Прапорщик Прахов пошел погулять 8 страница

Он даже выходил в коридор и слушал лифт.

Наконец, жена Маша пришла.

Она разгрузила продукты и стала возиться с приготовлением ужина.

Гостомыслов вертелся тут же. Он не хотел упустить момента, когда супруга пойдет в туалет.

Но она все возилась, необычного состояния мужа не заметила.

Мы привыкли друг к другу, мы уже не видим, когда в нас что-то меняется, с грустью начал Илларион Васильевич довольно привычные мысли, но тут супруга, наконец, пошла в туалет — выбросить мусор в мусорное ведро, которое стояло в туалете.

Она вышла оттуда.

С жадностью он смотрел на ее лицо.

И ничего не увидел.

Он понял: она была вся в себе. Веник, совок, мусор, ведро — кроме этого она ничего не воспринимала. К тому же она, кажется, даже свет не включила, не из экономии, а в силу того, что наизусть, вслепую знает домашнюю топографию.

Ладно, подумал Гостомыслов. Подождем, когда пойдет не мусор выбрасывать.

И вот через час или полтора Маша, приготовив ужин, позвала дочь и мужа, а сама зашла в туалет, освободившись. Она всегда так: сперва сделай дело, потом гуляй смело! Гостомыслов подмигнул дочери. Она не поняла. Наверное, уже забыла о событии.

И он дождался!

— Ларик! — вскрикнула жена.

Он подошел к туалету.

Жена смотрела то на Гостомыслова, то на голубое чудо с цветочками.

— Прелесть, прелесть, — сказала она. И даже не спросила, сколько стоит...

 

...Блаженством стали для Илларионова те минуты, что он проводил здесь. Но высшее наслажденье еще предстояло ему.

Обычно он сперва спускал воду, а потом закрывал крышку, а на седьмой или восьмой день сделал наоборот: закрыл крышку, а потом спустил воду. И потрясенный закричал:

— Маша!

Маша прибежала.

— Смотри. Слушай, — сказал Гостомыслов.

Сперва он спустил воду с открытой крышкой. Вода сварливо забурлила с привычным шумом, ничем не отличающимся от звука, производимого каким-нибудь общественным вокзальным унитазом.

А потом он закрыл крышку, дождался, пока наберется вода, и спустил воду уже при закрытой крышке.

Совсем иной получился звук!

Это был звук приглушенный, приличный, близкий и дальний одновременно, это был звук мягкий, это был звук уважения падлы-вещи (какова она в конце-то концов и есть!) пред человеком, коему она служит — а не нахальное трубное сипение и клохтание наглого былого унитаза, который словно сердился, что им попользовались, что не оставляют, паразиты, в покое, который словно грозил треснуться, прорвать водой свое фаянсовое нутро или, оскорбившись, вовсе перестать давать воду: попляшете у меня тогда! Нет, совсем иное слышалось под новой крышкой: лесть и услуга, чего изволите и кушать подано, будьте любезны и не соблаговолите ли... Да что там!

Гостомыслов заплакал.

Маша зарыдала.

Прибежала дочь и заплакала тоже, не понимая, отчего плачут родители, она была добрая девочка и с детства не могла без боли видеть чужого горя. Она вырастет и станет первым в истории России президентом-женщиной. И я радуюсь за нее — мыслями, которые в будущем, а душой, которая в настоящем, плачу вместе с Машей и Гостомысловым, плачу, как дурак, плачу, плачу и плачу, хотя, возможно, совсем подругой причине...

 

15 января 1996 г.

 

Встреча

 

Я ожидал вылета во франкфуртском аэропорту, утомленный.

И вдруг, не сходя, вернее, не вставая со своего места, — оторопел.

Я увидел проходящую сквозь последние таможенные препоны Томку, Томку-соседку, Томку-алкоголичку, Томку-синюху, тунеядку, доходягу, вечно стреляющую у меня деньги на опохмелку.

