Прапорщик Прахов пошел погулять 11 страница

С отвращением, через силу, мучая себя — пьет русский человек, не любя и не желая пить! А коли наступит такое время, что будет море разливанное дармовой выпивки и неограниченное время для ее потребления, вот тут-то вы и убедитесь в моей правоте, ибо я уверен, что русские люди поголовно бросят пить, и уж никто не осмелится называть пьянство одной из сугубых черт русского характера.

Б. А вот работать русский человек любит — и даже очень. Но, обладая философским складом ума, он хочет к работе относиться сознательно. Он хочет выполнять работу лишь разумную и осененную высшим смыслом пользы. Но ведь, к сожалению, огромное количество видов деятельности человеческой (я рискнул бы предположить, что их большинство) лишены всякого смысла, они абсурдны по форме и содержанию. Или — подневольны. А для русского характера, как доказано в пункте А., нет ничего хуже подневольности. Это доказано не только в пункте А., но и во всей русской истории. Подневольность труда крепостного, ярма кулацкого и капиталистического, а затем социалистического — к работе отнюдь не побуждала. Она, наоборот, вызывала в русском человеке жгучее желание посмеяться над своим трудом — с помощью труда же. Доказывая окружающему миру абсурдность своей деятельности, он старался выставить ее в еще более абсурдном виде. Конечно, тут не обходится без тончайших психологических нюансов, которые, кстати, тоже считают неотъемлемой принадлежностью русского характера, и с этим не поспоришь. Будучи по природе трудолюбив и склонен к порядку, русский человек то и дело теряет контроль над собой и начинает трудиться самозабвенно, горячечно, строго и стройно — не зная ни в чем чуры и меры. Но, как правило, спохватывается, понимая вдруг с аналитическим ужасом, что своим трудом он лишь увеличивает абсурд сущего — и буквально силком втискивает в карманы разгулявшиеся руки, огромным усилием воли подавляет никчемную энергию ума...

Но дайте ему дело стоящее, дело дельное, дело разумное в планах и практическом, и философском, и в личном, и в общечеловеческом — и вы увидите, что нет равных русскому человеку в труде.

В. Пункт третий это дополняет и подтверждает. Да, неприхотлив русский человек в бытовой жизни, да, ходит по лужам в родном дворе своем и не почешется лишнее деревце под окошком посадить, но ведь кроме духа противостояния обстоятельствам и абсурду, в нем есть и инстинкт уважения к окружающему как к чему-то раз и навсегда богоданному, то есть — как к природе. Для человека другой цивилизации природа — это лес, река и соловьи в небе. Русский же человек понимает природу шире, для него это и городские дома, и колдобины улиц, и лужи дворов. Как не придет в голову человеку другой цивилизации мысль выкрасить реку в зеленый цвет, деревья леса перекорчевать, чтоб стали они рядами, а соловью убавить громкость неким выключателем и изменить тембр его пенья, так для русского человека непонятно, зачем асфальтировать все тропочки и тротуарчики, да еще с мылом мыть, зачем в подъезде дома стены белить и колеровать в радужные цвета — ведь это изменять природу, кощунствовать над нею, а она и так от нашего вмешательства страдает.

Я не буду спорить, что данное понимание окружающей среды выглядит архаичным. Но, кто знает, может именно отсутствие ерзости в делах благоустройства спасло природные угодья России, которых до сих пор количественно больше, чем в любой другой стране мира — одна сибирская тундра чего стоит. А все из-за того, что русский человек любит порядок не искусственный, рукотворный, а природный, естественный, натуральный. То есть любви к порядку в нем, как видим, гораздо больше, чем у некоторых, что при любви к труду и нелюбви к пьянству и составляет главный стержень русского характера, носителем и выразителем которого

 

(От издателей. На этом рукопись обрывается. Наши телефонные просьбы сообщить, чем кончается текст и заодно прояснить некоторые туманные, запутанные и косноязычные места в нем, автор встретил странно, говоря, что невежливо будить его спозаранку — в то время как был вечер! — и при ставать с какими-то абсурдными вопросами относительно того, что дано самой природой, ибо всякий текст есть явление природное, не поддающееся исправлению трудом или упорядочением, следует отдаться буйному хмелю воображения, и все станет ясно само собой. На то и уповаем.)

 

Двойники

(Невероятная,  

но достоверная история)

 

Ленам

 

43 года прожил на белом свете мужчина Околов, не зная любви.

