Существа, не вошедшие в классификацию

Животные, не вошедшие в классификацию

Вступление

Некоторые навыки человек утратил по мере своего развития.

Допустим, навык чтения мыслей.

В начале, когда люди были настолько простыми, что даже не знали, что они голые, чтение мыслей было самым доступным делом.

Матери всегда знали, отчего плачет младенец -- голоден ли он, или что-то у него болит, или он просто напуган.

Отцов тогда не было. Вернее, ими считались более-менее все взрослые мужчины.

Они могли бесшумно, не издав ни звука, договориться и окружить крупного зверя, добыть еды.

Мысли их были незамысловаты и о самом необходимом.

Вообще говорить в лесах было небезопасным делом. Голосовые связки они редко использовали, в основном, для того, чтобы напугать своими криками и обратить в бегство какое-нибудь крупное опасное животное.

Второе их назначение было более возвышенным: они пели. Слов тогда было совсем мало, поэтому их пение не несло в себе никакого особого смысла, а лишь передавало настроение: радостное (когда рождался новый человек, или попалась хорошая добыча, или что-нибудь ещё случалось вполне обычное, но не на каждый день), печальное (когда человек умирал от какой-нибудь болезни, или от несчастного случая, или его убивали, потому что он был слишком стар и слаб, чтобы двигаться дальше вместе со всеми, или это был ребёнок, рождённый не вовремя, потому что его старший брат или сестра ещё не подросли настолько, чтобы идти самостоятельно), тревожное (когда кто-то болел или женщина разрешалась от бремени, и исход был неизвестен) или возвышенное (когда они сталкивались с потусторонним). Последнее было некоторым сочетанием радости и тревоги, потому что никто не знал, каково Потустороннее и чего от него ждать, оно могло быть добрым или недобрым, принести смерть или просто наполнить человека чувством, делающим его превыше самого себя, превыше всех их вместе взятых, делающим их словно бы свидетелями и соучастниками исхождения в мир чего-то огромного, тёплого и жуткого, что обычно лишь проглядывает сквозь глаза притаившихся тут и там животных, и тех, что покрупнее, и совсем крошечных; точно открывался один огромный глаз, и смотрел отовсюду сразу, и видел всё и со всех сторон, даже с тех, что были от них сокрыты.

И так длилось долгое время, которое никто не считал. Рассказов об этом блаженном времени уже не дошло, так что мы можем лишь догадываться. Слов, повторяем, было очень мало и они значили только лишь то, что значили. Из них невозможно было составить сколько-нибудь связное предание -- уже много позже, по мере того, как люди утратили способность слышать мысли и научились лгать, слов стало предостаточно. Однако им уже совсем невозможно было доверять: не удивительно, что первоначальные истории так сильно друг от друга разнятся и что теперь невозможно в точности выяснить, в какой момент и по какой причине произошло грехопадение.

Лесные люди.

 

1.

 

Мы приблизились.
Ощерившись, встопорщив иглы, существо глядело на нас исподлобья.
Оно сделалось раза в полтора себя шире, мнимым размером своим пытаясь нас запугать.
Признаться, нам как будто и вправду стало не по себе.
Хотя мы и знали, что оно не причинит нам никакого вреда.
Но вдруг как будто всё переменилось,
точно на секунду или две оно сумело своим нехитрым манёвром перетянуть нас на сторону лесных людей, на сторону их страхов и повадок, и их боги коснулись наших макушек изнутри, так легко, точно жук пробежал.
А мы будто бы охотники. И боги окружили нас, как мы окружили существо. Никто не должен оступиться, потому что если ритуал будет исполнен неверно хоть в одном движении, то не добыть нам игл для священного ожерелья.
Хуже, что -- игл! Спугнём существо, прогневим богов -- и оно, пожалуй, нашлёт на нас долгую зиму.
Зиму, голод, болезнь -- что вздумается.
Поэтому нужно быть предельно осторожными.
Нужно, чтобы существо прониклось к нам доверием и подарило нам иглы, потому что богам это угодно. Существо ведь само -- порожденье богов и через него боги лишь вернут своё, а мы выкажем им своё почтение.
Много слов -- а длится этот морок всего пару мгновений.
Мы ведь не охотники, не лесные люди.
Мы пришли сюда не за этим.
Или за этим?
Существо продолжает смотреть на нас исподлобья.
Как будто пытается загипнотизировать.
И мы на него глядим. Кто кого переглядит.
Чей взгляд окажется весомей.
Потом кто-то из нас, как бы стряхнув с себя наваждение, разворачивает сеть.

 

 

2.

 

Старые учили:
-- Увидишь змею -- приглядись как следует к её зрачкам.
Если зрачки круглы, то не бойся, она такая же, как ты.
Её зубы лишены полостей, в её пазухах не копится яд.
Кроме кобры. Но кобру ни с кем не перепутаешь.
Кажет жало -- не верь, змеи не умеют жалить. Они лишь пугают.
Можешь поймать её, конечно, если хватит ловкости, и съесть на ужин. Её мясо безвредно.
Если же зрачки её узки -- то обходи такую змею стороной.
Она ядовита и яд её может быть для тебя смертелен.
Или, во всяком случае, принесёт серьёзные неприятности.
Лучше держись от таких змей подальше.
Есть особые люди, которые годами учатся обращаться со змеями с узкими зрачками.
Редко кто из них доживает до седых волос.
Они учат змей разным штукам и сами у них учатся.
Лучше держись от таких людей подальше.
Говорят, у них языки с годами раздваиваются, а зубы делаются полыми.
А зрачки? Говорят, когда никто не смотрит, они сужаются и делаются как лезвия.
Сами мы не видели, потому что с детства нас учили держаться от таких людей подальше.
Так мы и дожили до седых волос.

Так учили старые. Но что проку в их поучениях, когда ты уже наступил на змею?
Никакого толку.

 

 

3.

 

Многие пауки ткут кокон вокруг кладки, чтобы защитить её. Плевком липнет кокон к листу и покачивается, точно колыбель.
Другие плетут его для охотничьих нужд. Роют норку, накрывают откидной крышечкой и к крышечке этой изнутри припадают всем телом. В нужный момент -- оп! -- крышечка откидывается и паук из своего потайного убежища хватает жертву. Та и не знала, что прямо у неё под носом бункер, в котором притаился паук. Досада-то какая.
И, разумеется, множество пауков сплетают погребальный саван своим жертвам. Висят они, покачиваясь, как невесты на виселице. Иногда самцы преподносят такие коконы самкам в качестве брачного презента.
И лишь одна-единственная разновидность пауков, обитающая на Каймановых островах (почему именно на Каймановых? Да просто так, первое, что в голову пришло. Почему бы и не на Каймановых) перед смертью ткёт саван себе самим. Это очень странно.
В точности как гусеницы тутового шелкопряда. Как почуют приближение смерти -- так и начинают плести вокруг себя вязкую, на глазах твердеющую оболочку.
Сперва плетут прочный паутинный канатик и на нём повисают. Потом, быстро-быстро перебирая лапками, ткут вокруг себя пелену. Пока совсем не скроются из виду.
Как они чувствуют приближение смерти? Хороший вопрос. Мы не знаем на него ответа.
Другой хороший вопрос -- зачем они ткут себе саван? Может, смерть им кажется торжественным моментом, который требует особого ритуала?
Или, наоборот, чем-то постыдным, что требуется, по возможности, скрыть от посторонних глаз?
Или они, подобно людям, исповедующим определённую веру, полагают, что смерть -- это не конец, а лишь переход, и верят, что, пробыв какое-то время в коконе, превратятся во что-то иное?
Мы до сих пор не знаем ответов на эти вопросы и вряд ли когда-нибудь узнаем. И человеку-то в голову не залезть, что уж говорить о пауках.
Мы можем лишь наблюдать, как покачиваются, свисая с края листа, их маленькие усыпальницы.

