Как видим, командование вермахта прямо‑таки предвосхищало людоедские указания фюрера.
Между тем 6 мая на стол командующего сухопутными войсками фельдмаршала фон Браухича наконец легли подготовленные в соответствии с мартовскими указаниями фюрера проекты приказа «О комиссарах» и указа «О ведении военного судопроизводства и особых действиях войск» – пожалуй, самые известные из «преступных директив».
Приказ «О комиссарах» гласил:
1. Ответственные политические работники и политические руководители (комиссары) должны устраняться.
2. Поскольку они будут захватываться войсками, решение о том, должны ли они устраняться, принимается офицером, имеющим право накладывать дисциплинарные взыскания. Для решения достаточно установления того, что данное лицо является руководящим политическим работником.
3. Политические руководители в войсках не считаются пленными и должны уничтожаться самое позднее в пересыльных лагерях. В тыл не эвакуируются.
6. В тылу войск руководящих политических работников и комиссаров (за исключением политических руководителей в воинских частях) передавать айнзатцкомандам полиции безопасности.[137]
Уже цитировавшийся нами историк Кристиан Штрайт замечает, что «подобным решением военное руководство изъявило готовность возложить на действующую армию задачу истребления целой категории политических противников. Это была задача, которой до тех пор занималась лишь полиция безопасности Гейдриха».[138] И если предыдущие «преступные директивы» еще оставляли какое‑то пространство для маневра, то, приняв приказ «О комиссарах», военное командование переходило Рубикон, окончательно включаясь в войну на уничтожение.
По‑видимому, в ОКХ это прекрасно понимали; косвенным свидетельством тому является указ «О ведении военного судопроизводства и особых действиях войск», представленный на подпись фон Браухичу одновременно с приказом «О комиссарах». И если в предыдущей директиве речь шла об уничтожении одной из категорий военнопленных, то в указе о военном судопроизводстве речь шла об уничтожении мирного населения.
Именно этот приказ в ночь на 22 июня зачитывали на всем протяжении Восточного фронта; в нем немецким солдатам давался карт‑бланш на любые преступления против советских недочеловеков. Часть указа, в первые же дни войны приведшую к массовой вспышке жестоких убийств и изнасилований, мы уже цитировали.
Второй пункт указа касался подсудности уже не немецких военнослужащих, а советских мирных жителей, оказавшихся на оккупированной территории:
Преступления враждебных гражданских лиц вплоть до дальнейших распоряжений изымаются из подсудности военных и военно‑полевых судов…
Нападения враждебных гражданских лиц на вооруженные силы, входящих в их состав лиц и обслуживающий войска персонал также должны подавляться войсками на месте с применением самых крайних мер для уничтожения неприятеля…
В отношении населенных пунктов, в которых вооруженные силы подверглись коварному или предательскому нападению, должны быть немедленно применены распоряжением офицера, занимающего должность не ниже командира батальона, массовые насильственные меры, если обстоятельства не позволяют быстро установить конкретных виновников…
Категорически воспрещается сохранять заподозренных для предания их суду после введения этих судов для местного населения.[139]
Как видим, речь шла уже не о комиссарах и даже не о партизанах. Речь шла о произвольном уничтожении гражданских лиц; только так можно истолковать положение о «массовых насильственных мерах». Никогда еще германская армия не занималась ничем подобным.
О том, как указ «О военном судопроизводстве» истолковывался в войсках, после войны показал захваченный в плен председатель военного трибунала 267‑й пехотной дивизии гауптман Юлиус Райхоф – то есть человек, который по долгу службы в юридических тонкостях прекрасно разбирался.
«За действия, чинимые немецкими солдатами над советскими гражданами, солдат не разрешалось, по приказу Гитлера, предавать суду военного трибунала, – разъяснял Райхоф. – Солдата мог наказать только командир его части, если он сочтет это необходимым. По тому же приказу Гитлера офицер имел более широкие права… Он мог истреблять русское население по своему усмотрению… Командиру было предоставлено полное право применять к мирному населению карательные меры борьбы, как то: полностью сжигать деревни, отбирать у населения продовольствие и скот, по своему усмотрению угонять советских граждан на работы в Германию. Приказ Гитлера был доведен до сведения рядового состава немецкой армии за день до нападения Германии на Советский Союз».[140]
Еще короче о смысле указа выразился германский историк Вольфрам Ветте: «Каждый участник Восточного похода вермахта знал, что ему все позволено и он не предстанет перед военным трибуналом».[141]
Подписать подобный документ было равнозначно совершению военного преступления.