Прохладный, равнодушный и чистый, как весь этот зал ожиданья, немец-таможенник что-то говорил Томке, а она, простоволосая, взлохмаченнная, в какой-то драной шубейке, гнусаво посылала его по всем известным ей адресам. Наконец немец пропустил ее, и она гордо прошла.

Конечно же, это не Томка, подумал я. Пусть лицо похоже, и голос, и шубейка, кажется, та самая, что Томка носит десятый уж год, а вон и желтизна синяка под глазом, я этот синяк две недели назад видел в стадии багрово-фиолетовой, — все равно это не Томка, потому что Томки здесь, в международном аэропорту города Франкфурта, быть никак не может!

Она отыскивала взглядом свободное место — и увидела меня.

— От ни хрена себе! — заорала она на всю округу. — Ты как здесь?

Я бы мог объяснить ей, как я здесь, — тем более, что здесь я не первый раз, но она-то как здесь, вот что меня интересовало! Она меня узнала, значит, это все-таки Томка! Но не может же этого быть, никак не может — никакая фантастика этого не выдержит!

Она присела рядом и, высморкавшись, как обычно делают люди, подобные ей, после завершения любого дела — словно всякое дело вызывает обильный прилив жидкости в их чувствительный нос, не знаю, отчего так бывает, — сказала:

— А мне, понимаешь ли, попутешествовать пригрезилось. Охота к перемене мест, понимаешь ли. Чтоб дым отечества был сладок и приятен. Собрала некоторые средства и, вместо того, чтоб вещи покупать — вещи преходящи! — решила потешить себя пространством и временем. Они, естественно, тоже величины переменные, если брать короткие промежутки, но по сути своей вечны. То есть не руль на гривенники меняешь, милый ты мой, а прикасаешься к амплитудам вечности, поскольку ведь и вечность не незыблемое что-то, как ты думаешь? И хоть она одна на всех, но прикосновение к ней у каждого свое. Как ты думаешь?

Я никак не думал. Я смотрел на нее — и не верил. Это не Томка! Убей меня Бог, не она!

— Ты чего это? — вдруг спросила она.

— Извините, — сказал я. — Вы в Саратове на улице Мичурина живете?

— Бляха-муха, ты охренел? Не узнаешь?

— И вас Томкой, Тамарой... (я не смог вспомнить отчества) зовут?

— Охренел, точно! Выпей, полегчает! Только у них дорого все, а я с собой пару фунфыриков взяла!

Она выудила из кармана шубейки початую бутылку портвейна «Анапа», вытащила зубами газетную пробку, глотнула из горлышка винца, предложила мне.

Я поблагодарил и уклонился.

 

...Мне стало совестно.

Не от того, что отказался узнавать Томку и выпить с нею.

Ведь никакой Томки, конечно же, не было, была похожая на нее женщина, только и всего. Между прочим, судя по речи, с помощью которой она общалась с каким-то высоким седым господином, — немка. Шубейка, якобы драная, на самом деле искусно сшитая из кусочков дорогого меха, кудлатые волосы, над которыми часа два работали искусные руки парикмахера, сверхмодные желтоватые тени под глазами, вот что меня смутило, это была просто экстравагантная немка (экстравагантные люди во всех нациях встречаются).

Мне стало совестно оттого, что даже мысли о возможности здесь Томки я допустить не захотел.

Сам сижу здесь, как родной, положив ногу на ногу и покачивая носком блистающего ботинка, вычищенного два часа назад в автоматом в гостинице «Movenpick» города Касселя, а Томку-синюху, которая, если вникнуть в некоторые сокровенные глубины моей биографии, ничем не лучше меня (пивали вместе и «Анапу», и спирт «Royal» умеренно разведенный, и самогон), Томку-синюху — не хочу пустить сюда, брезгую!

Сочинил правда, сам себе историю, в которой — пустил, но сочинить что хочешь можно, а в глубине души — не пустил!

Совестно мне.

Прости меня, Родина.

Прости меня, Тома.

Приеду — дам тебе взаймы, сколько спросишь.

