Что такое правительство Эдо?

 

Историки всегда неправы. Если они занимают время кратким рассказом о событиях или обращают внимание, что та или иная фигура в тот или иной момент волей‑неволей смогла повлиять на ход вещей, их тут же обвиняют в запутанности и сравнивают их работы с беллетристикой, будь то любовные романы или детективы. Если они, напротив, пытаются выявить главные направления, определить системы, которые, на их взгляд, существовали в то время, читатели кричат о казенном языке, об утопизме, о манипулировании фактами для подкрепления своих политико‑философских измышлений. Эпоха Эдо особенно подходит для этой жестокой игры. Таковая начинается с самого определения этого периода, обоснованность которого спорна, потому что императоры в конечном счете по‑прежнему царствовали в Киото. Да, но какой смысл строить хронологию на смене персонажей, которые уже не имели никакого непосредственного влияния на события? Или надо, как часто настаивает современная тенденция, крепко привязаться к стреле времени и просто скользить вместе с ней сквозь века? Да, но эти века соответствуют христианскому летоисчислению, по которому сегодня ведут общий отсчет времени для событий, имеющих всемирное значение; в эпоху Токугава в Японии никто не мог и не хотел знать, какова сейчас дата по христианскому церковному календарю, как, впрочем, и что это вообще такое. Таким образом, в любом случае историки делают свой выбор не от хорошей жизни. Надо также признать, что сама природа правительства Токугава не упрощает им задачу. Так что оно собой представляло?

В принципе это было правительство с разделением властей, как практиковалось с конца XII в., при этом воплощать национальный дух полагалось императору, а управление страной брали на себя люди, обладающие могучими военными силами и земельной базой, то есть феодалы. Японские историки XX в., говоря о времени Токугава, используют выражение «система бакухан», то есть «управление из палатки» (в соответствии с термином, означающим военный закон) и «ленов» (хан). Люди, управлявшие Японией из своей базы в Эдо, предпочитали сами давать себе определение и опираться на буси и букэ, воинов и родовые дома, из которых происходили первые. Если это и была форма феодализма, ее особенность заключалась в том, что она была в значительной степени оторвана от земли: сёгуны, вполне сознававшие опасность отпадения регионов, которая по‑прежнему, как и в эпоху Асикага, грозила Японии, всегда старались сохранять достаточно полицейских сил, чтобы располагать ленами по своему усмотрению; они распределяли их в зависимости от стратегического положения и экономической ценности территорий, передавая самые доходные семьям, считавшимся достойными этого, и немедленно отбирая в случае неповиновения.

Это была не просто принципиальная позиция. История правления Токугава насчитывает бесчисленное множество случаев, когда даймё справедливо или несправедливо попадали в опалу; были они по‑настоящему виновны или им просто не повезло, они перебирались с процветающей земли, дающей много мешков риса, на территории в худшем месте, имеющие гораздо более скудные ресурсы. В таком случае даймё распускал отчасти или иногда, если опала была суровой, почти полностью свою челядь и телохранителей; последним приходилось искать занятия в другом месте или становиться ронинами. Этот авторитарный подход не раз мог показаться несправедливым, но у него были свои достоинства; когда в XIX в. сёгун стал утрачивать способность прибегать к военной силе, режим отступил перед кланами, которые, лучше вооруженные и лучше усваивающие современные технологии, поддержали императора.

 

Японский новый порядок

 

Именно этим контекстом необходимого, но авторитарного восстановления порядка объясняется обнародование самых известных за рубежом юридических текстов в японской истории – законов о военных домах («Букэ сёхатто», 1629 г.). Первоначально это была книжечка из тринадцати частей, или статей, которую написал Токугава Хидэтада (1579–1632), третий сын Иэясу и второй сёгун (1605–1622) Эдо, фактически исполнявший свои функции под контролем отца, пока последний был жив. Модифицированные лет через тридцать, в 1663 г., чтобы запретить «самоубийства вослед», порой превращавшие кончину главы дома в гекатомбу, эти законы, зафиксированные в конечном счете в 1683 г., вызвали к жизни неиссякаемый поток литературы, посвященной чести и морали самураев. Если бросить взгляд на предыдущую японскую историю, то эти законоположения можно скорее одобрить как попытку правительства – подкрепленную угрозами – навязать кодекс чести людям, не знавшим иных моральных норм, кроме демонстративной и кровавой верности клану.

В этом смысле законы о военных домах (букэ) вполне достигли своей цели: за два поколения они превратили прежних свирепых буси в лояльных жандармов (тех, кто был самым непритязательным) либо в интеллектуалов, потому что от них требовалось читать, писать, организовывать, судить, разбирать дела, понимать, что происходит вокруг. Но эти законы также содержат в зародыше все парадоксы японского общества нового и предшествующего времени: конечная цель воспитания, а если брать шире – культуры состояла в том, чтобы беречь боевую и военную силу, не позволяя ей обращаться против какого‑либо иного врага, кроме себя самого. В крайнем случае, когда буси совершал тяжелый проступок или терял честь настолько, что в его глазах это было непереносимо, ему оставалось обратить свою способность к насилию, долго подавляемую, против собственной персоны; но если он выражал желание покончить с собой (традиционно посредством сэппуку, «разрезания живота», после чего ассистент отрубал голову), нужно было еще получить разрешение у вышестоящего лица – даймё должен был обращаться к сегуну, – которое могло и отказать. Если кандидат на добровольную смерть не подчинялся и кончал с собой несмотря на запрет, о котором ему объявили, то его владения конфисковывались, его семья изгонялась из них, а дети лишались наследства.

Итак, в правление сёгуна Токугава Иемицу (1623–1651) административная система утвердилась во всей своей квазитотальности. Таким образом, этот человек остался в истории тем, что закрыл Японию для иностранцев и заставил даймё регулярно приезжать для жительства в Эдо, чтобы свидетельствовать уважение сёгуну и отчитываться перед ним в своем управлении, что заодно не давало им возможности превращаться в поборников независимости регионов.

Сёгун хотел контролировать и духовную жизнь подвластного населения. Так, в 1627 г. император Го‑Мидзуноо потерял право назначать монахов – глав великих храмов. Хоть он и был зятем сёгуна Хидэтада, на дочери которого женился, но скоро понял, что от родства далеко до реальной власти. В 1629 г. он предпочел отречься в пользу собственной дочери, которой было всего пять лет. Так девочка стала первой женщиной, воцарившейся в Японии после знаменитых императриц эпохи Нара в VIII в. Но если она выросла носительницей высшего титула, это отнюдь не означает какого‑либо прогресса феминизма, скорее наоборот – отражает крайнюю слабость императорской власти в ту эпоху. Что касается Го‑Мидзуноо, он прожил остаток жизни (он умер только через полвека, в 1680 г.) в своем чудесном буколическом дворце Сюгакуин на окраине Киото, у подножия горы Хиэй, и посвятил себя поэзии, что было и способом воплотить японский дух в самом чистом виде.