Командующий ОКХ подписал обе преступные директивы без колебаний.
– … Подготовка к операции «Барбаросса» развивается планомерно и никаких непреодолимых трудностей не встречает. Улучшилось положение с автотранспортом. Штабы высших соединений сухопутных войск уже получили в свое распоряжение авиаэскадрильи. Эскадрильи войсковой авиации имеют в среднем по семь самолетов; кроме того, в резерве – до 120 самолетов «хейнкель». Эскадрильи дальней разведки насчитывают по девять самолетов Me‑111. Комплектование закончено. Осуществляется подтягивание самолетов в районы дислокации штабов. Таким образом, – генерал Гальдер удовлетворенно улыбнулся, – все идет по плану.
Из окна кабинета командующего сухопутными силами фон Браухича открывался великолепный пейзаж на министерский сад. В приоткрытое по случаю майской жары окно врывались запахи весны; комплекс зданий военного командования на Тирпецуфер утопал в зелени.
– Теперь о том, что касается особых директив. Я разговаривал с Кестрингом, нашим московским военным атташе. Он категорически не согласен с мыслью о том, что большевистская Россия – колосс на глиняных ногах. Он даже подал мне специальную докладную записку, в которой… – Гальдер прищурился, вглядываясь в четкие строчки документа, – пишет следующее. «Точно так же, как во время войны с Финляндией, в случае какой‑либо другой войны Советское правительство может положиться на выполнение долга и на готовность советских войск пожертвовать собой, при этом оно может рассчитывать также и на всю молодежь страны».[142] Как вы знаете, Кестринг – человек умный и непредвзятый, он всегда снабжал нас достоверной информацией.[143] Исходя из этого, мы получаем дополнительное основание для издания особых директив в соответствии с мартовскими указаниями фюрера. Вот проекты… – начальник генерального штаба ловко достал из папки несколько скрепленных листочков бумаги, – проекты приказа «О комиссарах» и указа «О ведении военного судопроизводства и особых действиях войск». Предлагаю направить их для утверждения в ОКВ.
Фельдмаршал Вальтер фон Браухич утвердил приказ «О комиссарах» и указ «О военном судопроизводстве». Эти директивы стали смертным приговором для сотен тысяч невинных людей.
Фельдмаршал фон Браухич бегло просмотрел переданные ему документы. В глаза бросились положения указа о комиссарах. «О ведении военного судопроизводства»:
«… За действия против вражеских гражданских лиц, совершенных военнослужащими вермахта и вольнонаемными, не будет обязательного преследования, даже если деяние является военным преступлением…»
Фельдмаршал подчеркнул фразу «даже если деяние является военным преступлением» и задумчиво посмотрел на Гальдера. Меры, предусматривавшиеся в приказе, были революционными: до сих пор уничтожение политических противников возлагалось на СД, а никак не на вермахт. Сам фон Браухич не имел ничего против уничтожения каких‑то там русских, однако никак не ожидал, что маниакально помешанный на солдатской чести Гальдер когда‑либо согласится с концепцией идеологической войны. Однако ж…
Главком продолжил чтение. Он подчеркнул выражение «массовые насильственные меры» и снова посмотрел на Гальдера. Генерал стоял прямо, словно памятник прусскому офицерству.
– У меня нет принципиальных возражений, – сказал наконец главком. – Единственное пожелание – это чтобы, во‑первых, на директивах стоял гриф «совершенно секретно» и, во‑вторых, расстрелы большевиков проводились бы незаметно и вне пределов боевых действий. Отметьте это в сопроводительной записке для ОКВ.[144]
…Когда за начальником генштаба закрылась дверь, фельдмаршал подошел к окну и стал любоваться расцветшим министерским садом.