Ведь спросишь ты самую малость, на фуфырик «Анапы», не больше, поскольку в тебе совесть есть. Прости...

 

22 января 1996г., самолет   SU 256  

"Frankfurt (Mein)  — Москва, место 21А

 

Одноклассники

 

Викторов не видел своего одноклассника Павлова почти двадцать один год — с самого выпускного вечера.

И вот они встретились солнечным тающим днем двадцать четвертого февраля одна тысяча девятьсот девяносто пятого года в троллейбусе номер десять, что соединяет вокзал города Саратова и окраину.

— Привет! — сказал Павлов. — Вот это встреча.

— Ничего себе, — сказал Викторов.

— Как жизнь? — спросил Павлов.

— Нормально, — сказал Викторов.

— А мы с семьей вот раздельно питаемся, — радостно сказал Павлов.

— Разделились, что ли? — не понял Викторов.

— Нет. Раздельное питание, — со счастьем объяснил Павлов. — Для здоровья и очистки организма. Утром едим только кашу. Без ничего. В обед тоже что-нибудь одно. Если овощи, то только овощи. Если мясо, то только мясо. В ужин — то же самое.

— Это хорошо, — сказал Викторов. — Мне выходить.

— Ну ладно. Как у тебя-то дела? — спросил Павлов, улыбаясь.

— Нормально, — сказал Викторов и вышел.

 

Международная любовь

 

Одна молодая красивая американская девушка полюбила одного русского мужчину — не очень красивого, пожиловатого и, к тому ж, пьяницу, и это может показаться невероятным, даже если учесть, что мужчиной оказался саратовец.

А в Саратове девушка оказалась как волонтер, то есть гуманитарный доброволец американского Корпуса Мира (кому охота, проверьте — на углу улиц Мичурина и Радищева находится).

Но давайте посмотрим, как это случилось.

Девушка шла 27 февраля 96 года по городу, в грязную слякотную погоду, когда Саратов удивительно некрасив, когда у него просто-напросто нищенский вид. То есть никакого приятного впечатления. Вываляйте вы в грязи хоть смокинг — будет от вас приятное впечатление?

Но американская девушка по имени Айрин Сайферт — улыбалась. Она шла по грязной улице и улыбалась. Она с детства любила быть хорошей и вот, приехав в бедную страну, в бедный город помогать бескорыстно бедным людям, она чувствовала удовольствие от себя. Ей нравилось, что она умеет видеть в окружающих унылых людях именно людей, а не каких-то там второсортных особей, она видит человека даже в этом вот монстре, что сидит на ящике, с другого ящика продавая самодельные мышеловки.

Тут вдруг солнышко выглянуло, блеснуло в глаза монстру, в синие его глаза, которые были точь-в-точь как у французского киноактера Алена Делона, которого, впрочем, Айрин Сайферт никогда не видела, потому что американцы смотрят только американское кино.

И странное чувство появилось у Айрин.

Чувство любви.

Сперва она подумала, что это чувство общечеловеческой любви, но подумав еще, поняла: нет, любовь обычная, грубо говоря, половая, мягче — сексуальная, еще мягче — женско-мужская, а совсем уж мягко — небесами венчанная на сдвоенье и размноженье.

Это была, то есть, любовь с первого взгляда, в которую Айрин никогда не верила — и именно поэтому в нее сразу поверила.

Нет, это не игра слов. Тот, кто верит в любовь с первого взгляда, по моим наблюдениям, сам никогда с первого взгляда не влюблялся. А вот кто не верит...

Конечно, ничего фантастического в этом нет. Народ давно сказал: любовь зла, полюбишь и козла. Между прочим, фамилия у нашего героя была — Укапустин.

Айрин Сайферт до того восхитилась своему чувству, что тут же сказала Укапустину: ай лав ю.

Укапустин школу кончал и английский учил, кой-чего умел понимать. И музыку группы «Битлз» в молодости слушал.