Нет, он любил мать, отца, родственников, друзей, знакомых и солнечный осенний день, и грозу в начале мая, и холодное пиво с воблой, и первую свою жену, и сына от первой жены, и вторую жену, и двух дочерей от второй жены, но —!

Но лишь 12 января 1997 года он встретил, образно говоря, девушку, по отношению к которой почувствовал такой комплекс психофизических ощущений, что понял: вот это и есть Настоящая Любовь, о которой пишут стихи, от которой стреляются и не спят по ночам, она, эта девушка, — тот единственный в мире человек, без которого он, Околов, образно говоря, не может жить.

Девушка, хоть была моложе, отозвалась на его чувства.

У нее были каштановые волосы, пушистые ресницы, ореховые глаза, она была стройной и гибкой.

Они, образно говоря, сблизились.

Околов был счастлив.

Это длилось месяц, другой, третий, четвертый...

Однажды, а именно 27 мая 1997 года, в 16 часов 40 минут по местному времени, Околов зашел в универмаг «Крытый рынок», чтобы купить себе ботинки, потому что старые стали совсем старыми. Он пришел в обувной отдел, увидел там продавщицу — и почувствовал вдруг, что широко улыбается и открывает рот, готовый уже воскликнуть:

— Здравствуй! Ты как здесь?

Дело в том, что продавщица была поразительно похожа на его девушку. Каштановые волосы, ресницы, глаза! Она была точной копией — разве только чуть моложе. И, если приглядеться, некоторые отличия все-таки имелись. Носик несколько больше, верхняя губка выпуклее, зато подбородок очаровательно округлее...

Околов долго ошивался в обувном отделе, делая вид, что выбирает ботинки, а сам исподтишка рассматривал девушку, все больше волнуясь — и никак не мог понять причину своего волнения.

Так и не купив обуви, он пошел домой, где ужинал и говорил своей жене, что при кажущемся изобилии совершено невозможно выбрать ботинки, отвечающие его вкусу. Жена успокаивала и говорила, что надо еще поискать. Конечно, поищу, говорил Околов.

На другой день у него было свидание с девушкой — той, которая не из обувного отдела, а, напротив, из редакции молодежной газеты.

Всматриваясь в нее, Околов поймал себя на мысли, что она, эта девушка, стала ему почему-то дороже после того, как он встретил ее копию. Но одновременно он с недоумением обнаружил в себе горячее желание опять увидеть девушку из обувного отдела. И он пошел к ней после свидания.

Он битый час наблюдал за ней издали, прячась за мехами соседнего отдела шуб и пальто.

Потом он отправился домой и после разных домашних дел лег спать, но не смог заснуть. Он понял, что безоглядно влюблен в девушку из обувного отдела. В ее каштановые волосы, в ее пушистые ресницы, ореховые глаза... Он любит ее Настоящей Любовью — о которой пишут стихи, от которой стреляются, не спят по ночам, он не может без нее, образно говоря, жить.

Но ведь он и девушку-журналистку любит и тоже не может без нее жить!

И там тоже Настоящая Любовь! Но — какая-то иная...

Значит, открыл для себя Околов, не только просто любовь бывает разная, но и Настоящая Любовь бывает нескольких видов?!

И почему, мучался Околов, я полюбил девушку, похожую, как вторая капля воды, на ту, что я уже люблю? Понятно, если б была совсем другая: блондинка, например, с синими глазами, склонная к приятной полноте и т.п.

Душевное недоумение было настолько нестерпимым, что следовало принять меры. И Околов решил. Он решил: хорошо, пусть случилось так, что он полюбил двух одинаковых девушек, можно сказать, близнецов. Но вряд ли возможно, чтобы и его любили обе девушки. Поэтому он пошел к девушке из обувного отдела, чтобы попытаться познакомиться с нею, уповая на то, что продавщицы горды и неприступны по отношению к людям интеллигентным, скромным и малословным (а он именно таким и был), они любят мужчин крутоплечих, развязных и говорливых, владеющих хищно-стремительными и плотоядными машинами алого цвета.

Околов пришел в обувной магазин и стал совершенно явно смотреть на продавщицу.

— Вам чего? — спросила она.

— Хочу с вами познакомиться, — сказал Околов.

— Ну, знакомьтесь, — сказала, усмехнувшись, продавщица.