Приказав засекретить документы, фельдмаршал фон Браухич наглядно продемонстрировал, что понимал преступность своих действий. В отличие от многих германских генералов он понес за это наказание. После войны англичане и американцы под благовидными предлогами спасли от заслуженной кары многих немецких военачальников; их опыт войны против СССР показался нашим союзникам весьма полезным. Бывший командующий сухопутными войсками Вальтер фон Браухич попал в плен к англичанам; весьма возможно, что его, как прочих, освободили бы. Однако божий суд оказался быстрее и справедливее человеческого: в тюрьме фон Браухич ослеп и, несмотря на усилия врачей, умер
Весной сорок первого до этого было еще очень далеко. Получив одобренные фон Браухичем приказ «О комиссарах» и указ «О ведении военного судопроизводства», начальник верховного командования вермахта фельдмаршал Кейтель подписал их 12 и 13 мая соответственно; директивы сразу направили в сосредотачивающиеся на восточных границах рейха войска.
Фельдмаршал Вильгельм Кейтель. Его подпись стояла под всеми «преступными директивами».
…После того как военное командование утвердило ключевые «преступные директивы», ему уже невозможно строить из себя воплощенную невинность. Все заинтересованные лица понимали, что к чему. В имперской столице немедленно было созвано совещание руководства РСХА. На этом совещании давались завершающие указания о принципах действия на оккупированной территории СССР. «Здесь я в первый раз услышал это кодовое название подготовки войны против Советского Союза, – вспоминал начальник отдела IV В 4 Адольф Эйхман. – Были оглашены заранее разработанные планы, вся организация дела, и там значились оперативные группы „Восток“ со своими оперативными отрядами. Оперативные группы начальника полиции безопасности и СД должны были двигаться вслед за наступающими немецкими войсками, чтобы сразу за фронтом создавать полицейскую власть».[145] Официально задачи айнзатцгрупп были сформулированы следующим образом:
«Задача полиции безопасности и СД заключается в выявлении всех противников империи и борьбе с ними в интересах безопасности армии. Помимо уничтожения активных противников, все остальные элементы, которые в силу своих убеждений либо своего прошлого при благоприятных условиях могут оказаться активными врагами, должны устраняться посредством превентивных мероприятий». [146]
Таким образом айнзатцгруппам был выдан карт‑бланш на уничтожение всех, кого только заблагорассудится. И этот карт‑бланш должен был быть согласован с руководством вермахта.
Уже через несколько дней после утверждения ОКВ ключевых «преступных директив» к обер‑квартирмейстеру сухопутных сил генералу Эдуарду Вагнеру пришел начальник 4‑го управления РСХА бригаденфюрер СС Генрих Мюллер. Разговор пошел об использовании полиции безопасности и СД в районе действующих армий на Востоке; от вермахта требовалось оказывать содействие айнзатцгруппам СД в решении «специальных задач». Еще бы год назад подобное предложение просто не осмелились бы сделать; теперь же Вагнер подписал соглашение: вермахт обязался оказать содействие СС в благородном деле уничтожения недочеловеков.[147]
Воодушевленный поддержкой военных, рейхсфюрер СС уже на следующий день, 15 мая, подал Гитлеру записку, в которой призывал расчистить земли на Востоке. «Дать людям землю! – писал Гиммлер. – Мы должны германизировать и заселить в течение двадцати лет Белоруссию, Эстонию, Латвию, Литву, Ингерманландию и Крым».[148] Под «германизацией» понималось переселение на вновь захваченные территории чистокровных немцев; что же до местных жителей, то их ждала смерть.
