Насекомое, похожее на цветок

 

Насекомое, похожее на цветок. Оно тысячелетиями прикидывалось цветком растения определённого вида, на нём жило, на нём подстерегало добычу -- тлей, которые вредили растению, но питали насекомое, так что они друг другом были вполне довольны, благодаря сходству с цветком оно могло укрыться от хищников. Иногда другие насекомые, спутав его с цветком, пытались собрать с него пыльцу, тогда оно угрожающе прищёлкивало жвальцами и другое насекомое ретировалось, перемещаясь на соседний цветок: насекомое не знало, но догадывалось, что другие насекомые цветку полезны, что они помогают ему приумножать себя и производить потомков, которые дадут приют потомкам насекомого. Потом растение умерло, вымерло, изведённое под корень какими-то бактериями, которых высосало из почвы и против которых не сумело или не успело выработать противоядия. Насекомое осталось бездомным. Каким-то образом сумело оно выжить, хотя не было больше растения, сходством с которым насекомое могло бы себя защитить. Форма его, странная, вычурная, не имела больше оправдания и, казалось, существовала только для красоты. Может ли быть такое, что хищники, птицы и небольшие животные, глядя на столь странный и ни с чем несообразный предмет, попросту приходили в недоумение и не могли решить, что перед ними -- растение, насекомое, неживой предмет? Зверь, птица не любят странное, непривычное -- кто знает, может быть, оно ядовито. Зверь, птица привыкли к знакомым очертаниям и с рождения знают, кто их добыча. А эта нелепая вещица ни на что не была похожа, так что люди, впервые открывшие и описавшие это насекомое, сперва недоумевали, отчего оно так странно, ничем не оправданно выглядит, а дело было два столетия назад, тогда некоторые пытались даже доказать бытие божье, приводя в пример это насекомое -- мол, только всемогущий Господь может сотворить вещь, которая ни для чего не нужна, ни к чему не приспособлена, нигде не уместна, которая существует просто для красоты, потому что Господу приятно творить и созерцать красивые вещи.

Стражи Господни

 

Он глядел на этих существ во все глаза: вместо лиц у них были какие-то складки, наподобие кожистой розы, суставы словно бы вывернуты, что позволяло им передвигаться с невероятной гибкостью, кожа была бледной, почти прозрачной, сквозь неё пробивались и пульсировали синие жилки, они обступили его, не приближаясь, и нервно обнюхивали воздух, пытаясь уяснить себе форму представшего перед ним предмета. Потом, как будто успокоившись на его счёт, обменялись краткими кивками и отступили.
-- Видите, они сочли вас неопасным, -- ободряюще произнёс Z., -- они хорошо понимают и чувствуют человеческие намерения. Можете проходить.
Х. с опаской поглядел на существ, ему всё ещё было не по себе, существа как будто засекли его страх, исчислили, взвесили и нашли удовлетворительным.
-- Они тут повсюду, -- упредил Z. его вопрос, -- вы будете постоянно находиться под их недрёманым оком, хотя в буквальном смысле они вас и не видят.
-- А это зачем? -- поинтересовался Х.
-- Ну, по правде говоря, раньше мы делали их зрячими. Но они слишком быстро впадали в депрессию. Вид у них, что ни говори, довольно отталкивающий. А так они одновременно и внушают страх, и сами его не чувствуют. Настоящие Стражи Господни.
Х. поёжился. Ему захотелось вернуться, хоть это и было бы постыдным.
-- Зато здесь вы можете полностью быть спокойны за свою безопасность, -- успокоил его Z. -- Может, даже с кем-нибудь из них подружитесь. Хоть я бы и не рекомендовал. Жутко заносчивые твари, даром что пиздорылые, -- и Z. довольно гоготнул, здесь, по-видимому, Стражей Господних терпели как меньшее из зол.

 

 

Яйцо саламандры

 

А когда отворили, то увидели за воротами торговца. Он имел при себе корзину, прикрытую тёмной тканью, и когда приподнял ткань, то мы увидели яйца, побольше гусиных, поменьше лебединых, покрытые матово-чёрной скорлупой, чуть отсвечивающей изнутри, точно в них ходило тихое пламя, и торговец сказал: вот яйца саламандры, славные своими свойствами продлевать жизнь и увеличивать силу, против того, кто съест это яйцо, устоит разве другой, кто съест такое же, но немногим они достаются. Мы, дети, глядели на них во все глаза, и подносили ладони к мерцающей скорлупе, и, зачарованные, чувствовали исходящее от неё слабое тепло. Каждому из нас купили по яйцу, даже сестрице, и торговец наказал разбить и выпить их на рассвете, натощак, так, чтобы никто не видел, а скорлупу истолочь в ступе и зарыть поглубже, чтобы, не дай боже, не прознали саламандры, не то прилетят и всё спалят. Так мы и поступили. С того самого утра начали мы расти не по дням, а по часам, все скоро возмужали, даже сестрица, кожа наша стала темней, мышцы отвердели, глаза приобрели золотистый отлив, смотреть на нас было любо-дорого, кроме младшего братца -- на него волшебство почему-то не подействовало. Напротив, с каждым днём он становился всё худее и бледнее, только красные пятна процвели на скулах, точно жизнь его кто-то высасывал и она в отчаянье ринулась искать там спасение. Родители наши опечалились, но вовсе не вспомнили о волшебных яйцах, ведь остальные-то были здоровёхоньки. Вскоре, однако, явилась разгадка -- одним утром мы обнаружили нашего братца мёртвым в его постели, последняя краска покинула его лицо, волосы были подпалены, грудная клетка и живот растерзаны, внутренности выедены. Вокруг лежали обломки чёрной скорлупы. Несчастный дурачок не стал пить яйцо саламандры и решил его высидеть, согрев теплом своего тела. Добро бы ещё это выкинула сестрица -- так нет же. Вылупившееся чудовище первым же делом набросилось на своего благодетеля и вырвало его внутренности, а после, пыхнув огнём, вылетело в окно. Мы на всякий случай обыскали и дом, и сад, опасаясь, не притаилось ли где отродье, но ничего не нашли. Тогда мы истолкли скорлупу и зарыли её поглубже, как только могли, но знали, что едва ли это нам поможет, потому что саламандра теперь знает дорогу в наш дом и когда-нибудь сюда вернётся. С того дня наш рост приобрёл смысл, а время наполнилось тревожным ожиданием. Мы спим вполглаза, всё время прислушиваемся -- не доносится ли откуда шорох крыл? Принюхиваемся -- не потянуло ли гарью? Услужил же нам наш младший братец, ничего не скажешь.

 

Сказка о лисе

Бежит лиса от охотников. Видит — вот-вот догонят. Разорвала она себя тогда на четырнадцать кусков, все по разным сторонам попрятала — в птичьи гнезда, в беличьи дупла, в заячьи норы. Подбегают охотники — нет лисы. Уже собрались возвращаться, тут старший говорит: «Гляди, хвост из норы торчит. Сейчас ее вытащим». Тянет за хвост — а тот в руке остался. «Ну хоть на воротник сойдет», — сказал охотник и в сумку свою хвост положил. Ушли оба, тут лиса принялась скликать свои части, вся собралась как была, только хвоста нет. Разозлилась лиса: как без хвоста? Ни след по снегу замести, ни перед сородичами показаться, срам один. Побежала она тогда по следу охотников, да по дороге ест всякую падаль, всякую дурную траву или корень, что на пути попадутся. Добежала как раз до того места, где охотники ночевать устроились, и упала замертво. Сидят охотники, у костра греются, а сварить им нечего, один лисий хвост в суме. Тут молодой видит — тушка лисы неподалеку валяется, нечего делать — ободрали и мясо съели, косточки в огонь бросили, сразу и упали замертво, отравившись лисьим мясом. Лисьи косточки из золы выпрыгнули, мигом собрались как были, шкуру на себя натянули и хвост из охотничьей сумки вытащили — стала лиса живая, только совсем отощала, шкура к костям прилипла. Побежала она тогда в деревню, откуда охотники пришли, всех кур передушила, крови напилась, мяса наелась, снова стала гладкая, пушистая, как была. Пришло время охотникам просыпаться, старый так и околел, а молодой очухался, кое-как добрался до своей деревни и рассказал, что с ними приключилось. С тех пор не принято у людей ни лис, ни волков, никакую хищную тварь на мясо убивать, а только на шкуры. А лисы с тех пор у людей кур крадут.

