I. Сознание и бессознательное

 

В этом вступительном разделе не будет сказано ничего нового, и нельзя избежать повторения того, о чем говорилось раньше.

Разделение психического на сознательное и бессознательное – это основная предпосылка психоанализа, и только благодаря ей он имеет возможность понять и подвергнуть научному исследованию патологические процессы душевной жизни, столь же повсеместные, сколь и важные. Иначе говоря, психоанализ не может помещать сущность психического в сознание, а должен рассматривать сознание как качество психического, которое может добавляться или не добавляться к другим качествам.

Если бы я мог представить себе, что все, кто интересуется психологией, прочтут написанное, то был бы готов и к тому, что уже на этом месте часть читателей остановится и не последует далее, ибо здесь первый шибболет[143] психоанализа. Большинству философски образованных людей идея психического, которое не является сознательным, столь недоступна, что кажется им абсурдной и опровергаемой простой логикой. Я думаю, это происходит только из‑за того, что они никогда не изучали относящихся к этому феноменов гипноза и сновидения, которые – не говоря уже о патологических явлениях – вынуждают к такому пониманию. Однако их психология сознания также не способна решить проблемы сновидения и гипноза.

Быть сознательным – это прежде всего чисто описательный термин, который апеллирует к самому непосредственному и надежному восприятию. Далее, опыт показывает нам, что психический элемент, например представление, обычно не бывает сознательным в течение долгого времени. Характерно, скорее, то, что состояние сознания быстро проходит; представление, в данный момент сознательное, в следующее мгновение таковым уже не будет, но при известных, легко создаваемых условиях опять может стать сознательным. Каким оно было в промежутке, мы не знаем; мы можем сказать, что оно было латентным, имея в виду при этом, что оно все время было способно к осознанию. Если мы скажем, что оно было бессознательным, то тоже дадим верное описание. В таком случае это бессознательное совпадает с латентным и способным к осознанию. Впрочем, философы возразили бы нам: «Нет, термин “бессознательное” здесь неприменим; пока представление пребывало в состоянии латентности, оно вообще не было чем‑то психическим». Но если бы мы стали уже здесь возражать им, то затеяли бы словесную перепалку, которая бы никакой пользы не принесла.

Однако к термину или понятию бессознательного мы пришли другим путем – через переработку опытных данных, в которых определенную роль играет душевная динамика. Мы узнали, то есть вынуждены были признать, что существуют интенсивные душевные процессы или представления – здесь прежде всего в расчет принимается количественный, то есть экономический, момент, – которые могут иметь такие же последствия для душевной жизни, как и другие представления, а также и такие последствия, которые опять‑таки могут осознаваться как представления, но сами по себе они не осознаются. Нет необходимости повторять здесь подробно то, о чем уже и так часто говорилось. Достаточно будет сказать: здесь начинается психоаналитическая теория, которая утверждает, что такие представления не могут быть сознательными потому, что этому противодействует определенная сила, что в противном случае они могли бы стать осознанными и что тогда мы бы увидели, как мало они отличаются от прочих общепризнанных психических элементов. Эта теория становится неопровержимой благодаря тому, что в психоаналитической технике нашлись средства, с помощью которых можно устранить противодействующую силу и сделать данные представления осознанными. Состояние, в котором они находились до осознания, мы называем вытеснением, а сила, вызвавшая и поддерживавшая вытеснение, во время аналитической работы ощущается нами как сопротивление.

Таким образом, понятие бессознательного мы получаем из учения о вытеснении. Вытесненное представляет для нас образец бессознательного. Но мы видим, что есть два вида бессознательного – латентное, но все же способное к осознанию, и вытесненное, которое сразу и само по себе сознательным стать не может. Наше понимание психической динамики не может не оказать влияния на терминологию и описание. Латентное содержание, бессознательное только в описательном, но не в динамическом смысле, мы называем предсознательным; название «бессознательное» мы ограничиваем динамически вытесненным бессознательным; таким образом, у нас теперь есть три термина: «сознательный» (СЗ), «предсознательный» (ПСЗ) и «бессознательный» (БСЗ), смысл которых уже не является чисто описательным. Мы предполагаем, что ПСЗ находится гораздо ближе к СЗ, чем БСЗ, а раз БСЗ мы назвали психическим, то с еще меньшими сомнениями поступим так и в случае латентного ПСЗ. Но не лучше ли нам оставаться в согласии с философами и не отделить ли ПСЗ, как БСЗ, последовательным образом от сознательного психического? Тогда философы предложили бы нам описать ПСЗ и БСЗ как два вида или две ступени психоидного, и согласие было бы установлено. Однако следствием этого были бы бесконечные затруднения при описании, а единственно важный факт, что эти психоиды почти во всех прочих пунктах совпадают с общепризнанным психическим, был бы оттеснен на задний план из‑за предубеждения, возникшего в те времена, когда просто об этих психоидах или самого важного о них еще не знали.

Теперь мы можем удобно обращаться с тремя нашими терминами: СЗ, ПСЗ и БСЗ, но только не будем забывать, что в описательном значении существуют два вида бессознательного, а в динамическом – только один. В некоторых случаях при описании этим различием можно пренебречь, но для других целей оно, разумеется, необходимо. Мы все же в целом привыкли к этой двойственности бессознательного и хорошо уживались с ней. Но избежать ее, насколько я вижу, нельзя; разделение на сознательное и бессознательное – это, в конце концов, вопрос восприятия, на который можно ответить «да» и «нет»; сам же акт восприятия не дает нам никаких сведений о том, по какой причине что‑то воспринимается или не воспринимается. Нельзя жаловаться на то, что динамическое в своем проявлении находит только двусмысленное выражение.

Здесь заслуживает внимания недавняя перемена в критике бессознательного. Иные исследователи, признающие данные психоанализа, но не желающие признавать бессознательное, получают сведения, опираясь на тот неоспоримый факт, что и в сознании – как феномене – можно распознать целый ряд градаций интенсивности или отчетливости. Подобно тому, как есть сознательные процессы, которые очень ярки, резки, отчетливы, точно так же мы сталкиваемся и с другими, слабыми, едва заметными; а слабее всего сознаются именно те процессы, которые психоанализ хочет назвать неподходящим, по мнению критиков, словом «бессознательные». Но они все‑таки тоже являются осознанными или находятся «в сознании», и их в полной мере можно сделать осознанными, если уделить им достаточно внимания.

Поскольку на решение в этом вопросе, зависящем либо от традиции, либо от эмоциональных моментов, можно повлиять аргументами, по этому поводу можно отметить следующее: указание на шкалу отчетливости сознания ни к чему не обязывает и имеет не большую доказательную силу, чем, например, аналогичные тезисы: «Существует множество градаций освещения – от самого резкого, слепящего света до приглушенного, слабого проблеска, следовательно, темноты вообще не бывает». Или: «Существуют разные степени жизненной силы, следовательно, смерти не бывает». Эти положения до некоторой степени могут быть не лишены смысла, но в практическом отношении они неприемлемы, как это тотчас становится очевидным, если захочется вывести из них определенные заключения, например: «Следовательно, свет зажигать не надо», или: «Следовательно, все организмы бессмертны». Далее, отнесением незаметного к категории сознательного достигается только то, что психическое вообще лишается своей единственной непосредственной достоверности. Сознание, о котором ничего не известно, кажется мне гораздо более абсурдным, чем бессознательное душевное. И, наконец, такое приравнивание незаметного к бессознательному осуществлялось, очевидно, без учета динамических отношений, которые были определяющими для психоаналитического понимания. Ибо при этом остались неучтенными два факта; во‑первых, то, что очень трудно уделить достаточно внимания такому незаметному – для этого требуются большие усилия; во‑вторых, если это и удалось, то все, что прежде было незаметным, не узнается теперь сознанием, а довольно часто кажется ему совершенно чужим, противоположным и наотрез отвергается им. Таким образом, сведение бессознательного к мало заметному и незаметному – лишь производная предубеждения, для которого идентичность психического с сознательным раз и навсегда установлена.