В это время в оперативном штабе верховного командования уже разрабатывался новый документ, ставший впоследствии известным как «Директива о поведении войск в России». Возглавлявший оперативный штаб ОКВ генерал Альфред Йодль соперничал с начальником генштаба ОКХ генералом Гальдером за влияние на фюрера; поэтому Йодлю было очень неприятно, что Галь‑дер опередил его в подготовке особых приказов. Недостаток оперативности был восполнен избытком жестокости; согласно «Директиве» Йодля, речь шла уже не только об уничтожении партийных работников и военнопленных, но об истреблении всех, кто оказывал сопротивление в какой бы то ни было форме. «Директива» призывала войска к «беспощадной и энергичной борьбе против большевистских подстрекателей, сопротивляющихся, саботажников, евреев, а также безоговорочному подавлению любого активного и пассивного сопротивления».[149] 23 мая она легла на стол Кейтеля и была немедленно утверждена.
Фельдмаршал Герд фон Рундштедт призывал к уничтожению трети населения оккупированных советских земель. Его слова не расходились с делом.
Меж тем идея очищения восточных земель от недочеловеков носилась в воздухе; к планированию этого благородного мероприятия присоединялись все новые лица.
Фельдмаршал Герд фон Рундштедт, прославившийся своим противодействием эсэсовскому террору в Польше, на сей раз превзошел в кровожадности самого Гиммлера. Тот говорил о необходимости истребления 30 миллионов советских граждан; фельдмаршал шел дальше. «Мы должны уничтожить по меньшей мере одну треть населения присоединенных территорий, – высказывал свое убеждение фон Рундштедт. – Самый лучший способ для достижения этой цели – недоедание. В конце концов, голод действует гораздо лучше, чем пулемет, особенно среди молодежи».[150]
В нацистском руководстве были согласны с героем польской и французской кампаний; в начале мая состоялось заседание экономического штаба «Ольденбург», где обсуждались задачи экономического освоения оккупированных советских территорий.
Генерал Йодль сидел на заседании рядом с рейхсминистром Германом Герингом; обсуждение было недолгим. Все понимали, что ни один каратель не сможет уничтожить столько людей, сколько уничтожит голод; секретарь записал в протоколе совещания основные тезисы будущей экономической оккупационной политики на Востоке:
«Первое. Войну можно будет продолжать только в том случае, если все вооруженные силы Германии на третьем году войны будут снабжаться продовольствием за счет России.
Второе. При этом, несомненно, погибнут от голода десятки миллионов человек, если мы вывезем из страны все необходимое для нас». [151]
То были эскизные наметки; в возглавляемом Герингом экономическом штабе «Ост» составляли и детальные проекты уничтожения советской экономики.
«Выделение черноземных областей должно обеспечить для нас при любых обстоятельствах наличие более или менее значительных излишков в этих областях. Как следствие – прекращение снабжения всей лесной зоны, включая крупные индустриальные центры – Москву и Петербург… Несколько десятков миллионов человек на этой территории станут лишними и умрут или будут вынуждены переселиться в Сибирь. Попытки спасти это население от голодной смерти путем отправки туда излишков из черноземной зоны могут быть осуществлены только за счет ухудшения снабжения Европы. Они могут подорвать возможность Германии продержаться в войне и ослабить блокадную прочность Германии и Европы. По этому вопросу должна быть абсолютная ясность». [152]
Процитированная директива экономического штаба «Ост» была утверждена 23 мая – в тот же самый день, что и «Директива о поведении войск в России». Смысл ее был ясен: искусственным образом экономика России должна была быть расчленена; хозяйство оккупированных областей – деградировать до натурального с редкими вкраплениями работающих на германскую промышленность индустриальных предприятий. Это было очень выгодно для нацистов: уничтожение сложившейся структуры экономики обеспечивало не только эффективную эксплуатацию оккупированных территорий, но и уничтожение десятков миллионов советских недочеловеков. Уничтожение, которое можно было списать на «естественные» причины.
…Планы истребительной войны против России были настолько чудовищны, что некоторые колебания приходилось подавлять даже Гитлеру. 16 июня 1941 года министр пропаганды Геббельс записывал в своем дневнике:
«Фюрер говорит: правы мы или нет, мы должны победить. Это единственный путь. И он правильный, нравственный и необходимый. И если мы победим, то кто спросит нас о методах. На нашей совести столько всего, что мы должны победить, иначе весь наш народ и мы во главе всего того, что нам дорого, будем уничтожены. Итак, за дело!». [153]
До нападения на Советский Союз оставалось менее недели.