Из описаний местной фауны

 

Там ещё водятся крылатые твари, вроде стрекоз, со жвалами, острыми, как бритва, завидев жертву, подлетают к ней так, чтобы она не видела, у самих же глаза устроены глядеть во все стороны, поэтому трудно их подстеречь и изловить или убить. Усевшись, впиваются в кожу жертвы, впрыскивая в неё вещество, которое притупляет боль и вызывает счастливую рассеянность. Сами же отщипывают плоть по кусочку и поедают. Одна такая тварь большого вреда не нанесёт, но нужно, не поддаваясь дурману, сбросить её поскорей и бежать подальше от этого места, потому что иные, опьянившись этим стрекозьим зельем, так и бродят кругами, точно помешанные, и возвращаются все объеденные и вполне безумные. А кто и вовсе не возвращается.
Ещё водятся там ящерицы, что все вылупляются самками, по достижению зрелости же спариваются и откладывают яйца, после чего превращаются в самцов.
А есть и другие, которые, в отличие от прочих, способных отрастить себе новый хвост или лапку вместо оторванных, могут отращивать себе новую голову, и эта новая голова умеет плеваться огнём. Подросшим ящеркам кто-нибудь из старших откусывает голову, чтобы свершилось превращение. Когда они охотятся, то выслеживают добычу и поджаривают её своим дыханием. Если и эту, вторую голову оторвать, то ящерица умирает.
В заливах же водятся существа, не то растения, не то животные, по форме в точности воспроизводящие человеческое ухо. Они лепятся на камнях, затонувших лодках, а иногда и на крупных рыбах и растут там, как жутковатые цветки, поджидая добычу -- рачков или мальков, пока те заползут в эту живую ушную раковину, и тут захлопывается клапан и добыча оказывается взаперти в маленькой камере, где будет переварена и поглощена. Никто не знает, почему эти существа имеют такую странную форму. Она внушала местным жителям суеверный страх, когда те ныряли в поисках моллюсков. Они говорили: "море всё слышит. От моря ничего не укроешь" и остерегались их срывать, хотя они съедобны и даже вкусны.
Есть там и птицы, способные подражать человеческой речи. Их местные боятся ещё сильней. Встретишь такую птицу -- и она тебе что-нибудь скажет, и это непременно сбудется. Потому в лесах принято молчать, если и говорить -- то лишь шёпотом и самое необходимое, сквернословить же в лесу строжайше запрещено: птица услышит, запомнит, и понесёт выученное проклятье -- не тому, кто сказал, постороннему, чужому человеку. Говорят: "идёшь в лес -- язык оставь дома", или "молчит, будто в лесу".
Ещё, говорят, водится там зверь, весь покрыт трубчатыми иглами, имеет вытянутый хобот и острые когти, и если убить его и взрезать живот, то внутри найдёшь камень, с помощью которого сможешь читать мысли людей и животных и направлять их к действиям, но только зверя этого пока что никому не удалось не только изловить, но даже увидеть своими глазами, то ли потому, что он камнем этим своим заранее чувствует приближение людей и прячется, то ли потому, что его и вовсе никогда не существовало и древние его просто выдумали. Точно без того в этих краях мало удивительного. Но местные ко всему привыкли и ничему не удивляются, вот и сочиняют всякое.

Люди и нелюдь

Оборотень

 

Отвлеклась как-то молодая мать, глядь -- вместо её ребёнка принесли домовые оборотня. Что делать? Оборотень собой страшен, прожорлив, криком заливается. Пошла к бабке-знахарке. Та ей насоветовала: раздеться донага и в полночь отнести оборотня в баню, затопить её жарко, так, что оборотень задыхаться начнёт, тогда домовые услышат, принесут назад её человеческого ребёнка и заберут своё отродье. Пошла женщина, сделала всё, как бабка велела. Отродье криком заходится, а женщина терпит, ждёт, вроде и жалко ей отродье, и ребёнка, однако же, хочется вернуть. Оставила его там на ночь, как бабка велела. Всю ночь заходился оборотень, к утру только затих. Собрались люди, смотрят -- издохло отродье. Даже покрестить не успели. Да и кто станет оборотня крестить. А ребёнка домовые так и не вернули. Ничего не сделаешь, так похоронили. Злые языки потом говорили, что и не оборотень это был никакой, что это просто у молодой матери ум помешался, а обычный ребёнок, только больной. Но теперь как узнать? Надо бы у той бабки спросить, что ж она, видела оборотня, или нет? Но бабка той зимой померла, ничего не докажешь. Да и как отличить-то человеческого ребёнка от оборотня? Может, они все оборотни и есть. Может, и мы все оборотни. Словом, назначили этой матери церковное покаяние и отпустили с богом, всё равно ведь в его божьих замыслах ничего не понимаем, ума, видать, не хватает. Мать эта снова с брюхом ходит, поглядим, кого на этот раз принесёт.

Сёстры

 

-- Три сестры нас было: Одноглазка, Двуглазка и Трёхглазка. Трёхглазку по её уродству недолюбливали, но дразнить боялись: всем было известно поверье, что люди с тремя глазами особенные, видят то, чего другим не дано, и могут при случае этим своим третьим глазом сглазить так, что человек начнёт сохнуть-сохнуть, да и засохнет совсем. Одноглазке же за кривость её доставалось: и дразнили её, и даже бить пытались, но тут Трёхглазка вступилась, стянула платок, которым третий глаз прикрывала, чтобы лишний раз не пялились, и обидчиков как ветром снесло. Одноглазка же её с тех пор ещё сильней невзлюбила, потому что от трёхглазкиного уродства её трепетали, а ей самой от её кривости были одни насмешки, и замуж никто не возьмёт. А Трёхглазка от своей трёхглазости втайне задавалась, хоть и скрывала днём лишний глаз под косынкой, а как стемнеет, она косынку долой и давай нас стращать, глазами вращать, так что и вправду жуть берёт, только, по-моему, всё это была одна игра природы и никакого колдовства. Раз Одноглазка надумала: выну-ка я у сестры третий глаз да вставлю себе, тогда и будет всё поровну, как у людей. Через злость и зависть свою совсем рехнулась девка. Нарвала в саду маков, сварила зелье и тайно опоила сестрицу. Сестрицу сон сморил, одноглазка взяла тогда спицу вязальную и выковыряла сестрице глаз. Пытается запихнуть себе в пустую глазницу -- да куда там. Не лезет проклятый глаз и ничего им увидеть невозможно. Извелась вся Одноглазка, сама уже видит, что дура-дурой, стала сестру трясти -- куда там, не проснулась сестра. И назавтра тоже не проснулась, видно, спица слишком глубоко зашла. Знала бы своим третьим глазом, что так будет -- небось, не попустила бы. Так и похоронили Трёхглазку, а Одноглазку за её злодейство в специальный дом отправили, где за такими как она приглядывают, чтобы ещё чего не учудили. А я, что обо мне говорить, у меня как у всех людей, два глаза, я обычная. Живу теперь, к старшей хожу на могилку, а к младшей -- в жёлтый дом. Меня к ней пускают от силы на пять минут, но и этого много -- сидит Одноглазка, раскачивается из стороны в сторону, как болванчик и всё одно и то же бормочет: "я ж ничего не хотела плохого, только чтобы всё поровну было". И на меня своим единственным глазом даже и не взглянет. Я ей гостинец оставлю, она и не притронется. Гостинцы эти потом сёстры милосердия забирают, я на них за это не в обиде. Тоже ведь справедливость.