Однако в ходе дальнейшей психоаналитической работы выясняется, что и эти различия недостаточны, неудовлетворительны в практическом отношении. Из наиболее важных ситуаций, которые свидетельствуют об этом, стоит выделить следующую как решающую. Мы сформировали у себя представление о связной организации душевных процессов в личности и называем эту организацию Я личности. Это Я связано с сознанием, оно владеет подступами к системе подвижности, то есть к отводу возбуждений во внешний мир; это та душевная инстанция, которая контролирует все частные процессы, которая ночью отходит ко сну и все же руководит цензурой сновидений. От этого Я исходят также вытеснения, благодаря которым известные душевные стремления должны исключаться не только из сознания, но также из других областей влияния и действий. То, что было устранено вследствие вытеснения, противопоставляется в анализе Я, и перед анализом стоит задача устранить сопротивление, оказываемое Я изучению вытесненного. Во время анализа мы наблюдаем, что больной испытывает затруднения, когда мы ставим перед ним определенные задачи; его ассоциации отказывают, когда они должны приблизиться к вытесненному. В таком случае мы говорим ему, что он находится во власти сопротивления, но он ничего об этом не знает, и даже когда по своему чувству неудовольствия он должен был догадаться, что теперь в нем действует сопротивление, он не может назвать его или указать на него. Но так как сопротивление, несомненно, исходит из его Я и относится к нему, мы оказываемся в непредвиденной ситуации. В самом Я мы обнаружили нечто такое, что тоже является бессознательным, ведет себя прямо как вытесненное, то есть оказывает сильное воздействие, само при этом не осознаваясь, а для его осознания требуется особая работа. Следствием этого опыта для психоаналитической практики является то, что мы попадем в бесконечное множество неясностей и затруднений, если будем придерживаться привычных способов выражения и захотим, к примеру, свести невроз к конфликту между сознательным и бессознательным.

Исходя из наших представлений о структурных соотношениях душевной жизни, вместо этого противопоставления мы должны ввести другое: противопоставление между связным Я и отколовшимся от него вытесненным.

Однако следствия для нашего понимания бессознательного еще более значительны. Динамическое рассмотрение привело нас к первой корректировке, структурное понимание дает нам вторую. Мы видим, что БСЗ не совпадает с вытесненным; остается верным, что все вытесненное является БСЗ, но не все БСЗ есть вытесненное. Также и часть Я – Бог весть, какая важная часть Я, – должна быть и, несомненно, является БСЗ. И это БСЗ в Я не латентно в смысле ПСЗ, иначе его нельзя было бы активизировать, не сделав СЗ, а его осознание не доставляло бы таких больших трудностей. Таким образом, если мы видим необходимость постулировать наличие третьего, не вытесненного БСЗ, мы должны признать, что характер бессознательности теряет для нас значение. Он становится многозначным качеством, не допускающим далеко идущих и непререкаемых выводов, для которых нам хотелось бы его использовать. Тем не менее мы не должны пренебрегать им, так как в конце концов такое свойство, как сознательность или бессознательность, – единственный луч света в темном царстве глубинной психологии.

 

II. Я и Оно

 

В исследованиях патологии мы слишком односторонне сосредоточились на изучении вытесненного. Нам хотелось бы больше узнать о Я с тех пор, как мы знаем, что и Я может быть бессознательным в собственном смысле слова. Единственной точкой опоры при проведении наших исследований до сих пор был признак сознательности или бессознательности; в конце концов мы увидели, насколько он может быть многозначным.

Все наше знание всегда связано с сознанием. Также и с БСЗ мы можем познакомиться, только делая его сознательным. Но постойте, как это возможно? Что значит: сделать нечто сознательным? Как это может произойти?

Мы уже знаем, на что должны для этого опереться. Мы говорили, что сознание – это поверхность душевного аппарата, то есть в качестве функции мы отнесли его к некой системе, которая пространственно является первой по отношению к внешнему миру. Впрочем, пространственно не только в смысле функции, но на этот раз и в смысле анатомического разделения. Эту воспринимающую поверхность необходимо принять за исходный пункт также и в нашем исследовании.

Сразу оговорим, что СЗ все восприятия, приходящие извне (чувственные восприятия) и изнутри – то, что мы называем ощущениями и чувствами. Но как обстоит дело с теми внутренними процессами, которые мы – предварительно и неточно – можем назвать мыслительными процессами? Достигают ли эти процессы, происходящие где‑то внутри аппарата как смещения психической энергии на пути к действию, поверхности, где возникает сознание? Или сознание доходит до них? Мы видим, что это одна из трудностей, которые возникают, когда всерьез собираешься применить пространственное, топическое представление о душевном событии. Обе возможности в равной мере немыслимы, здесь должно быть что‑то третье.

В другом месте я уже высказывал предположение, что действительное различие между БСЗ и ПСЗ представлениями (мыслями) состоит в том, что в первом случае материал остается неизвестным, тогда как в случае ПСЗ представления добавляется связь со словесными представлениями. Здесь впервые предпринята попытка указать для систем ПСЗ и БСЗ признаки, отличные от отношения к сознанию. Следовательно, вопрос: «Каким образом что‑то становится сознательным?» – целесообразнее задать в форме: «Каким образом что‑то становится предсознательным?» И ответом было бы: «Через связь с соответствующими словесными представлениями».

Эти словесные представления – остатки воспоминаний, когда‑то они были восприятиями и, как все остатки воспоминаний, могут снова становиться осознанными. Но прежде, чем мы продолжим обсуждать их природу, выскажем зародившуюся у нас новую мысль: сознательным может стать только то, что когда‑то уже было СЗ восприятием, и что, помимо чувств, стремится изнутри стать сознательным; оно должно совершить попытку перейти во внешние восприятия. Это становится возможным благодаря следам воспоминаний.

Мы полагаем, что остатки воспоминаний содержатся в системах, которые непосредственно соприкасаются с системой В (= восприятие) – СЗ, а потому их катексисы легко могут изнутри распространяться на элементы этой системы. Здесь сразу появляется мысль о галлюцинации, а также о том, что самое живое воспоминание всегда можно отличить и от галлюцинации, и от внешнего восприятия, но столь же быстро становится очевидным, что при воскрешении воспоминания в системе памяти сохраняются катексисы, тогда как не отличимая от восприятия галлюцинация, видимо, возникает тогда, когда катексис не только частично распространяется от следа воспоминания на В ‑элемент, но и полностью на него переходит.

Словесные остатки происходят в основном от акустических восприятий, и этим, так сказать, определяется особое чувственное происхождение системы ПСЗ. Зрительными компонентами словесного представления как вторичными, приобретенными благодаря чтению, можно пока пренебречь, равно как и двигательными образами слова, которые у всех людей за исключением глухонемых играют роль подкрепляющих знаков. Ведь слово, собственно говоря, – это остаток воспоминания об услышанном слове.

