в течение которого экономическая и культурная экспансия ислама предоставила широкий простор для совместной деятельности и в конечном счете привела к арабизации «людей Писания».

Арабские завоевания в Ираке впервые превратили евреев из преимущественно земледельческого в торговый народ. К 950 г., когда закончился период «молчания», характеризующийся почти полным отсутствием письменных документов, мы видим еврейские общины занятыми международной торговлей на исламской территории и за ее пределами вплоть до Индии. Центром их экономического могущества выступает фатимидский Египет; вместе с тем почти повсюду в странах, где господствовали мусульмане, существовали довольно значительные еврейские поселения. Вообще до недавнего времени глубинное религиозное родство при отсутствии политического нажима из‑за границы делало симбиоз евреев и мусульман значительно менее болезненным, чем симбиоз христиан и мусульман. Хотя материальное положение еврейских общин порой бывало непрочным, по‑настоящему оно изменилось к худшему лишь с появлением Альмохадов, и включение евреев в исламскую культурную сфер