Глава 4 Курс на мировую революцию

 

 

Стратегия отчаяния

 

«Стратегия отчаяния» – это случайное выражение Троцкого правильнее всего определяло целый период советской истории, последовавший после заключения Брестского договора и завершившийся в ноябре 1918 г., после его расторжения. Сами большевики в те месяцы считали, что дни их власти сочтены. За исключением столиц, они не имели опоры в стране. К тому же предрешенным казался вопрос о падении советской власти в Петрограде. 22 мая в опубликованном в «Правде» циркулярном письме ЦК признавалось, что большевистская партия переживает «крайне острый критический период», острота которого усугубляется, помимо всего, тяжелым «внутрипартийным состоянием», поскольку из‑за ухода в знак протеста против Брестского мира «массы ответственных партийных работников» многие организации ослабли. Одной из основных причин кризиса в партии был откол левого крыла РКП(б), указывали авторы письма ЦК и заключали: «Никогда еще мы не переживали столь тяжелого момента» [621]. Двумя днями позже в статье «О голоде (Письмо питерским рабочим)» Ленин признал, что из‑за продовольственных трудностей и охватившего громадные районы страны голода советская власть близка к гибели [622].

29 мая ЦК обратился к членам партии с еще более тревожным письмом, вновь указывая, что «кризис», переживаемый партией, «очень и очень силен», число членов уменьшается, одновременно идет упадок качественный, участились случаи внутрипартийных столкновений, «нередки конфликты между партийными организациями и фракциями» партии в Советах и исполнительных комитетах. «Стройность и цельность партийного аппарата нарушены. Нет прежнего единства действий. Дисциплина, всегда столь крепкая» ослабла. «Общий упадок партийной работы, распад в организациях безусловны» [623].

Предсмертное состояние советской власти стало причиной все более усиливающейся в рядах большевиков паники. «Как это ни странно, – вспоминает Вацетис, – настроение умов тогда было такое, «что центр советской России сделался театром междоусобной войны и что большевики едва ли удержатся у власти и сделаются жертвой голода и общего недовольства внутри страны». Была не исключена и «возможность движения на Москву германцев, донских казаков и белочехов. Эта последняя версия была в то время распространена особенно широко» [624].

О царившей в рядах большевиков летом 1918 г. растерянности писал в своих воспоминаниях близко стоявший к большевикам Г.А. Соломон, доверенный Красина и хороший его знакомый. Соломон указывал, что примерно в эти месяцы один из видных советских дипломатов в Берлине (вероятно, Иоффе) признался в своей уверенности в крахе большевистской революции в России и предложил Соломону поскорее скрыться [625]. Опасения советских руководителей в целом разделялись германскими дипломатами. 4 июня советник миссии в Москве К. Рицлер [626] в пространном коммюнике сообщал следующее: «За последние две недели положение резко обострилось. На нас надвигается голод, его пытаются задушить террором. Большевистский кулак громит всех подряд. Людей спокойно расстреливают сотнями. Все это само по себе еще не так плохо, но теперь уже не может быть никаких сомнений в том, что материальные ресурсы большевиков на исходе. Запасы горючего для машин иссякают, и даже на латышских солдат, сидящих в грузовиках, больше нельзя полагаться – не говоря уже о рабочих и крестьянах. Большевики страшно нервничают, вероятно, чувствуя приближение конца, и поэтому крысы начинают заблаговременно покидать тонущий корабль… Карахан засунул оригинал Брестского договора в свой письменный стол. Он собирается захватить его с собой в Америку и там продать, заработав огромные деньги на подписи императора… Прошу извинить меня за это лирическое отступление о состоянии хаоса, который, даже со здешней точки зрения, уже совершенно невыносим».

Примерно такое же впечатление вынес советник министерства иностранных дел Траутман, писавший днем позже, что «в ближайшие месяцы может вспыхнуть внутриполитическая борьба. Она даже может привести к падению большевиков». Траутман добавил, что, по его сведениям, «один или даже два» большевистских руководителя «уже достигли определенной степени отчаяния относительно собственной судьбы».