Другим важным решением было перенесение новой власти сегунов в Эдо (нынешний Токио), в Канто, поближе к Камакуре и подальше от миазмов и застывшей изысканности Киото, оставшегося императорской столицей. Ради этого расширили сеть традиционных дорог (гокайдо), снабдив их крайне жесткой системой контроля над проезжими, чтобы помешать как проникновению в Эдо огнестрельного оружия, так и бесконтрольному перемещению женщин – японки издавна были страстными путешественницами. Но по мере смены поколений сквозь ячейки сети проскальзывало все больше людей, и правительство не препятствовало этому, так как проныры не представляли особой опасности. Наконец, официальное соединение обеих половин Японии – Канто и Кансая – магистралью, оборудованной гостиницами, приютами, полицейскими и таможенными заставами, также было способом воссоединения нового правительства с Киото и с прошлым, наглядного возвращения к старинным ценностям, которые традиция и эпический театр XV в., но, связывали с героями XIII в.: Токугава опять‑таки демонстрировали свою

 

––––––––––––––––––––––––––––––––––

 

 

Конфуцианство

Более чем какой‑либо человек или мыслитель и даже чем философская школа, Конфуций представляет собой настоящий культурный феномен, слитый с судьбой всей китайской цивилизации. Этот феномен, возникший предположительно в V в. до н. э., сохранился в течение двух с половиной тысячелетий и длится по сей день, пережив много трансформаций и испытав много превратностей. <…> Чем же объясняется эта исключительная значимость? Несомненно тем, что он в Китае формировал человека более двух тысячелетий, но еще в большей степени тем, что он впервые предложил этическую концепцию человека в ее полноте и универсальности.[7]

Конфуцианство – это набор правил, предложенных учениками самого знаменитого из духовных учителей Китая, Конфуция (ок. 551 до н. э. – ок. 479 до н. э.), для организации жизни в обществе. Это идеи о поведении человека, имеющие и имевшие всегда – независимо от привходящих обстоятельств – живой успех в Китае со времен так называемого периода Воюющих царств (ок. 475 до н. э. – ок. 221 до н. э.).

Эти идеи в принципе утверждают, что человек от природы стремится к добру и уважает иерархические отношения, которые считаются фундаментальными: сын повинуется отцу, который повинуется префекту, который повинуется министру, который повинуется суверену – идея этих «пяти отношений» была подробно разработана на примере отношений между родителями и детьми.

Важные элементы конфуцианства попали в Японию в раннее средневековье, одновременно с китайским письмом и совокупностью китайских культурных реалий. Но четкое определение конфуцианство получило только в XVII в.: Токугава, опираясь на таких интеллектуалов, как Хаяси Радзан (1583–1657) и Кайбара Экикэн (1630–1714), сделал из него основополагающую идеологию нового общества Эдо, которое можно определить как диктатуру мира и социального порядка.

Конфуцианство, навязанное в то время архипелагу, уже не было исключительно конфуцианством древних времен: оно включало в себя также элементы, позаимствованные из китайских теорий эпохи Сун (960‑1279), которые сегодня объединяют термином «неоконфуцианство».

 

 

––––––––––––––––––––––––––––––––––

 

символическую и сентиментальную связь с режимом Камакура, который сам когда‑то постоянно выражал верность изначальным принципам Японии времен Нара, VIII в. Поэтому Токугава скоро занялись восстановлением бывшей столицы, которую поколения варваров‑ буси почти обратили в прах.

Это жест был красивым и способствовал развитию экономической жизни в стране. Он также означал понимание определенного интереса к истории и «национальным наукам» (кокугаку), который сам выражал активный патриотизм средних классов – патриотизм, который укрепляли развитие конфуцианства, обращавшего особое внимание на культ предков, а также публикация древних японских мифов, взятых из исторических рассказов эпохи Нара.

И, конечно, не случайно Токугава с 1657 г. субсидировали создание объемистой «Истории великой Японии» («Дайниппонси»), которая, написанная классической китайской системой (канбун), будет завершена только в 1906 г., намного позже времени, когда исчезнут сами Токугава.

 

Отголоски внешнего мира

 

С 1604 г. Иэясу, знавший, насколько его блистательные предшественники были обязаны международным связям, разрешил «кораблям с красной печатью» (сюинсэн), то есть получившим официальное дозволение, отправляться в иностранные государства, чтобы вести там торговлю.

В 1606 г. голландцы, представлявшие все молодые Соединенные Провинции, попросили и получили лицензию, которая позволяла им регулярно возвращаться в Японию, начиная с 1609 г. В следующем году Иэясу принял испанцев, прибывших из Мексики; но, надо полагать, взаимопонимание установлено не было, как и во времена Хидэёси и испанских францисканцев, вызвавших у первого гнев, который имел катастрофические последствия для христиан и европейцев: в 1612 г. Иэясу велел запретить христианскую религию, в то время как британцы – конечно, христиане, но не признававшие папу, – получили торговую лицензию. Сохранять связи с внешним миром, но общаться с ним от случая к случаю и в строго определенных рамках – это тоже было способом следовать китайской политике в данном вопросе.

Токугава могли бы продолжать так долго, поскольку в Восточной Азии такое было нормой, если бы в 1637 г. на Кюсю не разразилось драматическое восстание на Симабаре. Вначале это было восстание горя и нищеты, крик отчаяния, вызванный жестокостью и чрезмерной требовательностью даймё. Но крестьяне, уже не найдя поддержки, как прежде, у монахов «Истинной школы Чистой Земли», обратились к христианству.

 

Восстание на Симабаре

 

Чтобы понять то, что произошло в 1637 г. на Симабаре, надо мысленно перенестись на большой остров Кюсю, в места близ Нагасаки, на земли, сеньоры которых были настолько жестокими, настолько алчными и настолько несправедливыми, что даже сёгун, которого трудно заподозрить в желании подорвать авторитет своих вассалов у народа, позже в конечном счете сместил их. Но эта имевшая региональный масштаб драма крестьянства, с которым плохо обходились и которое презирали, в должных обстоятельствах и в любом другом месте архипелага не привела бы к столь жестоким боям и не имела бы такого политического и даже социального значения. Так получилось потому, что на побережьях полуострова Симабара дул ветер с открытого моря, а невдалеке крейсировали европейские корабли, носители христианского эгалитаризма, который местные крестьяне уподобляли учению монахов популярных буддийских школ – Синсю, низведенных сначала диктаторами, а потом сёгунами до бессильного состояния. Так с чисто японскими административными и человеческими проблемами смешались отдаленные последствия проповеди Франциска Ксаверия. Действительно, в самом начале драмы появился, контрастируя с проклинаемыми сеньорами, некто Масуда Токисада, более известный под прозвищем Амакуса Сиро (1612–1638), персонаж, приобретший значение благодаря сложной ситуации, которая сложилась не за один десяток лет.

