Одно мгновение из жизни Мелиссы 8 страница

На воздушных шарах, похоже, заметили гигантскую бабочку — тот аэростат, что шел первым, изменил направление и двинулся навстречу Остову и Кэнди.

— Скрилл! Скрилл! — завизжал Мендельсон.

Бабочка, как и прежде, немедленно подчинилась приказу — стремительно спикировала вниз. Они спускались почти вертикально, и Кэнди, опасаясь, как бы им со Спухликом не выскользнуть из объятий бабочки, забросила руки за голову и что было сил вцепилась в брюшко насекомого, в жесткую щетину, которая больно оцарапала ей пальцы.

Внизу под ними показался остров. Если они сейчас упадут, то неминуемо расшибутся насмерть. Кэнди еще крепче сжала пальцы. Похитительница-бабочка была сейчас ее единственной надеждой остаться в живых. Бе и Спухлика.

Кэнди перевела взгляд на флотилию воздушных шаров. Аэростаты приближались, подгоняемые наверняка не одним лишь ветром, ведь всего за десять-пятнадцать секунд воздухоплаватели ухитрились вдвое сократить расстояние между шарами и мотыльком.

До слуха Кэнди донесся резкий свист, и что-то пролетело на большой скорости у самого ее лица. Через мгновение свистящий звук повторился, на этот раз его сопроводил поток абаратских ругательств. Кэнди задрала голову и взглянула на Мендельсона. Тот распластался поверх бабочки, прижавшись всем своим тощим телом к ее туловищу и голове. Кэнди хватило нескольких мгновений, чтобы понять, для чего он это сделал. По ним стреляли. На воздушных шарах летели охотники, которые, судя по всему, устремились в погоню за бабочкой, чтобы ее сбить. Быть может, они не видели наездника на спине у насекомого и пленницы в ее лапах. Или же им было все равно, что станется с этими двумя, когда снаряды достигнут цели. Вряд ли это имело такое уж большое значение для Остова и Кэнди, ведь в обоих случаях финал охоты был бы для них одинаково плачевен. Кэнди услыхала звук третьего выстрела, и почти одновременно раздалось что-то вроде шлепка. По всему гигантскому телу бабочки прошла болезненная дрожь.

— О Господи... — прошептала Кэнди, замирая от ужаса, — прошу тебя, не дай этому свершиться.

Но с молитвой она явно опоздала.

Чтобы увериться в этом, ей хватило одного взгляда на голову бабочки. Между огромными фасеточными глазами насекомого торчала арбалетная стрела, выпущенная охотником, одним из тех, кто размахивал руками и испускал победные крики в гондоле ближайшего из воздушных шаров.

Кэнди показалось странным, что из раны в голове насекомого не пролилось ни капли крови. Зато из отверстия сочилась струйка мельчайших, как пыль, разноцветных искр. Закручиваясь тугой спиралью, искорки поднимались вверх и таяли во мгле. Значит, это было не простое насекомое, а волшебное. Наверное, поэтому бабочка и не погибла мгновенно, как только стрела достигла цели, и не полетела камнем вниз, но продолжала, несмотря на свое явно смертельное ранение, парить в вышине. Более того, она даже попыталась набрать высоту, медленно, но мощно взмахивая гигантскими крыльями.

Но как ни старался волшебный мотылек, ему не удалось уйти от преследования. Охотники продолжали стрелять, стрелы одна за другой пробивали бреши в хрупких крыльях насекомого. Из ран вырывались снопы разноцветных искр, взмахи крыльев делались все медленнее, пока наконец не прекратились вовсе.

И те, кого нес мотылек, вновь полетели вниз.

Кэнди опять оглянулась на Остова. Тот обхватил своими руками-палками шею бабочки и что-то шептал ей в последней панической попытке вернуть ее к жизни. Но он только понапрасну тратил силы. Кэнди поняла это с первого взгляда.

Расстрелянная охотниками, бабочка продолжала падать, падать, падать.

Все, что оставалось Кэнди и ее похитителю, — это держаться за насекомое как можно крепче, чтобы их не сорвало силой встречного ветра. И смотреть, как неумолимо и безжалостно мчится навстречу земля.

 

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

НЕГОСТЕПРИИМСТВО

Душа как волна,

Душа как камень,

И названа,

И безымянна.

Жизнь мчится, круша

Плоть нашу беспечно,

Но вечна душа

В одиночестве вечном.