 

 

4.

 

"Мы видели:
яблоко упало
и под тяжестью его веса
земля ахнула и в ней осталась вмятина,
тогда мы всё поняли
про чудо, что удерживало его на ветке так долго,
и не давало ей надломиться.

Мы подняли странный плод,
который, конечно, был никаким не яблоком,
точнее приподняли, еле-еле, двумя руками,
он треснул и из него стекала вязкая жидкость,
тёмно-красная, напоминавшая смолу.
Мы попробовали её, на вкус она отдавала медью
и была похожа на кровь.
До этого мы пробовали только свою собственную кровь,
и то лишь из любопытства.
Тотчас всё вокруг переменилось,
наши тела приобрели тяжесть
и сделались нам малы,
запахи обострились и стали почти вещественными,
мы могли взять след любой вещи и прочертить её путь вплоть до места, где она упокоилась,
и этих следов было столько, что от этого лопалась голова,
нас штормило и шатало во все стороны от этого переизбытка знания,
с которым пока непонятно было что делать, как поступить.
В конце концов мы в изнеможении упали в траву и поглядели на дерево,
а оно ухмыльнулось и произнесло:
"вот вы и попались!",
затем обернулось струйкой дыма и утекло в небо.
Осталось лишь яблоко,
или то, что мы принимали за яблоко.
Оно по-прежнему лежало на земле, треснувшее,
но весь яд из него вытек,
так что, когда мы подняли его, оно уже совсем ничего не весило,
и мы с досады смяли его шкурку и отбросили прочь,
долго, медленно потом поднимались, кое-как управляясь собственными телами, сделавшимися нам в тягость, сожалея о том, что никогда им не стать прежними, невесомыми, сияющими"

-- так говорили ангелы, сидя на земле. Мы кормили их с рук сушёным инжиром, поили квашеным молоком. Мы жалели их и иногда выпускали поплескаться в воде. Они говорили, что вода забирает их вес и они могут вновь обрести иллюзию невесомости. Они говорили, что если бы умели дышать в воде, то навсегда бы там остались, никогда бы не выныривали на поверхность. Солнечный свет причиняет боль их глазам, вызывая постоянное истечение слёзной жидкости. Поэтому днём они спят в своих пещерках, выбираются из них только ночью. Ведь у них глаза везде, и, оказавшись на свету, они плачут всем телом.

 

 

5.

 

"Большая рыба
раздувает-сжимает жабры,
в них
кишат рыбы поменьше.
У них работа --
они чистильщики.
Большая рыба
предоставляет им кров
и защиту от хищников
поменьше себя
и побольше их самих,
и сама их не ест.

Чем глубже воды,
тем страннее рыбы,
те, что живут под гнётом толщи вод,
делаются совсем плоскими,
притворяются дном,
делаются неразличимыми
и часами проводят в неподвижности,
но не спят, высматривают,
пока зазевавшаяся добыча не проплывёт совсем близко,
тогда -- хоп! -- дно взрывается клубами ила
и поглощает зазевавшуюся пищу,
а потом опадает, затихает,
снова становится дном.

Совсем глубоко, там, куда солнечному свету не добраться,
рыбы начинают светиться сами,
забрасывают прозрачные удочки
приманивают добычу светящимися наживками,
точно рыбаки на берегу Босфора,
и редко-редко находят пару своего вида:
на самом дне рыбий народ так разрежен,
что странно, что вовсе ещё не вымер.
Там им покойно:
человек туда нечасто добирается.
Ему там, можно сказать, и ловить-то нечего"

Об этом молчала старая рыба стайке мальков. Они внимали ей с приоткрытыми от любопытства ртами. Но со стороны они просто застыли в недвижности и казались лёгкой добычей.

 

 

6.

 

Каракатица тьмой плюётся,
чтобы скрыться в ней от преследователей,
но не только:
ещё в составе тьмы содержатся некие вещества,
которые, попав в организм преследователей,
заставляют их испытывать успокоение,
чувство умиротворения,
как будто они уже сыты,
как будто им ничего не угрожает,
как будто они посреди океана -- у себя дома.
Самое время каракатице скрыться.
Иногда хищники, гнавшиеся за каракатицей, надолго зависают в этом блаженном состоянии и становятся добычей других хищников, даже не крупнее себя.
Иногда хищники подсаживаются на чернила каракатиц и гоняются за ними не для того, чтобы съесть, а только для того, чтобы получить ещё чернил.
Иногда каракатиц съедают, потому что у них закончились чернила, а сами по себе они довольно беспомощны.
Иногда каракатиц ловят люди, чтобы получить из их чернил сепию.
Словом, жизнь каракатицы непроста.

 

 

7.

 

Перед тем, как установить контакт, их предупредили:
-- Там всё происходит несколько заторможено,
потому что перед тем, как сказать, они в уме считают до пяти,
или до десяти -- в зависимости от того, кто перед вами,                                             

простолюдин или человек высокого положения,
чем выше статус, тем длиннее паузы,
этому их обучают с детства,
чтобы они могли контролировать агрессию,
чтобы иметь время всё обдумать и принять решение,
хотя обычно решение они уже приняли с самого начала,
и медлят только ради приличия;
они все по природе довольно злые,
поэтому завели такой обычай,
чтобы хоть как-то сохранить сообщество.
Старейшины так и вовсе молчат минуты три, прежде чем слово вымолвят,
с ними нужно быть особенно терпеливыми.
Они говорят в таких случаях: «ничего, ничего,
боги на небесах -- те могут ответить спустя годы,
а могут и вовсе никогда не ответить».
Поэтому старайтесь соблюдать их правила,
потому что если вы не будете соблюдать правила,
то они решат, что вы дикие,
и уничтожат вас просто из предосторожности.

Группа приняла эти сведения со всей серьёзностью:
к этому располагала судьба предыдущей группы.
Предыдущая группа отнеслась к ним недостаточно серьёзно.

Хотя, по существу, это было не так уж важно:
решение, как было сказано, они приняли почти сразу
и просто выжидали повода:
что-что, а это они умеют.

 

 

8.