В 1637 г., к моменту, когда тысячи крестьян, по преимуществу христиан, забаррикадировались на полуострове Симабара, в регионе на них уже давно смотрели косо: начало этой истории восходит к знаменитой битве при Сэкигахаре в 1600 г., заложившей основы власти Токугава. Одним из главных побежденных в этом сражении и был сеньор Амакусы – маленького архипелага на широте Нагасаки, находящегося напротив Симабары, – сразу же казненный после своего поражения. Иэясу в соответствии со своей генеральной программой немедленно передал острова, составлявшие владения казненного, другому даймё, который был предан делу сёгуна. Но черенок прививался плохо. В самом деле, местное население тем хуже отнеслось к случившемуся событию, что в большинстве разделяло религиозные убеждения своего злополучного сеньора, сделав его мучеником. И все надежды теперь были возложены на сына покойного – в народе этого сына назвали «небесное дитя»: люди верили, что однажды он отменит антихристианские законы и в то же время снизит подати – одно не мыслилось без другого. Однако тем временем новый господин вовсю «бесчинствовал». Когда чаша терпения переполнилась, совершенно естественно, что именно Амакуса Сиро оказался во главе войска из земледельцев и многочисленных ронинов, этих знаменитых «лишних людей» для администрации нового времени. Когда об этом деле узнали наверху, в Эдо, сёгун отнесся к нему очень серьезно, встревоженный его размахом и, может быть, еще в большей степени символами, которые оно использовало. Он велел срочно направить армию силой в 200 тысяч человек и приказал искать пушки, которые голландцы – в отличие от недоверчивых португальцев – выразили готовность передать ему. В этом тоже был драматический парадокс истории Симабары: христианские пиротехники помогали уничтожать других христиан, японских. Если верить рассказам очевидцев, 14 апреля 1638 г., всего через два дня после того, как крепость Симабара была захвачена войсками сёгуна, было перебито 37 тысяч человек – мужчин, женщин и детей. Несомненно, в тот день, и уже не первую неделю, вблизи полуострова крейсировали батавские корабли. Восставшие без конца посылали им сигналы бедствия, убежденные, что иностранцы – христиане, как и они, – придут им на помощь; они не могли представить себе истину, слишком жестокую, чтобы постичь ее в их положении: голландцы на своих судах следили за ситуацией исключительно в интересах сёгуна. В чисто политическом плане они поступили ловко: едва драма завершилась, как португальцев изгнали, а в следующем, 1639 г. их окончательно лишили права прибывать в Японию; зато голландцы за помощь в подавлении восстания на Симабаре сменили их в качестве торговых посредников в общении с остальным миром. В 1641 г. они по официальному разрешению обосновались на Дэдзиме, прямо в порту Нагасаки, гавань которого с глубокими водами и многочисленными бухточками давала превосходное пристанище для их крупнотоннажных судов.

Итак, понадобилось несколько месяцев, чтобы покончить с восставшими; сёгун с нараставшей суровостью наказал тех, кого он по своей логике, сугубо рациональной, счел главными виновниками драмы – дурного даймё, иностранцев, христиан (в 1622 г. в Нагасаки уже казнили 55 христиан, точно так же, как еще в 1597 г. казнили 26 первых христианских мучеников по приказу Хидэёси; таким образом, в новых казнях не было ничего скандального). Японцы, у которых были физические и финансовые возможности и которые желали остаться христианами, уходили в море, и многие из них пополнили в Макао приток иностранцев, однако не попав, как масса индийцев, малайцев, некоторых бедных китайцев (особенно китаянок, девочек, которых бросали или продавали в самом юном возрасте) и африканцев, в категорию рабов. В 1639 г. сёгун объявил о полном закрытии страны (сакоку) для всех, за двумя исключениями: два корабля в год могли направлять китайцы, и голландцы в 1641 г. выбили разрешение остаться в порту Нагасаки, где один из их кораблей мог причаливать раз в год к подобию большого понтона или искусственного островка, прикрепленного к берегу. Такими стали внешние сношения режима Эдо: в дипломатическом плане таковых не было, в торговом отношении это была политика «капля по капле», сменившая принцип «от случая к случаю», который долго, со времен прибытия португальцев в 1543 г., был характерным для японского прагматизма. Но время переменилось: японские серебряные копи истощались, и правительство, порой с одержимостью, всеми средствами старалось не допустить ухода драгоценных металлов за пределы национальной территории.

Таким образом лет на сорок Япония как будто застыла в этих жестких, но понятных всем рамках; в течение жизни почти двух поколений это, казалось, дает благотворный эффект.

 

Правление Иэцуна

 

Тем не менее правление сёгуна Токугава Иэцуна началось в 1651 г. со знаменитой драмы, в которой, по мнению правителей, чувствовался сильный душок Симабары, – заговора ронинов. В самом деле, тогда ходили слухи, что многие из этих людей задумывали, не имея иной возможности дать услышать свой голос, убить находящихся во власти людей и занять их место во всех крупных городах (во всяком случае, в Эдо, Киото и Осаке). Этот замысел потерпел неудачу, как ранее и восстание несчастных на Симабаре. В конечном счете проблема невостребованности ронинов решилась сама по себе – они состарились, а потом умерли, и мятеж имел по крайней мере одно положительное последствие: с тех пор бакуфу старалось по возможности избегать ситуаций внезапного и некомпенсированного сокращения официальных должностей, в результате чего появлялись ронины.

Едва улеглась эта тревога, как столицу постигла ужасная катастрофа: в 1657 г. гигантский пожар («пожар Мэйрэки», от названия эры, на которую он пришелся) обратил в золу город Эдо – совсем новый город, но построенный, как в прежней Японии, из досок и бумаги. Говорят, тогда погибло более 100 тысяч человек, а расходы на восстановление – впрочем, пошедшее городу на благо с точки зрения его планировки – разорили новое государство настолько, что эта ситуация породила ужасные финансовые затруднения, с которыми сёгунат, производя девальвацию за девальвацией, столкнулся позже, в начале XVIII в.

