В доме бедность, за его пределами надежды на материальный прогресс

 

Допускали иностранцев или нет, массу обычных подданных это несомненно заботило очень мало. Истинной причиной их бед было то, что базовые производительные силы страны – то есть, при традиционной экономике натурального хозяйства, крестьяне – поставляли продукты питания другим, тогда как сами недоедали. Как уже часто бывало за сто лет, голод и каннибализм снова стали повседневной реальностью, на сей раз в течение четырех лет, с 1832 но 1836 гг. (этот период запомнили как «голод эры Тэмпо»). На всем Хонсю голодающие обвиняли торговцев рисом в том, что те запасают зерно, чтобы вздувать цены, после чего дело доходило до проявлений насилия. Однако новым явлением стало то, что высшего накала восстание достигло в городах, особенно в Осаке, и возглавил его уже не какой‑нибудь невежественный грузчик, а просвещенный человек, представитель класса самураев.

Его звали Осио Хэйхатиро (1793–1837), и, похоже, он какое‑то время служил в полиции. Особо он увлекался философскими изысканиями и принадлежал к спиритуалистскому конфуцианскому течению последователей китайского философа Ван Янмина (1472–1529), особо известному в Японии своими работами о необходимости развивать идеи, которые бы обосновывали определенные общественные позиции. Вот Хэйхатиро и занял определенные общественные позиции и в конечном счете стал управлять событиями, направив народный гнев выше уровня скупщиков, на власти – ту самую администрацию, которая пустила всё на самотек и не выполняла своей первостепенной роли – поддержания равновесия. Впервые восстание, приобретя теоретическую основу, несло в себе зародыши революции. Но к власти повстанцам прийти не удалось, да и что тогда можно было сделать с такой плотно притертой, с такой часто склепанной полицейской системой, как система Эдо? Когда они подожгли город – что уже само по себе было преступлением, караемым смертной казнью, – и, более того, пошли на приступ замка Осаки, подошли численно превосходящие сёгунские войска. Хэйхатиро и его друзья, чтобы погибнуть с честью, совершили самоубийство. Таким образом, верх остался за сёгуном, хотя в сельских местностях отчаявшиеся крестьяне еще то и дело восставали, отказываясь верить, что их героя больше нет.

В том же 1837 г. к власти пришел новый сёгун. Его звали Иэёси, и его имя сохранилось в истории прежде всего потому, что перед самой его смертью в 1853 г. американский мореплаватель, коммодор М. Перри, передал ему письмо президента США с требованием открыть японские порты для международной торговли. В остальном Иэёси не оставил о себе особых воспоминаний: похоже, его правление было скорее бесцветным, где все попытки что‑то сделать были обречены на провал. Чтобы восстановить равновесие, уже полтора века как утраченное, он не раз безуспешно принимал авторитарные и даже диктаторские меры. В 1838 г. от них пострадали интеллектуалы, выступающие за открытость страны, и все любители иностранных наук. Правительство, стараясь поразить движение в голову, ополчилось на самого известного из них – Ватанабэ Кадзана.

В чем дело – в прелести его живописи, истоки которой уходили одновременно в японскую традицию и в традицию голландских гравюр? Или в меланхолии его знаменитого портрета Таками Сэнсэки (1785–1858), великого коллекционера карт мира, сторонника отправки японских научных и технических миссий за рубеж? Ватанабэ Кадзан (1793–1841) сегодня – один из самых излюбленных персонажей современной японской историографии. Этот человек, принадлежавший к классу самураев, живо увлекался как «голландскими науками», так и каллиграфией, монохромной и философской, в китайском духе. Арестованный за интеллектуальный нонконформизм и за то, что он открыто требовал развития отношений с иностранными государствами, Ватанабэ Кадзан поначалу был приговорен к смерти. Было ли это следствием популярности этого человека? Приговор сразу смягчили, заменив насильственной, пожизненной, высылкой в сельскую местность. Из отвращения или из соображений чести, а может быть, из‑за того и другого вместе Кадзан в следующем, 1841 г. покончил с собой, официально – чтобы не стать обузой для своего даймё (провинции Аити, то есть области Нагой), которого его присутствие в качестве отщепенца могло поставить перед трудным выбором.

Однако удар по сторонникам более современной науки не решил ни одной из текущих экономических и социальных проблем. Но у правительства были другие планы; оно постоянно делало ставку на возврат к идеализированному прошлому, создавая его образ на основе смутных воспоминаний, а не на современную реальность, которая мало заботила находящихся у власти конфуцианцев. В 1841 г. Мидзуно Тадакуми (1794–1851) начал реформы («реформы эры Тэмпо») с похвальным намерением одновременно укрепить порядок и улучшить положение крестьян, в 1842 г. сделав вид, что смягчает, хотя бы по форме, политику отторжения. Неудача оказалась настолько болезненной, что ему пришлось очень скоро, в 1843 г., подать в отставку. И этого оказалось недостаточно: обвинения в коррупции, выдвинутые против его подчиненных, настолько замарали и его репутацию, что в 1846 г. он был вынужден отказаться и от должности даймё где‑либо.