 

Приехали в деревеньку.
Унылое очарование упадка:
домишки скособочились, на шатких заборах связки чеснока,
точно мониста на сморщенных старушечьих шеях,
даже у молодых лица как изюм,
даже дети смотрят исподлобья,
как бы оценивая приезжих, число их, вес и делимость.
Вампиры совсем распоясались.
Раньше, говорят, был закон:
вампир не может войти, пока его не пригласили в дом,
оказалось, что это какая-то старосветская условность:
вампиры входят в любой дом без всяких вопросов.
Раньше считалось, что вампир должен или обратить укушенного, или высосать до конца,
иначе тот сам станет вампиром,
оказалось, что и это миф:
нужно или родиться вампиром,
или вступить в брак с вампиром,
или быть зятем, тестем, шурином вампира,
хотя некоторым удавалось дослужиться до вампира,
но это скорее редкость.
А если вампир укусит обычного человека, то ничего такого с человеком не случится, у него просто будет немного меньше крови.
Так что вампиры вконец обнаглели и просто берут кровь в качестве налога.
Долгое время считалось, что крест святой помогает от вампиров. Но это придумали сами вампиры, в те времена, когда быть вампиром считалось неприличным. Поэтому кто крест надел -- тот и не вампир. Многие вампиры ходят с крестами.
С серебром та же история: многие вампиры носят серебряные украшения. Хотя это скорее дань традиции, которой теперь мало кто придерживается. Золотые по-прежнему считаются более престижными.
Что до чеснока, то его повсюду развешивают в качестве оберегов, но это тоже больше дань традиции. К тому же, здесь почти ничего больше и не растёт.
Исследователи были поставлены в тупик этой загадкой. Как же на самом деле бороться с вампирами, если ни одно из традиционных средств не действует?
Кто-то из них вспомнил про осиновый кол. Ну уж кол-то должен помочь. Против кола ни один вампир не устоит.
Но, впрочем, возможности проверить свою догадку им не представилось.
Ночью жители заперли снаружи барак, в котором остановились на ночлег исследователи, и подожгли.
К вампирам жители привыкли, а исследователи показались им какими-то подозрительными. И вопросы, которые они задавали, тоже им не понравились.
Так и остался без ответа вопрос: так помогает от вампиров осиновый кол или нет?

 

 

9.

 

Они верят: Боги --
сумасшедшие ремесленники, производящие разнообразные объекты,
немедленно теряющие к ним интерес, как только работа закончена,
и выпускающие их в мир, влачить своё никчёмное существование.
Богам до них нет никакого дела:
одни творения поедают другие,
третьи питаются продуктами разложения и первых, и вторых.
Кажется, будто боги заинтересованы в этой войне,
но и это неверно:
богам до неё нет никакого дела,
они просто жаждут друг друга переплюнуть:
одно божество создало поркупина, и все засмеялись,
другое -- панголина, и все удивились,
третье создало полоза -- и все залюбовались,
божества ревнивы и тщеславны,
божества гневливы:
не понравилось создание -- мигом в прах сотрут.
Одно божество вдруг взяло и создало человека.
Остальные посмотрели.
Сперва задумались,
потом начали браниться:
зачем оно это создало?
Для какой цели?
Всем будет только хуже.
Это существо опасно и всё испортит.
Лучше ты его уничтожь, пока не поздно.
Не на шутку переполошились боги.
А божество, повинное в этом переполохе, сидело себе и ухмылялось,
ничего не отвечало,
ничего не предпринимало --
просто выпустило человечков в мир и отошло в сторону,
и глядит, что теперь будет.

Они верят, что божество и теперь на них смотрит.
И детям про это рассказывают.

 

 

10.

 

Выветрилась радость

из мира.

Мир

вздохнул

и умер,

уложив голову на лапы.

Но наутро пробудился,

повёл мёртвыми глазами,

облизал сухим языком губы,

оглядел себя со всех сторон --

вроде всё как было, только мёртвое:

в мёртвых реках вода сворачивается,

в мёртвых недрах каменеет лава,

люди, вшами копошившиеся в его шерсти,

больше не копошатся, и не чешется.

Мир лежит и сам себе дивится,

но как-то отстранённо.

Так прошли годы и годы,

мир замер, и всё в нём замерло.

Долго ли, коротко –

обнаружилось какое-то движенье,

мир встрепенулся и напрягся:

то ли жизнь вернулась в его члены,

или может, то не смерть, а обморок?

Затекла ли вода в реках?

Забурлила ли в недрах лава?

Нет, не лава.

То слетелись неведомо откуда

странные космические твари,

многоноги и многоруки,

крылья их мощны и костисты,

жвала их заострены и жалят,

правда, мир этого не чувствует:

как был, так остался мёртвым.

Вырыли глубокие норы,

отложили кладки стальные,

со всех сторон облепили

и сидят, выжидают.

Стали из яиц вылупляться

личинки отвратительного вида,

извиваются, копошатся,

ищут себе пропитанья –

ну в точности как прежде люди.

Смотрит мёртвый мир на это дело

отстранённо, как мёртвым подобает,

и думает, еле-еле, вполсилы,

так тихо, что сам себя не слышит:

«Всё ж хоть и не жизнь, а что-то вроде.

Радости в ней нет, но есть движенье.

Движение – уже хотя-бы что-то».

Вздыхает и голову кладёт на лапы.

Личинкам это безразлично.

 

 

11.

 

Времена, когда было хуже --
неиссякаемый источник бодрости,
который всегда можно приоткрыть,
вдохнуть запахи гнили, тлена, смерти,
пережить -- не по-настоящему, а как чью-то пьесу,
давно сыгранную какими-то неизвестными актёрами

по чьему-то из рук вон плохому сценарию --
отчаянье, гнев, ненависть,
всё, что когда-то побуждало жить дальше.
Времена, когда было хуже, существуют именно для этого.
Что касается времён, когда было лучше,
то их разумней не вспоминать вовсе.
Лучше всего их где-нибудь закопать.
И никогда не пытаться откопать --
так будет только хуже.
Это сделало бы жизнь вовсе невыносимой.
Никогда не следует забывать:
счастье -- летучий эфир, оно испаряется и ничего после себя не оставляет.
Горе -- единственное, что имеет стойкость,
единственное, что имеет цену,
единственное, что имеет смысл помнить.
Счастье -- лишь ветер в траве, а горе -- само трава.

 

 

12

По мере того, как общество становилось всё более цивилизованным,
в нём начали находить своё место и люди с инвалидностью,
и люди с неисправимыми дефектами психики,
и очень старые люди,
и, наконец, дело дошло и до привидений.
Далеко не каждый мертвец может стать призраком.
Ни один мертвец и не захочет стать призраком.
При нормальном ходе вещей человек исполнил свою жизненную миссию, что там у него было в программе --
посадить сына, родить дерево,
создать финансовую пирамиду,
разрушить великое царство,
изобрести средство от облысения --
всё зависит, что называется, от размаха.
Потом тело его начинает дряхлеть,
одолевают болезни,
жизненная программа так или иначе исполнена --
сын вырос, дерево плодоносит, финансовая пирамида рухнула, великое царство рухнуло --
тут можно спокойно уйти в небытие.
Но не все на это способны.
Некоторые становятся призраками.
Что-то есть, что не даёт им попрощаться с нашим миром и уйти в иной, возможно, лучший.
Чаще всего это застарелая ненависть.
Ненависть, месть, какое-нибудь предательство.
Призрак настолько поглощён этим чувством, что душа его не желает покинуть этот мир, хотя его тело давно тлеет под землёй или обращено в пыль и покоится в урне.
Раньше люди боялись призраков.
У всякого дома с привидениями была плохая репутация.
Ну то есть как плохая? Продать его было невозможно, зато зеваки и любители экстремального туризма просто-таки осаждали этот дом.
Владельцы домов с привидениями старались изо всех сил как-то выкрутиться. Самые оборотистые просто превращали дом в музей и брали плату за вход.
Хорошо придумали, да. Но это если у вас, положим, родовое поместье. Или хотя бы приличный коттедж.
А если призраки завелись в типовой квартирке в многоэтажке -- ну какой из неё музей?
Изрисуют граффити весь подъезд? Это сколько угодно. Платить? Да вот ещё.
И призракам невесело, и людям вокруг. Словом, понятно, почему призраков недолюбливали.
В некоторых заведениях прямо так и писали на табличках при входе: «собакам и призракам вход воспрещён».
К счастью, времена меняются. Человечество становится лучше, гуманней.
Даже детям в школе объясняют на уроках обществознания: призраки не виноваты в том, что они призраки. Ни один из вас не может быть уверен в том, что ему не суждено стать призраком.
Призраки такие же люди как вы. Только умерли.
Не пугайтесь призраков: скорее всего, они не хотят причинить вреда вам лично. Это в вас говорит древний инстинктивный страх перед мёртвыми.
Если призраки кому и желают зла, так только тем, кто причинил им зло при жизни. Скорее всего, они тоже уже мертвы. Может даже они уже тоже стали призраками.
Это их дела, а вам просто не нужно влезать в чужие разборки.
Будьте вежливы с призраками и они будут вежливы с вами.
Подавите свой страх и поймёте, что ни один призрак вам не сможет причинить никакого вреда.
Но без необходимости никогда не пытайтесь пройти сквозь призрак.
Те, кто сквозь призрак прошёл -- они уже немножко не такие, как раньше.
Не то, чтобы это было плохо, но --
в общем, лучше этого не делать.
Живите среди живых, пока вы живы --
тогда, скорее всего, после смерти вы упокоитесь с миром.