Что приобрел сёгун, вступление которого в должность произошло в такой сложной ситуации, – мудрость или подорванное здоровье? Похоже, долгое правление Иэцуна (до 1680 г.) отмечено прежде всего успокоительными и мудрыми мерами, как во внешней политике, так и во внутренней. Так, в 1658 г. правительство отказалось ответить на просьбу о помощи, направленную ему с Формозы знаменитым «пиратом», известным в Европе под именем Коксинга, и последними отпрысками династии Мин (Южная Мин), желавшими вырвать Китай из рук маньчжуров, которые в 1644 г. вытеснили оттуда их род и основали династию Цин. Возможно, власти Японии действовали применительно к обстоятельствам, но для Иэцуна мечта о континентальной авантюре, похоже, утратила всю привлекательность после обидных поражений Хидэёси, случившихся двумя поколениями раньше. Он всех призывал быть спокойней: например, в 1663 г. запретил «самоубийства вослед» (дзюнси), которые снова стали практиковать, демонстрируя преданность умершему господину, а в 1673 г., озаботившись судьбой крестьян и доходностью хозяйств, издал новый запрет, касавшийся на сей раз чрезмерного дробления земель.

 

Конец «бель‑эпок» («прекрасной эпохи»)

«Культура эры Гэнроку» (1688–1704)

 

Стабилизировавшееся, а потом изолированное от внешнего мира, как выздоравливающий больной, японское общество второй половины XVII в. несомненно однажды заметило, что оно глубоко изменилось. Старинная аристократия и религиозные общины замкнулись в своих мирках, оставив реальную власть и престиж, связанный с таковой, даймё и разным буси. Последние, те и другие, хорошо освоившись со своими ролями, стремились не столько придумывать, сколько совершенствовать, оттачивать то, что помогло им подняться, причем в очень строгих рамках, за которые, по всей полицейской очевидности, нельзя было выходить. Наряду с «верхней стороной» (ками гата) – регионом Киото, где утвердилась культура, проникнутая величайшей изысканностью, существовал Канто (Восточная Япония, столицей которой был Эдо), политический центр, где отныне царил дух строгой законности и морали, пронизанных филологической и административной китайской культурой.

Однако подлинные новшества приходили из других мест, и их создавали другие люди: буржуа, торговцы, предприниматели, избыточное крестьянское население, которое земля уже не могла прокормить, – демографический парадокс относительного сельского благосостояния, – и которые шли в город, чтобы искать или создавать новые средства существования. Это была культура эры Гэнроку, особо блистательная в Осаке, где процветала энергичная торговая и финансовая буржуазия; художники и литераторы‑традиционалисты сохранили об этой культуре ностальгические воспоминания и несомненно во многом ее приукрасили. Действительно, в правление сёгуна Токугава Цунаёси (1680–1709) Япония пережила времена, считающиеся, обоснованно или нет – коллективная память не всегда справедлива, – периодом наибольшего процветания за всю эпоху Эдо.

Тогда эволюционировало всё: литература, театр, жизненная обстановка. Эти люди не интересовались рыцарскими эпопеями и не разделяли вкусов буси, пламенных и неврастеничных. Горожане любили деньги, приятную жизнь, любовные истории и секс. Об этом свидетельствуют литература и живопись того времени: крестьяне, буржуа и самураи – все забывали социальные барьеры и проводили хотя бы раз в жизни сказочную ночь в веселых кварталах – как и прочие, последние имели строгие границы внутри городов из соображений общественного порядка, безопасности и приличий. Эта социальная двойственность, которую признавали официально и которой требовали, отчетливо читается во всех произведениях изобразительного искусства эпохи Эдо.

По сути конъюнктура сложилась благоприятно, пусть в разной степени, для всей Восточной Азии. По обеим сторонам Восточно‑Китайского моря воцарился авторитарный, но просвещенный патернализм, поддерживаемый более или менее интенсивным, но находящимся на полном подъеме земледелием и развитием международной торговли, притом в достаточной мере регламентированным, как в Китае, так и в Японии, чтобы не подрывать традиционную региональную экономику.

И однако судьба Цунаёси, правление которого продлилось весь этот период, оказалась драматической и не слишком банальной. Вступив в должность, он выказал большую озабоченность нравственным порядком и социальной справедливостью. Действуя в этом духе, он официально подтвердил привилегированный статус конфуцианства (сэйдо) и позаботился, чтобы закон обязал власти прислушиваться к голосу крестьян; поэтому с 1683 г. жалобы земледельцев и их обращения в суд с требованием возмещения или пресечения ущерба, который, по их мнению, был им нанесен, должны были рассматриваться судебными чиновниками, а не просто доводиться до сведения даймё или местного самурая; это было мудрым решением, так как по большей части причиной таких жалоб как раз и были некомпетентность, злая воля и даже испорченность последних. При этом Цунаёси предпринял один из самых основательных пересмотров законов о военных домах («Букэ сёхатто»), выходцы из которых в принципе изначально и неоспоримо обладали правом на жизнь и смерть подвластных им людей. Историки в этой. борьбе за конфуцианские добродетели, как правило, усматривают руку главного советника сёгуна – Хотта Масаёси (1634–1684).

Но вдруг произошло немыслимое: в 1684 г. Масаёси был убит одним из своих кузенов, прямо во дворце сёгуна, что еще скандальней – в зале Совета, причем, похоже, никто так и не понял причин этого поступка. То, что убийца тоже расстался за это с жизнью в силу действующих юридических установлений, ничего не изменило в сути проблемы: преступление такого рода, совершенное в кулуарах правительства, еще раз показывает, насколько в обществе Эдо, даже запрятанном под крышку выкованного сёгунами Токугава котла законов и морали, было живучим индивидуалистическое насилие прежних веков.

Похоже, Цунаёси очень потрясла эта история. С тех пор он отказался ходить на заседания Совета и общался с его членами только через посредников. С годами он все меньше интересовался делами и все больше полагался на нового советника – Янагисава Ёсиясу (1658–1714), которого вельможи постоянно высмеивали за скромное происхождение и за то, что своим успехом он был обязан только ненадежному расположению сёгуна. Но что мог поделать Ёсиясу с ухудшением ситуации в экономике, баланс которой, непостоянный по своей природе, теперь начал сменяться иногда подъемами, а все больше спадами, повлиять на которые не мог никто? Правительству пришлось прибегнуть к обычным средствам – неизбежному чередованию девальваций (первая случилась в 1695 г.) и повышений налогов, чтобы поддерживать существование административной системы, которая, так же как и класс самураев, ее лучший цвет, из поколения в поколение в демографическом плане развивалась непропорционально ресурсам, предназначенным для ее сохранения. В 1690 г. некий Мицуи, фабрикант сакэ (рисовой водки) из Эдо, стал финансовым агентом как сёгуната, так и императорского дома, спасая сильных мира сего за счет денег, которые зарабатывали буржуа новых городов. В 1694 г. десять гильдий Эдо получили официальное одобрение, которое сёгунат умел обращать в деньги, когда считал нужным. Но за несколько поколений накопились долги – которые никогда не возмещали, кроме как привилегиями или почестями, столь же завидными, сколь и неприбыльными, – и кредиторы разорились точно так же, как и их высокопоставленные должники.