Все новые и новые подразделения вермахта перебрасывались к восточной границе Рейха.
Интерлюдия (1):
Какими цветами встречали оккупантов
Существует ложь настолько дикая, настолько не вяжущаяся с реальностью, что на нее и возразить что‑то сложно. Попробуй докажи, что ты не верблюд! – принеси справку, результаты медицинской и психологической экспертизы, заверенные показания свидетелей того, что ты человек, причем не самый худший. И все равно найдутся те, кто тебе не поверит, кто будет упрямо твердить: «Верблюд он, верблюд! Говорящий».
Именно такой прием был использован Солженицыным, который в своем «Архипелаге» не мог не пройтись по событиям Великой войны.
«Навалилось еще не виданное на русской памяти поражение, и огромные деревенские пространства от обеих столиц и до Волги и многие мужицкие миллионы мгновенно выпали из‑под колхозной власти, и – довольно же лгать и подмазывать историю! – оказалось, что республики хотят только независимости! деревня – только свободы от колхозов! рабочие – свободы от крепостных Указов! <…> Единственным движением народа было – вздохнуть и освободиться, естественным чувством – отвращение к своей власти. И не „застиг врасплох“, и не „численное превосходство авиации и танков“ так легко замыкало катастрофические котлы – по 300 тысяч (Белосток, Смоленск) и по 650 тысяч вооруженных мужчин (Брянск, Киев), разваливало целые фронты и гнало в такой стремительный и глубокий откат армий, какого не знала Россия за все 1000 лет, да и, наверно, ни одна страна ни в одной войне, – а мгновенный паралич ничтожной власти, от которой отшатнулись подданные как от виснущего трупа».[154]
Право, вызывает сомнение – а русский ли человек писал подобное? Если русский – то как не может он не знать о героизме сражавшихся до последнего защитников Брестской крепости, о четырех миллионах добровольцев, вступивших в народное ополчение, о том, наконец, как впервые вермахт наткнулся на ожесточенное сопротивление, какого не встречал ни в Польше, ни в Скандинавии, ни во Франции? Да и иностранные историки прекрасно знают, как обстояло дело – потому что германские генералы и офицеры оставили достаточно воспоминаний о войне на Восточном фронте.
«Русские с самого начала показали себя как первоклассные воины, и наши успехи в первые месяцы войны объяснялись просто лучшей подготовкой, – рассказывал после войны генерал‑полковник фон Клейст, чья 1 – я танковая группа летом сорок первого наступала на Украине. – Обретя боевой опыт, они стали первоклассными солдатами. Они сражались с исключительным упорством, имели поразительную выносливость и могли выстоять в самых напряженных боях».[155]
«Уже сражения июня 1941 г. показали нам, что представляет собой новая советская армия, – вспоминал генерал Блюментрит, начальник штаба 4‑й армии, наступавшей в Белоруссии. – Мы теряли в боях до пятидесяти процентов личного состава. Пограничники и женщины защищали старую крепость в Бресте свыше недели, сражаясь до последнего предела, несмотря на обстрел наших самых тяжелых орудий и бомбежек с воздуха. Наши войска скоро узнали, что значит сражаться против русских…».[156]
На самом деле Брестская крепость держалась не «свыше недели», как пишет Блюментрит, а без малого месяц – до 20 июля, когда последний из ее защитников нацарапал на стене слова, ставшие символом героизмасоветских солдат летом сорок первого: «Погибаю, но не сдаюсь. Прощай, Родина!»