Вопрос о катастрофическом состоянии дел обсуждался на заседании ВЦИКа 4 июня. С речами выступали многие видные большевики, в том числе Ленин и Троцкий. Ленин назвал происходящее одним из «самых трудных, из самых тяжелых и самых критических» периодов, не только «с точки зрения международной», но и внутренней: «Приходится испытывать величайшие трудности внутри страны… мучительный продовольственный кризис, мучительнейший голод». Троцкий вторил: «Мы входим в два‑три наиболее критических месяца русской революции» [627]. За стенами ВЦИКа он был даже более пессимистичен: «Мы уже фактически покойники; теперь дело за гробовщиком» [628].

15 июня на заседании Петроградского Совета рабочих и красноармейских депутатов Зиновьев делал сообщение о положении в Западной Сибири, на Урале и на востоке Европейской России в связи с наступлением чехословаков. «Мы побеждены, – закончил он, – но не ползаем у ног. Если суждено быть войне, мы предпочитаем, чтобы в крови захлебнулись [и] наши классовые противники». Присутствовавший там же Лашевич после речей оппозиции – меньшевиков и эсеров – выступил с ответной речью, во время которой вынул браунинг и закончил выступление словами: «Помните только одно, чтобы ни случилось, может быть нам и суждено погибнуть, но 14 патронов вам, а пятнадцатый себе» [629]. Этих четырнадцати патронов хватило на то, чтобы месяц спустя по приказу Ленина и Свердлова уничтожить российскую императорскую династию. Одно из немногих свидетельств того, как принималось решение об убийстве царской семьи, пришло от Троцкого. Уже в эмиграции, 9 апреля 1935 г., он сделал в своем дневнике следующую запись, которая ценна прежде всего тем, что не предназначалась для публикации:

«Белая печать когда‑то очень горячо дебатировала вопрос, по чьему решению была предана казни царская семья. Либералы склонялись, как будто, к тому, что уральский исполком, отрезанный от Москвы, действовал самостоятельно. Это не верно. Постановление вынесено было в Москве. Дело происходило в критический период гражданской войны, когда я почти все время проводил на фронте, и мои воспоминания о деле царской семьи имеют отрывочный характер. Расскажу здесь, что помню.

В один из коротких наездов в Москву – думаю, что за несколько недель до казни Романовых, – я мимоходом заметил в Политбюро, что, ввиду плохого положения на Урале, следовало бы ускорить процесс царя. Я предлагал открытый судебный процесс, который должен был развернуть картину всего царствования (крестьянск[ая] политика, рабочая, национальная, культурная, две войны и пр.); по радио (?) ход процесса должен был передаваться по всей стране; в волостях отчеты о процессе должны были читаться и комментироваться каждый день. Ленин откликнулся в том смысле, что это было бы очень хорошо, если б было осуществимо. Но времени может не хватить. Прений никаких не вышло, так [как] я на своем предложении не настаивал, поглощенный другими делами. Да и в Политбюро нас, помнится, было трое‑четверо: Ленин, я, Свердлов. Каменева, как будто, не было. Ленин в тот период был настроен довольно сумрачно, не очень верил тому, что удастся построить армию… Следующий мой приезд в Москву выпал уже после падения Екатеринбурга. В разговоре со Свердловым я спросил мимоходом:

– Да, а где царь?

– Конечно, – ответил он, – расстрелян.

– А семья где?

– И семья с ним.

– Все? – спросил я, по‑видимому, с оттенком удивления.

– Все! – ответил Свердлов, – а что?

Он ждал моей реакции. Я ничего не ответил.

– А кто решал? – спросил я.

– Мы здесь решали. Ильич считал, что нельзя оставлять нам им живого знамени, особенно в нынешних трудных условиях.

Больше я никаких вопросов не задавал, поставив на деле крест. По существу, решение было не только целесообразным, но и необходимым. Суровость расправы показывала всем, что мы будем вести борьбу беспощадно, не останавливаясь ни перед чем. Казнь царской семьи нужна была не просто для того, чтоб запугать, ужаснуть, лишить надежды врага, но и для того, чтобы встряхнуть собственные ряды, показать, что отступления нет, что впереди полная победа или полная гибель. В интеллигентных кругах партии, вероятно, были сомнения и покачивания головами. Но массы рабочих и солдат не сомневались ни минуты: никакого другого решения они не поняли бы и не приняли бы. Это Ленин хорошо чувствовал: способность думать и чувствовать за массу и с массой была ему в высшей мере свойственна, особенно на великих политических поворотах…

В «Последних новостях» я читал, уже будучи за границей, описание расстрела, сожжения тел и пр. Что во всем этом верно, что вымышленно, не имею ни малейшего представления, так как никогда не интересовался тем, как произведена была казнь, и, признаться, не понимаю этого интереса» [630].