Этим временем отмечен и заметный рост числа мусюку, «бездомных», которое каждую зиму пополняла масса крестьян, пришедших в город искать счастья и, увы, не нашедших его. Все оказывались на улице, рядом с разорившимися ремесленниками и с торговцами, вынужденными закрыть свои лавки, оттого что не смогли вернуть долги. В 1687 г. Цунаёси пожалел их, как жалел всех бедных на свете. Он ввел практику собирать больных – а также зачинщиков смут, рассматриваемых как душевнобольные, – в дома заключения (тамэ). Благотворительность и введение перегородок в обществе шли рука об руку, как и повсюду.

Однако Цунаёси тоже начал чувствовать себя плохо, очень плохо. Он страдал, помимо прочего, оттого, что у него не было наследника мужского пола, и в конце концов счел это следствием давнего греха, совершенного в прошлой жизни. Его мать, которую он почитал, нашла ответ в астрологии: Цунаёси родился в год Собаки, и это могло означать либо то, что в одном из прошлых воплощений он был жесток с одной или несколькими собаками, либо то, что позже он переродится в теле подобного животного. Поэтому в 1687 г. Цунаёси издал еще несколько эдиктов о защите живого вообще и особенно о защите собак. Он велел собирать в Эдо бродячих собак и селить их в приюте, организованном в долине Мусаси, в то время как за жестокость к животным сурово наказывали, мучителей могли приговорить к смертной казни, чего современники ему не простили.

Сегодня трудно оценить влияние подобных действий; бесспорно одно – никто не воздал сегуну должное за его благотворительные дела, вполне реальные, пусть даже представления того времени могут нас шокировать. Цунаёси получил лишь саркастическое прозвище «Ину‑кубо», «собачий сёгун». Такова история, которую скоро триста лет как рассказывают хронисты. Современный историк может увидеть здесь и другое: весьма последовательное буддийское мировоззрение, питавшее очень современную чуткость к сообществу всех живых существ, но слишком мало соответствовавшее представлениям времени – не жалевшего крови ни людей, ни животных, – чтобы несчастный сёгун не стал объектом насмешек, сказавшихся в конечном счете и на его деятельности.

 

Глава государства и экзоты:

Цунаёси и немецкий врач

 

Энгельберт Кемпфер (1651–1712) был немецким врачом и авантюристом по духу. В 1689 г. его назначили в Батавию офицером санитарной службы; ему выделили кабинет – простое открытое помещение на набережной порта. Счастливой звездой для Кемпфера стал Иоханнес Камфиус (1635–1695) – в то время директор местного бюро Нидерландской Ост‑Индской компании. Камфиус хорошо знал Японию: он несколько раз побывал на унылом островке Дэдзима в Нагасаки и подорвал свое здоровье, пересекая в плохую погоду холодную вулканическую область Хаконэ (в том горном массиве, где находится знаменитая гора Фудзи); эту территорию, сегодня самое туристское место, – величественную, со снегами и серными фумаролами – надо было пройти, чтобы попасть в Эдо и засвидетельствовать почтение сёгуну, что иностранные купцы были обязаны делать ежегодно. Камфиус, вопреки или благодаря этим неудобствам, которые местные жители с грехом пополам пытаются преодолевать, безоговорочно восхищался японским образом жизни. Вернувшись в Батавию, он не успокоился, пока не построил себе дом, какие строили на архипелаге, и бесцеремонно навязывал гостям блюда японской кухни, а также свежеизготовленные деревянные палочки, чтобы есть эти блюда. Итак, это голландец Камфиус убедил немца Кемпфера отправиться в свою очередь в Японию: ему казалось, что культура, тонкая наблюдательность этого врача в сочетании с даром точного, если не вдохновенного рисунка позволят тому одновременно расширить связи с сёгунатом и провести превосходное обследование страны, богатой разнообразными возможностями и при этом труднодоступной. Оба тщательно подготовились к путешествию, при этом директор позволил врачу широко пользоваться библиотекой японской литературы, которую он собрал.

Результатом стал столь детальный отчет голландской делегации во главе с Кемпфером, что он и по сей день служит для воссоздания важных сторон архитектурной истории Киото или Эдо. Прежде всего он с большой точностью описывает обе аудиенции – официальную и неофициальную, – которые сёгун Цунаёси дал иностранцам. Цунаёси, его близких и жен, сидевших, согласно протоколу, за ширмой, очень забавляли позы, которые принимали голландцы, когда их просили здороваться, петь, танцевать; высшей точки веселье достигло, когда путешественники согласились снять и показать различные части своей одежды и даже удалить свои парики. Кемифер, на которого это, похоже, не произвело большого впечатления, действительно как мог удовлетворил любопытство сегуна; он не преминул, чтобы вознаградить себя за это, тайком понаблюдать за хозяевами, насколько это позволяла поверхность ширм, экранов и присутствие недоверчивых телохранителей. Он не пишет, видел ли изящных собак, которые были постоянными спутниками сегуна.

Потом группа иностранцев вновь двинулась по дороге Токайдо, чтобы вернуться на Дэдзиму, в Нагасаки. И Кемпфер постоянно рисовал. Его взгляд был уникальным в том смысле, что сюжеты, которые он считал нужным фиксировать, имеют лишь отдаленное отношение к обычным темам японской живописи, хоть бы и жанровой: хижины бедняков с удобно устроенными туалетами в красивых местах – взгляд врача был практическим, даже социальным. А когда он пересекал сельскую местность, ботаник тщательно отмечал растения, интересовавшие его, а также химический состав почвы, в которой они росли. Благодаря этому сообщение Кемифера о его путешествии – далеко не просто отчет о зарубежной поездке, которых столько опубликовано с 1650 г. Оно представляет собой нечто вроде фотографии Японии 1690‑х годов. Однако записные книжки врача и текст, изданный в 1727 г. в Европе, уже после его смерти, на английском языке, подготовленный редакторами, которые не знали Японии и не имели никакого шанса понять соображения автора, разделяет целая бездна. Такая же подгонка под издательские нормы и приспособление к предполагаемым вкусам публики сказались на обработке рисунков Кемпферa, иногда неумелых и скупых, но всегда точных. Голландское и французское издания, сделанные на основе английского, – они даже использовали медные гравировальные доски последнего для иллюстраций, – лишь несколько шире распространили искажения и приукрашивания, сделанные в чисто коммерческих целях. Что касается немецкого издания, вышедшего лет через пятьдесят, его редакторы ограничились тем, что поместили напротив тех же искаженных полосных иллюстраций текст, судя по аннотации, переписанный и переделанный в духе того времени. Оригинальную рукопись Кемпфера, написанную по‑немецки, лишь недавно нашел один современный издатель, уважительно относящийся к филологии.