 

 

13

 

Жили в предчувствии конца света,
непонятно откуда у них взялось это ощущение,
но оно было таким же устойчивым, как неустойчиво было всё вокруг:
государственный строй,
общественный договор,
личные отношения.
Даже собственным воспоминаниям доверять не стоило:
потом всегда выяснялось, что были свидетели, и они говорят совершенно другое,
хотя и им тоже нельзя было доверять;
одним словом, предчувствие конца света было чем-то единственно стабильным и заслуживающим доверия.
Так они и жили:
долговременных планов не строили,
кратковременные старались осуществить побыстрее:
потом может быть поздно.
И вот оказалось, что предчувствие их не обмануло:
конец света действительно наступил,
но оказался совсем не таким, какого они ждали.
Они думали, что конец света будет чем-то ярким,
чем-то захватывающим,
но, главное, чем-то быстрым.
Допустим, кратким обменом репликами между двумя ядерными державами,
или столкновением двух небесных тел,
или, может быть, там даже будут задействованы Гог, Магог и, непременно, Блудница, восседающая на Звере
(в это они не особенно верили, но никогда не отрицали такую возможность полностью).
А оказалось, что конец света -- процесс долгий и муторный,
совершенно лишённый всякой романтики,
всякой зрелищности,
он больше похож не на краткую вспышку, а на медленное тление углей в прогоревшей печи,
только угли в печи -- это, по крайней мере, красиво.
Красиво и тепло.
А здесь серо и холодно.
И, главное, они поняли:
им предстоит дожить свои жизни во время конца света,
умереть во время конца света,
у кого-то ещё и дети вырастут во время конца света,
и неизвестно, насколько это всё затянется,
и как именно следует жить во время конца света, нигде не сказано даже в общих чертах.
А многие вообще понятия не имеют, что живут во время конца света,
этих они презирают и втайне им завидуют:
даже когда свет закончится совсем, они, наверное, ничего не почувствуют,
просто ахнут и растворятся.

 

 

14

 

-- И помните, --
учил старец, --
память -- сосуд скудельный,
добро что свет -- никто его не знает,
любовь что вода, уходит сквозь пальцы,
благодарность -- лишь звук, сотрясающий воздух,
время пройдёт, и всё забудут.
Люди лишь горе долго помнят.
Творите зло -- и люди вас не забудут,
предавайте -- и это навеки запечатлеет ваш образ,
вся история, которой вас учили,
состоит из таких моментов.
Только они и остаются.

Ученики слушали, рты разинув:
такого им не говорили прежде,
раньше всё рассказывали сказки,
а теперь вдруг глаза у них раскрылись
и они узнали, как надо.
Пошли и делали как их учили.

Один, оказавшись на краю,
увидев, что ничего от него не осталось --
сколько ни творил зла, всё впустую,
сколько ни предавал -- и тридцати серебряников не заработал,
сколько ни старался, а ничего не вышло,
возопил, обращаясь к камню,
лежавшему у ручья,
что тёк не из-под камня, а под камень,
нарушая этим все законы:
-- Что я сделал неверно?
Отчего ничего не выходит?

Чудо -- камень ответил:
-- Оттого ничего не выходит,
что это так не работает,
нет никакого закона,
по которому это бы работало.
Не стоило так уж полагаться
на слова безумного старца,
он давно уже истлел в могиле
и никто про него не вспоминает.

-- Отчего же у других выходило? --
изумился вопрошающий у камня, --
если это не работает, то как?

-- Ошибка выживших, -- вздохнул камень. --
ошибка выживших.

 

 

15

 

Там у них все владеют искусством проклятья.
С малых лет они знают, что искусство проклятья существует,
но им пока не говорят, ждут, когда они достигнут зрелости.
Некоторые и вовсе никогда не дожидаются:
если видят, что вспыльчивы, что плохо владеют собой --
то так и оставляют без этого дара.
Те пылят от негодованья ещё сильней, а толку --
лишь отдаляют от себя цель.
Чужакам искусство проклятья не доверяют,
берегут для себя,
а если б даже и доверили --
ничего бы не получилось:
есть два условия, при которых проклятье сработает.
Первое -- это непреложная вера в силу проклятья.
В ком веры мало -- кляни, не кляни, выйдет брань одна.
Второе -- сила ненависти, которой обуреваем клянущий:
бывает, что и проклянёт, а ничего не выйдет,
видно, в глубине души не хочет, что б вышло.
Проклятьем пользуются редко.
Ведь оно как: начинает вдруг человек чесаться,
чешется, чешется, думает сперва -- подхватил лишай,
или комары покусали,
пытается лечиться обычными средствами --
ничего не выходит.
Тут он понимает: настигло проклятье.
Начинает перебирать в уме: кому насолил,
кому перешёл дорогу.
Вскоре, конечно, найдёт -- тут недалеко до встречного проклятья.
Родовой вражды у них давно не бывает:
оба рода сидят и чешутся, где уж тут род продолжить?
Если ж кто разозлил многих, то и не понять: на кого думать?
Ну а если многие соберутся и договорятся до общего проклятья -- зачешется до смерти.
Словом, проклятьем пользуются редко.
Одной силой веры удерживают своё маленькое племя.
Двое или трое на поколение, однако, всегда ходят в расчёсах:
видимо, иногда всё же доходит и до дела.
И окружающие, дети и взрослые, глядя на них,
укрепляются в своей вере:
то не болтовня стариков, не бабьи сказки,
а слово, въевшееся в плоть,
раздирающее нестерпимым зудом,
какое-нибудь совсем обычное,
нам лишь остаётся гадать, какое именно:
они улыбаются и точно язык проглатывают.