Он назвал свое имя, она свое. Хотите верьте, хотите нет, но имя у нее оказалось точно таким же, как у девушки-журналистки. И Околов, как когда-то девушку-журналистку, пригласил девушку-продавщицу в кафе.

У нее и голос оказался похож, и интонации, и даже, образно говоря, умственный уровень, потому что она была дипломированной переводчицей с испанского, но не смогла найти в городе Саратове (где, естественно, все и происходило) работу по специальности и от отчаяния временно пошла работать в универмаг по совету школьной подруги.

Через некоторое время Околов и продавщица, образно говоря, сблизились.

Почему? Почему, почему, почему я люблю их обеих и испытываю равное (хоть и разное) счастье с обеими?! — радовался и пугался Околов. Он пугался необычности происходящего. Он не мог понять. Чем горячей объятья были с продавщицей, тем больше он хотел как можно скорее увидеть журналистку. Чем нежней были журналисткины ласки, тем сильней томился он по продавщице.

Этот прекрасный ужас совсем истощил его нервную систему — и даже жена заметила, что ему, пожалуй, не следует так много работать, а пора бы взять отпуск хотя б на две недели.

Да, согласился он с ней дружелюбно (их совместная жизнь вообще отличалась дружелюбием), да, ты права.

А сам думал, что, уехав, со стороны, издали, сумеет разобраться в себе — поскольку дальше так нельзя.

Он отправился в пансионат «Волжские дали». Там он играл в теннис, читал, смотрел телевизор, купался, загорал — и старался не вспоминать о продавщице и журналистке.

14 июля он лежал на пляже, поглядывал по сторонам на окружающих людей и вдруг холодом пробрало вдоль позвоночник а — это в тридцатиградусную-то жару! Он понял вдруг, что не просто рассматривает людей, а, не отдавая себе в этом отчета, внимательно смотрит на каждую девушку — ища! Ища — кого? — да конечно же девушку, похожую на его любимую журналистку и любимую продавщицу.

Я с ума сошел, подумал Околов. Нет, по теории вероятности похожих людей не так уж мало и возможность встретить третью похожую девушку не так уж невозможно, но зачем ему это нужно, вот вопрос?

Однако, прошел день, вопрос так и остался вопросом, а Околов перестал бороться и отдался во власть своему сумасшествию. Да, я маньяк, сказал он себе. Когда я вернусь в город, я пойду к психиатру. А пока...

И он отправлялся в соседний пансионат «Волга», в пансионат «Заря», он инкогнито приезжал в город и бродил там по улицам... Тщетно.

Тогда он прервал отпуск, явился — но не к психиатру, а, образно говоря, на службу, к своему шефу и сказал, что соглашается на должность, связанную с командировками, которую ему давно предлагали, зная его хорошее здоровье, обязательность, непьющесть и умение ненавязчиво войти в деловой контакт.

Прошло два года. Всю Россию объехал Околов, достигая везде замечательных деловых успехов, за это его стали снаряжать в командировки заграничные, и вот результат: восемнадцать одинаковых девушек с каштановыми волосами и ореховыми глазами есть у него — в Саратове (продавщица и журналистка), в Новосибирске, Томске, Екатеринбурге, Макеевке, в Москве (две), в Санкт-Петербурге, в Пензе, в рабочем поселке Вырьино Красноярского края, в селе Шеварнак Ахтубинского района Волгоградской области, на станции Докторовка Приволжской железной дороги, в городах Авиньон (Франция), Париж (Франция), Уотерфорт (США), Кассель (Германия), и всех он любит Настоящей Любовью, о каждой тоскует в разлуке и счастлив, встречаясь, но не может успокопиться и колесит, колесит, колесит по всем окрестностям и закоулкам мира, отыскивая все новых близнецов, понимая, что стал жертвой неизвестной науке и практике болезни, но не имея сил да и желания от этой болезни избавиться.

Иногда, забывшись, он — в самолете, в поезде, в автомобиле — вскрикивает вслух, пугая окружающих:

— Господи, за что?! — но самый наитончайший психолог не сумел бы распознать, что содержится в этом крике — радость или отчаянье...

Не знаю этого и я, близкий друг Околова, с которым, правда, давно уже не встречаюсь, потому что боюсь заразиться от него этой странной болезнью, а в том, что она заразна, у меня сомнения нет.

 

Хорошие люди не умирают

 

Хоронили П. Р. Н-ва.