Майско‑июньский кризис советской власти вверг в отчаяние весь советский актив. В большевистскую власть не верили теперь даже те, кто изначально имел иллюзии. В оппозиционной социалистической прессе особенно резко выступали меньшевики, бывшие когда‑то частью единой с большевиками социал‑демократической организации. Не отставали и правые. Резкой и чувствительной была критика в адрес большевиков, идущая от левых эсеров, имевших возможность, будучи советской и правящей партией, выступать против брестской политики легально. Ленинская политика не обеспечила разрекламированной «передышки»; скомпрометировала русскую революцию в глазах революционеров Запада; отдала под оккупацию Центральных держав огромнейшие пространства; лишила Россию украинского хлеба (подразумевалось, оттого Россия и голодала), бакинской нефти (подразумевалось, от этого и топливный кризис). Она спровоцировала Антанту на интервенцию, а чехословаков – на вооруженное восстание, ставшее первым и самым опасным фронтом Гражданской войны в России. Ради подписания мира Ленин расколол партию на два крыла, оттолкнув левых коммунистов; загнал в оппозицию левых эсеров. А поскольку при таком противостоянии Брестскому договору реализация ленинской политики стала практически невозможной, Брестским миром была теперь недовольна страна, ради которой шел на все это Ленин, – Брестским миром была не удовлетворена Германия.

Неверие немцев в возможность сотрудничества с ленинским правительством было чертой, разграничивающей тупик и кризис. Подписывая договор, Германия надеялась иметь в своем тылу «мирно настроенную Россию, из которой изголодавшиеся Центральные державы могли бы извлекать продовольствие и сырье». Реальность оказалась прямо противоположной. «Слухи, шедшие из России, с каждым днем становились все печальнее» – ни спокойствия, ни продовольствия немцы не получили. «Настоящего мира на Восточном фронте не было». Германия, «хотя и со слабыми силами», сохраняла фронт [631]. Германское правительство нервничало не меньше большевистского, не понимая, как добиться выполнения тех или иных требований от в общем‑то беспомощного Совнаркома. Из‑за взаимного неверия в мир военные действия не прекращались [632]. И даже Чичерин, далекий от целей революционной войны, стремящийся наладить рабочие дипломатические отношения с немцами, считал, что Германия осталась главным врагом Советской России [633].

Путем постепенных захватов немцы «во многих местах передвинули демаркационную линию к востоку» [634]. 6 мая было созвано экстренное заседание ЦК РКП(б) для обсуждения вопроса о международном положении советской России «в связи с обострением отношений с Германией, а также высадкой английского десанта в Мурманске и японского десанта на Дальнем Востоке» [635]. Обсуждалось, кроме того, положение на Украине после произведенного там немцами переворота. Ленин, видимо, на этом заседании победил. По крайней мере, ЦК принял написанное им постановление: «Немецкому ультиматуму уступить. Английский ультиматум отклонить. (Ибо война против Германии грозит непосредственно большими потерями и бедствиями, чем против Японии… Направить все силы на защиту уральско‑кузнецкого района и территории как от Японии, так и от Германии. С Мирбахом вести переговоры в целях выяснения того, обязуются ли [немцы] заключить мир Финляндии и Украины с Россией и всячески ускорять этот мир, сознавая, что он несет новые аннексии… Начать тотчас эвакуацию на Урал всего вообще и Экспедиции заготовления государственных бумаг в частности» [636].

На самом деле «ультиматумов» предъявлено не было (Ленин называл «ультиматумом» любое требование иностранных держав). Немцы настаивали на передаче Финляндии форта Ино как условия для заключения советско‑финского мирного договора. Антанта, видимо, в первых числах мая пыталась снова предложить советскому правительству помощь в обмен на разрыв Брестского мира. Сами немцы в те недели считали, что с военной точки зрения формальное соблюдение Брестского соглашения или его аннулирование серьезно ничего не меняло. Тем не менее германское правительство решило, что пришло время объявить об окончании военных операций на Восточном фронте: 13 мая Кюльман, Людендорф и заместитель Кюльмана Бусше, принимая во внимание, что «большевики находятся под серьезной угрозой слева, то есть со стороны партии, исповедующей еще более радикальные взгляды, чем большевики» (левых эсеров), нашли нужным в интересах Германии «объявить раз и навсегда, что наши операции в России окончены», «демаркационная линия проведена» и «тем самым наступление завершено».