 

 

16

 

-- Аггели, много вы о них знаете!
Если не знаете, то и не говорите,
а лучше послушайте:
во-первых, это неправда, что у каждого человека есть свой личный ангел-хранитель.
Это было бы слишком.
У рядового ангела-хранителя клиентура двадцать-двадцать пять человеческих душ,
у архангелов пятьдесят-семьдесят,
и ещё несколько ангелов в подчинении,
чтобы передавать им часть своих кейсов --
такова структура небесной иерархии.
Ангелы выслушивают молитвы,
тысячи молитв в день.
Иногда совсем пустые, глупые жалобы,
на них и отвечать-то не стоит.
Иногда такие, что с ними идут к архангелам,
потому что у них больше полномочий,
иногда... впрочем, не будем углубляться в подробности их деятельности, речь не о том.
Время от времени у какого-нибудь ангела случается синдром выгорания,
тогда он срывается и говорит жалующемуся:
ну так пойди и убей себя,
сдохни уже наконец,
как ты заебал.
Такого ангела дисквалифицируют и выгоняют в аггели.
Аггели к небесной иерархии никакого отношения не имеют -- у них своя иерархия.
Они как дикие собаки, живут стаями.
Людей сторонятся -- они ещё в бытность свою ангелами от них навидались и наслушались,
но живут поблизости от людских поселений --
там для них много пищи:
гнев, ярость, боль, страх, зависть, отчаянье --
этим питаются аггели.
Сами на людей нападают редко,
это уж люди себе придумали, чтобы оправдать собственные пороки,
мол, их бес попутал -- да никто их не путал,
сами всё сделали, а теперь валят на бесов.
Бесы просто крутятся возле людей и подбирают их объедки.
Вот случайно набрести на стаю аггелей -- это может закончиться плохо:
будут пугать, стращать дивами, заставлять испытывать отвращение и ужас -- и этим питаться.
Есть специальные места, куда людям ходить не полагается,
разве что монахам, прошедшим специальную подготовку.
Остальным лучше обходить стороной такие места:
можно навеки лишиться рассудка.
Вот что вам неплохо бы знать про аггелей.
Да, кстати, если вы спросите, чем они занимались, пока у них была должность, я скажу вам:
они слушали.
Больше ничего, только слушали.
В этом, собственно говоря, и заключалась их работа.
Вмешиваться в людские дела у них не было никаких полномочий.
Люди должны были сами всё сделать. Или не сделать.
А до Бога их ламентации вообще никогда не доходили --
Он един, неподвижен, неделим, ничем не колеблем и не омрачён,
Его, можно сказать, нет.
-- А серафимы? -- робко спросил мальчик, -- они чем занимаются?
-- А вот чем занимаются серафимы -- этого я тебе сказать не могу, -- строго ответил учитель, -- это секретная информация.

 

 

17

 

Тогда казалось --
Бог есть и он везде,
он воздух
или вернее:
он нечто вязкое, что связывает вещи,
делает их необходимыми
друг другу и себе самим,
как бы светящимися
и нечто сигнализирующими,
и это нечто -- и есть сообщение:
«Аз есмь Сущий».
К содержательной части какой-либо из существующих религий это не имело никакого отношения.
Это была вообще не вера,
а уверенность
сродни той, что вода мокра, а земля тверда.
Потом вдруг
эта вязкая субстанция будто бы истощилась,
истончилась,
а после и вовсе исчезла, вытекла в какое-то отверстие,
которое и само тут же схлопнулось и исчезло, поглотив вязкость.
И оказалось,
что вещи ничто не связывает,
что они ни для чего не нужны,
ни друг другу, ни себе самим,
ничем не светятся,
ничего никому не сообщают,
словом, что всё зря.
И это была тоже не вера,
а некоторая очевидность.
Бог его знает, отчего это так случилось,
иными словами, никто не знает.
Вот что мы можем вам сообщить о смерти Бога.

 

 

18

 

Население Лимба,
в общем-то, благожелательно:
никогда не набросятся на тебя,
никогда не оскорбят и не унизят,
не дадут понять, что если ты хочешь быть здесь --
а ты, как правило, здесь быть не хочешь,
но тебя никто не спросил --
то должен делать то-то и то-то,
ну, как это в Аду принято.
Но они всегда смотрят куда-то мимо тебя,
говорят с кем-то, кто не имеет отношения к тебе,
с кем-то, кто их предал,
с кем-то, кого они предали,
словом, никогда они не станут говорить с тобой,
никогда они не будут смотреть на тебя,
они в своём собственном Лимбе,
а ты -- в своём.
Раз уж ты теперь здесь оказался,
пройдёт какое-то время, и ты поймёшь, почему ты здесь оказался,
и тоже больше не будешь ни о чём спрашивать,
тоже будешь смотреть мимо, говорить мимо,
не видеть ничего, кроме своего собственного Лимба.
Вот теперь ты дома. Расслабься. Это Лимб.
Здесь больше никогда ничего не произойдёт.

 

 

19

 

Как-то N что-то такое сказала,
что меня слегка рассердило,
и я предложил:
а давай я о тебя загашу бычок.
N согласилась:
давай.
Мне было интересно,
что я почувствую,
то есть, не когда я в ярости,
тут всё понятно,
а просто, ну, в нормальном состоянии,
если загашу бычок о другого человека.
Загасил.
Оказалось,
когда гасишь бычок о другого человека,
то не чувствуешь вообще ничего.
Что и не удивительно:
он же другой.
Тогда я предложил N,
пусть она тоже загасит об меня бычок,
так сказать, для равновесия.
N так и сделала,
загасила бычок о мою левую кисть,
но так неудачно выбрала место,
что вышло прямо по центру.
Это меня слегка рассердило,
потому что симметрия -- это уродливо,
симметрия -- это скучно,
совершенно симметричных лиц в природе не существует,
если разделить пополам изображение лица любого человека и отзеркалить, то получатся два разных лица,
и оба -- совершенно неинтересные.
Человеческая красота вся на этом завязана,
в отличие от красоты, например, кристалла
или пчелиных сот.
Но, впрочем, за столько лет след от ожога почти стёрся
и его совсем не видно, если специально не приглядываться.

 

20

 

В помещении наблюдалось
удивительно плотное скопление
живых мертвецов.
Жизнь в них плескалась
на самом донышке,
её хватало
ровно настолько,
чтобы иметь одно-единственное желание:
выпить остатки из рядом сидящего,
тогда их хватит
на что-нибудь ещё.
Каждый из них
читал в глазах другого
то же самое желание
и стыдливо отводил взгляд,
так что со стороны живые мертвецы
выглядели как какие-то христовы невесты,
готовящиеся к торжественному жертвоприношению.
Внезапно дверь приоткрылась
и внутрь помещения заглянул
человек, в котором,
как каждый из них немедленно уловил,
поскольку глаз уже примерился,
примерно на половину жизни.
Тут же взоры их живо вскинулись
на этого случайно забредшего посетителя,
боковым же они
ревниво следили за движением глаз соседей,
они так и потянулись к нему,
не смея поверить такой удаче,
но полуживой от этого ажиотажа,
вызванного его случайным посещением,
сразу почувствовал опасность
и инстинктивно дёрнулся назад,
закрыв вместе с дверью
последнюю их надежду.
Он, собственно, открыл её по ошибке.
Живые мертвецы разом вздохнули,
так тяжко и жалобно,
что глянули друг на друга
впервые без тени алчности,
а даже с тенью сочувствия,
а затем продолжили дотлевать,
как угольки неряшливо затушенных сигарет.