Стихотворение, которое чья-то рука высекла на одной из валунов Прощального утеса

 

В ВИСЕЛЬНОМ ЛЕСУ

Всех бесчисленных тайн Острова Полуночи не знал никто. Даже сам Кристофер Тлен. Место это представляло собой настоящий запутанный лабиринт с неправдоподобно высокими черными колоннами скал, бездонными озерами, таинственными пещерами, дремучими лесами, крутыми обрывами и болотистыми равнинами. Остров служил прибежищем множества древних загадочных созданий. Тлен слыхал от кого-то, что любой из страхов, когда-либо сжимавших человеческое сердце, навек обосновался здесь, на Горгоссиуме. Да и куда еще им было податься, как не на этот жуткий Час, когда прошлое от нас ускользает и мы остаемся один на один с непроницаемой тьмой, не зная, что случится в следующие мгновения! Если нам суждено будет их пережить.

Нынешней ночью Тлен неторопливо шагал по своему таинственному и жуткому острову, размышляя о том немногом, что ему удалось увидеть сквозь глаза мотылька, которого он создал из человеческих останков на Прощальном утесе.

Он был свидетелем полета на Веббу Гаснущий День и, разумеется, видел девчонку, как она стояла у края самой высокой башни на Гигантской Голове и разглядывала острова. Он с удовольствием полюбовался гримасой ужаса, которая вдруг исказила прежде безмятежное лицо девицы, когда его творение, направляемое Остовом, приблизилось к ней, чтобы схватить своими цепкими лапами и утащить прочь. После чего начался полет на Остров Полуночи. Все шло как нельзя лучше.

Но тут откуда ни возьмись в небе появились воздушные шары и началась охота на мотылька. Тлен с бессильной яростью наблюдал за приближением этих проклятых летательных аппаратов к его бабочке и вслушивался в свист арбалетных стрел. До него донеслись отчаянные вопли Остова, когда тот приказал бабочке снизиться в надежде уйти от преследования. Но все было напрасно. Одна из стрел попала насекомому в голову, вместилище ее волшебных телепатических способностей. И тотчас же все образы, возникавшие перед мысленным взором Тлена, исчезли без следа.

Судьба мотылька заботила Повелителя Полуночи меньше всего — тот был создан из праха и света и нынче в прах и свет обратился. На Мендельсона он в конечном счете тоже плевать хотел. Единственной, к чьей участи Кристофер Тлен не мог остаться равнодушен, являлась пленница этих двоих, девчонка, похищенная с башни Веббы Гаснущий День.

И хотя в этот раз он увидал ее лишь мельком, к тому же верхняя часть ее лица оказалась закрыта непонятным устройством наподобие живых очков, за эти короткие мгновения он вдруг понял, что каким-то непостижимым образом узнает ее, вспоминает. Она, несомненно, была особым существом, чрезвычайно значительным. Возможно, настолько, что он мог бы даже полюбить ее.

Когда при виде ее у Тлена учащенно забилось сердце, разум напомнил ему об осторожности. Очень уж тяжелые воспоминания оставила однажды пережитая им любовь. Она, того и гляди, сердце разобьет, стоит только отдаться в ее власть, утратив осторожность. Из-за нее можно ощутить такую пустоту, такую безнадежность, что жизни будешь не рад. Все это он вынес не из одних только прочитанных книг, а пережил на собственном опыте.

Тлену хотелось как следует поразмыслить на эту тему, и, вместо того чтобы вернуться к себе в Двенадцатую башню, он решил пройтись по своей любимой тропке Висельного леса. Но не успел он углубиться в чащобу, как образ девчонки из Иноземья, которую он увидел сквозь глаза мотылька на башне Веббы Гаснущий День, оказался вытеснен из его мыслей горькими воспоминаниями о другом необыкновенном создании. И Тлен задумался о той, которая причинила ему столько горя, — о принцессе Боа.

Много лет миновало с тех пор, как она разбила его сердце, но боль и страдания не оставляли его и по сей день. И пусть со временем раны затянулись, от них остались шрамы, которые продолжали его тревожить.

Любые слова казались ему бессильными, чтобы выразить всю прелесть принцессы. Она была исполнена бесконечного очарования, в ней все казалось совершенным — лицо, душа и тело. К тому же она была дочерью короля Клауса, правившего в те времена островами Дня, и в качестве таковой являлась самой подходящей партией для Повелителя Полуночи. Он доходчиво ей это объяснил в своих письмах.