 

Если это заявление и дошло до советского правительства, оно, очевидно, не могло быть воспринято всерьез, тем более что германское продвижение все‑таки продолжалось и после 13 мая. Радек даже в начале июня считал, что соотношение сил, созданное Брестским миром, «угрожает нам дальнейшими глубокими потрясениями и большими экономическими потерями», что «территориальные потери, являющиеся следствием Брестского мира, еще не кончены», что именно в смысле территорий советской власти предстоит «период тяжелой борьбы» [637]. (И действительно, через несколько дней началась эвакуация Курска [638].) Понятно, что при таком развале Ленина могла согревать лишь мысль о дальнейшем отступлении в глубь России. Когда Троцкий спросил его, что тот думает делать, «если немцы будут все же наступать» и «двинутся на Москву», Ленин ответил: «Отступим дальше, на восток, на Урал… Кузнецкий бассейн богат углем. Создадим Урало‑Кузнецкую республику, опираясь на уральскую промышленность и на кузнецкий уголь, на уральский пролетариат и на ту часть московских и питерских рабочих, которых удастся увезти с собой… В случае нужды уйдем еще дальше на восток, за Урал. До Камчатки дойдем, но будем держаться. Международная обстановка будет меняться десятки раз, и мы из пределов Урало‑Кузнецкой республики снова расширимся и вернемся в Москву и Петербург».

Троцкий объяснял, что «концепция Урало‑Кузнецкой республики» Ленину была «органически необходима», чтобы «укрепить себя и других в убеждении, что ничто еще не потеряно и что для стратегии отчаяния нет и не может быть места» [639]. Да, Ленину было важнее стоять во главе правительства Камчатской республики, чем уступить власть. Но верил ли в Камчатскую советскую республику кто‑нибудь, кроме Ленина? Похоже, что нет. Во всяком случае, идея отступления до Камчатки (когда Дальний Восток был под угрозой японской оккупации) никого не вдохновляла. И 10 мая Сокольников на заседании ЦК предложил резолюцию о разрыве Брестского мира: «ЦК полагает, что государственный переворот на Украине означает создание нового политического положения, характеризующегося союзом русской буржуазии с германским империализмом. В этих условиях война с Германией является неизбежной, передышка – данная Брестским миром – оконченной. Задачей партии является приступить к немедленной открытой и массовой подготовке военных действий и организации сопротивления путем широких мобилизаций. В то же время необходимо заключить военное соглашение с англо‑французской коалицией на предмет военной кооперации на определенных условиях» [640].

До апреля 1989 г. резолюция эта считалась «ненайденной» [641]. Зато никогда не терялись «Тезисы о современном политическом положении», проект которых написал Ленин для обсуждения в заседании 10 мая: «Внешняя политика советской власти никоим образом не должна быть изменяема. Нам по‑прежнему реальнейшим образом грозит – и в данный момент сильнее и ближе, чем вчера, – движение японских войск с целью отвлечь германские войска продвижением вглубь европейской России, а с другой стороны – движение германских войск против Петрограда и Москвы, в случае победы немецкой военной партии. Нам по‑прежнему надо отвечать на эти опасности тактикой отступления, выжидания и лавирования, продолжая самую усиленную военную подготовку» [642].

Резолюция Сокольникова была провалена. За нее голосовал только сам Сокольников. Сталин воздержался, а Ленин, Свердлов, В.В. Шмидт [643] и М.Ф. Владимирский [644] выступили против [645]. Советская партийная история умалчивает о том, что на голосование была поставлена еще одна резолюция, содержание и авторство которой неизвестно. Тезисы Ленина в тот день даже не были поставлены на голосование. Сокольников проиграл. Но и Ленин не вышел победителем. Повторное обсуждение вопроса произошло на следующем заседании ЦК, 13 мая. Вторично обсуждалась резолюция Сокольникова, текст которой снова не сохранился и в бумагах этого заседания [646]. ЦК собрался в том же составе и пришел к мнению, что военная опасность со стороны Германии Лениным сильно преувеличена. Тем не менее тезисы Ленина с некоторыми поправками были приняты, так как отсутствовавшие на заседании Троцкий и Зиновьев, находившиеся в Петрограде, подали свои голоса за тезисы Ленина.