Мы не вправе забывать, например упрощения ради, о значении остатков оптических воспоминаний о предметах или отрицать, что осознание мыслительных процессов возможно через возвращение к зрительным остаткам, и многие люди, по‑видимому, предпочитают такой способ. Представление о своеобразии этого зрительного мышления можно получить из изучения сновидений и исследования предсознательных фантазий, проведенного Я. Варендонком.[144] Мы узнаем, что при этом большей частью осознается только конкретный материал мысли, но отношениям, которые прежде всего характеризуют мысль, зрительного выражения дать нельзя. Следовательно, мышление в образах – это лишь весьма несовершенное осознание. Кроме того, оно ближе к бессознательным процессам, чем вербальное мышление, и, несомненно, в онто– и филогенетическом отношении древнее последнего.

Итак – возвращаясь к нашей аргументации, – если именно таков путь, по которому нечто само по себе бессознательное становится предсознательным, то на вопрос, каким образом нечто вытесненное мы делаем (пред) сознательным, следует ответить: создавая аналитической работой такие ПСЗ промежуточные звенья. Таким образом, сознание остается на своем месте, но и БСЗ не поднялось до СЗ.

Если отношение внешнего восприятия к Я совершенно очевидно, то отношение внутреннего восприятия к Я требует особого исследования. Из‑за этого вновь возникает сомнение в том, действительно ли правильно относить все сознательное к поверхностной системе восприятие–сознание (В–СЗ). Внутреннее восприятие дает ощущения о процессах, происходящих в самых разных, разумеется, также и в самых глубоких слоях душевного аппарата. Они мало известны, а их лучшим образцом можно считать ряд удовольствие–неудовольствие. Они являются более древними, более элементарными, чем ощущения, проистекающие извне, и могут возникать также в состояниях помутненного сознания. Об их большом экономическом значении и его метапсихологическом обосновании я уже говорил в другой работе. Эти ощущения имеют множественную локализацию, как и внешние восприятия, и могут поступать одновременно с разных сторон и при этом иметь разные, также и противоположные качества.

Ощущения с характером удовольствия не содержат в себе ничего императивного, и наоборот, это качество в высшей степени присуще ощущениям неудовольствия. Они требуют изменения, отвода, и поэтому мы истолковываем неудовольствие как повышение, а удовольствие как снижение энергетического катексиса. Если мы назовем то, что осознается как удовольствие или неудовольствие, количественно‑качественно «другим» в душевном процессе, то возникает вопрос: может ли такое другое осознаваться на месте или его надо подвести к системе В?

Клинический опыт свидетельствует о последнем. Он показывает, что это «другое» ведет себя словно вытесненный импульс. Оно может проявлять побудительные силы, при этом Я принуждения не замечает. Только сопротивление принуждению, задержка реакции отвода сразу же позволяет осознать это другое как неудовольствие. Подобно напряжению, вызванному потребностями, также и боль – нечто среднее между внешним и внутренним восприятием – может оставаться бессознательной; она ведет себя как внутреннее восприятие даже тогда, когда происходит от внешнего мира. Таким образом, остается верным, что чувства и ощущения также становятся сознательными только благодаря тому, что достигают системы В; если переход прегражден, то они не возникают в виде ощущений, хотя соответствующее им «другое» в процессе возбуждения остается тем же. Упрощенно и не совсем правильно мы говорим в таком случае о бессознательных ощущениях, придерживаясь аналогии с бессознательными представлениями, которая не вполне обоснованна. Различие заключается в следующем: чтобы довести БСЗ представление до СЗ, сначала нужно создать для него связующие звенья, тогда как для ощущений, передающихся непосредственно, необходимость в этом отпадает. Иными словами, различие между СЗ и ПСЗ в случае ощущений не имеет смысла, ПСЗ здесь выпадает, ощущения бывают или сознательными, или бессознательными. Даже когда они связываются со словесными представлениями, они не обязаны им своим осознанием – они становятся сознательными непосредственно.

Теперь роль словесных представлений становится совершенно ясной. Благодаря их содействию внутренние мыслительные процессы превращаются в восприятия. Тем самым как будто подтверждается тезис: все знание происходит от внешнего восприятия. При гиперкатексисе мысли действительно воспринимаются словно извне и поэтому считаются верными.

После такого разъяснения отношений между внешним и внутренним восприятием и поверхностной системой В–СЗ мы можем приступить к расширению своих представлений о Я. Мы видим, что оно исходит из системы В как своего ядра и прежде всего охватывает ПСЗ, опирающееся на остатки воспоминаний. Но, как мы узнали, Я тоже бывает бессознательным.

Теперь, я думаю, мы получим большую пользу, если последуем инициативе одного автора, который напрасно по личным мотивам заверяет, что ничего общего со строгой высокой наукой не имеет. Я говорю о Г. Гроддеке, который постоянно подчеркивает, что то, что мы называем нашим Я, в основном ведет себя в жизни пассивно, и, по его выражению, нас «оживляют» неизвестные, не поддающиеся управлению силы.[145] Все мы испытывали те же самые впечатления, хотя они и не овладевали нами настолько, что исключали все остальное, и мы должны отвести идее Гроддека надлежащее место в структуре науки. Я предлагаю воздать ей должное, обозначив инстанцию, исходящую из системы В, которая вначале бывает ПСЗ, понятием Я, а остальное психическое, в котором она продолжается и которое ведет себя как БСЗ, – по примеру Гроддека, – Оно.[146]

Мы скоро увидим, можно ли извлечь из такого представления пользу для описания и понимания. Теперь индивид для нас – это психическое Оно, непознанное и бессознательное, на поверхности которого покоится Я, развившееся из системы В как ядра. Если мы хотим дать графическое изображение, то можно добавить, что Я не охватывает Оно целиком, а только постольку, поскольку система В образует его [Я] поверхность, то есть примерно так, как зародышевый диск расположен в яйце. Я не отделено строго от Оно и внизу с ним сливается.

Но и вытесненное сливается с Оно, являясь лишь его частью. Вытесненное отделено от Я только с помощью сопротивлений, сопровождающих вытеснение, и может сообщаться с ним через Оно. Мы сразу видим, что почти все разграничения, описанные нами на основании данных патологии, относятся только к – единственно нам известным – поверхностным слоям душевного аппарата. Мы могли бы представить эти отношения в виде рисунка, который служит лишь для наглядности изображения и не претендует на особое истолкование. Добавим только, что на Я как бы надет «слуховой колпак», причем, по свидетельству специалистов в области анатомии мозга, только на одну сторону, так сказать, набекрень.[147]

 

 

Легко убедиться, что Я – это часть Оно, измененная под непосредственным воздействием внешнего мира и при содействии В–СЗ, своего рода продолжение дифференциации поверхности. Я старается также донести до Оно влияния и намерения внешнего мира, стремится заменить принцип удовольствия, безраздельно властвующий в Оно, принципом реальности. Восприятие играет для Я такую же роль, какая в Оно отводится влечениям. Я репрезентирует то, что можно назвать разумом и рассудительностью, в противоположность Оно, содержащему страсти. Все это совпадает с общеизвестными популярными разграничениями, но такое утверждение также следует считать правильным только для усредненного или идеального случая.