«Если только Вы согласитесь выйти за меня, — писал он, — какое замечательное время, время возрождения, настанет для нашего государства! Вы, любящая Дневные Часы, и я, предпочитающий Ночь, — мы могли бы стать совершенной парой, ведь мы так друг другу подходим. Долгими веками острова вели между собой войны, уносившие множество жизней и перемежавшиеся краткими периодами недоброжелательного перемирия и зловещего затишья, снова неизбежно выливавшихся в открытые сражения, за которыми следовали переговоры, неизменно заходившие в тупик и являвшиеся поводами для новых войн.

Пора положить всему этому конец. Конец войнам, да будет мир! Если бы только Вы соблаговолили выйти за меня, мы провозгласили бы в день нашей свадьбы, что отныне больше не будет вражды между островами Дня и Ночи, что все старые раны будут залечены и наша взаимная любовь станет тому залогом и знаменует собой начало новой эры — Эры Вечной Любви. Те, кто воспротивится примирению, будут разоружены, им волей-неволей придется направить свои усилия в русло созидания. В этот великий день я подарю свободу армии моих многочисленных заплаточников, созданных для защиты Полуночи от врагов. Это станет жестом доброй воли с моей стороны. Осуществив его, я продемонстрирую всему миру, что скорей погибну безоружным, но с любовью в сердце, чем снова возьму в руки меч.

И как только все это свершилось бы, я объявил бы всем, что Вы, одна лишь Вы, — моя вдохновительница на эти добрые деяния. Пресветлая моя принцесса, Вы стали бы той животворящей силой, той любящей душой, которую благословлял бы весь Абарат за то, что Вам удалось усмирить силы зла в самом сердце Полуночи».

Он отправил принцессе Боа много подобных писем, и всякий раз она вежливо на них отвечала, выражая восхищение благородством его чувств и надежду, что «Эра Вечной Любви», о которой он упоминал, когда-нибудь и в самом деле наступит.

«Отец мой, король Клаус, как и мой брат Квиффин советуют мне принять Ваше лестное предложение, — писала принцесса, — но простите меня, милорд, я не уверена, что смогу поступить так, как было бы желательно для всех вас. Если мне не удастся обнаружить в своем сердце той глубины чувства, которой, безусловно, потребовал бы наш с Вами союз, то я вряд ли стану Вам достойной парой. Пожалуйста, не поймите мои слова превратно и не сочтите их невежливой отговоркой. Я всего лишь стараюсь быть искренней во избежание возможного непонимания между Вами и мной».

Это письмо, полное сомнений (оно ведь не содержало в себе безусловного отказа, по крайней мере в самом начале), ввергло его в глубокое горе. Не одну ночь после его прочтения Кристофер Тлен отказывался принимать пищу и никого не желал видеть.

В конце концов он отправил ответ, умоляя принцессу еще раз обдумать его предложение.

«Если Вас смущает мой внешний облик, миледи, — так начал он свое письмо, — да будет он изменен: Бабуля Ветошь обещала, что при помощи всех своих магических знаний и опыта уничтожит те следы горечи и одиночества, каковые оставила на моем лице безжалостная и безрадостная жизнь. Если бы только Вы согласились стать моей — ведь, хотя Вы известили меня, что не питаете ко мне любви, я смею надеяться, что еще смогу заслужить Вашу приязнь, — то Ваш полуночный принц стал бы совсем иным: помолодевшим, обновленным, как бывает со всяким, кто попал во власть любви. Иным я стал бы и в Ваших глазах, и в своих собственных, и, наконец, в глазах всего мира».

Однако никакие его заверения не смогли повлиять на решение принцессы. Он получал от нее исполненные нежности ответы на свои страстные письма, но согласия на брак с ним она не давала. В то же время принцесса воздерживалась и от прямого отказа на его предложение. Возможно, потому лишь, что ее отец был согласен с мнением Тлена о возможности установления мира между островами Дня и Ночи в случае, если этот брак будет заключен. Тем не менее принцесса все упрямилась и заявляла, что не может сказать «да», пока не разрешатся все сомнения, которые ее одолевают.

Она писала Тлену, что ей снятся тревожные сны, которые заставляют ее усомниться в возможности их будущего союза.

Он тотчас же ей ответил, попросив передать ему содержание этих снов.

Принцесса Боа в ответном письме ограничилась общими фразами, заверяя, что сны эти ее пугают и что, хотя она нисколько не сомневается в чистоте помыслов Тлена и благородстве его намерений, ей не под силу изгнать из своего сознания мрачные образы преследующих ее ночных видений.