Однако резолюции спасти Совнарком и большевистский ЦК уже не могли. Заведенная Лениным в тупик, доведенная до кризиса, расколотая и слабеющая большевистская партия могла ухватиться теперь лишь за соломинку, которую в марте 1918 г. протягивал ей Троцкий: «Сколько бы мы ни мудрили, какую бы тактику ни изобрели, спасти нас в полном смысле слова может только европейская революция» [647]. А для ее возгорания нужно было прежде всего разорвать Брестский мир.

 

Разрыв Брестского мира

 

Убийство Мирбаха и разгром партии левых эсеров 6 – 10 июля 1918 г. коренным образом изменили соотношение сил и внутри большевистского ЦК, и на фронте советско‑германских отношений. В первые дни после убийства большевики ожидали возобновления военных действий Германии против Советской России. 10 июля о возможном разрыве мира докладывал во ВЦИК Свердлов [648]. С большой вероятностью возобновления войны, видимо, смирился Ленин. 10 июля он вызвал к себе Вацетиса, чтобы в ходе общей беседы задать вопрос, «будут ли сражаться латышские стрелки с германскими войсками, если немцы будут наступать на Москву». Вацетис ответил утвердительно. 13 июля М.Д. Бонч‑Бруевич сообщил Вацетису, что Россия «вступает снова в мировую войну вместе с Францией и Англией» против Германии; «это дело уже налажено» [649].

Одновременно Ленин пытался добиться согласия немцев не объявлять России войну в ответ на убийство посла. 1 августа Чичерин по поручению Ленина предложил новому германскому послу в Москве Гельфериху [650] пойти на заключение неформального военного соглашения о параллельных советско‑германских действиях против Антанты и белых. Германия должна была помочь советскому правительству предотвратить продвижение англичан из района Мурманска и Архангельска на Петроград, отказаться от поддержки на Дону Краснова и обещать не занимать Петроград. СНК в ответ обязался бы сконцентрировать все силы на борьбе с Антантой и поддерживаемым ею генералом В.М. Алексеевым [651], создающим добровольческую Белую армию.

Видимо, немцы потребовали в качестве предварительного условия для переговоров полного разрыва с союзниками. В ночь на 5 августа советское правительство разослало по районным отделам Наркомата внутренних дел сообщение о разрыве отношений с Англией, Францией и Японией. Утром в Москве был произведен ряд обысков и арестов среди подданных союзных стран (именно в этот день и был арестован Локкарт). Поиски французской военной миссии, обвинявшейся в организации заговора с целью свержения Совнаркома, не увенчались успехом. Члены миссии вовремя успели скрыться [652].

Продемонстрировав готовность порвать с союзниками, вечером того же дня Чичерин подтвердил Германии свое предложение от 1 августа, указав, что советское правительство перебрасывает все имеющиеся в Петрозаводске войска в Вологду, где объявлено военное положение. Из‑за этого, указывал Чичерин, дорога на Петроград открыта и, если Германия не вмешается, этим могут воспользоваться англичане. На юго‑востоке страны положение советской власти не лучше. СНК поэтому не настаивает более перед немцами на оставлении германскими войсками Ростова и Таганрога, но просит предоставить советскому правительству право пользования железнодорожными линиями на условии, что они будут «освобождены от Краснова и Алексеева». «Активное вмешательство против Алексеева, никакой больше помощи Краснову», – потребовал Чичерин [653].

Просьба Чичерина о военной помощи со стороны Германии для немцев была наилучшим доказательством того, что советское правительство находится в совершенно безвыходном положении. Общее мнение германских дипломатов сводилось, однако, к тому, что даже при самом искреннем желании жить в мире с Германией советское правительство вряд ли способно будет обеспечить добрые отношения, поскольку на всех уровнях брестская политика Ленина саботируется. Германское правительство поэтому указало на невыгодное и угрожающее для Германии положение на внутреннем русском фронте и потребовало от СНК принятия самых решительных мер для подавления восстания чехословацкого корпуса и вытеснения англичан из Мурманска. В случае отказа советского правительства выполнить эти требования Германия грозила предъявить ультиматум о пропуске своих войск в глубь русской территории для борьбы против англичан и чехословаков. Чичерин ответил, что борьба с чехословаками и англичанами будет успешной лишь в том случае, если германское правительство со своей стороны пообещает сохранить в неприкосновенности демаркационную линию и не допустит перехода этой линии Красновым [654], в сотрудничестве с которым большевики подозревали немцев.