Ком ту геза, говорит, нечего тут смеяться, идите дальше своей роад.

А Айрин смеется и говорит: плиз, лук внимательно, хочешь верь, хочешь нет, а я ай лав ю, говорю тебе! С первого глэнса полюбила!

Ну, и на здоровье, порадовался за нее Укапустин. В мышеловочке не нуждаетесь? Недорого отдам.

Недоуменная американка ушла.

Будь она дома, тут же побежала бы к своему психоаналитику. Мол, хелп ми, странный случай: в нищего урода влюбилась в чужой кантри, как быть, как решить май проблем?

Но психоаналитика нет, пришлось думать самой.

Вот она вечером лежит, думает и понимает, что синих этих глаз не забудет никогда, что полюбила этого человека просто гибельно.

Едва дождалась утра.

А Укапустин уже сидит на своем ящике с мышеловками и его с утра потрясывает от холода и других причин. При этом, надо сказать, что хоть спал он ночью крепко, но странно, тревожно — и видел во сне американку, но не это удивительно, а то, что, проснувшись, вспомнил свой сон — в то время как далеко не всегда помнил не только сны, но и ту явь, что была накануне.

Анализ ситуэйшн, говорит американка, привел меня к окончательному выводу: ай лав ю, да, кстати, вот из ю нейм?

Май нейм из Укапустин, говорит Укапустин, а из ю нейм вот?

Айрин, говорит Айрин. Есть у вас вайф и чилдрен?

Нету ни вайфы, ушла, ни чилдренов, с собой забрала, отвечает Укапустин.

То есть вы свободен?

Полностью либерте, фратерните, эгалите, отвечает Укапустин, за недостаточным знанием английского пользуясь, как видите, даже французским.

Давайте тогда общаться и говорить, мне важно знать, любите ли вы меня, говорит американка.

Почему же не любить, люблю, говорит Укапустин.

Американка чуть в обморок не упала от счастья, Укапустин ее поддержал, отворачивая, однако, в сторону рыло, чтоб, когда американка очнется, ее вторично перегаром в обморок не шарахнуло.

Американка очнулась и стала излагать план: она видит, что у Укапустина временные проблемы в лайф энд бизнес, это бывает, но надо взять себя в руки...

 

И так далее.

Я знаю, вам какой-нибудь неожиданности хочется. Вроде того: американка предложила Укапустину в Америку поехать под крыло родителей-миллионеров, а он в ходе этого разговора свистнул у нее сумочку, где было два американских доллара — и был таков. Променял доллары на рубли по минимальному курсу — и пропил, радуясь удаче. Ну, или еще что-нибудь в этом роде.

Ничуть.

Полюбив молодую девушку за любовь к себе, Укапустин отремонтировал однокомнатную свою квартирку, устроился на работу слесарем-наладчиком, а был он когда-то наладчик классный — и быстро восстановил мастерство, а Айрин приняла российское гражданство и пока не работает, поскольку занята кормлением и воспитанием сына Андрея.

Живут скудновато, но терпимо. Родители Айрин из-за рубежа сколько-то подбрасывают, будучи сами не шибко богаты. Наскребли на поездку в Россию отцу Айрин, Джон Сайферт приехал, пока добрался до Саратова, преисполнился ужасом, но увидел внука, облизал его в щечки, в пупок, в попку, увидел синие глаза Укапустина, увидел сиянье в тоже синих айзах Айрин — и побыстрее поехал обратно, чтобы рассказать жене об этой фэнтэстик лав.

 

...Каждый вечер, ложась под бок к умытому, надушенному, чистому Укапустину, юная Айрин глядит в его аленделоновские глаза и шепчет: Укапустин, это просто импосибол, до чего я ай лав ю.

А уж как я ай лав ю, отвечает он.

И они даже плачут от такого счастья и готовы вместе молиться Богу, но Укапустин православный христианин, а Айрин буддистка — и своих религиозных убеждений даже ради любви не изменит. В таких вещах у нее характер настоящий, американский, и эта деталь, между прочим, самое лучшее свидетельство правдивости рассказанной истории.