 

 

21

 

Когда стало совсем туго,
они решили, что кого-то одного пора съесть.
Оставалось понять, кого.
Кривой предложил кинуть жребий,
чтобы всё было по-честному,
чтобы у каждого был шанс,
и, в то же время, чтобы никто не чувствовал своей вины,
потому что никто никого не приговорил,
а всем управлял случай.
Хромой возразил,
что случай случаем, а логика логикой,
а она подсказывает,
что съесть надо Жирного,
потому что его хватит на дольше.
Все закивали, за исключением Жирного,
и сказали, что раз уж они взяли на себя вину за поступок в общем смысле,
то как-нибудь снесут и вину за его конкретизацию,
потому что Жирного, действительно, хватит на дольше.
Всех взбесил Красивый:
он сказал, что Жирного есть нельзя, потому что жирное вредно,
а съесть нужно Глухого, он как раз в меру упитан.
Сначала все набросились на Красивого,
принялись упрекать его в том, что в такое время он думает о глупостях,
что его самого надо съесть, потому что он явно чокнутый,
кто-то уже было занёс камень,
и тут вмешался Кривой,
он сказал: слушайте, Красивый предлагает дело.
Глухого нужно съесть, но не потому, что он не такой вредный,
а потому, что он глухой.
Глядите, мы сейчас его обсуждаем, а он даже не смотрит в нашу сторону,
он даже не знает, что о нём речь.
Давайте, пока он не прочитал по губам.
И все переглянулись и одними глазами согласились,
что это, наверное, правильное решение.
И кто-то снова потянулся за камнем,
не исключено, что тот же, кто в первый раз.

 

 

22

 

"Они чудо как хороши,
но к жизни здесь совершенно не приспособлены,
им не подходит здешний климат,
претят здешние нравы,
отвратительны здешние обычаи,
они скоро погибают,
часто сами сводят счёты с жизнью,
их бы взять и вывезти куда-нибудь,
в более подходящие условия,
где они бы могли расти и развиваться,
превращаться в полноценных особей", --
говорил ассистент, выпуская очередной экземпляр в воду.
"Почему же вы это не делаете?" -- поинтересовался посетитель.
Ассистент охотно разъяснил:
"понимаете, здесь это такая экзотика.
Там в них нет ничего особенного,
там таких много.
А здесь -- каждая особь на счету.
Я бы сказал, они -- единственное оправдание того,
что Всевышний не стёр это место с лица земли.
Одна радость -- глядеть на них.
Иначе я бы давно послал всё к чёрту и уехал бы отсюда".
"И что вы с ними делаете?" не отставал посетитель.
"Смотрим, как они умирают.
Это так красиво и так печально.
Больше ничего мы всё равно для них сделать не можем.
Только любоваться".
"Мне говорили, что вы варвары. Но я не думал, что настолько", вздохнул посетитель.
"Это неправда", строго сказал ассистент,
как будто в нём вдруг проснулась гордость за свою страну,
которую он только что мешал с грязью,
"мы не варвары.
Мы умеем видеть красоту.
А это что-нибудь да стоит.
Тот, кто умеет видеть красоту,
в этот момент соприкасается со Всевышним.
Вам, чужакам, этого не понять!".
И сердито подтолкнул посетителя:
"хорошо, посмотрели -- и будет.
Не мешайте проходу"

 

 

23

 

"Знаете ли вы,
что лучше всех поют глухие сверчки?
А это так,
и это так же верно,
что у лучших поэтов нет души,
а если когда-то и была,
то вся вышла.
И они оглохли.
Стали чем-то вроде глухих сверчков.
Больше друг с другом не соревнуются,
даже если живут бок-о-бок,
для них сверчать -- это уже не способ привлечь
самок или меценатов,
а вполне самодостаточное занятие.
Они даже не знают уже,
слышат их или нет,
потому что кто бы мог их услышать?
По молодости, бывает,
поэтам кажется, что их слышит Бог.
Потом вдруг они осознают
одну простую вещь:
Бог есть, но он тоже глухой.
Тут, бывает, они сходят с ума,
или перестают писать,
но если выживают в этом качестве,
то тоже становятся глухими.
Это, с одной стороны, не так уж и плохо --
это позволяет не отвлекаться
и слышать только собственный голос,
но, с другой стороны,
делает их ужасно уязвимыми:
ведь теперь они могут и не услышать
какое-то роковое слово,
единственное предупреждение,
необходимую подсказку --
и тогда прихлопнуть их не сложней, чем сверчка.
Не сложней, чем Бога.
Вот почему поэты со стороны выглядят такими трогательными.
И, будем честными, слегка тронутыми:
с тех пор, как Бога прихлопнули, как сверчка,
для поэтов -- это тоже вопрос времени.

Ну а многим, чего уж там,
сверчки кажутся просто отвратительными насекомыми"

 

 

24

 

Всё было так шатко,
держалось, можно сказать,
на честном слове.
Потом оказалось,
что и этого сказать было тоже нельзя.

 

 

25

 

Им говорили:
"Вы соль земли".
Ещё им говорили:
"если не соль, то кто ж её сделает солёной"
Они поверили.
Они стали солью земли.
Больше на ней ничего не растёт.
Если посолить землю, то на ней ничего ещё долго не вырастет.
А и не надо было, чтобы что-то росло.
Они исполнили своё предназначение.

 

 

26

«Конец,
может быть,
и плохой,
зато финал
удачный",
скажут зрители,
выходя из зала.

 

27

Господи,
как же муторно,
и если хочется
увидеть кого-то близкого,
то смотришь в зеркало.
Раньше в зеркале
мне мерещились временами
какие-то жуткие вещи.
Теперь не мерещатся.
Теперь я сам и есть эти жуткие вещи.

 

28

Слышит бобёр:
свиристелирассвиристелись,
прежде так не свиристели,
а в этом году
как-то особенно.
Аж заслушался.
Захотелось узнать:
о чём свиристят свиристели.
Позвал ворона:
он языки разные знает,
так пусть переведёт.
Ворон голову наклонил,
прислушался,
потом докладывает --
поют они вот что:
-- Вы приходите в гости, приходите.
-- Пришли бы, да с пустыми руками неудобно. У вас, поди, есть нечего.
-- Да вы так приходите. Мы к вам потом прилетим и вашу еду съедим.
-- Да то-то и оно: вы потом прилетите, а у нас есть нечего.
-- И то верно, и то верно.
Ладно, всё равно рады вас слышать.
-- И мы вас, и мы вас.
Бобёр пригорюнился.
Я, говорит, думал --
они о высоком о чём-то,
о любви, о божественных предметах.
Зря я тебя позвал.
-- Зря, -- согласился ворон,
и добавил:
-- А еды-то дай.
Зря я тебе что ли всю эту белиберду переводил.
Еды, знаешь, ни у кого сейчас нет.
-- Знаю, -- вздохнул бобёр и достал кой-каких запасов. Ворон брезгливо поклевал и сказал в назидание:
-- В следующий раз не спрашивай, о чём поют. А так слушай. Красиво же.
-- Красиво, вздохнул бобёр.

 

29

 

Тысячелетиями велись богословские диспуты
на тему грехопадения,
яблока, змея, всего вот этого.
На самом деле первый капитальный косяк допустил сам Господь.
Когда он подумал и решил:
"нехорошо человеку быть одному"
и вынул из него ребро.
Дальше можно не продолжать.
Потому что Господь ошибался.
Человеку одному было хорошо.
Оставайся он в недвойственности,
ему бы и в голову не пришло
слушать какого-то змея,
рвать какие-то яблоки.
Он был бы един, неразделён и подобен своему Создателю.
Он оставался бы в покое.
Я так думаю,
что именно Создателю показалось,
что Его создание слишком уж совершенно,
слишком на Него похоже.
Вот он и решил его чуть-чуть подпортить.
А там всё и понеслось.