Политика Германии в тот период была на удивление непоследовательной. В Прибалтике, Финляндии, на Украине, на Дону и на Кавказе немецкие войска, по существу, противостояли советским, в то время как на территории России немцы поддерживали у власти большевистское правительство. При этом ожидалось, что, несмотря на поддержку немцев, Москва вот‑вот будет захвачена не одними, так другими. 5 августа из Москвы был отозван в Берлин для доклада и обсуждения сложившейся ситуации Гельферих [655]. 9 августа из столицы в Псков через Петроград выехала германская миссия в составе 178 человек. Вслед за германским послом Москву покинули также турецкий посол Кемали‑бей и болгарский посол Чапрашников [656]. Консулы союзных держав также покинули столицу (защита их интересов была передана консульствам нейтральных стран, и над зданием американского генерального консульства был поднят шведский флаг) [657]. В те же дни советский посол Иоффе отбыл из Берлина в Москву для консультаций (а когда отправился было обратно в Берлин, не был пропущен германскими военными властями в Орше; та же участь постигла Радека) [658].

Положение в самой Германии не было легким. Под впечатлением длительных тяжелых боев лета 1918 г. в армию и тыл проникало разложение [659]. В июле была сломлена наступательная сила, а в августе – сила сопротивления германской западной армии. Попытки воссоздать ее путем сокращения фронта закончились неудачей [660]. Германская армия утратила те преимущества, которые получила в результате весенних наступлений, и начала неудержимо откатываться назад. И хотя на Востоке немцы вели еще военные действия и в августе оккупировали Донбасс [661], было ясно, что силы немцев на исходе.

Широкую практику в августе получил саботаж отправок в Германию продовольственных грузов. Советское правительство делало вид, что речь идет не более как об отсылке родственниками продуктовых посылок томящимся в германских лагерях русским военнопленным. Но в посылки пленным, отправляемые из голодной России в Германию, никто не верил. 11 августа Петросовет принял решение о задержании всех поездов «с посылками» и распределении их среди населения Петрограда. Справедливо или нет, советская пресса начала рисовать положение на фронте в более светлых тонах. Положение Красной армии на чехословацком фронте «вполне надежное», писала одна из газет, «успех безусловно на стороне Красной армии», «наши славные отряды теснят чехословацкие банды», «окончательное подавление мятежа – вопрос дней». Особое внимание уделялось прессой Украине: «Украинские рабочие и крестьяне напрягают все силы, чтобы свергнуть Скоропадского [662] и восстановить советскую власть», – писала другая газета [663]. Делались намеки на то, что из Украины, где уже разгорается восстание, революция через Польшу и Галицию перекинется в Австро‑Венгрию, войска которой уже переходят на сторону Советов. Положение в Германии тоже описывалось исключительно как предреволюционное. Впрочем, и во всех остальных европейских странах тоже ожидалась в скором времени революция. Наконец, 22 августа стало известно о том, что страны Антанты требуют от Германии аннулирования Брестского соглашения как предварительного условия для начала мирных переговоров [664].

В такой ситуации согласие советского правительства на новый раунд переговоров с Германией в августе 1918 г. могло бы показаться неразумным. Однако оно объяснимо. После убийства Мирбаха большевики перестали видеть в Германии основного своего врага, дни могущества которого были сочтены. Теперь уже всерьез обозначился другой грозный противник – Антанта, усиливающаяся по мере ослабления Германии и начавшая интервенцию в Россию. Ослабление Германии было теперь не в интересах большевиков, поскольку оно вело к заключению европейского мира. Война же увеличивала шансы на мировую революцию, в то время как мир на Западном фронте грозил открытием совместных военных действий европейских держав против советского правительства [665].