Спокойной ночи.

 

27 февраля 1996 г.

 

«Естудей»

 

В ночь с шестое на седьмое марта одна тысяча девятьсот девяносто шестого года Олегу Лаврову было одиноко и тревожно.

Он не мог заснуть, в голову лезла всякая всячина: то вспомнится вдруг, как в детстве с дерева упал и руку повредил, то вывеска магазина «Руслан и Людмила» ни с того ни с сего повиснет в воображении, то рявкнет уличный голос прошлой недели: «Вон он идет, смотри, смотри, смотри, смотри!» Дикий заполошный крик, Лавров, помнится, даже обернулся узнать, кто кричит и кто идет, но не увидел ни того, ни другого.

Потом отрывки из фильмов стали вспоминаться, потом он увидел вдруг балет «Лебединое озеро», а потом услышал песню «Естудей». Да так ясно услышал — будто по радио поют, будто он все слова разбирает, хотя разбирать их не может — для этого надо песню помнить, то есть английские слова, а Лавров не знал английских слов песни и английского языка, но песню эту любил. Ее за свою жизнь он часто слышал и любил. Хорошая песня, задушевная.

Он даже знал, что сочинила и пела ее группа английских битлов, которые потом разошлись, а Джона Леннона убили лет десять, что ли, назад.

То есть как? — вдруг изумился Лавров. Как же это получается? То есть никогда больше Джон Леннон такой песни не сочинит? Он захочет сочинить, а не может: умер!

Что же это делается, Господи?

Такая песня хорошая... И человек, значит, хороший был...

Боже ты мой! — вдруг даже сердце екнуло у Лаврова. — Ведь не только Леннон, а и другие многие! Тот же Пушкин сколько уже лет назад! Он бы и рад опять стишок сочинить — ан хрен, отписался!

Жалко-то как, жалко, Господи! А Гагарин! Совсем молодой был, красивый. Не взлетит больше в небо, а тем более в космос. А Эйнштейн со всей своей этой теорией вероятности! Как бы ему хотелось зажечься умом, математическую формулу выдумать... — нет, нельзя, умер.

А другие все?

И впервые в жизни Лавров представил вдруг непредставимое количество умных, хороших и талантливых людей, которые умерли, и не смогут ничего сделать больше хорошего, умного, талантливого. Какой же это кошмар получается!

Одиночество и тревога усилились до боли, до того, что он не выдержал и нарушил сон супруги Анечки. Тихонько потолкал он ее в плечо, подул в ушко, дождался, когда она совсем проснется, и сказал:

— Анечка, Джон Леннон умер.

Анечка посмотрела в глаза мужа. Она знала его хорошо. Она понимала, что это не просто слова, а за ними что-то есть.

— Его убили, кажется, — сказала она.

— Да неважно! Главное, ты пойми, захочет он «Естудей» написать, ну, то есть, не эту песню, а другую, еще лучше, а невозможно: умер ведь! Или Гагарин: захочет полететь в космос, а тоже невозможно! А Тургенев «Му-му» не напишет никогда, книжка детская, глупая, я понимаю, но я плакал, я помню. Ты чувствуешь, что происходит?

Анечка подумала.

Она подумала о том, какое счастье жить с человеком, который не храпит у тебя под боком, а тревожится сильными и серьезными мыслями. И от уважения к этим мыслям, она тоже постаралась ими проникнуться — и вдруг прониклась, и тоже с острой грустью ощутила, что Джон Леннон никогда не напишет больше «Естудей», хотя «Естудей» написал, вроде, не он, но это вопрос второстепеный.

— Жалко, Анечка, — прошептал Олег дрожащими губами. — Как жалко, ах, как жалко!

— А с первого этажа Илья Григорьевич, на баяне который на свадьбах играл, помер весной, тоже ведь не сыграет, а как бы хотелось! — ответила Анечка.

— Аня! — сказал Олег.