Мальчик Костя пяти лет сказал:

— Он, наверно, плохой человек был.

Я огляделся и тихо спросил:

— Это почему же?

— Хорошие люди не умирают, — безмятежно ответил Костя.

— Это почему же? — удивился я.

— Ну, мама-то вот моя не умерла, папа тоже, и бабушка, и дядя Витя. — Помедлив, он добавил. — Ну, вот и ты тоже не умер.

Я отвернулся и подумал.

 

 

конец рассказа

Излишне говорить

 

Были Он и Она — и любили друг друга.

— Ты знаешь, — сказал Он Ей однажды, — наша любовь отличается такой полнотой, что иногда возникает мысль о необходимости некоторых трудностей, которые придали бы этой любви изящную и неопасную остроту, ибо еще крепче, ярче и сильней становится та любовь, которая сопряжена с преодолением чего-либо.

— Что ты имеешь в виду? — нежно встревожилась Она.

— Ничего страшного, — успокоил Он. — Например: давай договоримся, что не будем употреблять какое-то слово. А если кто-то произнесет его — тут же расстанемся. Конечно, это будет достаточно редкое слово, вероятность попадания которого в нашу речь ничтожно мала, но, тем не менее, само существование опасности, из-за которой с нами может произойти невыносимое несчастье расставания, привнесет в наши отношения именно то, о чем я говорил чуть выше.

— О, нет! — воскликнула она. — Я боюсь! Где взять такое слово, какого мы не могли бы вплести в канву наших бесед, длящихся дни и ночи? О чем только не заходит речь у нас с тобой! Допустим: мы условимся с тобой никогда не говорить слово — ну, например, ГЛОССАЛИИ, которое я, помнится, встретила в какой-то книге, будучи студенткой отделения русского языка и литературы филологического факультета государственного университета имени Николая Гавриловича Чернышевского в одна тысяча девятьсот восемьдесят первом году, я так и не узнала значения этого слова, но кто поручится что оно по какой-то фантастической игре случая не вспыхнет в моем мозгу, мгновенно всплывшее из глубин пассивной памяти, я машинально произнесу его — как произношу другие слова, находясь в полузабытьи от счастья в те моменты, которые и тебе знакомы состоянием полузабытья, полусознанья?! И — катастрофа!

— Отнюдь, — с улыбкой возразил Он. — Не надо подыскивать редчайших слов, это опасно уже тем, что, единожды озвученные, они становятся навязчивыми, как в старой байке о мальчике, которого поставили в угол и велели не думать о белых слонах. Можно взять нечто относительно знакомое — и даже не слово, а выражение, но такое, какое нам абсолютно не свойственно, поскольку употребляется в речи публицистической, газетной, ораторской и тому подобное — и совершенно невозможно в нашей с тобой хоть и правильной, но разговорной человеческой речи. Вот, к примеру, выражение ИЗЛИШНЕ ГОВОРИТЬ. Я очень не люблю его и никогда не употребляю. Во-первых, мне не нравится само слово ИЗЛИШНЕ. Во-вторых, сам оборот — ужаснейший канцеляризм. В-третьих, это просто-напросто бессмыслица, словесный мусор, без которого вполне можно обойтись. Это абсурд языка. Посуди сама: если излишне говорить о чем-то, то зачем тогда и говорить?! Но нет, ораторы сплошь и рядом, комментируя какой-либо факт, не упускают возможности выразиться в том духе, что, дескать, излишне говорить, какие последствия может вызвать данный факт,  хотя можно было бы просто: этот факт может вызвать следующие последствия.  Итак, я предлагаю, любимая моя: никогда ни ты, ни я не произнесем этого выражения, которого мы и так никогда не произносили. Если ж вдруг... То есть этого вдруг  не будет, я уверен, но сама вероятность, возможность, допустимость придаст... Впрочем, об этом я уже говорил.

Она подумала. Она была встревожена. Она чувствовала опасность — впервые за долгий срок безоблачной и безоговорочной любви. Но вместе с этим в Ней возникло как раз то, о чем предупреждал Он: чувство опасности обострило в Ней и ум, и сердце, ее грудь начала вздыматься, она ощутила прилив любви такой, какого не бывало еще — и уже не в силах была отказаться от этого нового неизведанного ощущения. Она согласилась.

 

Они продолжали жить счастливо.

— Не потягивает ли тебя сказать одно выражение? — лукаво спрашивал Он время от времени.