Переоценивая решимость своих противников уничтожить большевистский строй, Ленин считал, что Антанта потребует от Германии отстранения большевиков от власти. Если так, нужно было любыми средствами продлять мировую войну, сделавшись союзником Германии и оттягивая поражение немцев. 20 августа Ленин написал знаменитое «Письмо к американским рабочим», в котором призвал их оказать помощь «германскому пролетариату», иными словами, просил не воевать против Германии. В те же дни началось срочное минирование мостов по линии Северной железной дороги от Москвы до Вологды для взрыва их при приближении англо‑французских войск [666]. Только в этом свете объяснимо согласие советского правительства подписать 27 августа три дополнительных к Брест‑Литовскому мирному соглашению договора [667]. 2 сентября большевистский ВЦИК ратифицировал новые советско‑германские соглашения.

15 сентября войска Антанты прорвали Балканский фронт; стало ясно, что мировая война подходит к концу. 27 сентября капитулировала Болгария. На Западном фронте развернулось наступление на линию Гинденбурга – последнюю линию обороны немцев. В тот же день линия была прорвана, и Людендорф, действовавший до тех пор хладнокровно, заявил 29 сентября, что в течение суток Германия обязана запросить Антанту о перемирии, так как иначе произойдет катастрофа [668].

1 октября в неизбежность революции в Германии в ближайшее время поверил даже Ленин. В этот день он написал Свердлову и Троцкому письмо в духе концепции перманентной революции: «Международная революция приблизилась за неделю на такое расстояние, что с ней надо считаться как с событием дней ближайших» [669]. «Мы расцениваем события Германии как начало революции, – писал Свердлов 2 октября Сталину. – Дальнейшее быстрое развитие событий неизбежно» [670]. И действительно, 4 октября к власти в Германии пришло правительство Макса Баденского [671] с участием лидера правого крыла немецких социал‑демократов Шейдемана [672], заявившее о согласии подписать мир с Антантой на условиях «14 пунктов» президента США Вильсона. Худшего для большевиков и быть не могло: возникла реальная опасность англо‑американо‑франко‑германского блока против Советской республики. Радек назвал момент «неслыханно грандиозным», подчеркнув, что «в великие моменты надо быть великим, надо уметь рисковать всем, чтобы достигнуть всего». Троцкий тоже готовил партию к аннулированию Брестского мира и началу революционной войны, для которой вот‑вот придет время: «Судьбы как народа германского, так и Украины, Польши и Прибалтики, Финляндии не могут оправдать документа, который был написан в определенный момент политического развития… близок тот час, когда Брест‑Литовский договор будет пересмотрен теми силами, которые стремятся к власти. Этой силой в Германии является рабочий класс… Разумеется, мы не возьмем на себя инициативу тех или других азартных авантюристических шагов объявления войны Германии в союзе с Англией и Францией… не нужно быть пророком и фантастом, чтобы сказать: на другой день после того, как станет ясным, что германский рабочий класс протянул руку к власти, – на улицах Парижа будут воздвигнуты пролетарские баррикады… падение для Франции, Америки и Японии наступит более катастрофическое, чем для Австрии и Германии. Если будет сделана попытка наступать пролетариатом Германии, то для советской России основным долгом будет не знать границ в революционной борьбе. Революционная судьба борьбы германского народа будет нашей собственной судьбой. Что советская Россия чувствует себя только аванпостом европейской и германской пролетарской революции – это для нас всех ясно» [673].

В духе доклада Троцкого ВЦИК единогласно принял резолюцию и предписал Реввоенсовету республики, председателем которого был Троцкий, «немедленно разработать расширенную программу формирования Красной армии в соответствии с новыми условиями международных отношений; разработать план создания продовольственного фонда для трудящихся масс Германии и Австро‑Венгрии» [674], дабы они разжигали революцию не на голодный желудок.

24 октября Чичерин направил пространное письмо президенту Вильсону, а 3 ноября официально обратился к правительствам США, Англии, Франции, Японии и Италии с предложением… начать мирные переговоры, чем поверг все эти страны в замешательство: они и не знали, что находятся в состоянии войны со своей союзницей по Антанте. Нота Чичерина выглядела настолько нелепо, что на нее, по‑видимому, просто не обратили внимания. К тому же надвигались новые грозные события: 4 ноября началась революция в Австро‑Венгрии.