— Что?

— А я вот рыбу ловить люблю. Придет свой срок... А потом захочу рыбки половить — шиш! Жалко, Анечка!.. Да я — что? А Джон Леннон — это тебе не рыбу ловить, это «Естудей»! И тоже помер! Боже мой, что делается!

И они замолчали, — одновременно и подавленные глобальной мыслью, но и просветленные.

И вдруг Олег без слов замурлыкал мелодию.

«Естудей».

Анечка, тоже имея верный слух и голос, подхватила.

Они негромко пели, пока горло у обоих не перехватило от печали, и они обняли друг друга, прижались друг к другу — и долго лежали так без сна, счастливые своим общим горем и тихим общим дыханьем.

 

6-7 марта 1996 г.

 

Больше не могу

 

Семнадцатого апреля одна тысяча девятьсот девяносто шестого года Вера Павловна Анатольева шла по улице Чапаева города Саратова и дошла до угла улицы Советской, куда и свернула — и вдруг остановилась возле будки, где не продаются пироги, а сидит, застекленный, постовой милиционер. Она коротко о чем-то подумала, но пошла дальше. Она дошла до улицы Горького, свернула, пошла вверх. Дошла до улицы Немецкой (историческое название проспект Кирова — или наоборот?), свернула и пошла по этой улице. Она дошла до улицы Радищева и свернула влево, и дошла до музея Радищева, где, в саду возле музея Радищева, села на лавку и тихо сказала: " Господи... Больше не могу... "

 

17 апреля 1996 г.

 

Слесарь

 

Слесарь Нифиногенов, когда работал слесарем, то совсем даже и не думал, что он слесарь.

Он работал себе и работал, слесарил помаленьку — и, долго ли, коротко, двадцать восемь лет рабочего стажа наслесарил. Нет, он, конечно, знал и помнил, что слесарь, но без особых эмоций и волнений. Я слесарь, а ты фрезеровщик, а этот шофер, а тот милиционер — ну и что? — не стоит рассуждений!

Можно сказать, что он не работал слесарем, а жил слесарем и делал это — как дышал, а всякий человек если изредка и задумывается над жизнью, то над дыханием своим — почти никогда. Известный же парадокс: начни следить, как ты дышишь, и сразу собьешься, сразу тебе покажется, что дышишь ты чересчур горячо и поспешно или, наоборот, слишком замедленно, с трудом, начнутся беспокойства, бесонницы, ненужные мысли...

Но вот завод, на котором трудился Нифиногенов, взял да и в соответсвии с особенностями современной экономической ситуации — прогорел. Всех, в том числе и слесарей, отправили в бессрочный отпуск, не обещая никаких перспектив. На других же заводах и предприятиях слесаря оказались не нужны, поскольку возникло явление дотоле у нас неведомое: безработица.

И вот тут-то Нифиногенова грустно осенило. Неделю он жил в каком-то отупении и непонимании, а через неделю, проснувшись в предрассветной серости, он сказал себе в душе так громко, что оглянулся на спящую жену — не разбудил ли? — хотя сказал молча. Он сказал себе: а ведь я слесарь! Бог ты мой, сказал он себе, ведь я слесарь!

Он ходил по улицам сам не свой, он глядел на дома, деревья, трамваи, троллейбусы, на людей, пытался отвлечься — но, словно зубная боль, сверлила мысль: я слесарь! Слесарь!

Он вернулся домой и с разрешения жены начал выпивать бутылку водки. Выпил половину, ударил кулаком по столу и сказал:

— Я слесарь!

Жена тут же отобрала у него бутылку, а он и не протестовал: ведь гораздо большее отобрано, что уж из-за пустяков расстраиваться. Тоже мне богатство: бутылка водки... Да я на свою честную зарплату слесаря высшего разряда этих бутылок куплю... — но мысли Нифиногенов не закончил, а заплакал и пошел быстрей спать, пока еще хотелось спать после водки.