 

История о братской вражде

Рассказывали ещё историю о двух братьях, между которыми была вражда, одни говорили, что невесту не поделили, другие -- что наследство, третьи же, знавшие обоих с младенчества, говорят, что ещё до всякой невесты и наследства дрались они из-за бирюлек чуть не до крови. Теперь уже сложно было понять, кто прав, кто виноват, потому что оба обладали диким нравом: младший, которого будто бы наследством обделили и невесту увели, призывал на старшего самые страшные проклятья, старший же от этих проклятий так беленился, точно это его обделили и у него увели, словом, наши люди предпочли в это дело не мешаться. Старались только, если куда зовём одного, то другого не звать, они, конечно, про это вскоре узнавали и злились ещё пуще, только виду не показывали, потому что не хватало ещё, чтобы все люди в нашем селении из-за их бирюлек переругались. Случилось так, что младший поехал в город по торговым делам и не вернулся. Через малое время нашли его убитым и ограбленным на дороге, совсем немного от дома отъехать успел. Стали вести дознание. Сперва подумали на лихих людей, но кое у кого явилось подозрение -- не плод ли это давней вражды? Стали допрашивать брата, но тот сказал, что был дома и жена тому свидетель. Ну какой из жены свидетель? Позвали колдуна. Тот сотворил обряд и вызвал дух убиенного. Убиенный явился и указал на брата. Будто бы брат его убил за то, что застал в любодеянии со своей женой. Брат, конечно, принялся отрицать, говорил: и при жизни покойный лжецом был, и после смерти таким же остался, но разве против свидетельства духа поспоришь? Заперли его тогда в его доме вместе с негодной женой и сожгли. Полугода не прошло -- и схватили тех лихих людей после другого зверства. При них нашли кое-какие приметные вещи младшего брата. Лихие люди скоро во всём повинились. Вот какова была сила братской ненависти -- мог ведь на настоящих убийц показать, а предпочёл оговорить брата, чтобы и после смерти ему насолить. С тех пор призракам в наших краях веры никакой нет и колдунов мы на дознания больше не приглашаем: видно, разницы между миром живых и миром мёртвых нет вовсе, и человек и с того света готов лжесвидетельствовать, если уж ему приспичит.

Колодец

В одной деревне был старый колодец с очень вкусной водой. Хотя колонка там тоже была. Но люди предпочитали идти до колодца, хотя с полными вёдрами путь был неблизок. А из колонки брали воду для разных других нужд. Говорили, что эта артезианская вода обладает какими-то особенными свойствами. Ну, долго ли, коротко, а в один прекрасный день обнаружилось, что местный алкоголик Харитонов в этом колодце утопился. Никто не знал, зачем Харитонов утопился именно в этом колодце. Он мог бы с таким же успехом утопиться в реке, потому что была же река, и пруд был. Или повеситься на чердаке, если уж так ему невмоготу. Словом, все сошлись на том, что Харитонов утопился в колодце просто из вредности. Стали брать воду из колонки, а колодец обходили стороной. Скоро он начисто зарос плющом, так что даже непонятно было издалека, что это колодец. Иногда, говорят, из колодца доносятся по ночам какие-то звуки. Может, это неуспокоившаяся душа Харитонова. Нам, детям, запрещали туда ходить, но мы всё равно ходим, открываем дверцу, заглядываем в колодец и кричим, кто во что горазд. Звук идёт долго и как будто бы не твой, а кого-то больше, и громче, и страшнее. Потом захлопываем дверцу и бежим со всех ног. Потому что вроде и глупость, а страшно.

Начало формы

Странная физика

 

Тогда кто-то закричал: Авессалом застрял, нужно его вытащить. Мы стали тащить, но тут Авессалом стал кричать, что ему невыносимо больно. Чем сильней мы тянули, тем больше он кричал. И мы не знали, что делать, и стали заталкивать Авессалома обратно. Авессалом снова стал кричать, но скорее уже не от боли, а от страха. Но мы всё равно его выпихнули, потому что если бы мы этого не сделали, то он бы так и застрял между двумя мирами, а от этого стало бы плохо и ему, и обоим мирам, в них бы всё пошло наперекосяк. Теперь Авессалом остался по ту сторону, а мы по эту. Нам было неловко, потому что мы понимали, что на его месте мог оказаться любой из нас и радовались, что выбрались невредимыми. Мы избегали смотреть друг на друга, потому что на лице каждого отображались наши собственные неприглядные чувства. Мы одновременно и хотели разбрестись в разные стороны и больше никогда друг с другом не встречаться, и что-то нас удерживало, возможно, груз общей ответственности за случившееся, который, будучи разделён на всех, делался легче, потому что, как только мы окажемся сами по себе, каждому достанется ровно столько груза, сколько раньше было на всех. Странная физика. Поэтому ничего не оставалось, как топтаться, курить и пялиться в землю, посыпанную пеплом, точно в каком-то скорбном обряде. Вдруг Иоахим сказал: "посмотрите туда!" и показал пальцем. Мы все посмотрели и увидели эту штуку. Она была ни на что не похожа. Как будто кусок дикой плоти, покрытый какими-то отростками, который то раздувался, то опадал, словно человеческое сердце. Хотя и на сердце не похоже. От этого зрелища нам сделалось жутко, потому что одно дело -- когда встречаешь такие штуки по ту сторону, а совсем другое -- по эту, где им совсем не место. Мы пялились на неё в ужасе, не в силах двинуться с места. В конце концов Иоахим сказал: "это нам отдали взамен. Чтобы не нарушалось равновесие". И ещё он сказал: "не надо было нам вообще туда лезть". И потом ещё: "у нас не было другого выхода". А Зое сказала: "как можно быть таким невероятным занудой!", и тут нас как-то сразу попустило, и мы поспешили убраться подобру-поздорову. Мы старались не оборачиваться, но спиной чувствовали, что эта штука пытается последовать за нами, но что она может, у неё ни рук, ни ног, ни хвоста, чтобы ползти, так что она лишь сильней вздувается и сжимается, вздувается и сжимается, точно задыхается. Больше мы к этому порталу не возвращались и не можем сказать, что с ней потом стало. Авессалома тоже больше не видели. Возможно, эта штука и была Авессалом.

Плохие новости

 

На вопрос же, как отличить истинное видение от собственного желания или опасения, он отвечал:
-- Очень просто: видения случаются относительно вещей, безразличных провидцу, по поводу которых у него нет ни желаний, ни опасений.
-- Что же, им безразлично горе или радость других людей? Они о них не думают?
-- Никогда или очень мало.
-- Они, выходит, люди чёрствые, бездушные?
-- Смотря по воспитанию. Некоторые очень любезны. А некоторые не очень.
-- Но в глубине души им всё равно?
-- Каждому из них своя забота довлеет.
-- Зачем они оглашают свои видения, если им всё равно?
-- Это что-то вроде припадка, происходит, хочет того провидец или нет. Обычно никто не хочет.
-- Пытаются ли они избавиться от видений?
-- Некоторые пытаются. Принимают специальные препараты. Но большинство этого не делает -- от них сильно тупеешь и пропадают все желания.
-- И им всегда верят?
-- Это не предмет веры, это эмпирически доказанная истина.
-- Тогда почему провидцев постоянно побивают?
-- Не любят плохие новости.
-- А если новости хорошие?
-- Всякая хорошая новость для кого-нибудь да плохая. Как, впрочем, и наоборот.

 

 

Две истории о духах

 

1.

Когда все уже давно перешли на цифру, А. продолжал пользоваться плёночным аппаратом. В ответ на сдержанное удивление спрашивающих, он всегда отговаривался тем, что, дескать, плёнка лучше сохраняет дух. Поскольку фотографии, которые он делал, были умеренно хороши, спрашивающие обычно на этом успокаивались и иногда вешали фотографии А. у себя в домах. Но как-то В., который по молодости лет и общей восторженности во всём стремился дойти до самой сути, пристал к А. -- что, дескать, значит "сохраняет дух"? Какой такой дух? А., которому, видимо, польстило такое внимание к его деятельности, для порядку поломался, а потом, как бы сдаваясь под напором неумеренного любопытства, достал альбом -- довольно увесистый -- и показал В. ряд занятных снимков. "Видите?" -- сказал он с торжеством, -- "цифра такое не фиксирует. Цифра бессильна запечатлеть дух". В., несколько обескураженный, пробормотал: "Это, наверное, помехи. Дефект при печати". "Сам ты дефект", -- разозлился А. и захлопнул альбом с порядочным стуком.

 

2.