В рамках концепции Троцкого «ни мира, ни войны», не разрывая Брестского мира, большевики пока начали тайно помогать немецким коммунистам. Через советское полпредство в Берлине они финансировали более десяти левых социал‑демократических газет; получаемая посольством из различных министерств и от германских официальных лиц информация немедленно передавалась немецким левым для использования во время выступлений в рейхстаге, на митингах или в печати. Антивоенная и антиправительственная литература, отпечатанная на немецком языке в РСФСР, рассылалась советским полпредством во все уголки Германии и на фронт. Советским правительством был основан фонд в 10 миллионов рублей, оставленный на попечении депутата рейхстага Оскара Кохна, а в самой Германии на 100 тысяч марок было закуплено оружие для организации восстания [675].

5 ноября Австро‑Венгрия подписала перемирие. Из войны вышла Турция. Союзные войска заняли Константинополь. В Болгарии была провозглашена республика. Ходили слухи о предстоящем отречении Вильгельма [676]. На пленарном заседании лифляндского ландесрата была утверждена конституция нового государства (и 18 ноября латышские политические партии, собравшиеся на всеобщий конгресс, провозгласили независимость Латвии) [677]. В скором времени после этого германские и австро‑венгерские войска, находившиеся на оккупированных территориях России и Украины, объявили о нейтралитете в русских делах. Сила, поддерживающая на Украине хоть какой‑то порядок, самоустранилась.

В советско‑германских отношениях в ноябре установилось состояние «ни мира, ни войны», которое не было изменено даже 8 ноября, после провозглашения в Германии республики и прихода к власти социал‑демократов. Но и они не восстановили отношений с Советской Россией. 11 ноября правительство Германской республики подписало в Компьене перемирие с Антантой. Теперь уже нечего было терять и большевикам. 13 ноября на заседании ВЦИКа, состоявшемся в гостинице «Метрополь», Свердлов зачитал постановление об аннулировании Брест‑Литовского договора «в целом и во всех пунктах». В тот же день советское правительство отдало Красной армии приказ перейти демаркационные линии и вступить в занятые немцами районы бывшей Российской империи. Так началось одно из решающих наступлений Красной армии, целью которого было установление в Европе коммунистического режима. 25 ноября немцы вынуждены были оставить Псков, а 28‑го – Нарву. В тот же день Рижский Совет рабочих депутатов провозгласил себя единственной законной властью в Латвии [678]. 29 ноября было образовано советское правительство в Эстонии (не занятым Красной армией остался только Ревель), а 14 декабря – в Латвии. Ядро тех красных войск составляли стрелки Латышской дивизии. К концу декабря глава советского правительства Латвии П. Стучка провозгласил независимость Латышской советской республики. В Латвии же 17 декабря был опубликован большевистский манифест, указавший на Германию как на ближайшую цель наступления Красной армии.

В те дни на повестке дня любого заседания или съезда стоял один вопрос – о мировой коммунистической революции. Казалось, все исчисляется днями. В феврале через Вильно Красная армия вышла к границам Пруссии. «Круг замкнулся, – произнес в начале февраля Радек, – только Германия, самое важное звено, все еще отсутствует». Но германская революция прорывалась со всей неизбежностью. В январе – феврале 1919 г. в ряде городов Северной и Центральной Германии были провозглашены республики. Наиболее серьезным положение было в Баварии, где при активном участии большевика Евгения Левине [679] в феврале была провозглашена советская власть и началось формирование Баварской Красной гвардии. Коммунистический мятеж вспыхнул в Руре, где была образована рабоче‑солдатская республика.

Окончательная победа коммунистической революции в Германии ожидалась большевиками самое позднее к середине марта 1919 г. [680] Но время было уже упущено. Социал‑демократическое правительство Германии, наученное горьким опытом российских социал‑демократов, начало принимать жесткие контрмеры. 12 февраля в Берлине был вторично арестован большевик Карл Радек. Правительственные войска, состоявшие из добровольцев и реорганизованных частей кайзеровской армии, вступили в Рур. Для защиты фланга Восточной Пруссии и оказания помощи антибольшевистскому добровольческому корпусу, сформированному в Прибалтике, генерал‑майор Р. фон дер Гольц выступил с дивизией в направлении на Любаву. В мае правительственные войска Германии заняли Мюнхен. Баварская республика пала. Коммунистическая революция в Германии была подавлена. Вместе с ней, как оказалось, потерпела крушение мировая революция. Ее единственной жертвой осталась Россия.