Он понял вещь большого философского содержания: не тогда, оказывается, ты слесарь, когда слесаришь, а тогда ты слесарь, когда нет у тебя слесарской работы. Ты слесарь мечтой, всеми помыслами своими, ты слесарь недоуменной пустотой рук, жаждущих железа, голодом глаз, ищущих, что бы такое зорко разметить, накернить, расчертить, ты слесарь емкостью ума, не наполненного образами сочленений, контуров, отверстий, креплений, инструментов — в их изящном и законченном совершенстве и прилаженности каждого строго к определенным операциям: пассатижами не будешь пилить, а ножовкой не будешь гайки закручивать.

Он даже засмеялся — будучи в момент этих размышлений на улице, и прохожие посмотрели на него с удивлением, а он посмотрел с удивлением на них.

Он мог бы и дома послесарить, потешить себя, но не мог. Это ведь баловство — когда нет широкого металлического слесарного стола с множеством выдвижных ящиков, когда нет серьезных массивных тисков, а есть тисочки глупенькие, игрушечные, для домашних поделок, когда нет поблизости станков, на которых можно сделать то, что не дается подручному инструменту...

Совсем впал в унынье Нифиногенов, жена даже тайком к бабушке на пятый этаж сходила, та дата ей трехлитровую банку наговоренной святой воды, велела подливать в суп, в чай, в любое жидкое по столовой ложке — и пройдет.

— Что пройдет? — спросила жена, забывшая объяснить цель просимого лекарства.

— Запой пройдет.

Жена Финогенова хотела было сказать, что это не запой, а нечто как бы психическое, но постеснялась: во-первых, не хотела обидеть бабушку, а во-вторых, психические болезни в ее среде окружения считались скоромными, неразглашаемьши, неприличными, более даже, чем нехорошие кожно-венерические болезни, а с такими пустяками, как пьянство или алкоголизм даже и сравнивать нечего.

Тем не менее, святую воду подливала.

И глазам своим не поверила: ожил Нифиногенов, заблестел глазами, посвежел цветом лица, расправил плечи, погладил по голове дочку, забыв, что ей уж под тридцать и она успела замуж дважды бесплодно сходить.

Но не вода подействовала на Нифиногенова. Подействовал на себя он сам. Блуждая в лабиринтах тягостных своих размышлений, он однажды узрел полоску света в виде мысли: а мало ли я наслесарил на своем ве ку? —  и пошел на эту полоску, и выбрел на выход из лабиринта, на мысль спокойную, огромную и ясную, как небо после майского дождя: перестал ли быть слесарем, перестав слесарить? Нет!

Ну вот, собственно, и вся история. Возродится ли завод, найдет ли Нифиногенов работу на другом предприятии или так и останется невостребованным его слесарский талант и будет он вынужден доработать годы, необходимые для начисления пенсии, где-нибудь не по специальности — это другой разговор. Нам же интересен момент истины, момент прекрасный (какого любому можно пожелать), когда Нифиногенов, перефразируя Пушкина, мог бы воскликнуть: «Я слесарь, с меня достаточно сего сознанья!»— отбросив в лучезарности своей помышления о стаже, зарплате, о славе и пенсионном обеспечении. Полюбуемся этим моментом, порадуемся за человека.

 

Спасибо.

 

10 июля 1996 года

 

Жизнь Лагарпова

 

На углу стояли молодые люди в кожаных куртках. Некоторые в черных, а некоторые в коричневых.

Они говорили, смеялись, размахивали руками.

Мимо проходил Лагарпов.

Один из молодых людей, досмеявшись до сухоты и перхоти в горле, вызвал в себе слюну, чтобы увлажнить рот — и успешно, а потом сплюнул, повернув голову от друзей, сплюнул в сторону — и попал плевком на куртку проходящего мимо Лагарпова.

И не заметил этого, поскольку заинтересован был разговором с друзьями, а не тем, что происходит вокруг.

Лагарпов остановился, посмотрел на плевок, растаявший на матерчатой поверхности куртки, расплывшийся мокрым пятном, и тронул молодого человека за локоть.