Функциональная важность Я выражается в том, что в обычных условиях оно распоряжается доступом к подвижности. Так, по отношению к Оно Я похоже на всадника, который должен обуздать превосходящую по силе лошадь, с той только разницей, что всадник пытается это сделать собственными силами, а Я – взятыми взаймы. Это сравнение можно продолжить. Как и всадник, оно не хочет расстаться с лошадью, зачастую ему не остается ничего другого, как вести ее туда, куда хочется ей; так и Я обычно превращает волю Оно в действие, словно это была его собственная воля.

Помимо влияния системы В, на возникновение Я и его отделение от Оно, по‑видимому, повлиял еще один момент. Собственное тело и прежде всего его поверхность – это как раз то место, из которого могут исходить одновременно внешние и внутренние восприятия. С помощью зрения оно воспринимается как другой объект, но на уровне осязания дает ощущения двоякого рода, одни из которых могут быть приравнены внутреннему восприятию. В психофизиологии было в достаточной мере объяснено, каким образом собственное тело выделяется из мира восприятий. Похоже, что боль при этом также играет определенную роль, а способ, которым человек при сопровождающихся болью заболеваниях получает знание о своих органах, является, пожалуй, прототипом того, как у него вообще возникает представление о собственном теле.

Я прежде всего телесно, оно представляет собой не только некое существо, имеющее поверхность, но и само есть проекция этой поверхности.[148] Если подыскать ему анатомическую аналогию, то скорее всего его можно идентифицировать с «человечком с мозгом «анатомов, который в коре мозга стоит на голове, вытягивает пятки кверху, глядит назад, а на левой стороне, как известно, у него находится речевая зона.

Отношению Я к сознанию неоднократно отдавалось должное, и все же здесь следует вновь описать некоторые важные факты. Привыкшие во все привносить социальную или этическую оценку, мы не удивимся, услышав, что кипение низших страстей происходит в бессознательном, но ожидаем, что душевные функции тем проще найдут надежный доступ к сознанию, чем выше они оцениваются. Однако здесь психоаналитический опыт нас разочаровывает. С одной стороны, у нас есть доказательства, что даже тонкая и трудная интеллектуальная работа, обычно требующая напряженного размышления, может совершаться бессознательно, не доходя до сознания. Такие случаи не вызывают никаких сомнений, они происходят, например, в состоянии сна и выражаются в том, что человек непосредственно после пробуждения знает решение трудной математической или иной задачи, над которой он тщетно бился накануне.

Однако гораздо более странное впечатление производит другой опыт. В ходе своих анализов мы узнаем, что есть люди, у которых самокритика и совесть, то есть чрезвычайно ценная работа души, являются бессознательными и оказывают чрезвычайно важное воздействие, будучи бессознательными; тот факт, что при анализе сопротивление остается бессознательным, – отнюдь не единственная ситуация такого рода. Но новый опыт, вынуждающий нас, несмотря на все критическое понимание, говорить о бессознательном чувстве вины, озадачивает нас еще больше и задает нам новые загадки, особенно если мы постепенно начинаем догадываться, что такое бессознательное чувство вины играет решающую в экономическом отношении роль в большом числе неврозов и создает сильнейшее препятствие на пути к выздоровлению. Если вернуться к нашей оценочной шкале, то мы должны сказать: не только самое глубокое, но и самое высокое в Я может быть бессознательным. Таким образом нам словно демонстрируется то, что мы ранее говорили о сознательном Я, а именно: прежде всего это телесное Я.

 

III. Я и Сверх‑Я (Я‑идеал)

 

Если бы Я было только частью Оно, изменившейся под влиянием системы восприятия, то есть представителем реального внешнего мира в психике, то все было бы просто. Но здесь добавляется нечто иное.

Мотивы, побудившие нас предположить наличие в Я еще одной ступени – дифференциации внутри самого Я, – которую можно назвать Я‑идеалом или Сверх‑Я, уже были разъяснены в других местах. Эти мотивы обоснованны.[149] То, что эта часть Я имеет менее прочные отношения с сознанием, – новость, нуждающаяся в объяснении.

Здесь нам придется сделать небольшое отступление. Нам удалось разъяснить болезненные страдания при меланхолии благодаря предположению, что в Я восстанавливается утраченный объект, то есть объектный катексис заменяется идентификацией. Но тогда мы еще не понимали всего значения этого процесса и не знали, как часто он встречается и насколько он типичен. Позднее мы поняли, что такая замена играет важную роль в образовании Я и вносит существенный вклад в формирование того, что человек называет своим характером.

Изначально, в примитивной оральной фазе развития индивида, объектный катексис и идентификацию, пожалуй, не различить. Позднее можно только предположить, что объектные катексисы исходят из Оно, которое ощущает эротические стремления как потребности. Я, вначале пока еще слабое, получает знание об объектных катексисах, поддается им или пытается защититься от них через процесс вытеснения.

Если человеку приходится или становится необходимым покинуть такой сексуальный объект, то взамен нередко происходит изменение Я, которое, как и при меланхолии, следует описать как укрепление объекта в Я; дальнейшие подробности этой замены нам пока неизвестны. Возможно, благодаря такой интроекции, которая представляет собой своего рода регрессию к механизму оральной фазы, Я облегчает или делает возможным отказ от объекта. Возможно, эта идентификация вообще и есть то условие, при котором Оно отказывается от своих объектов. Во всяком случае, этот процесс – особенно в ранних фазах развития – встречается очень часто, и мы можем предположить, что характер Я является осадком катексисов объектов, от которых пришлось отказаться, что он содержит историю этих объектных выборов. Разумеется, с самого начала следует допустить наличие шкалы сопротивляемости, то есть того, насколько характер человека отвергает или принимает эти влияния из истории выборов эротических объектов. Думается, что у женщин, имевших большой любовный опыт, легко можно выявить в чертах характера остатки их объектных катексисов. Надо учитывать также одновременность объектного катексиса и идентификации, то есть изменение характера еще до того, как произошел отказ от объекта. В этом случае изменение характера может оказаться более продолжительным, чем катексис объекта, и в известном смысле его законсервировать.

Согласно другой точке зрения, это преобразование выбора эротического объекта в изменение Я также представляет собой способ, благодаря которому Я может овладеть Оно и углубить свои отношения с ним, правда, ценой значительной уступчивости его переживаниям. Принимая черты объекта, Я, так сказать, навязывает себя Оно в качестве объекта любви, старается возместить Оно его потерю, говоря: «Смотри, ты можешь любить и меня, ведь я так похоже на объект».

Превращение объектного либидо в нарциссическое либидо, которое здесь происходит, очевидно, приводит к отказу от сексуальных целей, к десексуализации, то есть к своего рода сублимации. Более того, возникает вопрос, заслуживающий более подробного рассмотрения, а именно: не является ли это общераспространенным путем к сублимации, не совершается ли всякая сублимация при содействии Я, которое сначала превращает сексуальное объектное либидо в нарциссическое, чтобы затем, быть может, поставить ему другую цель?[150] Позднее мы еще обсудим вопрос, не может ли это превращение повлиять на судьбы влечений и по‑другому, например, повлечь за собой расслоение различных слившихся друг с другом влечений.

Мы отклоняемся от цели, однако не можем не остановить свое внимание на какое‑то время на объектных идентификациях Я. Если они берут верх, становятся слишком многочисленными, чересчур сильными и несовместимыми друг с другом, то можно ожидать патологического результата. Дело может дойти до расщепления Я, когда отдельные идентификации из‑за сопротивлений изолируются друг от друга, и, возможно, тайна случаев так называемой множественной личности как раз и заключается в том, что отдельные идентификации попеременно привлекают к себе сознание. Даже если до этого не доходит, все же возникает вопрос конфликтов между различными идентификациями, на которые распадается Я, – конфликтов, которые в конечном счете отнюдь не всегда можно охарактеризовать как патологические.