"Этот лес священный, лучше не ходите туда", -- предупредили В. Заинтригованный, В. всё ходил вокруг да около леса, пока, в конце концов, не решился нарушить запрет и не вступил на загадочную территорию. Лес был как лес, смешанный, достаточно разнородный и как будто росший не сам по себе, а согласно какому-то не вполне ясному, но явно присутствовавшему плану. Многие деревья были украшены истрёпанными ленточками, какими-нибудь вещичками, гирляндами. "Похоже на какое-то языческое святилище" -- подумалось В. Редко-редко встречались в лесу люди, они стояли рядом с деревьями, что-то бормотали, или просто молчали. Некоторые сидели в корнях, предаваясь размышлениям. Внезапно кто-то тронул В. за рукав. В. вздрогнул. "Пришли всё-таки", -- сказал N. с лёгким укором, -- "ну тогда ведите себя осторожно, не курите, не ешьте и не пытайтесь здесь ничего сорвать". "Это святилище?" -- поинтересовался В. шёпотом, почувствовав важность места и момента. "Ну, в общем, можно и так сказать" -- ответил N. -- "функционально это кладбище"

 

Деревня мертвых

На пути у них лежала деревня, чьи жители не хоронили своих мертвых, а бальзамировали и оставляли в доме, где те обитали при жизни; считалось, что человек жив, пока есть кто-то, кто его помнит, лишь те, чьи потомки и друзья и сами уже умерли, так что не оставалось никого, кто мог бы их знать, считались мертвыми уже окончательно, тех хоронили без всякой пышности, просто закапывали, не оставляя особых знаков. Странное то было существование: дети играли у ног мертвецов, вынесенных в ясный день проветриться на свежем воздухе, за обедом во главе стола восседал мертвец, чопорно поджав зашитые губы и прикрыв глаза склеенными веками, часто у мертвых спрашивали совета по какому-либо важному вопросу, и, хотя ответа никогда не следовало, считалось, что только при содействии мертвых можно было принять верное решение; вдовы укладывали мертвых мужей рядом с собой в кровать, это гарантировало хорошие сны, да и, по правде говоря, многие мужья и жены после смерти делались мягче нравом и удобнее, чем были при жизни; мертвые младенцы не плакали и не пачкали пеленок, мертвые друзья не предавали, а враги не строили козней, так что жителей деревни можно было понять. В воздухе стоял запах бальзамических снадобий с тонкой примесью гниения: не все мертвецы вели себя как следует. Пробыв в безумной деревне около недели, путники наши и сами стали понемногу терять рассудок: то, что в обычной жизни принято скрывать как нечто неприличное, здесь не только не прятали, но, напротив, выставляли на всеобщее обозрение, жители не боялись смерти, хотя и не стремились к ней, но считали чем-то само собой разумеющимся, как сон или отправление естественных надобностей. Иосиф, который боялся мертвяков до чертиков — печальное последствие холеры, которой он чудом избежал, будучи маленьким ребенком, но до сих пор помнил рвы, наполненные мертвецами и залитые негашеной известью, отвратительное зрелище, — не только излечился от своей слабости, но, наоборот, полюбил общество мертвецов, с которыми часами беседовал, а когда спутники его удивлялись этой перемене и спрашивали, что он в них находит такого приятного, лишь отговаривался: «Они всегда выслушивают до конца, никогда не перебивают, не то что вы, свиньи», — а когда пришла пора продолжить путь, наотрез отказался куда-либо идти. «На что мне ваш Грааль, свиньи. Здесь я наконец обрел покой».

Река

— Эта река. У нее есть одна особенность.

А. пригляделся. Река и река, не слишком глубокая, не слишком широкая, скорее это был ручей, во всяком случае, в этом месте. А. вопросительно обернулся.

— Она бежит против течения.

А. посмотрел на него с недоумением.

— Что значит «против течения»? Звучит довольно абсурдно.

— Против течения, — повторил В. — Все реки здесь текут на юг, эта на север.

— Это еще ничего не значит, — упорствовал А., — куда она течет, такое у нее и течение, что вы мне голову-то морочите.

— Здесь просто не видно, — примиряющим тоном заметил В., — не видно, потому что здесь земля ровная. А вы пройдите подальше, туда, где начинаются холмы, сразу и увидите — она бежит против течения.

А. поежился. Ему уже не хотелось смотреть на эту реку, на холмы, на В., его действительно раздражал говорящий барсук, да не просто говорящий, а говорящий какие-то вещи, противоречащие логике и здравому смыслу.

 

Жалость

Вспомнили нищего Ибрагима, который каждое утро выходил на угол Апельсиновой улицы, чье певучее название и составляло ее главную достопримечательность, раскрывал перед собой футляр от скрипки, бог знает где прикарманенный, поскольку не только нотной грамоте обучен не был, но и обычной — с грехом пополам, и начинал расковыривать струпья на своем лице, изуродованном какой-то болезнью, делавшей его особу точно бы поросшей грибами после дождя, чтобы гной тек и было жальче. Большая часть прохожих брезгливо обходила Ибрагима, а когда случался меж ними какой-нибудь жалостливый, то подходил и бросал деньги в футляр, тут-то Ибрагим змеей на него кидался и обмазывал гноем. «Зачем ты это делаешь, Ибрагим?» — спрашивали его, и тот отвечал: «Он хотел меня унизить». — «Он хотел тебе помочь, Ибрагим». — «Этим и унизил, — отвечал тот, — кто он такой, чтобы меня жалеть?» — так продолжалось до тех пор, пока в один прекрасный день Ибрагима не нашли на углу зарезанным. Ибо гной из его струпьев, хоть и был отвратителен на вид и запах, однако для подавляющего большинства людей не представлял опасности, поскольку болезнь эта много сотен лет назад уничтожила девять десятых людей, ей подверженных, выжили же, за малым исключением, лишь те, кто имел к ней устойчивость. Так что выходки Ибрагима до поры до времени были не более чем мелким неприятным происшествием для тех, кого они коснулись. Но в один черный для Ибрагима день встретился ему сердобольный прохожий, который все-таки заразился. Лучше бы он сдержался, ах, лучше бы приберег свои фокусы для другого случая — но всего же не угадаешь. На следующий день, когда песок, посыпанный дворником в том месте, где пролилась кровь, впитал ее всю до капли, на углу Апельсиновой улицы уселся другой человек с лицом, точно поросшим грибами. Сел и молча раскрыл футляр от скрипки. Никто и не подумал его задержать. Человек струпьев не ковырял, к прохожим не цеплялся, когда ему подавали, вежливо благодарил и вновь погружался в молчаливую отрешенность. Говорят, неплохо зарабатывал. Лучше, чем до того, как был вымазан гноем из струпьев и порос грибами. Но к чему же, собственно, мы о них вспомнили? Да к тому, что жалость — вещь обоюдоострая, лучше бы ее вовсе не иметь.

 

История о Сынах Божьих

Все слышали историю об Иисусе из Назарета, который был сыном самого Бога, соединял в себе природы человеческую и божественную и умер на кресте, чтобы искупить грехи человечества. Но мало кто знает, что получился он не с первой попытки, хотя только его Бог-Отец в итоге признал. Были и другие, о которых Священная История стыдливо умалчивает. Технология была всегда одна и та же — берется девственница, посвященная Богу, появляется ангел, дух слетает в виде голубя — и оп-ля! — происходит непорочное зачатие. Во втором варианте, правда, и сама девственница должна была быть непорочно зачатой, но по причинам, которые будут изложены ниже, от этого плана отказались, хотя католики до сих пор считают, что нет, не отказались, ну да что взять с католиков.