Тот оглянулся.

— Вы в меня плевком попали, — сказал Лагарпов.

— Ну и что? — спросил молодой человек. Другие молодые люди замолчали и стали слушать и смотреть.

— Ничего. Просто вы попали и не заметили этого, — сказал Лагарпов. — Я подумал, что вы должны знать. То есть сперва я подумал, что, узнав о своем нечаянном поступке, вы огорчитесь, у вас испортится настроение, вас будет мучить совесть. Я хотел пройти мимо. Но тут же поймал себя на мысли, что это ложное милосердие. Я не имею права считать вас хуже, чем, например, я сам. А я сам всегда желал бы знать, если вдруг нечаянно сделал что-то не совсем как бы сказать... Поэтому я и обратил ваше внимание на то, что вы плюнули мне на куртку.

— Я не понял, — сказал молодой человек, улыбаясь Лагарпову, друзьям и самому себе хорошей белозубой улыбкой здоровья и душевной гармонии, — ты в претензии, что ль?

— Я не в претензии, — сказал Лагарпов. — Таково свойство моего характера: я полагаю, что больнее всегда тому, кто причиняет боль, а не тому, кому больно. Но это я. А если бы на моем месте был ребенок? Он только начинает жить. Он, возможно, смотрит на мир еще доверчивыми добрыми глазами. Ваш же плевок — беспричинный и от этого вдвойне обидный, раздосадует его, он может озлобиться, он захочет тоже плюнуть в кого-нибудь. Жизнь его пойдет совсем по другой колее!

— Послушай.., — улыбка исчезла с лица молодого человека.

— Минутку, дайте договорить, — мягко сказал Лагарпов. — На моем месте могла оказаться женщина, молодая и красивая. Возможно, она мельком видела в профиль ваше лицо и оно понравилось ей, поскольку оно приятно, особенно издали. Она подумала о вас с щекотливыми мыслями, будучи полна весенними желаниями и мечтами — и вдруг плевок! Каково ей было бы после этого!

— Послушай, козел... — опять попытался сказать что-то молодой человек, но Лагарпов, поморщившись, выставил обращенную к нему ладонь укоризны: ах, как вы нетерпеливы! И продолжил.

— На моем месте могла оказаться старушка. Может, она шла в печали, вспоминая молодость, а может, наоборот, радовалась весеннему дню и солнышку, она думала, что не все еще потеряно в этой жизни, и сколько бы ни осталось лет, это — ее года, и надо радоваться им, как Божьему подаренью, а не ворчать на бытовые неурядицы и одолевающие хвори. И тут — плевок, плевок, который отнимает последнюю надежду, который повергает ее в пучину отчаяния, она приходит домой с болью в сердце, боль усиливается, она вызывает «скорую помощь», пьет лекарство, но тщетно, — и умирает.

— Сейчас ты тоже умрешь, — сказал молодой человек. Но сказал без злобы, с усмешкой.

— Или, — увлекшись процессом мысли, продолжал Лагарпов, — шел бы такой же молодой человек, как и вы, но, скажем, покрепче телосложением, скажем, даже вообще мастер спорта по какому-нибудь виду жестокой борьбы из тех, что в такой моде ныне. Он идет по жизни пружинисто и настороженно, как охотник, выслеживающий дичь. Или, напротив, он, как рысь, как барс, знающий, что вокруг спрятались охотники, одним словом, он и охотник, и хищник в одном лице, он всегда в полной готовности, он идет мимо, в него попадает плевок, реакция его безмысленна и мгновенна — обратите внимание — не бессмысленна, а безмысленна, — подчеркнул Лагарпов, — итак его реакция безмысленна, как реакция охотника, нажимающего на спусковой крючок при малейшем шорохе, как реакция барса на ветке, под которым оказался охотник! — он бросается на вас и несколькими ударами укладывает вас на землю, а потом вступает в борьбу с другими. Возникает жестокая драка...