«Часто случалось, – рассказывал генерал фон Манштейн, командующий 56‑м танковым корпусом, – что советские солдаты поднимали руки, чтобы показать, что они сдаются нам в плен, а после того как наши пехотинцы подходили к ним, они вновь прибегали к оружию; или раненый симулировал смерть, а потом с тыла стрелял в наших солдат».[157]
«Следует отметить упорство отдельных русских соединений в бою, – не без удивления писал 24 июня в дневнике начальник генерального штаба сухопутных войск генерал‑полковник Гальдер. – Имели место случаи, когда гарнизоны дотов взрывали себя вместе с дотами, не желая сдаваться в плен».[158] Через пять дней Гальдер поправляет сам себя: это не отдельные случаи. «Сведения с фронта подтверждают, что русские всюду сражаются до последнего человека… Бросается в глаза, что при захвате артиллерийских батарей и т. п. в плен сдаются немногие. Часть русских сражается, пока их не убьют, другие бегут, сбрасывают с себя форменное обмундирование и пытаются выйти из окружения под видом крестьян».[159]
4 июля новая запись: «Бои с русскими носят исключительно упорный характер. Захвачено лишь незначительное количество пленных».[160]
Через месяц боев Гальдер записывает окончательный и крайне неприятный для германского командования вывод, сделанный фельдмаршалом Браухичем: «Своеобразие страны и своеобразие характера русских придает кампании особую специфику. Первый серьезный противник».[161]
К тому же выводу приходит и командование группы армий «Юг»: «Силы, которые нам противостоят, являются по большей части решительной массой, которая в упорстве ведения войны представляет собой нечто совершенно новое по сравнению с нашими бывшими противниками. Мы вынуждены признать, что Красная Армия является очень серьезным противником… Русская пехота проявила неслыханное упорство прежде всего в обороне стационарных укрепленных сооружений. Даже в случае падения всех соседних сооружений некоторые доты, призываемые сдаться, держались до последнего человека».[162]
Министр пропаганды Геббельс, перед началом вторжения считавший, что «большевизм рухнет как карточный домик», уже 2 июля записывает в дневнике: «На Восточном фронте: боевые действия продолжаются. Усиленное и отчаянное сопротивление противника… У противника много убитых, мало раненых и пленных… В общем, происходят очень тяжелые бои. О „прогулке“ не может быть и речи. Красный режим мобилизовал народ. К этому прибавляется еще и баснословное упрямство русских. Наши солдаты еле справляются. Но до сих пор все идет по плану. Положение не критическое, но серьезное и требует всех усилий».[163]
«Красная Армия 1941–1945 гг. была гораздо более сильным противником, чем царская армия, ибо она самоотверженно сражалась за идею, – подытоживал Блюментрит. – Это усиливало стойкость советских солдат. Дисциплина в Красной Армии также соблюдалась более четко, чем в царской армии. Они умеют защищаться и стоять насмерть. Попытки их одолеть стоят много крови».[164]
А в речах Гитлера для узкого круга соратников уже в конце сентября начали звучать буквально‑таки пораженческие нотки: «Мы должны преследовать две цели. Первое – любой ценой удержать наши позиции на Восточном фронте. Второе – удерживать войну максимально вдалеке от наших границ».[165] Вот о чем начали задумываться в Берлине еще задолго до нашего наступления под Москвой! Вот как нацисты зауважали Красную Армию, которая, если верить Солженицыну со товарищи, разбегалась перед немецкими танками и сотнями тысяч сдавалась в плен!
Правда о том, как сражаются русские, постепенно доходила и в Рейх, заставляя немцев задуматься.
«До сегодняшнего дня упорство в бою объяснялось страхом перед пистолетом комиссара и политрука, – писали в служебной записке аналитики СД. – Иногда полное безразличие к жизни истолковывалось исходя из животных черт, присущих людям на Востоке. Однако снова и снова возникало подозрение, что голого насилия недостаточно, чтобы вызвать доходящие до пренебрежения жизнью действия в бою… Большевизм… вселил в большую часть русского населения непреклонную решимость».[166]
Труднее всего доходило до начальника ОКВ фельдмаршала Кейтеля. В мае сорок второго года начальник ОКВ, в угоду фюреру, все еще говорил о том, что русские слишком тупы, чтобы «защищаться и стоять насмерть».[167] Однако к тому времени было уже ясно, что речь идет о непроходимой тупости не советских солдат, а конкретного немецкого фельдмаршала.