Какую бы форму ни приобрело последующее сопротивление характера влияниям отвергнутых объектных катексисов, воздействие первых идентификаций, произошедших в самом раннем возрасте, будет всеобщим и стойким. Это возвращает нас к возникновению Я‑идеала, ибо за ним скрывается первая и самая важная идентификация индивида – идентификация с отцом в личное доисторическое время.[151] Она, по‑видимому, не является следствием или результатом катексиса объекта, эта идентификация прямая, непосредственная и более ранняя, чем любой объектный катексис. Однако кажется, что выборы объекта, относящиеся к первому сексуальному периоду и касающиеся отца и матери, при нормальном ходе событий приводят к подобной идентификации и тем самым усиливают первичную идентификацию.

Тем не менее эти отношения настолько сложны, что возникает необходимость описать их подробнее. Эта сложность обусловлена двумя моментами – треугольной конструкцией эдиповых отношений и конституциональной бисексуальностью индивида.

Упрощенно формирование эдипова комплекса у ребенка мужского пола можно представить следующим образом: уже в самом раннем возрасте у него возникает в отношении матери объектный катексис, исходным пунктом которого является материнская грудь, и этот катексис служит образцовым примером выбора объекта по типу примыкания; отцом же мальчик овладевает посредством идентификации. Некоторое время два этих вида отношений существуют параллельно, пока в результате усиления сексуальных влечений к матери и понимания того, что отец представляет собой помеху для этих влечений, не возникает эдипов комплекс. Теперь идентификация с отцом приобретает оттенок враждебности и обращается в желание устранить отца, чтобы занять его место у матери. Отныне отношение к отцу становится амбивалентным; как будто амбивалентность, с самого начала содержавшаяся в идентификации, теперь стала явной. Амбивалентная установка к отцу и исключительно нежное объектное стремление к матери составляют у мальчика содержание простого, позитивного эдипова комплекса.

При разрушении эдипова комплекса объектный катексис матери должен быть устранен. Вместо него могут произойти две вещи: либо возникнет идентификация с матерью, либо усилится идентификация с отцом. Последний исход мы обычно рассматриваем как более естественный, он позволяет в известной мере сохранить нежное отношение к матери. Таким образом, благодаря крушению эдипова комплекса укрепилась бы мужественность в характере мальчика. Совершенно аналогичным образом эдипова установка маленькой девочки может вылиться в усиление ее идентификации с матерью (или возникновение таковой), которая определяет женские черты характера ребенка.

Эти идентификации не соответствуют нашему ожиданию, ибо они не вводят в Я потерянный объект; но и такой результат тоже бывает, причем у девочек его наблюдать проще, чем у мальчиков. Из анализа очень часто можно узнать, что маленькая девочка, вынужденная отказаться от отца как объекта любви, проявляет теперь свою мужественность и идентифицируется не с матерью, а с отцом, то есть с потерянным объектом. При этом очевидно, что многое зависит от того, достаточно ли сильны ее мужские задатки, в чем бы они ни состояли.

Таким образом, разрешение эдиповой ситуации в идентификации с отцом или матерью у обоих полов зависит, по‑видимому, от относительной силы соответствующих задатков. Это один из способов, которым бисексуальность вмешивается в судьбу эдипова комплекса. Еще более важен другой способ. А именно: создается впечатление, что простой эдипов комплекс вообще не является наиболее распространенным; скорее, он соответствует некоторому упрощению или схематизации, которая, однако, довольно часто остается оправданной на практике. Чаще всего в ходе тщательного исследования выявляется более полный эдипов комплекс, который бывает двоякого рода – позитивным и негативным, в зависимости от первоначальной бисексуальности ребенка; то есть мальчику не только присущи амбивалентная установка по отношению к отцу и продиктованный нежными чувствами объектный выбор матери, но вместе с тем он ведет себя как девочка – проявляет нежную женскую установку по отношению к отцу и соответствующую ревниво‑враждебную – к матери. Из‑за этого вмешательства бисексуальности становится очень сложно проследить отношения между примитивными выборами объекта и идентификациями и еще труднее – доходчиво описать их. Возможно также, что амбивалентность, выявленную в отношении к родителям, следовало бы целиком свести к бисексуальности, и что она не возникает, как я описывал выше, из идентификации вследствие установки соперничества.

Я думаю, мы поступим правильно, допустив существование полного эдипова комплекса вообще и у невротиков особенно. Далее, аналитический опыт показывает, что во множестве случаев та или иная составная часть его исчезает, не оставляя заметных следов; в результате получается ряд, на одном конце которого находится нормальный, позитивный, а на другом конце – обратный, негативный эдипов комплекс, средние же звенья отображают полную форму комплекса с неодинаковым участием обоих компонентов. При разрушении эдипова комплекса четыре содержащихся в нем стремления будут сочетаться таким образом, что из них получится одна идентификация с отцом и одна – с матерью. Идентификация с отцом удержит материнский объект позитивного комплекса и одновременно заменит отцовский объект обратного комплекса; нечто подобное происходит при идентификации с матерью. В различной силе выражения обеих идентификаций отразится неравенство обоих половых задатков.

Таким образом, можно предположить, что самый общий итог сексуальной фазы, в которой властвует эдипов комплекс, – это отражение в Я этих двух каким‑то образом согласованных между собой идентификаций. Это изменение Я сохраняет свое особое положение, оно противостоит другому содержанию Я в качестве Я‑идеала или Сверх‑Я.

Однако Сверх‑Я – это не просто осадок первых выборов объекта со стороны Оно, Сверх‑Я имеет также значение энергичной реакции против них. Его отношение к Я не исчерпывается призывом «Ты должен быть таким же (как отец)», оно включает также запрет: «Таким (как отец) ты не смеешь быть, то есть ты не вправе делать всего, что делает отец; кое‑что остается только за ним». Эта двойственность Я‑идеала объясняется тем, что Я‑идеал использовался для вытеснения эдипова комплекса, более того, своим возникновением он как раз и обязан такому повороту. Очевидно, вытеснение эдипова комплекса было непростой задачей. Поскольку родители, особенно отец, воспринимаются как помеха осуществлению эдиповых желаний, инфантильное Я укрепилось, чтобы совершить это вытеснение, создав само в себе такое же препятствие. В известной мере эти силы были заимствованы им у отца, и это заимствование представляет собой акт, имеющий чрезвычайно важные последствия. Сверх‑Я сохранит характер отца, и чем сильнее был эдипов комплекс, чем стремительнее (под влиянием авторитета, религиозного учения, образования и чтения) происходило его вытеснение, тем строже Сверх‑Я позднее будет повелевать Я в виде совести, возможно, в виде бессознательного чувства вины. Откуда оно черпает силы для такого господства, откуда берется его принудительный характер, выражающийся в форме категорического императива, – на этот счет я позже выскажу одно предположение.