Но в главных провинциях Юга, более чем в полутора тысяче километров от Эдо, регионы начали разрывать связь с сёгуном по мере того, как к их руководству все чаще обращались иностранцы; так, под благовидным предлогом оказания помощи жертвам кораблекрушений на острова Рюкю стали прибывать французские корабли – сначала в 1844, потом в 1846 гг., пытаясь завязать торговые отношения. Даймё Сацумы (современная префектура Кагосима) в конечном счете принял решение: хочет того сёгун или нет, но его лен в промышленном и военном отношениях откроется для внешнего мира.

 

Хронологические ориентиры

1832–1836: Голод эры Тэмпо; восстание Осио Хэйхатиро.

1841: Самоубийство Ватанабэ Кадзана.

1853: Прибытие коммодора Перри.

1854: Таунсенд Харрис, назначенный консулом США, поселяется в Симоде. Подписание торгового договора с США.

1855: Подписание торгового договора с Россией.

1856: Подписание торгового договора с Голландией.

1860: Убийство Ии Наосукэ.

1864: Европейцы обстреливают Симоносэки

1864: Леон Рош, представитель Франции, поселяется в Эдо.

1862: Японский корабль направляется в Шанхай.

1867: Всемирная выставка в Париже.

1868: Гражданская война и реставрация Мэйдзи.

1869: Конец гражданской войны.

1868–1912: Эра Мэйдзи

1869: Создание Токийского университета.

1870: Синтоизм становится государственной религией.

1871: Отмена ленной системы.

1873: Сокращение самурайских рент; создание армии, набираемой на основе воинской повинности. Всемирная выставка в Вене.

1876: Упразднение класса буси и самурайских рент.

1877: Открытие торговой конторы в Нью‑Йорке.

1882: Создание Японского банка.

1889: Обнародование новой конституции.

1890: Выборы в парламент.

1894–1895: Китайско‑японская война.

1895: Симоносэкский договор.

1902: Союзный договор с Великобританией.

1904–1905: Русско‑японская война.

1910: Аннексия Кореи.

 

ГЛАВА VII

ВЕЛИКИЕ ПОТРЯСЕНИЯ

 

 

Конец сёгуната

Корабли коммодора Перри

 

Его звали Мэтью Колбрайт Перри; он родился в 1794 г., сделал всю карьеру на военном флоте и несомненно никогда бы не приобрел международной известности, если бы тогдашний президент США Миллард Филлмор не поручил ему в 1852 г. миссию, о которой еще никто не знал, будет ли она мирной или военной: во что бы то ни стало установить торговые отношения с Японией. В том же году Перри отправился в плавание и пересек Тихий океан на двух парусных кораблях и двух пароходах. После захода на острова Рюкю на крайнем тропическом юге архипелага – па которых были очень сильны автономистские тенденции и которые веками были объектом скрытой борьбы между китайцами и японцами, – Перри наконец достиг гавани Эдо. Чтобы не раздражать власти своим вступлением в игру, он остановился в южной оконечности бухточки, бросив якоря 8 июля 1853 г. па рейде Ураги, где сегодня находится одна из крупнейших морских верфей Японии. Именно оттуда он вышел на шлюпке, чтобы вручить местным чиновникам свои верительные грамоты вместе с требованиями американского правительства, потом, опять‑таки чтобы не нервировать хозяев, поднял якоря, и маленькая флотилия ушла в море, причем он пообещал через некоторое время вернуться за ответом. Пока что Перри зашел в Гонконг, где обосновались британцы, после того как они в 1840 г. навязали Китаю опиумные войны, а в 1842 г. – Нанкинский договор, ставший результатом последних. Прошло несколько месяцев. Как и можно было ожидать, сёгун Иэёси (сёгун в 1837–1853 гг.) не стал решать вопрос по‑новому, не видя оснований менять давнишнюю политику. Также несомненно, что он плохо представлял себе завоевательные возможности молодой американской державы. Итак, в феврале 1854 г. Перри появился в ожидании ответа, на сей раз перед портом Симода, с эскадрой из девяти кораблей, размер которых, артиллерия и черный цвет – по крайней мере на это обратили внимание на берегу – удивили, а потом ужаснули японцев: в этом регионе Канто, несколько удаленном от главных тогдашних морских путей через океаны, никогда не видели ничего подобного. К тому же новый сёгун, Токугава Иэсада (1853–1858), только что вступил в свою должность. Ему не понадобилось много времени, чтобы понять пугающую новизну ситуации; выжидательный подход его отца (Иэёси) уже не годился. Впервые после битвы при Сэкигахаре в 1600 г. и перед лицом того, что зловеще напоминало попытки монгольского вторжения в XIII в., сёгун счел своим долгом посоветоваться и с императором. Результатом стало решение, уникальное в японской истории нового времени: в 1854 г. в Симоде поселился Таунсенд Харрис, назначенный консулом США. 31 марта того же года Перри, принятый сёгуном, парафировал вместе с ним Канагавский договор, первый договор – считавшийся договором «о мире и дружбе», – какой японцы когда‑либо подписывали с иностранной державой. Два порта – Симода и Хакодатэ – были открыты для американских кораблей, а 29 июля того же года обе страны связал торговый договор.