Итак, даже германские генералы (за исключением Кейтеля) в один голос говорят о стойкости бойцов РККА тем страшным и жарким летом – а Солженицын (вот уж поистине говорящая фамилия) твердит совсем другое. Буйной фантазии «живого классика» можно и позавидовать, однако в данном конкретном случае она, судя по всему, ни при чем: Александр Исаевич просто излагает тезисы гитлеровской пропаганды, сбрасывавшиеся на нашу территорию миллионами листовок и озвучивавшиеся в радиопередачах. Именно эти «источники» говорили о том, что советские солдаты и командиры сдаются в плен сотнями тысяч, потому что не желают поддерживать кровавый жидобольшевистский режим; и надо сказать, что в те дни, когда противник захватывал один город за другим, это могло показаться правдоподобным.
Однако уже к концу сорок первого немцы были вынуждены скорректировать свою пропаганду и признать, что Красная Армия вовсе не собирается ни сдаваться, ни поворачивать штыки против советского строя. И лишь один‑единственный человек и десятилетия спустя твердит о массовой измене наших солдат упорнее, чем сам доктор Геббельс, – и зовется при этом живым классиком русской литературы.
Но может, скажут мне, Солженицын прав, когда пишет об антисоветских настроениях советского населения? Армия была опорой режима, но все рабочие и колхозники были едины в своем неприятии антинародного большевистского строя. Вот об этом пишет и Борис Соколов: «Значительная часть населения, причем не только на недавно аннексированных территориях, приветствовала германские войска как своих освободителей от коммунистического гнета». А Соколов этот хоть и не живой классик, а все‑таки доктор филологических наук, ставший кандидатом наук исторических, он даже на документы иногда ссылается.
Что можно возразить на это? Только то, что перековавшийся филолог, как и его духовный учитель, лжет – но, будучи несколько умнее, делает это осторожнее. В качестве доказательства своих слов он, например, цитирует руководителя подпольной организации в Могилеве Казимира Мэттэ, который в апреле 1943 года писал:
Количество населения в городе уменьшилось до 47 тысяч (до войны было более 100 тысяч). Значительная часть советски настроенного населения ушла с Красной Армией или же вынуждена молчать и маскироваться. Основной тон в настроении населения давали контрреволюционные элементы (имеющие судимость, всякие «бывшие люди» и т. д.) и широкие обывательские слои, которые очень приветливо встретили немцев, спешили занять лучшие места по службе и оказать им всевозможную помощь. В том числе оказалась и значительная часть интеллигенции, в частности много учителей, врачей, бухгалтеров, инженеров и др. Очень многие молодые женщины и девушки начали усиленно знакомиться с немецкими офицерами и солдатами, приглашать их на свои квартиры, гулять с ними и т. д. Казалось как‑то странным и удивительным, почему немцы имеют так много своих сторонников среди нашего населения.[168]
Итак: в качестве доказательства, что немцев в сорок первом году «приветствовали как освободителей, приводится документ, повествующий о событиях конца сорок второго – начала сорок третьего. Какая научная нечистоплотность! И что же мы видим? После без малого двух лет оккупации, массированной антисоветской агитации и уничтожения всех подозрительных часть горожан поддерживает немцев, а большинство «вынуждено молчать и маскироваться», чтобы выжить. На основе чего можно сделать вывод, что «значительная часть» могилевцев летом сорок первого высыпала на улицы и забрасывала цветами немецкие танки?
Коммунисту Казимиру Мэттэ в 1943 году, конечно, было непонятно, «почему немцы имеют так много сторонников среди населения»; однако сегодня мы прекрасно знаем, что массированное информационное давление (особенно соединенное с прямым насилием для одних и материальными подачками для других) способно и на большее, чем просто обеспечить поддержку среди определенных слоев населения.
Кроме того, не совсем ясен критерий, по которому Мэттэ отличал сторонников оккупантов от их противников: ведь для того, чтобы выжить, люди должны были скрывать свои симпатии к советской власти и делать это максимально убедительно. Сомнительно, что, например, сам подпольщик ходил по городу с красной ленточкой на шапке или же прилюдно костерил нацистов вообще и фюрера германской нации в частности. Скорее всего, он старался выглядеть как лояльный оккупационным властям человек. Но тот, кто принял его за коллаборациониста, принципиально бы ошибся.