Еще раз рассмотрев описанное здесь возникновение Сверх‑Я, мы должны будем признать, что оно является результатом влияния двух в высшей степени важных биологических факторов – длительной беспомощности и зависимости человека в детстве и наличия у него эдипова комплекса, который мы свели к прерыванию либидинозного развития в латентный период и, таким образом, к двухфазному началу сексуальной жизни у человека.[152] Согласно психоаналитической гипотезе, последняя, по‑видимому, специфически человеческая особенность предстает как унаследованное в ходе культурного развития качество, к возникновению которого привел ледниковый период. Таким образом, в отделении Сверх‑Я от Я нет ничего случайного, оно отражает самые важные черты индивидуального развития и развития вида; более того, придавая влиянию родителей устойчивое выражение, оно увековечивает существование факторов, которым обязано своим происхождением.

Психоанализ бесчисленное количество раз упрекали в том, что ему нет дела до высшего, морального, надличного в человеке. Этот упрек был несправедлив вдвойне – и в историческом, и в методическом отношении. Во‑первых, потому, что моральным и эстетическим тенденциям в Я с самого начала приписывался импульс к вытеснению; во‑вторых, потому, что никто не хотел признавать, что психоаналитическое исследование не могло выступить как философия, с полной и завершенной научной системой, а должно было шаг за шагом прокладывать себе путь к пониманию душевных проблем посредством аналитического разбора нормальных и анормальных феноменов. Нам не нужно было разделять трепетное беспокойство о наличии высшего в человеке, пока мы должны были заниматься изучением вытесненного в душевной жизни. Теперь, осмелившись приступить к анализу Я, мы можем ответить всем тем, кто, испытав потрясение своего нравственного сознания, сетовал, что должно же быть в человеке высшее существо: «Разумеется, и это высшее существо – Я‑идеал или Сверх‑Я, репрезентация нашего отношения к родителям. Будучи маленькими детьми, мы знали этих высших существ, восхищались ими, боялись их, а позднее приняли в самих себя».

Таким образом, Я‑идеал представляет собой наследие эдипова комплекса и вместе с тем выражение сильнейших побуждений Оно и важнейших судеб его либидо. Создав такой идеал, Я одолело эдипов комплекс и одновременно подчинило себя Оно. В то время как Я, в сущности, – это репрезентант внешнего мира, реальности, то Сверх‑Я противостоит ему как поверенный внутреннего мира, Оно. Конфликты между Я и идеалом в конечном счете будут отражать – к этому мы теперь уже подготовлены – противоположности реального и психического, внешнего мира и мира внутреннего.

То, что биология и судьбы человеческого вида создали и оставили после себя в Оно, перенимается Я благодаря образованию идеала и индивидуально заново в нем переживается. В силу самой истории своего образования Я‑идеал имеет самую тесную связь с тем, что было приобретено индивидом в филогенезе, его архаическим наследием. То, что в отдельной душевной жизни относилось к самым глубоким слоям, благодаря образованию идеала становится наивысшим в душе человека в значении наших оценок. Однако было бы напрасным трудом стараться локализовать Я‑идеал хотя бы аналогичным образом, как Я, или подогнать его под одно из тех сравнений, с помощью которых мы пытались изобразить отношения между Я и Оно.

Легко показать, что Я‑идеал удовлетворяет всем требованиям, которые предъявляются к высшему существу в человеке. В качестве замены стремления к отцу оно содержит в себе зародыш, из которого образовались все религии. Суждение о собственной несостоятельности при сравнении Я со своим идеалом вызывает то смиренное религиозное ощущение, на которое ссылается страстно верующий. В ходе дальнейшего развития роль отца продолжали играть учителя и авторитеты; их заветы и запреты сохранили свою власть в Я‑идеале и теперь осуществляют моральную цензуру в виде совести. Напряженные отношения между требованиями совести и поступками Я ощущаются как чувство вины. Социальные чувства основаны на идентификациях с другими людьми, возникающих из‑за сходства Я‑идеала.

Религия, мораль и социальное чувство – эти главные содержания высшего в человеке[153] – первоначально составляли единое целое. Согласно гипотезе, изложенной в работе «Тотем и табу», филогенетически они были приобретены на основе отцовского комплекса; религия и моральные ограничения – благодаря преодолению собственно эдипова комплекса, социальные чувства – в силу необходимости преодолеть сохранявшееся соперничество между представителями молодого поколения. Во всех этих моральных приобретениях мужской пол, по‑видимому, шел во главе; перекрестное наследование сделало их также достоянием женщин. И сегодня социальные чувства у отдельного человека по‑прежнему возникают как надстройка над импульсами ревнивого соперничества между сестрами и братьями. Поскольку враждебные побуждения нельзя удовлетворить, возникает идентификация с первоначальным соперником. Наблюдения за умеренными гомосексуалистами подтверждают предположение, что и эта идентификация представляет собой замену основанного на нежных чувствах выбора объекта вместо агрессивно‑враждебной установки.

Однако с упоминанием филогенеза возникают новые проблемы, от разрешения которых хотелось бы осторожно уклониться. Но ничего не поделаешь, следует отважиться на попытку ответа, даже если опасаешься, что она разоблачит недостаточность всех наших усилий. Вопрос таков: кто в свое время приобрел религию и нравственность на основе отцовского комплекса – Я первобытного человека или его Оно? Если это было Я, то почему мы не говорим просто о наследовании в Я? Если это было Оно, то как это согласуется с характером Оно? Или, может быть, нельзя переносить дифференциацию на Я, Сверх‑Я и Оно на такие ранние времена? Или надо честно признаться, что все представление о процессах Я ничего не дает для понимания филогенеза и неприменимо к нему?

Ответим сначала на то, на что ответить проще всего. Дифференциацию на Я и Оно мы должны признать не только у первобытных людей, но и у гораздо более простых живых существ, поскольку она является необходимым выражением влияния внешнего мира. Возникновение Сверх‑Я мы только что вывели из тех переживаний, которые привели к тотемизму. Вопрос о том, кому достались те знания и приобретения – Я или Оно, – вскоре отпадает сам собой. Следующее соображение говорит нам, что Оно не может пережить или испытать внешнюю судьбу, кроме как через Я, которое замещает у него внешний мир. Однако о прямом наследовании в Я все же говорить нельзя. Здесь открывается пропасть между реальным индивидом и понятием вида. Кроме того, нельзя слишком жестко подходить к различию между Я и Оно, нельзя забывать, что Я представляет собой наиболее дифференцированную часть Оно. Сначала кажется, что переживания Я оказываются потерянными для наследования, но если они достаточно часто и интенсивно повторяются у многих следующих друг за другом поколений людей, то они, так сказать, превращаются в переживания Оно, впечатления которых закрепляются благодаря наследованию. Таким образом, наследственное Оно заключает в себе остатки бесчисленных существований Я, и когда Я черпает свое Сверх‑Я из Оно, оно, пожалуй, лишь вновь обнаруживает более давние формы Я, их воскрешая.

Из истории возникновения Сверх‑Я становится понятным, что ранние конфликты Я с объектными катексисами Оно могут продолжаться в конфликтах с их наследником – Сверх‑Я. Если Я плохо удается преодоление эдипова комплекса, то его проистекающий из Оно энергетический катексис вновь проявляется в реактивном образовании Я‑идеала. Тесная связь этого идеала с БСЗ импульсами влечений позволяет разгадать загадку, почему сам идеал большей частью может оставаться бессознательным, недоступным для Я. Борьба, бушевавшая в более глубоких слоях и не прекратившаяся в результате быстрой сублимации и идентификации, продолжается, как на картине Каульбаха «Битва гуннов», в более высокой сфере.[154]

 

IV. Два вида влечений

 

Мы уже говорили, что, если разделение нами психического существа на Оно, Я и Сверх‑Я означает шаг вперед в нашем познании, то оно должно также стать средством более глубокого понимания и лучшего описания динамических отношений душевной жизни. Мы уже также выяснили, что Я находится под особым влиянием восприятия, и в целом можно сказать, что восприятия имеют для Я то же значение, что и влечения для Оно. Но при этом Я подвергается воздействию влечений точно так же, как и Оно; ведь Я – это лишь наиболее модифицированная часть Оно.