Тлен продолжал брести по Висельному лесу. Его сопровождали вороны и грифы. Вороны перелетали с дерева на дерево над его головой, грифы передвигались по земле с ним рядом, и между ними то и дело происходили стычки: каждому хотелось притиснуться поближе к Тлену. Он не обращал на птиц никакого внимания, поглощенный своими думами. Тлен вспоминал, скольких трудов стоило ему составление каждого письма к принцессе, как тщательно он подбирал слова, чтобы убедить ее отбросить все страхи, ведь именно рядом с ним она окажется в полной безопасности, порукой чему послужит его бесконечная преданность ей.

«Я сумею Вас защитить, — убеждал он принцессу Боа, — от любой угрозы, истинной или мнимой. Я заслоню Вас, если потребуется, и от самой смерти. А потому можете быть уверены, леди: нет такого демона, на земле ли, в воздухе или в пучине морской, которого Вам надлежит опасаться».

Стоило Тлену отправить принцессе очередное письмо, как начиналось время жесточайшей из пыток — пытки надеждой. А потом неизбежно наступал момент, когда, получив долгожданный ответ, он с замиранием сердца вскрывал конверт дрожащими, непослушными пальцами.

И ответ всегда оказывался не тем, на какой он надеялся.

Он вновь и вновь умолял ее покончить с неопределенностью, положить конец его терзаниям. И однажды, вняв его жалобам, принцесса ясно и недвусмысленно ответила на его предложение. Трудно было бы выразиться точнее.

Она его не любила, не любит и никогда не сможет полюбить.

Едва Тлен прочитал эти строки, как волна ненависти к самому себе захлестнула его с головой. Он чуть не потонул в ней. Уж кому, как не ему, было знать, по какой причине принцесса его отвергла! Ночные кошмары были тут совершенно ни при чем. Все объяснялось гораздо проще.

Она его на дух не выносила.

Именно такова была жестокая, неприглядная правда. Истина без всяких прикрас. Сколь бы изящно ни выразила ее высочество свой отказ, Тлен без труда прочел между строк все то, о чем она умолчала. Для нее он был не более чем гротескной фигурой — урод, чудовище, весь в шрамах, погрязший в мерзости, издерганный ночными кошмарами, смешной и нелепый злодей. И она ненавидела его до глубины души.

Таковы были начало, середина и конец этого неудавшегося сватовства.

Весь во власти тяжелых раздумий, Тлен не заметил, как тропинка привела его в Самую гущу леса, где росли виселицы, посаженные в незапамятные времена чьими-то трудолюбивыми руками. На некоторых еще болтались полусгнившие веревки, а в иных из петель до сих пор каким-то чудом удерживались останки казненных некогда мужчин и женщин. Тела их высохли, как мумии, сохранив предсмертные страдания, рты были широко раскрыты в последнем крике. Вороны и другие падальщики давно уже вырвали и съели их языки и благодаря этому неожиданно получили возможность говорить голосами повешенных. Вот почему поблизости от этого участка леса нередко можно было услышать человеческие речи, вылетавшие из птичьих клювов. Так и теперь падальщики беззаботно переговаривались между собой, покачиваясь на кроваво-алых ветвях, которыми за долгие годы густо обросли все виселицы.

— Ночка в самый раз для повешения, верно я говорю?

— Вот как раз в такую меня и вздернули. Помню, как убивалась бедная моя жена!

— А вот моя нисколько.

— Да ну?

— Так ведь это же из-за нее меня и казнили!

— Ты ее что, прикончил?

— А то! Хлебный пудинг стряпала хуже всех в Тацмагоре!

Повелитель Полуночи рассеянно вслушивался в эту абсурдную и зловещую болтовню, думая о своем. Мысли его вновь обратились к той девушке, которую он мельком увидел глазами мотылька на башне Веббы Гаснущий День. Он почему-то был совершенно уверен, что падение насекомого, несшего ее в лапах и убитого стрелой из арбалета, не причинило ей вреда, что она осталась жива и здорова. А значит, рано или поздно он ее отыщет, встретится с ней.

Смел ли он верить, что судьба забросила в Абарат эту девушку из Иноземья как плату за все страдания, которые он пережил по вине принцессы Боа? Скорее всего, да. Возможно, именно поэтому ему почудилось в ней что-то знакомое: он готов был счесть ее искупительным даром судьбы.