Нельзя забывать и о европейцах, которые пожелали вернуть свое привилегированное положение после того, как США его поколебали. Ворвавшись в пролом, в 1854 г. британцы, а потом в 1855 г. русские и наконец в 1856 г. голландцы потребовали от сёгуна столь же благоприятных условий, какие были предоставлены американцам. Японцы, понявшие с тех пор, как увидели корабли коммодора Перри, что всякое сопротивление бесполезно, уступали без имитации борьбы; им нужно было только пристраиваться, изменяться, приобретать новые технологии и, таким образом, получать информацию, направлять за рубеж миссии, что они немедленно и начали делать. А в 1859 г. правительство приняло решение и о создании «голландской» медицинской школы, чтобы для начала приступить к решению традиционных проблем, которые касались каждого.

 

Иэмоти и терроризм

 

Однако в стране эти события, известные по слухам, плохо понимаемые, искаженные разнообразной молвой, вызвали такую реакцию, которая застала правительство врасплох. Так что сёгуну Иэмоти (сёгун в 1858–1866 гг.) пришлось иметь дело с драматичными вспышками насилия.

Первая из них была проявлением самого банального терроризма, который однако и способствует дестабилизации больше, чем что‑либо. Она началась с убийства 24 марта 1860 г. при самом входе в сёгунский замок Эдо известного члена Совета старейшин Ии Наосукэ (1815–1860). Этот человек был известен тем, что подписал в 1858 г. знаменитые торговые договоры сначала с США, потом с Великобританией и наконец с Францией. Проводя реформаторскую политику и внутри страны, он прилагал много усилий для сближения сёгуната и двора, в равной мере демонстрируя недоверие к даймё Запада и ультранационалистам – те и другие часто действовали заодно, – постоянно проявлявшим враждебность к иностранцам. Хотя убийцы стали объектами беспощадного преследования (только двоим из них удалось ускользнуть), тем не менее эта история создала драматическую атмосферу, мало подходящую для успокоения и для сближения сёгуна и даймё Запада. Подавляющее большинство населения после этого дела стало воспринимать режим сёгуната и самураев, как и в далекие средневековые времена, в качестве власти, основанной только на силе и чуждой всякой морали. Что до тех, кто был склонен именно к насилию, им показалось, что настало время рассчитаться.

О них говорили, что это «решительные люди». В большинстве они первоначально входили в состав вооруженных отрядов какого‑нибудь даймё, отличались атлетическим сложением и были посланы своим сюзереном в Эдо для усовершенствования их воинского искусства, дабы иметь возможность отразить предполагаемое иностранное вторжение. С этим спортивным развитием они в основном сочетали хорошую интеллектуальную подготовку, полученную у мыслителей школы Мито: замок Мито был построен в начале XVII в. на севере Эдо, и сёгуны со времен сто создания покровительствовали собраниям в нем мыслителей и эрудитов, изучавших историю – прошлое Японии – и конфуцианство; в 1841 г. к нему добавился центр воинских искусств (перенесенный в 1882 г. в Токио и размещенный в 1962 г. в специально построенном для него здании), существующий и поныне, – Кодокан. Итак, эти рыцари Японии нового времени соединяли в себе превосходную спортивную натренированность с развитым интеллектом, и такой коктейль из физических и умственных способностей мог послужить делу любого фанатизма. Самой ненавистной фигурой для них был коммодор Перри. Поскольку он давно покинул Японию, они обратили свою ненависть против японцев, сотрудничающих с иностранцами, – так, например, ими был приговорен к смерти, сам не зная об этом, Ии Наосукэ, – и против самих иностранцев, когда те находились в их досягаемости: в 1862 г. они зарубили мечами голландца по имени Хёскен, исполнявшего функции переводчика при американском консуле Таунсенде Харрисе.

Другая форма насилия по отношению к иностранцам, с которой не раз приходилось бороться сёгуну, имела вид событий, которые истолковать было тем трудней, что они происходили более чем в тысяче километров от его правительственной резиденции, на другом конце главного острова, в районах, которым управляли западные даймё; а ведь последние, которых Эдо сильно подозревал в склонности к мятежу – и это подозрение было обоснованным, – с давних пор демонстрировали враждебность к тому, что они считали косностью, слепотой и бесхарактерностью сёгунов, в равной мере катастрофическими.

Первый существенный кризис возник в Кагосиме, на самом юге острова Кюсю. На свою беду 14 сентября 1862 г. несколько британских путешественников встретили кортеж даймё этих мест, то есть Сацумы.