Недавно я изложил свои представления о влечениях; я буду здесь их придерживаться, и они будут положены в основу дальнейшего обсуждения. Я говорил, что следует различать два вида влечений, одни из которых – сексуальные влечения, или эрос, – гораздо более очевидны и более доступны изучению. Они охватывают не только ничем не стесненное сексуальное влечение как таковое и производные от него целезаторможенные и сублимированные импульсы влечения, но и влечение к самосохранению, которое мы должны приписать Я и которое мы в начале аналитической работы с полным основанием противопоставили сексуальным объектным влечениям. Рассмотрение второго вида влечений было сопряжено для нас с трудностями; в конце концов мы пришли к тому, чтобы рассматривать садизм в качестве его репрезентантов. На основе теоретических рассуждений, опирающихся на биологию, мы выдвинули гипотезу о существовании влечения к смерти, перед которым стоит задача привести органическое живое в безжизненное состояние, тогда как эрос преследует цель усложнить жизнь путем объединения рассеянных частиц живой субстанции и, разумеется, сохранить ее при этом. Оба влечения ведут себя в самом строгом смысле слова консервативно, стремясь восстановить состояние, нарушенное возникновением жизни. Таким образом, возникновение жизни стало причиной продолжения жизни и вместе с тем стремления к смерти, а сама жизнь – борьбой и компромиссом между двумя этими стремлениями. Вопрос о происхождении жизни остается космологическим, а на вопрос о цели и назначении жизни можно дать дуалистический ответ.

Каждому из этих двух видов влечений присущ особый физиологический процесс (синтез и распад), в каждой части живой субстанции действуют оба влечения, но все же в неравных пропорциях, и поэтому одна субстанция может стать основным представителем эроса.

Пока совершенно невозможно представить себе, каким образом влечения обоих этих видов соединяются, смешиваются, образуют друг с другом сплавы; но гипотеза о том, что это происходит регулярно и в больших масштабах, в нашем контексте неопровержима. В результате соединения элементарных одноклеточных организмов и превращения их в многоклеточные живые существа удалось нейтрализовать влечение к смерти отдельной клетки и при помощи особого органа отвести деструктивные импульсы во внешний мир. Этим органом была мускулатура, а влечение к смерти – вероятно, все же только частично – выразилось в виде деструктивного влечения, направленного против внешнего мира и других живых существ.

Если мы приняли представление о смешении двух видов влечений, то напрашивается также мысль о возможности – более или менее полного – их расслоения. Садистский компонент сексуального влечения можно рассматривать как классический пример целесообразного смешения влечений, а садизм, ставший самостоятельным, то есть перверсию, – как образец расслоения, правда, не доведенного до крайности. В таком случае нам становится понятной огромная область фактов, которая в таком свете еще не рассматривалась. Мы узнаем, что деструктивное влечение регулярно служит эросу в целях разрядки, догадываемся, что эпилептический приступ представляет собой продукт и признак расслоения влечений, и начинаем понимать, что среди последствий многих тяжелых неврозов, например невроза навязчивых состояний, особое внимание должно быть уделено расслоению влечений и проявлению влечения к смерти. Обобщая это, мы хотели бы предположить, что сущность регрессии либидо, например, от генитальной к анально‑садистской фазе, основывается на расслоении влечений, и, наоборот, условие прогресса от ранней к окончательной генитальной фазе – добавление эротических компонентов. Возникает также вопрос, не следует ли понимать регулярно встречающуюся амбивалентность, усиление которой мы так часто обнаруживаем при конституциональной предрасположенности к неврозу, как результат расслоения; но только она настолько исконна, что ее следует рассматривать, скорее, как не произошедшее смешение влечений.

Разумеется, нас будут интересовать вопросы, нельзя ли найти содержательные отношения между предполагаемыми образованиями Я, Сверх‑Я и Оно, с одной стороны, и двумя видами влечений – с другой; далее, можем ли мы указать принципу удовольствия, господствующему над душевными процессами, прочную позицию в отношении обоих видов влечений и психических дифференциаций. Но прежде чем мы приступим к обсуждению этого вопроса, необходимо покончить с одним сомнением, направленным против самой постановки проблемы. Хотя в существовании принципа удовольствия нет никаких сомнений, а разделение Я основано на клинических фактах, разграничение двух видов влечений не кажется достаточно надежным, и, возможно, факты клинического анализа откажутся от своих притязаний.

Такой факт, видимо, существует. Для противоположности между двумя видами влечений мы можем ввести полярность любви и ненависти. Ведь репрезентацию эроса нам найти несложно, и наоборот, мы очень довольны, что для труднопостижимого влечения к смерти можем указать представителя в деструктивном влечении, путь которому показывает ненависть. Клинические наблюдения свидетельствуют о том, что ненависть не только на удивление регулярно сопровождает любовь (амбивалентность), не только зачастую предшествует ей в человеческих отношениях, но также и о том, что ненависть при разнообразных условиях превращается в любовь, а любовь – в ненависть. Если это превращение представляет собой нечто большее, чем просто временная последовательность, то есть чередование, то становится очевидным, что такое основополагающее различие, как между эротическими влечениями и влечениями к смерти, предполагающее противоположно протекающие физиологические процессы, оказывается лишенным почвы.

Тот случай, когда одного и того же человека сначала любят, а затем ненавидят, или наоборот, если он дал к этому поводы, к нашей проблеме, очевидно, не относится. Равно как и другой случай, когда еще не проявившаяся влюбленность сначала выражается как враждебность и склонность к агрессии, ибо при объектном катексисе мог предшествовать деструктивный компонент, а затем к нему добавился эротический. Но нам известны многие случаи из психологии неврозов, в которых гипотеза о превращении напрашивается сама собой. При paranoia persecutoria [155] больной известным образом защищается от слишком сильной гомосексуальной привязанности к определенному человеку, в результате чего этот самый любимый человек становится преследователем, против которого направлена зачастую опасная агрессия больного. Мы вправе заключить, что в предшествующей фазе любовь превратилась в ненависть. При возникновении гомосексуальности, но также десексуализированных социальных чувств, как совсем недавно показало аналитическое исследование, существуют порождающие склонность к агрессии сильные чувства соперничества, и только после их преодоления ранее ненавидимый объект становится любимым или предметом идентификации. Возникает вопрос, можно ли предполагать в этих случаях непосредственное превращение ненависти в любовь. Ведь речь здесь идет о чисто внутренних изменениях, к которым изменившееся поведение объекта непричастно.

Однако аналитическое исследование процесса при паранойяльном превращении знакомит нас с возможностью существования другого механизма. При нем с самого начала существует амбивалентная установка, и превращение совершается путем реактивного смещения катексиса, когда эротический импульс лишается энергии и передается враждебной энергии.