 

30

 

Говорят:
нельзя гадать на картах,
которыми играли.
Но всегда забывают добавить,
что играть картами, на которых гадали --
тем более нельзя.
Можно выиграть в итоге чёрт знает что.

 

31

 

Звёзды всю ночь
падали, падали и наконец все попадали.
Теперь земля вся в звёздах-паданках, помятых и уже начавших бродить.
Небо к рассвету сперва зеленеет,
как это водится в больших городах,
потом постепенно заливается ровным персиковым светом,
точно приходит в себя после ночной вакханалии,
и в этом свете становится ясно,
что странный объект, тускло мерцавший в небе,
дрожавший и плясавший во тьме,
то ли заблудившийся дрон-шпион, то ли привидение,
превращается сперва в огромного паука,
с трудом удерживающего равновесие на основе своей несотканной паутины,
а после в пару воздушных шаров,
связанных между собой и запутавшихся в электропроводах.
Зрелище по-своему трогательное,
но лишённое всякой тайны
и от этого разочаровывающее.
Пусть бы лучше они оставались пауком или привидением.
Впрочем, привидения вполне реальны --
они суть то, что привиделось.
Перед рассветом воздух так густ и плотен,
что каждый глоток его достаётся через силу.
Он тёмен и так исполнен тревогой,
что тело делается тяжёлым и мнительным,
и каждый шорох, каждое шевеление тени
готово истолковать против себя.
Не удивительно, что люди часто умирают перед рассветом --
им совсем чуть-чуть не достаёт терпения
и призраки проникают в их лёгкие,
сквашивают их кровь,
которая густеет так, что сердце больше не в силах её перекачивать
и, усталое, останавливается.
Главное пережить этот час перед рассветом --
тогда, как по волшебству,
призраки улетучиваются,
удушье отступает,
кровь разгоняется,
небо светлеет и разум проясняется.
Ночные страхи кажутся ему смешными и детскими,
как эти воздушные шарики, запутавшиеся в проводах,
призраки -- выдумкой,
смерть -- огородным пугалом.
...только звёзды-паданки, незримые, лежат на земле, подгнивают и посмеиваются:
они-то знают, кто тут выдумки,
на самом-то деле.

 

32

 

Чем дальше,
тем сильнее становилось чувство,
переходящее в уверенность,
что его слушают
ну, те.
От этого возникла потребность
выражаться туманными полунамёками,
эквивоками,
кеннингами,
эллипсами
и какими-то уже совсем неопознаваемыми геометрическими фигурами речи.
Причём он подозревал,
и это также неуклонно превращалось в уверенность,
что "те" все эти его уловки давно раскусили
и теперь просто наслаждаются спектаклем,
потому что торопиться им некуда,
а тут бесплатное развлечение.
То есть, что значит "бесплатное".
Им за это-то, собственно говоря, и платят.
А вот его собственные адресаты вконец перестали понимать, что он имеет в виду
и смотрят на него, как на помешанного.
Соглашаются для вида,
а сами думают: "спятил человек.
Не будем его расстраивать",
и уже не пытаются проникнуть в ход его мысли.
Тогда он махнул рукой и начал в своих разговорах с друзьями и близкими,
которых уже и близкими-то назвать стало затруднительно,
обращаться непосредственно к "тем".
Стараться как-то их заинтриговать,
заранее предчувствуя, как они обломаются,
когда выяснится, что это был блеф,
а иногда сообщить им что-то действительно стоящее,
но так, чтобы они ни в жизни не догадались,
что именно на это стоило бы обратить внимание,
и тогда уже его злорадство принимало какой-то мистический,
почти божественный характер:
ведь они и сами никогда не узнали бы, как обломались,
а он знал,
то есть, получается, он знал нечто такое, чего не было, но могло бы быть, если бы он попустил,
такие вещи, как учили теологи, может только бог и ангелы высших чинов.
То есть, он как бы становился на место ангела высшего чина,
и это было уже что-то посерьёзней простой игры с "теми".
Словом, его речь постепенно мутировала в какой-то такой предмет,
вроде горгулий, которых помещали в таких местах на крыше храма,
где никто из прихожан не мог их видеть,
да и никто из духовных лиц обыкновенно тоже их не видел,
иногда и настоятель храма не подозревал об их существовании,
это был такой секретный разговор между каменотёсом и заказчиком,
и в качестве последнего выступала не церковь, а сам господь бог...
Словом, ни свои, ни "те" давно уже ничего не понимали,
те и другие просто внимали этим дико сплетённым речам,
не ища в них никакого смысла.
И своих, и "тех" давно тошнило от смыслов.
Слишком хорошо известны были все эти так называемые смыслы.
Хотелось чего-то чистого,
чего-то красивого и невнятного,
чего-то не от мира сего.
Так что он, в общем, и для тех, и для других
и был ангелом,
может, не высшего чина,
может, просто ангелом.
Нынче и таких днём с огнём не сыщешь.
Раньше было много.
А теперь днём с огнём.

 

 

33

 

Свет, мы съели слишком много света и нам стало не по себе.
Это как если просыпаешься и видишь, что забыл потушить лампу. И на улице день, а она горит.
Электрический свет, смешавшись с дневным, выглядит отталкивающе.
Он ничего не освещает и плавает в дневном свете, как капля жира в воде.
Отвратительное зрелище.
Хочется его потушить побыстрее. Точь-в-точь как в квартире покойника, где всё осталось, как было брошено, а покойник -- ты сам.
Срочно выключить свет. Никаких покойников.
Накануне рисовал пауков и запутался в лапах.
Вышли какие-то раскоряки.
И каждая следующая страшней предыдущей.
Почему-то их не хотелось ни стирать, ни закрашивать. Не смотря на их явно отталкивающий вид. Никому не показывать и спрятать.
Как будто бы выпустил их из своей головы и теперь они снаружи. А если их уничтожить, они вернутся обратно к тебе в голову.
Всё потому, что в голове было так много света и они сбежали.
Мы их не уничтожим, мы их спрячем.
Знаете, наш мир так и был создан --
не уничтожен, а извлечён и спрятан.
От избытка света, свернувшегося, точно молоко, сделавшегося тяжёлым.
Многие об этом догадываются.
Многим это невыносимо.
Тогда они ищут свет, а когда найдут, то едят и едят его, и не могут насытиться.
Пока их не исторгнет в окончательную тьму. Где уже не видно совсем ничего, даже пауков.
Но не сегодня, во всяком случае.

 

34

 

Молочай, картинно помиравший полгода,
после того, как его избавили от засохших частей,
настолько оправился,
что к концу лета зацвёл.
Всего три маленьких цветка, но всё равно красиво --
коралловые цветки среди зелёных листьев,
да ещё колючки.
Красиво и внушает уверенность
в том, что он уже не умирает.
Растения не цветут, когда собираются умереть.
Чуть не написал "люди не цветут, когда собираются умереть",
но тут же одумался:
люди-то как раз вполне могут цвести, когда собираются умереть,
некоторые люди вообще цветут только когда собираются умереть,
а некоторые всю жизнь собираются и всю жизнь цветут исключительно по этой причине.
Ведь то, что делают люди, часто лишено всякой логики.
А у растений не так, нет.
У растений всё более-менее разумно устроено.