— Ничуть! — отвечала она. И грудь Ее тут же начинала вздыматься.

— Есть одно словосочетание, — в свою очередь подшучивала Она, чувствуя щекочущий холодок, — одно такое глупое словосочетание, не напомнишь ли мне его?

— Нет! — смеялся Он, обнимая ее, и грудь Его тоже вздымалась, и дыхание становилось учащенным.

Шло время.

Происходило странное. И Он, и Она все чаще испытывали непреодолимое желание произнести запретные слова — конечно же, не для того, чтобы разрушить любовь или потому, что любовь их стала утомляться, нет, они любили друг друга все сильнее, хотя, казалось, сильнее уже невозможно.

Он, работая с людьми в многолюдном коллективе, ловил себя на том, что постоянно оперирует выражением-паразитом (ведь у них не было уговора, что с другими употреблять его нельзя). «Сегодня с утра очень жарко,» — говорил кто-нибудь из сотрудников. «ИЗЛИШНЕ ГОВОРИТЬ, насколько тяжело сейчас больным и старым людям!» — мгновенно откликался Он.

То же самое происходило и с Ней.

— Как вы там? — спрашивала Ее мама, которая все не могла поверить, что бывает такое устойчивое и длительное женское счастье.

— Ах, ИЗЛИШНЕ ГОВОРИТЬ, как я счастлива! — восклицала Она — и становилась после этого задумчива и печальна.

Печаль переросла в тревогу, тревога в раздражение. Не раз Она порывалась поговорить с Ним и попросить отменить глупый уговор, но боялась, что он примет это за Ее неуверенность в силе своей любви.

Впрочем, не менее страдал и Он. Все чаще посреди милого тихого веселья Он вдруг задумывался, становился отрешенным и странным.

Искушенному читателю нетрудно догадаться, что все кончилось тем, чем должно было кончиться.

23 июля 1997 года во время ужина Он спросил Ее, отчего котлета кажется недосоленой.

— Она недосолена оттого, — сказала Она, — что я, представь себе, забыла купить соль, которая у нас кончилась, а у соседей попросить постеснялась. Ведь это моя обязанность — думать о том, чтобы в доме было все необходимое.

Тут бы Ей и закончить, но кровавая волна неистового и непонятного гнева и отчаянья бросилась Ей вдруг в голову и Она почти прокричала:

— Излишне говорить, что и все остальные хозяйственные заботы лежат на мне — и ты с этим прекрасно миришься! Сел на шею и ножки свесил!

— Излишне говорить, что я зарабатываю в пять раз больше тебя и имею право в виде компенсации иметь домашний уют и обустроенность! Лентяйка! — закричал Он.

— Лежебока толстопузый! — закричала Она.

— Дура! — закричал Он.

— Козел плешивый! — закричала Она.

И они кричали так еще минут пять или двадцать, но вдруг остановились и посмотрели друг на друга.

— Что же мы наделали! — прошептала Она бледными губами.

— Это не считается! — сказал Он. — Это я виноват. — Я тебя спровоцировал.

— Нет. Все кончено. Уговор есть уговор. Ты же сам перестанешь уважать меня, а любви без уважения не бывает! Все кончено.

— Да, — согласился он, рыдая впервые в жизни, так как был всегда сильный и мужественный мужчина.

Излишне говорить, что в тот же вечер они расстались — навсегда.

То есть это они сейчас расстались навсегда, а в будущем, кто знает, может и встретятся и вернутся к своей любви, я не могу сказать об этом, так как сам еще не дожил до этого будущего.

 

Но для чего, собственно, рассказана эта история?

А для того, чтобы проиллюстрировать, что есть и в наше время и сила чувств, и чувство долга — высокие, одухотворенные!

Излишне говорить, что с таких людей надо брать пример, а не жить друг с дружкой в вечной распре, не боясь никаких слов и обзывая друг друга по чем попало ежедневно и ежечасно, оскорбляя слух ближних своих — то есть их бессмертную, хотим мы этого или нет, душу.

 

23 августа 1997 г.

 

Звонок

 

Подростки нажимали на звонок и убегали.

Лаков открывал дверь, видел их, вдали смеющихся и кривляющихся, молча закрывал дверь.

Не раз Лаков был у двери, подкарауливая, мгновенно открывал дверь и пускался в погоню. Но всегда они оказывались быстрее.