 

Начало катастроф

 

XVIII в. начался плохо. В 1703 г. землетрясение большого масштаба разрушило Канто. Правительство, разумеется, ничего не сумело сделать, кроме как поменять название эры, которая, сначала способствуя экономическим успехам, теперь как будто навлекла на себя гнев природы. Так кончилась эра Гэнроку.

Последующие времена, как все и ожидали, были трудными. С 1704 г. участились крестьянские восстания против налогов: эти бунты, хотя их очень жестоко подавляли, в течение XVIII в. делались все более неприятными и наконец стали хроническими. Цунаёси тоже больше не благоденствовал: как и его верный советник счастливых времен, он был убит, вероятно – собственной женой, которая немедленно, не имея возможности избежать участи, которую навлекла на себя, покончила с собой.

Однако самочувствие клана Токугава улучшилось. После кратковременного правления двух сёгунов, каждое из которых длилось всего по три года, пришел сёгун Ёсимунэ. Он оставался на посту почти тридцать лет, то есть в течение жизни целого поколения (1716–1745).

Новый повелитель Японии был прозорливым администратором, который долго управлял леном в качестве даймё, прежде чем достиг верховной должности. Он сохранил вкус к личной власти и предпринял реформы, к которым такие мыслители, как Араи Хакусэки (1657–1725) – знаменитый специалист по Конфуцию и конфуцианству, тексты которого он адаптировал для Японии, – призывали уже много лет. Безошибочно распознав (он сам был ее жертвой в период пребывания даймё) главную причину плохого состояния государственных финансов, за счет которых существовала вся административная система даймё и ленов, Ёсимунэ прежде всего озаботился издать законы против роскоши. От этого больше всего пострадали ремесленники, производившие предметы роскоши, и торговцы этими предметами: на жалобы на неуплату, которые поставщики подавали властям, негодуя на безденежных самураев, наложили мораторий. В основу этого комплекса мер была положена социальная мораль конфуцианского типа, выражавшая презрение к торговле, зато возносившая до небес добродетели крестьянского общества и сельской работы, что парадоксальным образом, как в Китае и по тем же причинам, обернулось против земледельцев: коль скоро все общество жило за счет их труда, их официально очень почитали, но и угнетали так, как, может быть, никогда прежде.

Ёсимунэ был также интеллектуалом и показан это: в 1720 г. он существенно смягчил законы против иностранных книг, сохранив только запрет, изданный более века тому назад, на религиозные книги, приравненные к опасной пропаганде. Испытывая интерес к наукам, особенно к ботанике, Ёсимунэ хотел черпать из всех возможных источников, чтобы улучшить внутреннее положение страны, которое современники расценивали как критическое. Природа, казалось, ожесточилась против людей. Непогода, установившаяся с 1721 г., не позволяла урожаю вызревать; в результате не поступал налог рисом, и финансовой состояние бакуфу с каждым месяцем приближалось к катастрофическому. Хоть правительство признало купеческие товарищества, что также позволило ему получить от них какие‑то средства, этого было недостаточно. В 1732–1733 гг. на смену непогоде пришли насекомые, съев на корню растительность вместе с возможными источниками доходов государства. Ситуация стала настолько критической, что в 1736 г. Ёсимунэ был вынужден решиться на девальвацию. Простой народ умирал от голода, тогда как крупные торговцы зерном вздували цену на рис, который стал редкостью, и еще больше богатели. Шокированный Ёсимунэ, сочувствуя пострадавшим, велел раздавать рис из запасов государства, преследуя двоякую цель: накормить голодных и сбить цены. Он приобрел почетное прозвище «рисового сегуна» (комэ‑сёгун). Но его главным аграрным новшеством было насаждение, по совету ученого директора официальных архивов Аоки Конъё (1698–1769), на главных островах с 1734 г. батата – этот крупный картофель со сладким вкусом, мелкие торговцы которым стали обязательной частью пейзажа японских городов до конца XX в., первоначально рос только на тропических островах Рюкю. Вдохновленные столь блестящим успехом, Ёсимунэ и Аоки Конъё еще более решительно обратились к новым источникам знаний – «голландским наукам».

 

Голландские науки

 

Рангаку, «голландские науки»: японцы придумали это выражение, потому что в силу политических решений единственным источником европейских наук, в виде западных книг и гравюр, в Японии долгое время были батавскпе путешественники и дельцы. Этот процесс начался намного раньше, с запрета в 1639 г. христианских движений и систематического изгнания иностранцев – за исключением голландцев, оказавших такую пользу во время восстания на Симабаре, и китайцев – и продлился до тех пор, пока сёгун в 1858 г. не решился подписать договор с США.

Не надо, однако, представлять себе неконтролируемый поток информации. Вся ее совокупность сводилась к очень скудному набору данных, из которых японские власти явно предпочитали те, которые могли иметь практическую пользу: фармакологическую и медицинскую информацию. Но, поскольку эти тексты не были понятны никому, кроме очень узкого круга переводчиков, которым разрешалось иметь дело с маленькой голландской общиной в Нагасаки, служащие просили, чтобы им давали иллюстрированные версии или даже просто‑напросто излагали содержание в виде рисунков. Таким образом, переводы и сопровождающие их рисунки породили иллюстрированные и комментированные свитки, создаваемые по заказу с 1682 г., которые вызвали два последствия: одни врачи пытались делать вскрытия, а другие требовали еще переводов. Тем не менее в 1745 г. появился инструмент, уникальный в своем роде для того времени, – первый голландско‑японский словарь.

Так благодаря разным поступкам некоторых оригиналов и даже ясновидцев начались первые научные контакты между Европой и Японией и состоялись первые заимствования технологии.