Они наблюдали за его прохождением, не проявив подкрепленной низким поклоном глубокой почтительности, какую всякий даймё обычно требовал от подданных. Самураи эскорта, увидев столь непростительное оскорбление со стороны лиц, не имевших никакого ранга в иерархии, которую они сами считали незыблемой, набросились на иностранцев. В схватке английский купец Чарлз Ричардсон был убит на месте, а двое его спутников ранены. Ситуация, уже драматическая, еще усугубилась, когда даймё Сацумы, надлежащим образом проинформированный, наотрез отказался оплачивать ущерб и проценты, которых потребовало британское правительство. Тогда британцы собрали напротив Кагосимы эскадру из семи кораблей; переговоры еще не закончились, когда залпы корабельной артиллерии начали разрушать город, и дело было бы несомненно доведено до конца, если бы тайфун, всегдашний спаситель японцев, не разметал суда. Однако тревога поднялась немалая, и даймё наконец согласился как выплатить штраф, так и наказать убийц.

Второй кризис разразился почти тогда же в Симоносэки, на западной оконечности главного острова. Этой областью, которую называли Тёсю, с XVI в. управляло семейство Мори. Представители этого рода, не признававшие действий сёгуната и отныне убежденные сторонники исключительно императорской власти, очень болезненно отреагировали на Канагавский договор – они обвинили сёгуна в том, что он отдает Японию иностранцам. Националистические страсти распалялись еще и оттого, что из Тёсю нередко видели корабли, крейсирующие неподалеку, что могло восприниматься как угроза. Ситуация стала настолько напряженной, что в июне и июле 1863 г. некоторые из этих судов подверглись нападениям японцев; их сразу отразили, но экипажи их восприняли тем с большим возмущением, что они были неожиданными и противоречили духу договоров. Ответ почти не заставил себя ждать: в 1864 г. союзные западные силы обстреляли порт Симоносэки, высадились и взорвали как склады боеприпасов, так и укрепления города. Сёгуну оставалось только начать переговоры о мире, что он и сделал, но ему пришлось расплачиваться разрешениями на торговлю, потому что он не мог выплатить огромную денежную компенсацию, которую потребовали союзники. Так снова наступил мир, в первую очередь благодаря услугам посредника нового типа – Иноуэ Каору (1835–1915). Он принадлежал к классу самураев и только что, в 1863 г., уехал в Англию, сопровождая Ито Хиробуми (1841–1909), который позже сыграет важнейшую роль в модернизации японских институтов; однако Каору был послан не сёгуном, а непосредственно своим сувереном, даймё Тёсю. Напряженные отношения между Востоком и Западом не затронули только коммерсантов, устных переводчиков, обучившихся своему ремеслу на практике, и ученых – чаще всего медиков и фармацевтов, – уполномоченных для общения с голландцами. Посредником становился самурай, чаще провинциальный, и социальное положение этого человека, что отношения, по природе более близкие к политическим, можно установить если не с сёгунской столицей, то по крайней мере с какой‑то провинцией. Для этого были веские основания – Иноуэ Каору уже осознал, какую выгоду сможет извлечь из прочного союза с европейцами; он быстро сообразил, что в благодарность за кое‑какие плодотворные переговоры британцы – которые с 1859 г. фактически обеспечивали 80 % объема внешней торговли Японии – охотно продадут ему современное оружие, а оно позволит ему свергнуть сегуна и привести к власти своих друзей и друзей своего даймё, сторонников императора.

Однако сёгунат несомненно не оставался настолько слепым и косным, каким его изображали даймё Запада. В 1862 г. Эномото Такэаки (1836–1908) официально выехал в Голландию с очень конкретной миссией: разобраться в кораблестроении, постичь тайны тех кораблей, техническое превосходство и огневая мощь которых вынудили Японию отказаться от традиционной политики закрытости. Позже этот человек станет важным политическим деятелем, но это уже другая история.

Так, в одном году больше, в другом меньше и часто с целями, противоречащими одна другой, японцы вновь начали разъезжать по миру, как в крепко забытую эпоху, когда они занимались пиратством у юго‑восточного побережья континента. В 1862 г. японское судно прибыло в Шанхай; за ним постепенно последовали и другие, и издатели архипелага дрались за рассказы о путешествиях в Китай, который вызывал такое восхищение; однако с годами рассказчики создавали все более общедоступный и реалистичный образ Китая, ставший под конец негативным.

 

Синобу и конец режима

 

В 1867 г. пост сёгуна вследствие смерти отца перешел к Токугава Ёсинобу. Он принял это бремя, или эту честь, с настороженностью, и будущее подтвердило, что он был прав (он этого еще не знал или уже предчувствовал?): его правление не продлилось и года. Тем не менее этот человек, не отрекаясь от своей участи, смело пошел по пути реформ: пусть никто толком не знал, куда они могут или должны привести, они представлялись неизбежными. В самом деле, уже больше десяти лет в Японии копилась гремучая смесь: непрерывно укреплялось иностранное присутствие, происходил неконтролируемый рост центробежных сил внутри самого сёгунского правительства и усиливалось все более мощное националистическое течение, призывавшее к реставрации императорской власти.