Не совсем то же самое, но нечто похожее происходит при преодолении враждебного соперничества, ведущем к гомосексуализму. Враждебная установка не имеет перспектив получить удовлетворение, поэтому – по экономическим мотивам – она сменяется любовной установкой, которая предоставляет больше шансов на удовлетворение, то есть возможностей для отвода. Таким образом, ни в одном из этих случаев нам не следует предполагать, что происходит непосредственное превращение ненависти в любовь, которое было бы несовместимо с качественным различием обоих видов влечений.

Однако мы замечаем, что, рассматривая этот другой механизм превращения любви в ненависть, мы невольно сделали другое предположение, заслуживающее того, чтобы его огласили. Мы рассудили так, как будто в душевной жизни – неизвестно, в Я или в Оно, – существует некая перемещаемая энергия, которая, будучи сама по себе индифферентной, может присоединиться к качественно дифференцированному эротическому или деструктивному импульсу и усилить его общий катексис. Без предположения о такой способной к смещению энергии мы вообще обойтись не можем. Вопрос только в том, откуда она берется, кому она принадлежит и что она означает.

Проблема качества импульсов влечений и их сохранения при различных судьбах влечений пока еще далеко не прояснена и в настоящее время едва разработана. В парциальных сексуальных влечениях, особенно хорошо доступных наблюдению, можно установить некоторые процессы, вписывающиеся в те же рамки; например, то, что парциальные влечения в известной степени сообщаются друг с другом, что влечение, проистекающее из особого эрогенного источника, может отдавать свою интенсивность для усиления парциального влечения из другого источника, что удовлетворение одного влечения заменяет удовлетворение другого и т. п., и это должно придать нам смелость, чтобы выдвинуть гипотезы определенного рода.

В данной дискуссии я тоже могу предложить только гипотезу, но не доказательство. Представляется вполне вероятным, что эта способная к смещению и индифферентная энергия, действующая, пожалуй, в Я и в Оно, происходит из запаса нарциссического либидо, то есть является десексуализированным эросом. Ведь эротические влечения вообще кажутся нам более пластичными, более способными к отклонению и смещению, чем деструктивные влечения. В таком случае без натяжки можно далее предположить, что это способное к перемещению либидо трудится на службе принципа удовольствия, чтобы избежать застоя и облегчить отвод. При этом нельзя не заметить некоторого безразличия к тому, каким путем происходит отвод, если он вообще происходит. Мы знаем эту черту как характерную для процессов катексиса в Оно. Она встречается при эротических катексисах, при этом в отношении объекта развивается своеобразное равнодушие, особенно при переносах в анализе, которые должны совершаться, не важно, на какого именно. Недавно Ранк [1913] привел прекрасные примеры того, как невротические реакции мести направляются не на того человека. При таком поведении бессознательного вспоминается забавный анекдот о том, как пришлось повесить одного из трех деревенских портных, потому что единственный в деревне кузнец совершил преступление, заслуживающее смертной казни. То есть наказание должно быть в любом случае, даже если человек невиновен. На такое же свободное обращение мы впервые обратили внимание при смещениях первичного процесса в работе сновидения. Как здесь объекты, так в интересующем нас случае пути отвода принимаются во внимание лишь во вторую очередь. Настаивать на большей точности в выборе объекта, а также пути отвода – это было бы похоже на Я.

Если эта энергия смещения представляет собой десексуализированное либидо, то ее можно назвать также сублимированной, ибо она по‑прежнему придерживалась бы главной цели эроса – соединять и связывать, служа установлению того единства, которым (или стремлением к которому) характеризуется Я. Если мы включим мыслительные процессы в широком смысле слова в эти смещения, то это значит, что и мыслительная работа совершается благодаря сублимации эротической энергии.

Здесь мы снова сталкиваемся с ранее упомянутой возможностью того, что сублимация регулярно происходит при содействии Я. Мы помним и другой случай, когда это Я осуществляет первые и, разумеется, также более поздние объектные катексисы Оно благодаря тому, что принимает в себя их либидо и связывает с изменением Я, вызванным идентификацией. Конечно, с этим превращением [эротического либидо] в либидо Я связан отказ от сексуальных целей – десексуализация. Во всяком случае, так мы получаем представление об одной важной функции Я в его отношении к эросу. Таким способом овладевая либидо объектных катексисов, выставляя себя единственным объектом любви, Я десексуализирует или сублимирует либидо Оно, действует вопреки намерениям эроса, начинает служить импульсам враждебных влечений. Я приходится примириться с другой частью объектных катексисов Оно, так сказать, соучаствовать. О другом возможном следствии этой деятельности Я мы поговорим позднее.

Тут необходимо сделать важное дополнение к теории нарцизма. В самом начале все либидо скапливается в Оно, в то время как Я пока еще лишь формируется или слабо. Оно направляет часть либидо на эротические объектные катексисы, после чего усилившееся Я пытается овладеть этой частью либидо и навязать себя Оно в качестве объекта любви. Таким образом, нарцизм Я является вторичным, лишенным объектов.

Снова и снова опыт показывает нам, что импульсы влечений, которые нам удается проследить, раскрываются как производные эроса. Если бы не было представлений, изложенных в работе «По ту сторону принципа удовольствия», и в конечном счете идеи о садистских дополнениях к эросу, то нам было бы трудно придерживаться основной дуалистической концепции. Но поскольку мы вынуждены это сделать, у нас должно возникнуть впечатление, что влечения к смерти в основном безмолвны, а шум жизни большей частью исходит от эроса.[156]

А борьба против эроса! Невозможно отказаться от мысли, что принцип удовольствия служит для Оно компасом в борьбе против либидо, которое создает помехи течению жизни. Если в жизни господствует принцип константности (в понимании Фехнера), который тогда должен бы быть соскальзыванием в смерть, то именно требования эроса, сексуальных влечений, в виде потребностей, обусловленных влечениями, препятствуют понижению уровня и создают новое напряжение. Оно, руководствуясь принципом удовольствия, то есть восприятием неудовольствия, защищается от них разными способами. Сначала – как можно быстрее уступая требованиям недесексуализированного либидо, следовательно, борясь за удовлетворение непосредственных сексуальных стремлений. И в гораздо больших масштабах – избавляясь от сексуальных субстанций в одной из форм такого удовлетворения, в которой соединяются все частичные требования, причем эти сексуальные субстанции представляют собой, так сказать, насыщенные носители эротического напряжения. Выброс сексуальных веществ в половом акте в известной степени соответствует разделению сомы и зародышевой плазмы. Отсюда сходство состояния после полного сексуального удовлетворения с умиранием, а у низших животных – совпадение смерти с оплодотворением. Эти существа умирают при размножении, поскольку после исключения эроса в результате удовлетворения влечение к смерти получает свободу действия для осуществления своих замыслов. Наконец, Я, как мы уже знаем, облегчает Оно работу преодоления, сублимируя компоненты либидо как такового и его цели.

 

V. Зависимости Я

 

Пусть сложность и хитросплетения материала послужат оправданием, что ни один из подзаголовков не совпадает полностью с содержанием главы и что мы снова и снова возвращаемся к пройденному, собираясь изучать новые связи.

Так, мы уже не раз говорили, что Я большей частью образуется из идентификаций, которые сменяют утраченные катексисы Оно; что первые из этих идентификаций постоянно ведут себя как особая инстанция в Я, в виде Сверх‑Я противопоставляют себя Я, тогда как позднее окрепшее Я может проявлять большую устойчивость к таким влияниям, обусловленным идентификациями. Сверх‑Я обязано своим особым положением в Я (или по отношению к Я) – моменту, который следует оце