Итак, первый Сын Божий был весь в отца. Гневливый, взбалмошный, эгоистичный ребенок с садистскими наклонностями. Поскольку он происходил от девушки, посвященной Богу, все считали его ублюдком и дразнили (в итоге в последней версии девственницу снабдили мужем, чтобы как-то обойти этот неловкий момент). Дразнили, впрочем, недолго. Как-то семилетнего Сына Божьего окружили мальчишки не старше его и принялись кричать: «Шлюхиноотродье, шлюхиноотродье!» Мальчик, недолго думая, выпустил из рук молнии и испепелил наглецов. Прибежала мать и запричитала: «Что же ты наделал! Воскреси их немедленно!» — тот же отвечал надменно: «Так им и надо, сучьим детям. Будут знать, как бога живого хулить!» Так и не воскресил. Позже мать отвела Сына Божьего в храм, он уселся на полу и принялся играть в бабки. Все зашикали на него: «Ты что делаешь? Веди себя подобающе!» — а он отвечал спокойно: «Я у себя дома, что хочу, то и делаю». Отвели Сына Божьего к раввину, чтобы тот наставил его в Слове Божьем, он заглянул в Тору, одним взглядом оценил ее и принялся кричать: «Я этого не говорил никогда! И этого! Все переврали проклятые евреи! Сейчас я вам все заново продиктую!» Раввин его выставил. Подросший Сын Божий вел жизнь самую беспутную, пил, прелюбодействовал, вступал в драки, переходившие в кровавые бойни, потому что на всякий косой взгляд швырялся молниями, а когда был в хорошем настроении, то возносился в небеса, иногда прихватив с собой какую-нибудь смазливую девицу, вызывал дождь и делал радугу. И хоть люди его боялись за его божественные способности, но и любили, потому что он мог устроить дождь из манны, сделать так, чтобы в реке вместо воды потекло вино и другие забавные штуки. А вот идти на крест он категорически отказывался. «Мне, — говорил он, — нравятся людишки, они нелепые, зато забавные. Пусть остаются как есть, что с них взять, они же големы!» — «Как это големы?» — возмутился Бог-Отец. «Да так, ты их из глины слепил и оживил, стало быть, они големы». — «Я дал им свободу воли», — напомнил Бог-Отец. «Да мне-то можешь не рассказывать, не дал ты им никакой свободы воли. Это все иллюзии. Если бы они, обладая пусть зачаточным, но все же разумом, осознали, что у них нет никакой свободы воли и что они просто глина, в которую плюнули божественной слюной, то были бы очень расстроены и стали бы неэффективными. А так они много о себе мнят и потому хоть что-то делают. Вот, вина мне прислали, и двух козлят, и девушку красивую. Уважают». Видимо, все же не все уважали, потому что в один прекрасный день в дымину пьяного Сына Божьего зарезали в каком-то притоне. Бог-Отец решил его не воскрешать и попробовать еще раз.

Сын Божий номер два был рожден уже от непорочно зачатой девственницы. Бог-Отец счел, что в первом его отпрыске было слишком уж много человеческого, поэтому решил перестраховаться. И сперва все было вроде бы как задумано: мальчик был приветлив, внимателен к матери, почтителен к священникам, когда подрос, начал понемногу творить разные общественно полезные чудеса, к тридцати годам обзавелся множеством учеников и достаточным количеством врагов, чтобы история с искуплением могла состояться, но вот как дошло до распятия — опять вышла неувязочка. «Я не боюсь смерти на кресте, — говорил он Отцу, — я ведь твой сын и знаю, что после смерти воскресну. Но как я могу бросить моих учеников? Они ведь тоже должны будут погибнуть, когда понесут весть о моем воскресении. А тот, кривенький, который должен будет меня предать? Как он сможет с этим жить? Он не вынесет груза на душе, наложит на себя руки и навеки погубит свою душу. Я же Сын Твой, как я могу заставить человека погубить свою душу? А все эти люди, которые будут кричать «распни его!»? На них ляжет проклятье, народ их будет рассеян, они будут подвергаться гонениям, их будут сжигать в печах и всегда припоминать им этот их не очень красивый поступок! Не буду умирать на кресте, они от этого не спасутся, а только хуже станут». Словом, второй сын получился каким-то педиком, Бог-Отец махнул на него рукой и позволил дожить до старости в окружении любящих детей, внуков и несостоявшихся апостолов.

А третий Сын Божий получился уже как надо.

Хлеба и рыбы

Раз люди пришли к Учителю и говорят: «Нет у нас пищи, только пять хлебов и две рыбки. Не знаем, как их разделить. Все из-за этих рыбок переругались». — «Давайте их сюда», — сказал Учитель. На глазах изумленных голодных людей он кинул хлеба и рыбок на землю и начал их топтать, а когда те изумились: «Что ты делаешь, отче?» — отвечал: «Уничтожаю яблоко раздора».

В другой раз пришли к Учителю и говорят: «Нет опять у нас пищи, только пять хлебов и две рыбки, не знаем, как их разделить, помоги, только не как в тот раз». Учитель сказал: «Хорошо». И немедленно съел и хлеба, и рыбок. Люди возопили: «Что ты теперь делаешь, отче?» А Учитель отвечал: «Не пропадать же добру».

И в третий раз пришли люди, принесли хлеба и рыбок и попросили Учителя разделить их, но не уничтожать и не есть самому. «Где вы их все время берете? — спросил Учитель. — И зачем ко мне носите? Я же не Иисус». Тогда люди пошли к Иисусу и просили о том же. Иисус сказал: «Конечно, сейчас все разделим по-честному», — и разделил пять хлебов и две рыбки на всю толпу. Тут пришел Сатана и ехидно спросил: «Что, все-таки воспользовался моим советом насчет камней?» Иисус отвечал: «Пошел вон, нечистый дух», — и продолжал делить хлеба и рыб. Потом ему еще принесли чан с водой и предложили превратить ее в вино. «У вас, чай, не свадьба, — отвечал Иисус, — перебьетесь».

Соловьёв и Сатана

Соловьёва всё допекло и он решил продать душу Сатане. Вызвал Сатану.

-- Вы что, всерьёз полагаете, что ваша душа чего-то стоит? -- саркастически поинтересовался Сатана. -- Сейчас какой век на дворе-то?

-- Ну, так заберите, -- попросил Соловьёв. -- Не могу больше, сил нет с этой, как её, душой.

-- Это раньше можно было сказать "так заберите", -- строго сказал Сатана, -- при развитом социализме. А теперь вы должны мне заплатить за удаление души. Потому что теперь уж не развитой социализм, -- и назвал такую сумму, что Соловьёв присвистнул.

-- Нет, у меня нет таких денег, -- вздохнул Соловьёв.

-- Свистеть надо меньше, -- ещё строже сказал Сатана, -- с вас теперь за ложный вызов..., -- и назвал другую сумму, поскромнее. Но у Соловьёва и такой суммы не оказалось.

 

Интересная смерть

Инвалид Волочков грелся на солнышке как ящерица. Девочка лет пятнадцати с брезгливым любопытством разглядывала это человеческое ископаемое.

-- Какой же вы жалкий, -- воскликнула девочка с наигранным ужасом.

-- Не жалуюсь, -- соврал инвалид.

-- Вам и жаловаться не надо, и так по вам всё видно.

-- За погляд денег не берут, любуйся на здоровье, -- огрызнулся инвалид. На самом деле его тошнило, поскольку накануне он сильно перебрал.

-- Хочется сделать вам что-нибудь хорошее, -- сказала девочка, -- давайте я у вас отсосу.

-- Это самый странный способ кого-нибудь унизить, который мне встречался. Я, пожалуй, воздержусь.

-- Тогда давайте я вас убью. Это будет с моей стороны акт милосердия.

-- Девочка, с какой Луны ты упала? Тебя что, из дурдома выпустили? -- инвалид понемногу начинал сердиться.

-- Нет, -- серьёзно ответила девочка, -- я совершенно здорова. Чего не скажешь про окружающий мир. Я просто пытаюсь его сделать немного лучше. Думаю, без вас он будет лучше. К тому же, вы не можете убежать -- у вас и ног-то нет.

-- Ты права, ног у меня нет. Так в них правды нет. Правда -- она вот где, -- (инвалид прижал руку в область сердца).

-- Многие думают, что зорко только сердце. Так вот, они заблуждаются, -- серьёзно произнесла девочка, после чего достала моток провода и принялась душить вяло отбивающегося инвалида Волочкова. Завершив это непростое дело, она вздохнула с облегчением и произнесла, ни к кому особо не обращаясь:

-- Ну вот, мир стал ещё чуть-чуть лучше. Надо было соглашаться на первое предложение. Инвалид Волочков смотрел невидящими широко раскрытыми глазами. Если бы он мог говорить, то сказал бы что-то вроде "какая интересная смерть". Но он не мог.