Поняв, до какой огромной степени иностранцы влияют на Японию, Ёсинобу не пожалел усилий, чтобы включить страну в новое мировое сообщество самых передовых наций, велев подготовить делегацию, которая поедет в Париж на Всемирную выставку, намеченную на 1867 г. Случай был тем удобней, что Леон Рош, занимавший с 1864 г. пост представителя Франции в Эдо, неоднократно обещал сёгунату поддержку – на взгляд французского дипломата, это давало возможность сравняться в количестве козырей с британцами; в самом деле, последние, несмотря на быстро забытые столкновения, теперь открыто опирались на партии Тёсю и Сацумы, которые устраивали все новые инциденты и попытки путчей в пользу Киото. И разъяренный Ёсинобу стал набирать войска, чтобы сохранить власть бакуфу, дававшую возможность централизации; он напоминал о значении стабильности, которая необходима в стране, где полным ходом идут перемены; в Японии, где вспышка регионализма когда‑то вызвала столько губительных последствий, эта угроза не принадлежала к числу пустых фантазий.

Однако ситуация выводила наружу противоречия, которые слишком долго сдерживал конфуцианский, то есть теоретически добродетельный, но при этом полицейский режим. Впервые в истории архипелага сёгун – светская рука императорской власти – открыто выступал с оружием в руках против сторонников своего императора, того самого, который обеспечивал его легитимность. Мир перевернулся.

Однако ненадолго: 9 ноября 1867 г. император в ответ упразднил должность сёгуна. И в соответствии с обычаями, хоть их так давно никого не заставляли соблюдать, Ёсинобу подчинился; он с полным почтением вручил сюзерену прошение о своей отставке. Сделав это, он тем не менее не терял лица. Фактически он соглашался на почетный компромисс, который стороны могли бы рассматривать как восстановление равновесия: император вновь получал политическую, административную и судебную власть, но представитель Токугава – бывший сёгун – сохранял свои земли, площадь которых в Канто была огромной, и исполнял должность премьер‑министра. Однако через два месяца войска даймё Тёсю и Сацумы – последний только что отправил в Париж собственную делегацию, отдельную и независимую от сёгунской, – самовольно обосновались в императорском дворце в Киото. Они провозгласили, что светская власть отныне вновь принадлежит исключительно юному императору, официально царствующему с 1867 г.; ему было четырнадцать лет, и его звали Муцухито, но во всем мире он стал известен по названию эры, пришедшейся на его царствование, – Мэйдзи, буквально «время просвещенной политики».

Странная гражданская война, тлевшая с 1866 г., 31 января 1868 г. вступила в открытую стадию; войска сёгуна не могли очень долго держаться против людей Тёсю и Сацумы, превосходно вооруженных и обученных британцами; последние поставили всё только на одного из участников борьбы – императора. Бывшему сёгуну Ёсинобу лично ничто не грозило, но он потерял свои земли и был низведен до уровня простого даймё, такого же, как и другие. Ему предстояло вернуться в Киото только через тридцать лет, в 1897 году. Что касается гражданской войны, то на северном острове Хоккайдо, в Хакодатэ, она тянулась до мая 1869 г. – флот сохранил верность сёгуну и не пожелал признавать его последнее решение удалиться без боя; моряки, которых теснили все дальше к северу вдоль берегов главного острова, предпочли почти до последнего пасть от рук соотечественников – во имя чести, которая во всей стране уже поменяла объект.

 

Великий сдвиг эры Мэйдзи (1868–1912)

 

Все активные участники японской политической жизни во второй половине XIX в., отмеченной выходом Японии на мировую арену, более или менее – так же как великие полководцы и диктаторы XVI в. – напоминали раскаявшихся разбойников или смутьянов: общим для этих деятелей разных эпох было то, что они стали истовыми ревнителями порядка, после того как немало сделали для воцарения беспорядка.

 

Ито Хиробуми

 

Самый знаменитый из них, Ито Хиробуми (1841–1909), поначалу отличился тем, что оказал помощь диверсионной группе, которая пыталась поджечь здание британской миссии в Эдо. Как следствие, даймё Тёсю проникся большим уважением к этому крестьянскому сыну, которого в 1863 г. разрешил усыновить самураю, благодаря чему молодой человек приобрел привилегии того класса, чьим активным и просвещенным представителем он стал. В самом деле, ему не понадобилось много времени, чтобы после обстрела Сацумы осознать подавляющее техническое превосходство западного вооружения; с тех пор Хиробуми призывал к открытию страны и принял личное участие в создании первой железной дороги в Японии (между Токио и Иокогамой), в разработке монетной системы по образцу монетной системы США, а также в выработке конституции по прусскому образцу. В долгосрочном плане его деятельность имела эффект: в 1898 г. японцы, по зрелом размышлении, предпочли немецкий гражданский кодекс первому проекту, хотя тот и готовился десять лет под руководством французского юриста; германский императорский режим им показался более близким японскому духу, чем французская республиканская система. Тем не менее двадцатилетний мятежник стал защитником законности, права против силы.