От этой мысли на душе у Тлена стало легче. Он ускорил шаг, чтобы миновать наконец густой лес и выйти к гряде береговых утесов, откуда открывался замечательный вид на острова, лежавшие к западу от Горгоссиума. В том числе и на Веббу Гаснущий День.

Собираясь пересечь одну из мрачных тенистых полян, он едва успел остановиться, чтобы не попасть в поле зрения тюремщиков, двух братьев, Вендиго и Чилека, которые верой и правдой служили ему в одном из его застенков и с некоторых пор враждовали между собой. Они забрели в эту чащу не иначе как для выяснения отношений. Оба были в металлических масках и размахивали тяжелыми шипастыми булавами.

Тлен с усмешкой припомнил, что вражду между братьями, прежде очень друг друга любившими, посеял он сам. Шутки ради, только и всего! Ему было любопытно, сколько времени потребуется семенам ненависти и зависти, чтобы дать в душах этих двоих обильные всходы. Оказалось, совсем немного. Он лишь недавно распустил среди челяди Двенадцатой башни слух о том, что один из братьев стремится выбиться в старшие тюремщики в обход другого. И вот результат: из-за нелепой выдумки эти глупцы готовы поубивать друг друга.

Хоронясь за стволами виселиц, Тлен наслаждался зрелищем сражения, которое вскоре завершилось кровопролитием. Один из братьев, ступив на кучу гнилых листьев, поскользнулся и рухнул на землю. Другой не дал ему взмолиться о пощаде. Он воздел свою булаву и с радостным воплем обрушил ее на противника.

Но победитель недолго радовался своему успеху. Стоило звукам его победного клича стихнуть в неподвижном воздухе, как он, казалось, очнулся от наваждения, вмиг лишившись былой зависти и жажды крови. Он потряс головой и стянул с лица ставшую ненужной маску. И уронил маску и булаву, и рухнул на колени рядом с недвижимым телом брата. Гримаса горя и отчаяния исказила его черты.

Тлен счастливо рассмеялся. Вендиго вскинул голову и стал растерянно всматриваться в окружающий сумрак.

— Кто здесь? — хрипло выкрикнул он.

Этот тоскливый вопль потревожил стаю ворон, которые гнездились у вершин висельных деревьев. Птицы, судя по всему, тоже наблюдали за ходом поединка. Теперь же они принялись летать вокруг несчастного Вендиго, окликая его:

— Убийца! Убийца! Убийца!

Он стал отмахиваться от них, но вороны не желали улетать.

Они продолжали сновать у его лица, а некоторые, самые дерзкие, даже запрыгивали ему на голову и злорадно хихикали в самое ухо. Он пытался их ловить, но птицы были проворнее и успевали подняться в воздух прежде, чем ему удавалось дотянуться до их черных жилистых лап. Терзаемый раскаянием, оставшийся один на один со своей безмолвной жертвой, Вендиго бросился ничком на палые листья и горько зарыдал.

Тлен скорым шагом пересек поляну, на которой остались Вендиго с его горем и вороны, которых оно забавляло. Настроение Повелителя Полуночи заметно улучшилось.

С запада подул ветер. Он несся сквозь лес и наигрывал веселые мелодии на полусгнивших зубах висельников, посвистывая, проскальзывал в их пустые глазницы. Старые веревки, на которых болтались повешенные, угрюмо скрипели в такт.

Тлен стянул с руки перчатку и подставил ладонь ветру, по привычке втянув губы. Они у него были сплошь покрыты вертикальными белыми рубцами и оттого походили на обнаженные зубы черепа. Много лет тому назад Бабуля Ветошь, услышав произнесенное им слово «любовь», крепко-накрепко заштопала ему рот и оставила его на несколько дней безмолвным и терзаемым голодом.

— Где ты, дитя из Иноземья? — вслух произнес Тлен. Ветер подхватил его слова и унес прочь.

— Приди ко мне, — бормотал он, шагая к берегу меж раскачивавшимися мумиями. — Не бойся, я не причиню тебе зла, дитя. Клянусь в этом могилой моей любимой.

И снова ветер завладел его словами. Тлену это и было нужно. Од! надеялся, что они достигнут слуха той, что прислана из Иноземья в дар ему, и она им поверит и выполнит его просьбу.

— Приди ко мне, — повторил он, понизив голос до шепота и воображая, как чужеземка внемлет его призывам. Быть может, во сне или в минуту раздумий у берега моря. Того самого, на которое, не мигая, смотрит сейчас он сам.

— Ты меня слышишь? Я жду тебя. Приди ко мне. Приди. Приди...