 

––––––––––––––––––––––––––––––––––

 

 

Японские врачи

<…> Восприятие иностранных знаний – феномен сложный, который может успешно состояться только при определенных условиях. <…> Почти не вызывает сомнений, что необычайная восприимчивость японских медицинских кругов в большой степени объясняется сравнительно высоким статусом их представителей. Эту позицию невозможно понять, не отметив особого типа общества, сложившегося в Японии начиная со средних веков. Мало того, что в Японии никогда надолго не устанавливалась «власть ученых», идеал китайского мира, но начиная с периода Камакура в стране господствовал класс военных <…>, которых очень скоро стала привлекать культура ученых, но [которые] сохраняли чувство конкретного, необходимое в их профессии. Это выразилось в том, что особое внимание уделялось опыту людей, принимавших непосредственное участие в жизни общества. Таким образом, к началу нового времени японское общество проявляло к специалистам и людям искусства уважение и давало им возможность выдвинуться. Японские врачи, происходившие как и старинных медицинских семей, так и из семей военных, воспользовались этим общественным признанием. [8]

 

 

––––––––––––––––––––––––––––––––––

 

Тем временем на море голландцы и китайцы – единственные иностранцы, которым разрешалось каждый год направлять в порты Кюсю несколько кораблей, – начали экономическую войну, столь же скрытую, сколь и яростную. По отчетным докладам, которые обязаны были передавать губернатору (японскому) Нагасаки экипажи иностранных судов, виден свирепый дух соперничества, который вдохновлял тех и других: все старались окутать как можно более непроницаемой тайной как маршруты своих кораблей, так и природу грузов, какие они везли. Секрет Полишинеля: в основном это было одно и то же – тропические продукты из Юго‑Восточной Азии, всевозможные медикаменты и дешевые шелковые очески, которые японцы частично реэкспортировали в виде готового продукта.

 

Рост нищеты

 

Личность Ёсимунэ была столь сильной, что как будто навсегда затмила фигуры его сына и внука; однако оба в совокупности правили Японией более сорока лет (Иэсигэ – с 1745 по 1760 гг., Иэхару – с 1760 по 1786 гг.). Тем не менее хронисты довольствуются тем, что упоминают слабое здоровье первого и интеллектуальную политику второго, проявлявшего, как и его дед, большой интерес к европейским знаниям, получаемых при изучении «голландских наук». Должно быть, на самом деле реальность была сложнее, особенно в эпоху Иэхару.

Сначала при дворе Киото появилось и стало усиливаться лоялистское движение под лозунгом возвращения императору всей власти. Дело приняло такой размах, что бакуфу, чувствительное к этому вопросу, от решения которого зависела свобода его действий, в 1766 г. сочло за благо вмешаться и пресечь любые замыслы этой направленности. Таким образом, императору вновь указали на его чисто формальные и, мы бы сказали, культурные обязанности – те же, какие он выполняет и сегодня.

Через шесть лет большой пожар снова опустошил Эдо. После таких катастроф в лучшем случае оставался только сёгунский дворец, в принципе защищенный широкими рвами с водой, которые отделяли его от окружающих кварталов.

В 1779 г. Иэхару доверил власть человеку низкого происхождения, но известному мудростью и верностью роду Токугава, которым он еще в детстве служил в качестве пажа, – Танума Окицугу (1767–1786). Но крестьяне и купцы, обвиняя его в своих экономических несчастьях, упрекали его в том, что считали глубокой некомпетентностью, и в деревнях жакерии вспыхивали тем легче, чем меньше было еды: погода стояла суровая, казалось, Япония проходит через холодную полосу, и казна конфисковывала почти весь скудный урожай столь питательных злаков, как рис, потому что государство должно было оплачивать чрезмерные затраты разбухшей и расточительной администрации.

С 1783 г. на пять лет (до 1788 г.) начался голод, хронически возникавший почти на всем архипелаге (потом люди говорили о «голодных годах эры Тэммэй»); особенно он поразил области Северо‑Востока, остров Кюсю и остров Сикоку – регионы с почти исключительно аграрной экономикой, где и зоны рисовых полей тоже были, возможно, менее протяженными, где даймё были самыми ненасытными, потому что им не было или почти не было противовеса, какой составляли ремесленники и купцы в крупных городах. Там умер почти миллион человек, и ходили слухи, что в некоторых местах встречается все больше случаев каннибализма. Орды несчастных голодающих покидали село и искали в городе, прежде всего в Эдо, хоть малейший шанс выжить. За короткое время проблема нищих и всевозможных бедняков резко обострилась. Мацудайра Саданобу, самый активный член правительства, придумал выход: он распорядился, чтобы их в массовом порядке (при условии, что они неповинны ни в каких преступлениях) высылали на остров Садо в Японском море. Мало‑помалу правительство распорядилось организовать и в других местах приюты (ёсэба), чтобы собирать в них бродяг – официально для подготовки к возвращению в общество, к которому они должны были адаптироваться заново; был провозглашен принцип создания трудовых лагерей для адаптации; их обитателям обещали, что по выходе они получат землю или выходное пособие, чтобы вновь поселиться в том месте, откуда были родом, при условии, что кто‑то поручится за их хорошее поведение. Правительство также гарантировало, что теоретически их будут учить ремеслу и что за время интернирования им выплатят жалованье за сделанную работу. Кроме того, уточнялось, что лентяи подлежат самой суровой каре, так что высылка на Садо вскоре стала худшим из наказаний; очень скоро выяснилось, что ни о какой реадаптации нет и речи, а отправка на Садо фактически равносильна приговору к каторжным работам, а потом и к смерти.

В правление сёгуна Иэнари (1786–1837) по‑настоящему ничего изменилось, а если правительство заявляло, что предпринимает «реформы», они фактически сводились к системе Мацудайра Саданобу (1758–1829), основанной на мерах по наведению внешнего порядка, но не затрагивавшей сути проблем. С новой силой начались голодные бунты (на сей раз даже в Осаке). Администрация упорствовала, цепляясь за принципиальные позиции. Так, в 1790 г. объявили запрет на обучение любой доктрине, кроме конфуцианской доктрины Чжу Си, знаменитого китайского философа XII в. (1130–1200); тогда же усилили цензуру и – крайняя мера – запретили публично говорить что бы то ни было о недостатках властей.

 

Культура Кансэй (1804–1830)

 

Даймё кланов Запада (Тёсю) и Юго‑Запада не только жили в относительной близости от Нагасаки, Ариты, Хирадо, куда регулярно приходили иностранные суда, но порой встречали и корабли – по преимуществу британские, – экипажи которых устраивали набеги, пытались вести торговлю или которые просто ветра занесли к японским берегам. Когда самураи пытались, грозя мечами, помешать иностранным морякам причалить, европейцы отвечали пистолетными выстрелами, а то и артиллерийскими залпами и если в конечном счете уходили, тем не менее сеяли страх, порой оставляя за собой раненых и даже убитых. Тех буси, которые пережили такие стычки, уже никто не мог убедить, что в данный момент, в начале XIX в., японская военная сила – первая в мире.

Поскольку таких случаев становилось все больше, а молва их еще и раздувала до бесконечности, в Кансае в конечном счете возникло сильное недовольство. Одни упрекали сёгуна, что он не общается с иностранцами, у которых надо выведать их материальные секреты; другие обвиняли правительство Эдо в выжидательной позиции – надо собрать большую армию и прогнать захватчиков. Мало‑помалу патриотизм и стремление к модернизации образовали взрывоопасную смесь. Кансай все более неохотно терпел административное и юридическое главенство Канто. Спорной персоне сёгуна кланы Запада противопоставляли эмблематическую фигуру императора, украшенного добродетелями тем более чудесными, что о нем меньше слышали, и желали вернуть его исчезнувшую власть.