Однако не все герои Мэйдзи пошли тем же путем: некоторые так и не забыли – возможно, к лучшему, но порой и к худшему – своей бурной молодости.

 

Сайго Такамори

 

Сайго Такамори (1827–1877) прожил жизнь до крайности романтическую. Сын самурая из местности Сацума, он был воспитан по‑старому, в духе того жертвенного рвения, какой был характерен для военных родов в Японии. Достигнув возраста мужчины, он последовал за своим сеньором в Эдо, чтобы отстаивать идею священного союза императора и сёгуна в борьбе против иностранцев, но ему, как и его господину, пришлось спешно возвращаться в Сацуму, когда ветер переменился и сторонники императора выступили против приверженцев сёгуна. Через некоторое время его сеньор умер; Такамори решил покончить с собой, чтобы сопровождать его, чего в принципе не имел права делать без разрешения сёгуна, но все‑таки попытался, потому что его клан как раз не признавал сёгунскую власть. Итак, Такамори бросился в бухту Кагосима, твердо решив утонуть в темно‑синих водах Тихого океана. Однако случаю было угодно, чтобы рыбаки вытащили его из воды, и кандидат в самоубийцы был на три года отправлен в ссылку на остров за то, что не испросил разрешения умереть. Едва он вернулся, как из‑за разногласий с тогдашним сеньором снова был сослан, пока его даймё в 1864 г. наконец его не амнистировал. Даймё в свое время верно оценил строптивца: через четыре года Такамори первым разбил сёгунские войска и двинулся на Эдо. Император вознаградил его, назначив главнокомандующим.

Однако между этим вспыльчивым солдатом и правительством юристов, ставших технократами раньше, чем следовало, отношения быстро испортились. В 1873 г. Такамори призвал к военной интервенции в Корею, а советники императора благоразумно отклонили этот план. Разъяренный Такамори удалился в Сацуму и в 1877 г. в конечном счете поднял открытый мятеж против государства, потому что последнее, сознавая, насколько опасно существование вдалеке от столицы неконтролируемых запасов современного оружия, потребовало расформировать арсенал в Кагосиме. История закончилась трагически – силы порядка окружили Такамори, и самурай наконец покончил с собой, на сей раз успешно. Через четырнадцать лет, в 1891 г., тот же император Мэйдзи реабилитирует его; в этом несомненно надо видеть знак времени – военные начали оспаривать первенство у юристов и поборников гражданской модернизации. Кстати, это движение возникло сразу же, как только стало известно о смерти Такамори: министр внутренних дел Окубо Тосимити (1830–1878), отдавший приказ привести Такамори к повиновению, в следующем году (14 мая 1878 г.) был убит шестью самураями из Сацумы. Дух кровной мести был по‑прежнему силен, еще сильней, чем в эпоху Эдо, потому что связей между людьми, позволявших сдерживать его, больше не существовало.

 

Просвещенная политика

 

Выражение «Мэйдзи» означает «просвещенная политика»; оно соответствует новой эре, провозглашенной в октябре 1868 г., через несколько месяцев после того, как император 6 апреля 1868 г. официально принес «Пятистатейную клятву». Он декларировал свое намерение создать собрание, члены которого отныне могли бы высказываться свободно; вторая и третья статьи утверждали единство всех классов общества к величайшей пользе для экономики и финансов страны; четвертая признавала необходимость учитывать правила, принятые в международных отношениях, а пятая провозглашала необходимость поднять науку и технику до уровня, который требуется в современном мире, при одновременном укреплении императорской власти.

Итак, это правительство было просвещенным. Однако перемены происходили не безболезненно и, во многих случаях, не без сожалений о том, от чего отказывались реформаторы. Прежнее общество, четыре социальных класса которого не меняли своих свойств с тех пор, как были закреплены диктаторами в XVI в., имело много отрицательных сторон для тех, кто не принадлежал к кругу носителей оружия, ставших, от самого скромного до самого авторитетного, представителями администрации и публичной власти. Надо отдать должное и этим служащим особого рода, которые не производили никаких материальных ценностей и жизнь которым нередко отравляло безденежье: наделенные стойким пониманием дисциплины и иерархии, они часто, что кое‑кому кажется парадоксом, оказывались закваской для полного обновления экономики, для движения по пути индустриализации. Анализ некоторых архивных данных, действительно, наводит на мысль, что в тех ленах, где буси были наиболее многочисленными и наиболее организованными, лучше всего развивались новые ремесла, промышленность и торговля, – лучшее доказательство, какими возможностями обладают спорные силы бюрократии!