 

 

Город без названий

В этом городе не было ни названий улиц, ни номеров домов, потому, что те, кто в нём родился, и так знали, где что, а кто не знал, тому и знать незачем. И гласные звуки они на бумаге не записывали, потому что те, кто знают язык, и так поймут, что за слово, а кто не знает, тем же хуже. Что до приезжих, то их всё равно, как луна мотыльков, притягивало расположение города и его причудливая архитектура, так что нередко можно было встретить одного из них, с потерянным видом блуждающего по узким изогнутым улочкам, точно крыса в лабиринте. Местные были сдержанно-любезны и на просьбу указать дорогу пускались в пространные объяснения, из которых приезжий, однако же, мало что мог уразуметь, потому что указания вроде "поверните возле дома гробовщика и пройдите направо, пока не дойдёте до дома, где три года назад хозяев зарезали" ничего ему не говорили.

 

 

Бессмертие души

 

Их учёные доказали, что душа существует и бессмертна. Она вселяется в человека в момент его рождения, с первым вздохом. Точнее, так: когда человек приходит в этот мир, десятки душ стекаются к постели роженицы и всякая норовит занять своё место в тщедушном тельце. Они пихаются, теснят друг друга, и, верно, сильно бы увечились, если бы только душа по природе своей не была бы неразрушима и не могла потому претерпевать никакого ущерба. Редко-редко две, а то и три души вселяются вноворожденный плод одновременно, и такой человек вырастает безумным, но, как правило, на одно тело приходится одна душа. Дальше человек растёт, обретает сознание себя и память, научается думать и чувствовать, а душа пребывает в нём невозмутимой, и, что бы человек ни пережил, душе от этого не холодно и не жарко: она взирает с высоты своего бессмертия на жалкие человеческие потуги и только посмеивается. Иной человек чувствует в себе душу и алчет её, но большинство просто её не замечают. Или, может быть, замечают как нечто в себе самом чужеродное, неудобное и пугающее, но предпочитают об этом не думать, иные же, напротив, всё пытаются тронуть её, как трогают шатающийся зуб языком, желая проверить -- на месте ли, но душа чуждается таких прикосновений. Когда человек умирает, душа покидает его тело, как дом, который более не годен для жилья. По сути своей душа -- паразит. Никто не знает в точности, для чего душе человек с его телом, некоторые полагают, что для неё человеческая жизнь -- что-то вроде книги или похода в театр: душа с интересом следит за развитием событий, поглощая человечьи чувства и ощущения, которые сама испытывать не способна по причине своей бестелесности. Правда, жизнь большинства людей довольно скучна. Другие думают, что душа питается человеческими страданиями, и чем больше страданий, тем лучше себя чувствует душа. Целые секты составляют люди, которые нарочно лишают себя всяческих благ и причиняют себе увечья, чтобы угодить душе. Зря они это делают: душа-то, может, и бессмертна, а люди-то смертны, и, угождают ли они душе, или плюют на неё, -- на их собственной участи это никак не скажется. Если и есть в человеческой жизни какая-либо польза с точки зрения душ, то лишь как у пастбища для скота или плода для червя, обитающего в нём. Собственно, человеческая жизнь со всеми её перипетиями, страстями, заслугами и поражениями душам попросту не интересна.

 

Стеклянный шар

 

В стеклянном шаре, вечно торчавшем на столе, когда его встряхивали, вместо снега шёл дождь, а если тряхнуть посильнее, то бывало и чиркало молнией, раздавался тихий грохот, крохотные, точно тли, жители в страхе разбегались, голорукое кривое деревце вспыхивало синим огоньком и слабо тлело и шар начинал мерцать в темноте, а если на него падал свет, то вскоре занималась внутри его маленькая радуга -- чего, впрочем, давно уже никто не делал и занятная вещица знай себе скучала и собирала пыль, так что если бы тли внутри неё затеяли столпотворение, желая дотронуться до тверди небесной, то владельцы, верно, и не спохватились бы.

 

Лишай

 

-- Ну, положим, вы видите человека, у него лишай. Вы знаете, что это не его вина, что у него лишай. Что он заслуживает сочувствия. Что неплохо бы ему, что ли, сходить к врачу и что-то сделать со своим лишаём. Но при этом вы не хотите до него дотрагиваться. Даже рядом с ним находиться вам тяжело. Примерно так это и происходит.
-- А у вас самого, -- рассердился Васенька, -- по-вашему, нет лишая?
-- Есть, -- с готовностью закивал Бобёр, -- ещё как есть, половина башки заплешивела. Вот же я и говорю, держитесь от меня подальше, маленькое недоразумение.
-- Ладно, -- чуть успокоился Васенька, -- раз у всех лишай, так почему бы вам всем не взять и как-то не объединиться, ну, не помочь друг другу?
-- Много ты смыслишь в лишаях? -- вспылил Бобёр, -- Ты думаешь, он один на всех, что ли? Да их, чтоб ты знал, столько же видов, сколько видов зверей, и ещё несколько. И если два лишая сойдутся на одной шкуре -- начнут войну не на жизнь, а на смерть, пока один какой-нибудь не победит. А ещё хуже того -- скрестятся промеж собой, и будет ещё один, новый вид лишая. Да вот у меня тут целая коллекция, далеко не полная, но одного взгляда на неё тебе хватит, чтобы понять, насколько это сложная вещь -- лишай.
Тут Бобёр извлёк откуда-то полную пригоршню пробирок и широким жестом выложил их перед Васенькой. Васенька только глянул на них, и его как ветром сдуло. Бобёр удовлетворённо обратился к пустоте:
-- Ну вот, ещё одного человечка спровадили. Может, рано спровадили. А вдруг у него какой-нибудь новый лишай, какого мы ещё не видели?
Пустота гулко ухнула, как бы соглашаясь.

 

Суперлуние

 

Назавтра обещали суперлуние. Жители внимательно следили за новостями. В последние несколько лет небо было богато на события: то солнечное затмение, то лунное, то метеоритный дождь какой-нибудь. Правда, наблюдать все эти любопытные природные явления никто не мог -- небо постоянно затягивали тучи, точно у него был насморк, так что и обычное-то солнце доставалось редко-редко, точно подачка. Тем не менее, жители чутко прислушивались к сообщениям о движении небесных тел, делились ими, предвкушали и незадолго до назначенного времени начинали волноваться, а когда ожидаемое событие, предположительно, начиналось, приходили в приподнятое настроение, как будто и вправду что-то видели. Им нравилось чувствовать, что они живут на планете, а планета вращается в космосе. От этого они делались крошечными-крошечными и их повседневные дела и заботы отступали на второй или третий план, переставали их тревожить, потому что по сравнению с суперлуниями это всё был вздор, а не заботы.

 

Каменные жуки

 

-- А это, -- сказал старик, отодвигая занавеску, сплетённую из каких-то стеблей, -- у нас святая святых. За занавесом скрывался небольшой чуланчик, посередине которого был водружён огромный камень, обтёсанный в виде жука с непонятными письменами на крыльях.
-- Каждому жителю деревни, будь то мужчина или женщина, здоровый или больной, вменяется в жизни сделать хотя бы одного такого жука. И зарыть его в землю.
-- Это какой-то магический ритуал? -- поинтересовался учёный.
-- Ага, магический, -- засмеялся старик, -- раз в несколько лет приезжают сюда люди из города, начинают в земле ковыряться, находят жука или двух и большие деньги нам за них отваливают. Мы сперва для вида отказываемся, де это земля наших предков, и жуки тоже предкам принадлежат, но потом скрепя сердце соглашаемся. Последние полста лет наша деревня только на жуках и вытягивает.
-- И что ж, учёные до сих пор не раскрыли подделку? Быть такого не может!
-- Учёные на них и глядеть не хотят. Те, кто ездит -- это чудаки, энтузиасты. Или просто дураки. Один только был до того сумасшедший, что целую лабораторию открыл на собственные деньги, чтобы доказать, что жуки подлинные. И доказал! Но другие учёные ему не поверили и правильно сделали.
-- Зачем же вы мне-то об этом рассказали, -- учёный заподозрил недоброе.
-- Затем, -- лукаво ухмыльнулся старик, - затем, -- и вынул из-за спины небольшую кирку.