В Канто – и на побережье Тихого океана – похоже, были не так чувствительны к передвижениям иностранцев в Восточно‑Китайском море. Горожане наслаждались живой «культурой Кансэй», то есть культурой эр Бунка (1804–1818) и Бунсэй (1818–1830). В глазах любителей цветных эстампов, романтической литературы и театра кабуки – всех популярных видов искусства, – это была, возможно, самая прекрасная эпоха периода Эдо, намного более занимательная, чем легендарная эра Гэнроку в конце XVII века. Теперь и здесь это была уже не буржуазная культура, как в Осаке в XVII и XVIII вв., а разновидность городской популистской цивилизации, делающей упор на бурлескное начало. Осмеянию подвергалось всё: политическая повседневность, знаменитости – актеры или спортсмены, монахи, женщины и даже призраки.

В это время между важностью буси, тем более напыщенных, чем меньше было у них денег, и язвительным юмором простонародья, охотно смеявшегося и над непристойностями, буржуазия искала собственный путь – форму серьезного выражения, которое бы учитывало новые достижения науки. Ее эстетическое чувство охотно принимало, например, рисунки Маруяма Окё (1733–1795), созданные в результате синтеза традиций. Этот художник, родившийся и проживший всю жизнь в Киото, сформировался исключительно в лоне японской традиции, но, отличаясь любознательностью, обогатил свою технику всем, что мог позаимствовать из иностранных изображений, прошедших через его руки: приемы, свойственные китайской живописи «цветов и птиц», которой занимались при династии Цин – китайской династии, современной режиму Эдо, – или представления о перспективе в европейском духе, представленной на гравюрах, которые распространяли голландцы. Рисуя с натуры, осваивая «оптические образы» (мэганэ‑э, оптические эффекты), он снова ввел реализм и даже гиперреализм в японское искусство, долгое время довольно далекое от таковых. Этот средний путь, реалистичный и ограничивающийся акварельной техникой, нравился буржуа: он хорошо выражал – с научной точностью и сдержанно в пластическом отношении – их чаяния, столь же далекие от ностальгического традиционализма двора, как и от удушающего и ретроградного дирижизма сёгуната.

 

Окружение архипелага

Иностранцы в доме

 

Европейские фактории – самыми активными были британцы и голландцы – к тому времени уже давно обосновались в Кантоне. Конечно, разные компании Индий пытались найти и другие возможности, тем более что китайское правительство, по своей прихоти множа административные придирки, когда считало нужным, мешало, и нередко очень сильно, коммерции, которую и так делали весьма опасной перипетии морского плавания. Кроме того, две больших страны были фактически исключены из этих китайско‑европейских отношений: Россия и совсем молодые США. Не имея возможности найти себе место рядом с другими в Кантоне, они начали обращаться к Японии. Так, в 1804 г. Н. П. Резанов, директор Российско‑Американской компании (компании по добыче пушнины в Восточной Азии и на Аляске), попросил в Нагасаки об установлении торговых отношений; японская администрация ответила категорическим отказом. Через четыре года, в 1808 г., счастья в свою очередь попытал английский корабль – голландцы находились вне игры, так как их страну только что захватили наполеоновские войска, – сумев силой оружия прорваться в порт Нагасаки. Напрасные старания: капитан был вынужден сняться с якоря, не добившись ничего.

Однако в Японии, в интеллектуальных кругах, раздавалось все больше голосов, напоминающих о разумных подходах сёгуна Ёсимунэ и требующих большей открытости по отношению к иностранцам, о которых было известно так мало и которые тем не менее, казалось, обладают техническими знаниями, о которых японцы и представления не имеют. Пока дебаты не выходили за пределы сферы идей, сёгунат охотно демонстрировал открытость; в 1811 г. он разрешил создать новую службу («Бансё сирабэ сё»), которая бы занималась переводом с иностранных языков и обучением этим языкам, фактически – голландскому языку; понадобилось еще поколение, чтобы любители новинок обратились к английскому – языку могущественных американских и британских мореплавателей, самых заметных в Азии того времени, – и к немецкому.

Однако эта интеллектуальная добрая воля постоянно наталкивалась на концепцию политики, строго следующую принципу закрытости в том виде, в каком он был определен двести лет назад. Это с избытком демонстрирует история В. М. Головнина.

В самом деле, по воле случая в том же году, когда правительство приняло решение о создании бюро переводов, русский морской офицер, одно время служивший в британском флоте под командованием Нельсона, Василий Головнин (1776–1831), отважился войти в район Курил, отправляясь в долгое кругосветное плавание, чтобы изучить мир. Но японские суда береговой охраны неожиданно напали на русский корабль, досмотрели его и отвели в Японию, где экипаж оставался в плену по 1813 года.[9] Однако сёгунские власти выказали мудрость: они использовали капитана, посланного им судьбой очевидца и полиглота, чтобы подробно расспросить его о Европе, о европейских знаниях, о материальном могуществе тех наций, о которых едва имели представление на архипелаге, кроме как из устаревших сведений более чем двухвековой давности. Однако официальная позиция изменилась не сразу: через десять лет, в 1823 г., один немецкий врач, Филипп Франц фон Зибольд, приехал посетить голландскую факторию на Дэдзиме; он был туда направлен Нидерландской Ост‑Индской компанией, па которую работал. Миссия Зибольда состояла в том, чтобы открыть школу «голландских наук», что, между прочим, показывает, насколько голландцы сознавали свою возможность оказывать влияние на Японию. Этот врач уже два года преподавал, когда сёгунат возобновил запрет на въезд в страну, направленный против всего иностранного. Тем не менее Зибольд в 1826 г. добился разрешения лично направиться в Эдо, чтобы встретиться там с сёгуном: здесь опять‑таки проявилось расхождение между принципиальной позицией и действием, связанным с отдельным лицом, пусть даже последнее имело полномочия от какой‑то организации. Похоже, в Эдо доктор жил приятной жизнью, встречаясь – помимо сёгуна – с учеными, прежде всего с астрономами и географами. Возможно, этого и оказалось для него роковым: за приобретение карты Японии – документа, который на Дальнем Востоке традиционно относят к типу «оборонных секретов», – Зибольд был обвинен в шпионаже в пользу России и выдворен в 1829 году. Он оставил в стране подругу‑японку и двухлетнюю девочку, которую родила ему первая (эта девочка доживет до 1903 г.). Она символизирует время великих перемен, которое настанет лет через тридцать, в 1859 г., но это уже другая история.