В самом деле, надо признать, что реставраторы Мэйдзи заранее были бы обречены на неудачу, если бы страна была неспособна быстро вступить в число самых процветающих мировых наций той эпохи. И заслуга именно сёгуната состояла в том, что он сумел в течение двухсот пятидесяти лет установить, а потом сохранить сильную центральную власть, опиравшуюся на регулярно поступающие финансовые средства, пусть даже периодическая нехватка наличных денег в обращении и монетные манипуляции подрывали бюджетную политику этого режима. А если эти средства изымались в основном у крестьянства, с давних пор подвергавшегося сильной эксплуатации, то все‑таки оно не пережило таких драм, как китайские крестьяне, которые в большей части страны потеряли жизнь и имущество в результате восстания тайпинов (1851–1864) и голода, опустошавшего с тех пор регионы, стихийных бедствий (климата, наводнений), пришедших на смену людскому безумию.

Итак, «просвещенное правительство» – сама терминология которого подразумевала, что его предшественники не были просвещенными или были менее просвещенными, – должно было все поменять, произведя трансформации на уровне тех, какие в то время потрясали Восточную Азию.

Новая команда объединилась прежде вокруг своего императора, в Киото. Но эта аристократическая и романтическая столица тысячного года, дворцы которой тянулись в полусотне километров от ближайшего порта (Осаки), оказалась очень труднодоступной для путешественников из‑за рубежа. Иначе дело обстояло с Эдо, расположенным в глубине приветливой бухты, которая была широко открыта уже не на Внутреннее море, как Осака, а на Тихий океан. Таким образом, Эдо, бывший лен сёгунов Токугава, остался столицей и получил в данном случае новое название, которое носит до сих пор, – Токио, «восточная столица».

Однако прежде чем окончательно поселить там императора, группа, окружавшая суверена и фактически в значительной мере управлявшая вместо него, сочла за благо впервые показать государя народу. Точней, речь игла о том, чтобы отправить его путешествовать в паланкине по стране: даже если подданные не видели его лично, они могли, смотря на паланкин, ощущать августейшее присутствие – практика, о которой в тогдашней Японии никто не имел ни малейшего представления. Император изначально был чем‑то далеким, приблизиться к которому простые смертные никогда и не мечтали, существом другой природы. Именно этот образ бездействующего затворника – который создавали одежды и поведение – реформаторы считали важным изменить: в европейском представлении хороший суверен должен быть мужественным и гордо носить во время мира жезл правосудия, а во время войны – воинский меч.

Тем не менее правительство в конечном счете 4 апреля 1869 г. официально переехало в Токио, а императорская фамилия поселилась в бывшем дворце сёгунов. Это совмещение не только выразило сам дух правительства, но и ясно показало, в каком направлении движется государство. Отныне не будет никаких посредников между воплощением власти – императором – и народом, который великолепно представляли эдокко, обитатели древнего Эдо, ставшие современными «токийцами», со своим живым и предприимчивым духом, чья лихорадочная деятельность и неустанная гонка за прогрессом символично начиналась сразу же за пределами обширного, спокойного и зеленого пространства Дворца. Многие ремесленники и купцы, особенно в Токио, не преминули порадоваться этому; другие бедолаги, особенно в провинции, где очень значительная часть хозяйства еще существовала для даймё и концентрировалась вокруг его особы, в один прекрасный день оказались в невыносимом положении.

В самом деле, уже через недолгое время можно было заметить, что класс самураев, тесно связанный с сёгунской системой, теряет смысл своего существования. Это грозило ему и потерей доходов, что скоро стало жестокой реальностью, пусть даже перемена в положении воинов поначалу не казалась первейшей заботой нового правительства: оно внедряло первичные изменения в почти сакральной сфере образования.

Так, в 1869 г. был создан Токийский университет (фактически называвшийся так с 1877 г.), а через три года, в 1872 г., ввели обязательное образование. Тогда же, чтобы создать концептуальные рамки для нового общества, правительство обзавелось государственной религией, организованной по образцу великих монотеистических религий Запада. Таким образом, в 1870 г. японцы узнали еще об одном нововведении, которое было им достаточно чуждо в той форме, какую тогда приняло, – об учреждении синто, естественной религии, которую более или менее инстинктивно практиковал каждый с незапамятных времен. Итак, «просвещенное правительство», следуя своему принципу восстановления порядка по инициативе верхов, прежде всего создало педагогические кадры и назначило мировоззрение – то и другое должно было облегчить управление народом.

Однако добрая часть последнего снова замечала прежде всего то, что она теряет, поскольку действия правителей, бесспорно эффективные и разумные, для значительной части населения означали также и в первую очередь безработицу или быструю и вынужденную переквалификацию. Ну что было делать, например, производителям холодного оружия и доспехов на старинный манер в обществе, которое в принципе, если не в реальности, переживало демилитаризацию и во всяком случае, не считая парадных сабель офицеров профессиональной армии, оснащало свои войска только ружьями и тяжелым оружием?