 

 

Тайна

 

Зябликов пришёл к Кошкину. Сказал: "Можно я доверю вам тайну?". "Нет", -- ответил Кошкин, "у меня хранится уже столько чужих тайн, что для своих места не хватает. Приходится жить без тайн, а это так скучно". "Моя совсем маленькая", -- упрашивал Зябликов, "вы её даже не заметите!". "Если она такая маленькая, то я могу её случайно вынести вместе с сором из избы", -- не поддавался Кошкин. "И это ненадолго", -- заверил Зябликов, "до следующего ноября. Потом выносите куда хотите". "Ладно", -- вздохнул Кошкин, "если до следующего ноября, то, пожалуй, могу подержать. А то, знаете ли, некоторые оставляют свои тайны и забывают про них, потом они начинают портиться и от них жутко воняет". "Превосходно!" -- обрадовался Зябликов и торжественно прошептал на ухо Кошкина свою тайну.

 

 

Счастье

 

Привалило как-то Трифонову счастье. Ну, может, не счастье, а так, счастьице. Но Трифонов и такому повороту был рад. Хранил Трифонов своё счастье, никому не показывал и никому о нём не рассказывал. Как-то неудобно: вокруг у всех всё плохо, а у него, видите ли, счастье. Так что Трифонов, наоборот, всё только ныл про то, как у него всё плохо, чтобы не выделяться из окружающей среды. И все выказывали ему умеренное сочувствие, потому что в наше время как оно устроено? Ты выказываешь сочувствие, и тебе в трудный час кто-нибудь выкажет. Так и перебивались. Однако в один чёрный день не выдержал Трифонов, выпил лишнего и разболтал про своё счастье Семёнову. А Семёнов -- Пыльникову. А Пыльников -- Клавдии. А Клавдия всему свету. Собрались тогда люди, убили Трифонова, а счастье его обобществили, так что каждому досталось по чуть-чуть, но лучше никому от этого не стало. А какая из этого мораль? А мораль такая: пьянство -- зло, и так ему и надо, Трифонову этому.

 

 

Чувство вины

 

Они сидели рядком и у них не осталось денег, поэтому они упивались чувством вины. Половина удовольствия, получаемого от творимых непотребств, заключалась в этом чувстве. Они и непотребства-то делали как-то неловко, заранее извиняясь: мы бы этого не делали, если бы не чувство вины. Если бы чувство вины перегнали в какие-нибудь таблетки или суспензии и продавали за копейки в ближайшей аптеке, то они бы просто затаривались ими и не совершали никаких непотребств. Но соответствующие препараты давно уже перекочевали в список А, так что приходилось добывать чувство вины из себя самих и естественным путём. Однажды к ним присоединился Фирсов. Они сказали ему: давай, сделай гадость. И Фирсов сделал гадость. Они на него смотрели, следя за выражением лица -- есть ли чувство вины? Однако, Фирсов сказал, что ничего такого не чувствует. И тогда они посмотрели на него с ужасом и спросили: "ты психопат?". Фирсов ответил: "я не психопат, до меня просто с первого раза никогда ничего не доходит" -- и снова сделал гадость. Вот тогда им стало страшно по-настоящему.

 

 

Тюрьмы

 

Во время своего визита послы посетили также и тюрьмы. Глядели, как живут заключённые и чем занимают свой досуг. Оказалось, заключённые выполняют какие-нибудь работы, читают книги, занимаются живописью, музицируют, играют в настольные игры, словом, неплохо живут. Послы выразили своё недоумение, сказав, что у них на родине так живут обычные люди, в чём же наказание? Им отвечали, что заключённых никто и не думает наказывать, их просто отсадили в отдельный закуток, поскольку они представляли опасность для общества, так что, можно сказать, наказание состоит в ограничении их возможностей -- на свободе они имели более широкий выбор развлечений. А вообще наказание -- понятие устаревшее, поскольку волею человека управляет Рок и люди не имеют никаких прав высказываться за или против Рока, поскольку Рок превыше человеческих полномочий и противиться ему невозможно. Домой послы не вернулись. Каждый из них, не сговариваясь с другими, совершил какое-нибудь преступление, достаточно серьёзное, чтобы остаться в заключении на долгое время.

 

 

Издёвка

 

И тогда, глядя на дело рук своих -- а это был всего лишь результат изменения агрегатного состояния физического тела, так сказать, переход из живого в неживое -- он испытал облегчение, точно избавился от какого-то груза, вот оно, которое было источником мучений, сделалось таким беспомощным, как какой-нибудь камень, который сам ничего не может, разве только случайно упасть кому-нибудь на голову, если кто-нибудь не придаст ему импульс, таким жалким, что больше не могло вызвать ни гнева, ни ненависти, ни желания, и теперь можно было бы жить дальше, легко и спокойно, больше не опасаясь -- но вот тут-то по иронии судьбы (он так это и понимал -- как "иронию судьбы", и не иначе) и нужно было заканчивать, потому что не было ни алиби, ни хоть какого-то мало-мальски продуманного плана, потому что всё было совершено импульсивно, по наитию, потому что он столько раз публично изъявлял желание совершить то, что совершил, что начнут дознаваться -- и всё выплывет, потому что было столько следов, и столько пятен, которые наверняка уже глубоко въелись в вещи, и теперь отмывай-не отмывай, всё равно что-нибудь да останется, он видел это в фильме -- светят специальным прибором и невидимое становится видимым, и вопиет о случившемся, словом, теперь было совершенно ясно, что он идиот и сделал всё неправильно, следовало чётко всё продумать, спланировать, держать язык за зубами, и тогда бы всё могло сойти с рук, другим же сходит, но теперь -- теперь нужно было умирать самому, именно теперь, когда жизнь стала возможной и казалась настолько привлекательной, и тут ему стало так жалко себя, что он сел и заплакал, потому что всё это оказалось зря. А неживое тело лежало в неестественной позе и теперь выглядело как издёвка.

 

 

О лилиях небесных

 

"Взгляните на лилии", проповедовал Верёвкин, "они не трудятся и не прядут, но всякая из них одевается так, как и царь Соломон не одевался во славе своей". Они посмотрели в окно. Никаких лилий там не было, только снег. Снег, снег, да покосившийся на них с подозрением фонарный столб. Они обратили на это внимание Верёвкина. Верёвкин отвечал: "это была притча, иносказание". Присутствовавшие начали тоненько протяжно выть, им хотелось сбежать отсюда куда-нибудь подальше, где нет проклятого снега, где сами собой произрастают лилии, не трудятся и не прядут, и прилично одеваются, где мягкое солнце их обогреет и чем-нибудь прокормит. Они давно перестали верить речам Верёвкина и выводили его из чулана просто посмотреть, что он скажет на этот раз. Верёвкин, однако же, держался мужественно, сколько бы они ни морили его голодом, сколько бы ни пинали его и не щекотали под рёбрами каким-нибудь острым предметом, Верёвкин сохранял стойкость и строго держался заложенной в нём программы. Тогда они, умилившись его добротолюбием, делились с ним кулешом и отпускали восвояси, то бишь, в чулан. Там было слышно, как он тихонько молится. Но в один прекрасный день, когда они снова вывели Верёвкина из чулана, он не стал говорить ничего ни о лилиях, ни о птицах небесных, а только тихо повёл угасающим взором поверх присутствующих, очень твёрдо выговорил: "суки вы позорные. Как я от вас устал", потом свернулся на полу калачиком и тихо издох. Тогда они с почестями уложили бездыханное тело Верёвкина в специально сколоченный для этого ящик, тихо перекрестились, вздохнули и со словами: "только он один нас и поддерживал, пусть земля ему будет пухом", отправились хоронить. Но земля промёрзла, отвердела и не желала принимать в себя ничего. Тогда они похоронили Верёвкина в снегу и отправились по домам -- ждать весны. Теперь, когда Верёвкина не стало, им только и оставалось верить, что в законы природы.

 

 

Пауки

 

Один человек, решив изучить определённый период истории Западных земель, принялся вникать в характер ситуации, описываемой в летописях. Вникал-вникал, пока с ним вдруг не случился инсайт и он не осознал, что больше не видит людей, истории, события, а видит вместо этого каких-то пауков. Человек хорошенько протёр глаза и снова попытался увидеть людей и события, но опять увидел только пауков. Он решил, что переутомился и нужно выйти на улицу, чтобы развеяться. На улице он увидел пауков. Человек понял, что сошёл с ума, и впал в отчаянье. Долгие годы он провёл вдали от общества коллег, друзей и знакомых, а когда всё-таки выбирался из своего заточения и приходил на учёное собрание, то видел там пауков. Он и в зеркало уже смотреть перестал -- посмотрит и видит в зеркале преогромного паука. Словом, пропал человек, как есть пропал. Мы его давно не видели, но периодически читаем его статьи в одном журнальчике. Написано живо, с огоньком, видно, что разум свой человек всё ж растерял не до конца, хоть и оброс. Пишет, в основном, про пауков.