Но однажды он был не дома, а шел из булочной. А они этого не заметили, нажали на звонок и побежали. Он поймал одного, держал за воротник. Тот вертелся и молчал. Молчал и Лаков, не зная, что делать. А подростки, осмелев и окружив его, сказали, что он не понимает шуток. От этих слов Лаков начал сердиться. Тут проходивший мимо пьяный мужчина сказал Лакову: «Что ты с ним церемонишься, дай ему по шапке!» И Лаков ударил по шапке, под которой была голова. Тут подростки налетели на него, сбили, стали пинать ногами и запинали насмерть.

На суде их оправдали — потому, что они были несовершеннолетние, потому, что им нашли хорошего адвоката и потому, что свидетели показали, что Лаков первым стал драться, а они защищались.

В сущности, так оно все и было.

 

Счисленье лет

 

Владимиру было сорок, а Евгению 27. А ей тридцать.

Владимир любил ее и ходил к ней на протяжении восьми лет почти каждый вечер поговорить. А с Евгением она знакома была всего неделю. И вот Владимир пришел — а Евгений пьян, хамит с мальчишеским высокомерием ему и обращается с нею так, как никому еще не было позволено.

Владимир обиделся за себя и за нее и ушел навсегда.

Через семь лет он совершенно случайно ее встретил.

Она переехала на другую квартиру, но жила по-прежнему одна.

Он стал опять захаживать к ней.

Он захаживает к ней вот уже двенадцать лет. Ему пятьдесят девять, ей сорок девять. А Евгению, легко сосчитать, сорок шесть — если он, конечно, жив, поскольку вот уж 19 лет ни Владимир, ни она, о нем ничего не слышали.

 

сентябрь 1997 г.

 

Армейские рассказы

 

Настоящая мужская дружба

 

Солдат второго года службы Кадышев мысленно сказал солдату первого года службы Епишеву:

— Рядовой Епишев! Мне дали наряд на уборку туалета, но я хочу перепоручить это вам. Как человек доброй души я уважаю ваше человеческое достоинство и считаю неправильными сложившиеся неуставные отношения, при которых на новобранцев старослужащие перекладывают часть своих обязанностей, к тому же, я по-человечески симпатизирую вам, но мне одному не под силу изменить сложившееся положение, тем не менее, надеюсь, вы поймете, что личное мое отношение к вам гораздо лучше, чем может показаться.

Вслух же он сказал:

— Епишев, иди мой сортир!

И Епишев мысленно ответил ему:

— Послушайте, рядовой Кадышев! Это бесчеловечно и подло — заставлять молодых солдат нести на себе двойную нагрузку, но я заглядываю в будущее и вижу, что через год или полтора я тоже стану старослужащим и у меня не будет сил и желания нести службу с прежним рвением, и, если я сейчас окажу сопротивление, то где гарантия, что через год или полтора и мне не окажут сопротивления? — и не окажусь ли таким образом я враг самому себе будущему? — кроме того, не могу не ценить, что свое приказание вы оформили только словесно, не применив при этом, как некоторые другие, удар кулаком по шее или ногой по телу, и я признателен вам за это.

Вслух же он сказал:

— Ладно.

Так растет в армейской среде незатейливый цветок настоящей мужской дружбы, незамечаемый окружающими, да и самими Епишевым и Кадышевым. Но сам факт этого цветка говорит за то, что она есть, эта дружба, а злобная клевета всяких журналистов о неуставных отношениях — неправда и ложь.

 

Прапорщик Прахов пошел погулять

 

Прапорщик Прахов пошел погулять.

О, он не просто прапорщик, а — прапорщик!

Усы! Взгляд! Фуражечка! Ботиночки!

Идет прапорщик мимо реки и думает: река!

Взглянет на небо и думает: небо!

Увидит березку и думает: березка!

Но вы скажете: какой ужас! В Африке эпидемии и голод! Только что рухнул очередной самолет! В Европе наводнение! Арабо-израильский конфликт никак не утихает! Над Австралией озоновая дыра и люди гибнут от Солнца! Россия задыхается от коррупции и инфляции! В самой армии непрестанные глобальные изменения. А прапорщик, видите ли, гуляет!

Ну — и гуляет. Я вам даже скажу, почему он гуляет. Потому что у него — выходной день.

Он гуляет под небом, мимо реки и березки — и не троньте его. Руки прочь от прапорщика Прахова!

...Хотя, собственно, никто его и не трогает.