Открытая страна, реформы, потенциальная или уже реальная безработица, неизбежная перемена занятия, страх перед завтрашним днем – сочетание всех этих факторов придало особый вид крестьянской миграции, явлению столь же старому, как само правительство Эдо. Но теперь жители деревень, которые были там лишними ртами или просто искали не столь убогой жизни, не стекались в большие города, а направлялись намного дальше. Все твердили одно: надо уплывать, пересечь Тихий океан в восточном или южном направлении. Так, в 1869 г. много бедных японцев эмигрировало на многочисленные Гавайские острова, а также в Калифорнию. В том же году в качестве ответной реакции сформировалось и подозрительное отношение к ним у американцев, контролирующих эти острова, ключевые позиции для господства в Тихом океане, которые намного позже, во время Второй мировой войны, сыграют важнейшую роль. В целом эти миграционные потоки – затронувшие с 1870 по 1914 гг. также Китай и Индию, – на Западе чаще всего воспринимали отрицательно: в них видели нечто вроде неизбежного зла (хотя приток дешевой рабочей силы приветствовался), но опасались, что они способны подорвать национальную идентичность, особенно в такой молодой стране, становление которой еще вовсю идет, как США.

Увы, большинство японских мигрантов, покинув свою страну, находило в других местах еще худшие условия для жизни; однако, если только удача им улыбалась, им не приходилось жалеть о своем выборе, потому что их анализ ситуации в собственной стране оказывался верным. В 1871 г. правительство отменило бывшие лены (хан), заменив их современными департаментами, которые отныне возглавляли чиновники западного или же китайского образца. В следующем году взамен повинностей и податей, которые в течение поколений вводило прежнее правительство Эдо, появилась новая система государственных налогов. Почти сразу же, с 1873 по 1876 гг., ренты самураев, отныне официально ставших безработными, начали неумолимо сокращаться, а потом были упразднены с одноразовой выплатой небольшой суммы – теоретически в качестве компенсации.

Для такой спешки в проведении столь же радикальных, сколь и болезненных реформ были по меньшей мере два основания. Одно, теоретическое, заключалось в принципе, что для успешного завершения столь масштабных действий их надо проводить с молниеносной быстротой; другое, более материальное и более существенное, вытекало из одной материальной данности: поддержка и оружие британцев, позволившие реставрировать империю, стоили чрезвычайно дорого. Они легли тяжелым бременем на финансы нового государства, вынужденного довольствоваться источниками доходов сёгуната, уже лет сто пятьдесят не слишком обильными.

После того как упразднили класс буси, в 1876 г. запретили ношение мечей – самого наглядного их атрибута, оставив сабли только офицерам новой армии, которую с 1873 г. набирали на основе воинской повинности. Менее чем за пять лет переменилось всё: прежнее общество, его отношения верности, его ритуалы перехода в другой возраст и его ненужная пышность официально утратили всякую политическую легитимность, что отнюдь не помешало им фактически сохраниться на всех уровнях профессиональных или семейных отношений.

Парадоксальным образом – но это лишь мнимое противоречие – с этого самого момента все японское общество усвоило тот идеал, который прежде был только идеалом самураев. В его основе лежали простые добродетели, приходящие в забвение внутри общества с жесткой иерархией, – авторитет отца, строгость, верность. Эти моральные ценности, которые в большой мере были взяты из самых что ни на есть прописей конфуцианства и притом самой действенной его части, обеспечили Японии два с половиной века сравнительного благосостояния в рамках экономики натурального хозяйства. А ведь теперь, когда старый порядок пошатнулся, а вместе с ним – состояния и привычные данности, конфуцианские добродетели превратились в необходимые опоры. Поэтому в тот самый момент, когда самураи и их привилегии исчезали у всех на глазах, образование, которое превратило этих бретеров былых времен в дальновидных и просвещенных управленцев, более чем когда‑либо сохраняло свою актуальность. Если посмотреть на события с временнóй дистанции, эта неосознанная, но глубинная милитаризация японского общества в сочетании со страхами и фрустрациями – порождениями всех революций, даже мирных, – для современных историков достаточно хорошо объясняет причины подъема милитаризма и последующего входа Японии в страшную военную спираль XX в.

В этой трансформации роль, которую не всегда легко разглядеть сегодня, играла, желая того или нет, пресса. Большие газеты, возникшие под патронажем правительства, идеи которого они должны были распространять, лишились официальной финансовой поддержки с 1874 г., то есть после глубокого кризиса, вызванного упразднением системы хан (ленов) и класса самураев. Им надо было искать частную поддержку, которую они находили тем проще, что некоторые группы особо желали оказывать влияние на общественное мнение. Так японская национальная большая пресса мало‑помалу превратила прежних японских подданных в современных граждан‑избирателей; но попутно некоторые из газет очень активно подыгрывали экстремистским группировкам и способствовали, сознательно или нет, милитаризации всего общества.