 

Меловые горы

 

В меловых горах они вырывают себе норы. Нора может быть просторной, это дело вкуса. Но хорошим тоном считается, чтобы нора была небольшая: чтобы было где вытянуться для сна, чтобы пищу принимать в одном углу, а естественные нужды справлять в другом. Но некоторые любят, чтобы можно было развернуться, походить из стороны в сторону. В этом им не чинят препятствий -- роют они самостоятельно и если кому-то хочется потратить своё время на это, дело хозяйское. Обычно те, кто решил рыть себе нору, торопятся поскорей закончить, чтобы преступить к главному своему занятию -- сидеть и глядеть на небольшое пятно света, льющегося сквозь единственное круглое отверстие, пробитое в стене на локоть выше среднего человеческого роста. Вот на этот счёт указания самые недвусмысленные: отверстие должно быть только одно, круглое, размером с человеческую голову. Поэтому со стороны гора точно испещрена ласточкиными гнёздами. Только это не для ласточек вход, совсем не для них.

Хотя, бывает, какая-нибудь птица, а ночью -- летучая мышь залетает в кельи. Там им не рады. Оттуда их гонят, как и всё, что обитатели келий делают, безмолвно. Никакому предмету из внешнего мира здесь не рады. Еду им приносят раз в сутки, тогда же и выносят помойное ведро. Такое послушание назначают вновь прибывшим. Они его принимают со смирением. Когда-нибудь придёт и их час и им разрешат рыть нору. На то, что освободится какая-нибудь из нынешних -- надежды мало. На них уже большая очередь из тех, кто занимает в иерархии место повыше. Впрочем, рыть нору -- большая честь и часть пути. Говорят, что недалёк день, когда рыть новые норы запретят – гора уже так ими источена, что похожа на муравейник, и чтобы она не обрушилась, нужно сокращать количество нор. Послушник вздыхает и дальше несёт себе ведро.

Пищу дают им самую простую -- хлеб и сушёные фиги. Воду. То, что позволяет жизни ровно мерцать в телах, не взрываясь снопами искр, а поддерживая лишь настолько, чтобы мозг продолжал работать без перебоев.

Они сидят целыми днями в своих камерах, мысленно повторяя слова молитв. Повторяют до тех пор, пока смысл этих слов не растворяется. Им можно перебирать чётки, можно обходиться без них. Это предмет дозволенный и поощряемый, хотя и не обязательный.

Месяц, другой -- им становится невыносимо скучно. Полгода, год они могут изнывать от тоски, уставившись в круг света над головой. Многие начинают колотить головой о стену, выть, разрывать на себе одежду. Другие доводят себя до изнеможения непрерывной мастурбацией. Некоторые сходят с ума и измазывают келью собственным калом. Никто, в общем-то, на этих бесноватых внимания не обращает. В первый год такое не редкость. По-прежнему приносят хлеб, воду и фиги и выносят ведро, не говоря ни слова.

А где-то на второй год, а кому повезёт -- тем и раньше, приходят видения. Чаще всего в том месте, где круг света пробивается в отверстие, появляется лик. Этот лик обращён к обитателю кельи. Иногда он что-нибудь произносит. Иногда просто смотрит -- милостиво или с укоризной. Иногда появляются ангелы -- то с двумя крыльями, то с шестью, то поодиночке, то стаями. Иногда ангел видом настолько ни с чем из земных вещей не схож, что и не знаешь, как приступиться к его описанию -- то ли громадный сгусток слизи, ребристый по краям, и подрагивает, точно медуза, и тянет по всей келье светящиеся отростки, нащупывая обитателя кельи. То прекрасная женщина, чьё чрево разверсто, а из него выглядывает множество рук с шевелящимися пальцами, и из каждой ладони смотрит глаз. То ангел -- это как бы огромный рот, который норовит тебя проглотить, и во рту преострые зубы, и так страшно, точно и впрямь сейчас настанет тебе конец, но тут главное не сморгнуть, иначе всё исчезнет. А если не сморгнёшь -- то там ещё рот, и ещё, и под конец, когда семижды семь ртов тебя проглотят, то увидишь что-то совсем другого рода: например, огромный город, растущий сверху вниз, как осиное гнездо, и обитатели его снуют туда-сюда, крылатые и прозрачные. Или услышишь пение, как бы происходящее внутри твоей груди, незвучное, но разрывающее грудную клетку, точно сам обратился в одно огромное сердце, которое сжимается и разжимается в ладони кого-то великого и неведомого.

Тем, кто, прежде, чем принять послушание и после многих его ступеней получил право рыть нору, совершил какое-либо злодеяние, сперва являются не ангелы, а демоны. У этих видения бывают мучительны, а то и кровавы. Они чаще других сходят с ума и иногда заканчивают тем, что размозжат себе голову или удавятся. Но, в общем, их стараются к пещерам не допускать. И, во всяком случае, сперва убедиться, что они и в самом деле захотели в пещеру, а не просто пытаются улизнуть от наказания. Всё же Святая Гора -- не тюрьма, и освобождение, которое она предлагает, совсем другого рода.

Как только видения начинаются, обитатель кельи даёт какой-нибудь знак тем, кто приносит еду. Или условный стук, или положит чётки на поднос, или ещё как-нибудь даст понять, что пришло время. На следующий день вместе с хлебом, водой и фигами он получает бумагу и письменные принадлежности. Всё, что увидел или услышал, он старается записать как можно подробней. Если владеет даром художника -- то и зарисовать. Всё это потом забирают и тщательнейшим образом изучают.

В монастыре огромное собрание таких свидетельств. Их классифицируют, ищут между ними сходства и закономерности, кратко резюмируют и составляют по ним описание горнего мира. Не всякое описание находят пригодным. Не всякое видение можно признать за правдивое свидетельство. Может, в нём следы прежних прегрешений, а может оно искажено какой-нибудь болезнью. Но, в общем и целом, можно сказать, что у нас уже есть довольно подробное описание мира по ту сторону. Часто описания совпадают. Некоторые совпадения в подробностях неоспоримо доказывают, что иной мир не просто существует, но является столь же единым для всех, как и этот, наш обычный. Что различия больше говорят об особенностях переживающих видения, каковые и в нашем мире заставляют разных людей видеть разное, глядя на один и тот же предмет, чем о самом предмете. Мы можем теперь не просто опираться на слепую веру в нечто неточное, сомнительное -- а иметь настоящую уверенность.

Вот почему наш монастырь готов отделять от скудных плодов труда нашего тем, кто обитает в горе. И вот почему сам наш несчастный монастырь жители долины до сих пор не стёрли с лица земли, хотя им от нас нет никакой пользы.

Там, в долине, жизнь полна скорбей, и волнений, и всякого зла, и несправедливости, и преступлений, и всякой скверны. А так подумают они о горе и тех, кто в горе, и почитают, если обучены грамоте, о тех чудесах, что явились людям из горы, а если не обучены -- то посмотрят картинки, и жизнь их станет чуть-чуть полегче, и смерть им будет казаться чуть-чуть милей.

 

 

Карты

Писателя-романиста спрашивали: как у вас рождаются сюжеты? Он отвечал: очень просто -- беру колоду таро и вытаскиваю карту. Это будет главный герой. Потом беру ещё одну -- это будет антагонист. Затем третью -- что произошло. И так дальше, карта за картой, выясняю, как будут развиваться события. То есть, -- уточнил интервьюер, -- это дело случая? Именно, -- подтвердил романист. Но должна же быть какая-то логическая связь между событиями, -- не унимался интервьюер. Не должно быть, -- возразил романист, -- объяснения того, как из одного события проистекло другое, всегда придумывают постфактум. Сами по себе события случайны. Но ведь тогда может получиться, что поступо