Люди с островов

О поводырях

 

С каждым годом их зрение становилось хуже, и вот уже они предчувствовали, что скоро этот дар покинет их вовсе. И решили искать себе поводырей. Станем искать их среди тех, чьё зрение пока ещё достаточно остро, решили молодые, эти увидят, куда нам двигаться. Но старые возразили им: нет, поводырей нужно искать среди тех, кто слеп от рождения, потому что они не знают света вовсе, зато приучены с детских лет передвигаться во тьме. Зрячие же скоро и сами ослепнут или, пользуясь своим преимуществом, заведут нас невесть куда и еще посмеются над нашей немощью.

О поклонении огню

 

Поклонялись огню, потому что в северных землях от него зависело ежедневное существование, а ещё потому, что огонь, в отличие от людей, животных, растений, светил, камней и прочих известных им предметов, не имел никакой определённой формы. Даже воду можно было набрать в ковш, и она принимала форму ковша, даже воздух вдохнуть в рыбий пузырь, и он принимал форму пузыря, а огонь ни в какое вместилище не убирался и, войдя в тело дерева, отбирал его форму, а само дерево обращал в пепел, войдя в тело мёртвого, отбирал его форму, а самого мертвеца обращал в прах. Этой бесформенностью он был схож с человеческой душой, потому считали, что огонь — существо живое и разумное, хоть и опасное. Древние люди имели кое-какие преимущества перед нынешними: теперь, чтоб быть поэтом, человеку приходится основательно повредиться умом, древним же людям достаточно было их глубокого невежества.

О жертве

Агнца выбрали символом жертвенности за его миловидность и кротость нрава. Но, в сущности, есть животные, чья участь кажется куда трагичней. Например, свиньи. Курица может нести яйца, корова — давать молоко, овца — шерсть, лошадь — пахать, кошка — ловить мышей и отгонять змей, собака — охранять дом. Свинья же, чтобы угодить человеку, может только умереть. В одном лишь этом и состоит ее предназначение. Но вид ее гадок, а привычки мерзки, поэтому так и случилось, что все почитают Агнца как образ Спасителя, а свинью не почитают.

Своя плоть

 

Они обнаруживали способность к регенерации, как многие земные рептилии, и ещё одну, не вполне земную. В особенно долгие зимы, когда запасы иссякали, они отбрасывали конечности и ими питали детёнышей и больных. Или устраивали складчину ради общей трапезы, или могли преподнести в знак уважения старшим по рангу. Весной у них вырастали новые, такие же как раньше, так что никого это особенно не заботило. Когда лапок много, это не очень ощутимо. Но никогда от самого лютого голода никто из них не ел свою собственную плоть. Это казалось странным, неприличным. Можно было совершить ритуальный обмен ради скрепления какого-либо договора, даже и без всякой нужды, в старые времена это приветствовалось, а в нынешние считается пережитком и варварством, хотя и у древних обычаев осталось ещё немало сторонников. Но есть себя самого -- это выходило уже за рамки их понимания. Даже выражение "сойти с ума" в буквальном переводе означало "поедать свою плоть". Когда первый контакт состоялся, они вначале ничего не заподозрили, им просто в голову такое не пришло. Они ведь сочли нас за разумных существ, и, тем более, считали за разумных существ себя, ведь всякий из них был в своём уме, никто бы, что называется, не стал поедать свою плоть.

Люди с островов

 

 

Людям с островов показали картинку с изображением Тайной Вечери и спросили, что они на ней видят. Они ответили: видим людей, которые едят. Тогда им рассказали историю о таинстве Евхаристии, и о том, как Господь предсказал свою смерть, и снова спросили: теперь что вы видите на картине? Люди с островов снова ответили, что видят людей, которые едят. Сколько ни бились миссионеры, пытаясь добиться от островитян более развёрнутого ответа, но те лишь иногда варьировали детали, например, отвечали: "люди едят и пьют" или "люди пьют и о чём-то спорят", но глубинный смысл происходящего так и остался от них скрыт. Тогда миссионеры пришли к заключению, что люди с островов, по-видимому, от природы лишены света разума, а, стало быть, созданы не по образу и подобию Божьему, а как-то по-другому. Разгорелись настоящие богословские дебаты: кто-то утверждал, что люди с островов произошли от людей и демонов, кто-то -- что от демонов и животных, кто-то -- что это потомки самого Каина, а кто-то даже доходил до того, что это какая-то первая, неудавшаяся версия людей, которую Господь пощадил и не уничтожил, но спрятал подальше от посторонних глаз сюда, на Острова. Его тут же объявили еретиком и предали анафеме. Вопрос, что делать с людьми с островов, однако, оставался открытым. Миссионеры приступили к ним с другим вопросом: как вы думаете, для чего мы здесь? Но и тут люди с островов проявили свою природную примитивность мышления, ответив: "хотите забрать нашу землю и скот". Высший смысл происходящего снова оказался им недоступен.

 

 

Люди-грибы

 

Они -- что-то вроде грибов. Кажется, что перед нами отдельный организм, у каждого есть индивидуальные черты лица, личные предпочтения, каждый может рассказать свою историю. Но, будучи связанными прочной сетью телепатических контактов, они, по сути, являются одним-единственным индивидом. Это сбивает с толку: в любой момент они могут обратиться к коллективной памяти и вспомнить всё, что произошло с совсем другим представителем вида хоть за тысячу километров. Впрочем, так далеко они редко уходят от дома, предпочитают держаться своей группы. Не слишком кучно, чтобы не нарушать баланс: из-за коллективной памяти они не очень-то нуждаются в физических взаимодействиях. Некоторые живут мелкими группками, что-то вроде семей. Хотя взаимоотношения их не похожи на те, что бывают в человеческих семьях или у наших животных: вот ещё что роднит их с грибами. Потомство дают только очень старые особи, такие, из которых уже, как говорится, песок сыплется. Но это не песок, а своего рода споры. Когда старик уже находится на смертном одре, споры эти начинают проклёвываться, это зрелище необычное и довольно отталкивающее, поэтому умирать, давая жизнь потомкам, старики уходят в какое-нибудь укромное местечко. Поскольку смерть неразрывно связана у них с рождением, то и обряды соответствующие -- ни радости, не печали они не выказывают, но придают себе некоторую торжественность, меняя цвет чешуек, обычно переливчато-радужных, на какой-нибудь строгий тон. Да и о чём их печалиться -- коллективная память сохраняет каждого, как если бы он никуда и не делся, просто по каким-то причинам находится вне зоны доступа. Мужчин и женщин у них нет, любой, кто доживает до старости, в конце концов изойдёт на споры. Заботятся обо всём молодняке одинаково, что естественно, учитывая, что родитель уже мёртв и не может ни о ком заботиться. Набор эмоций у них невелик: опекающее отношение к молодым, холодно-отстранённое -- к взрослым, параноидальный страх перед чужаками. Кроме "грибных людей" раньше здесь жили и другие разумные виды, но скоро уступили им первенство -- "грибные люди" из-за своих телепатических способностей, а также и оттого, что в совокупности являли собой одно-единственное разумное существо, оказались великолепны в военном деле и легко подстерегали, окружали и уничтожали чужаков. Делали они это, заметим, без всякой ненависти, а лишь заботясь о сохранности своей территории. Ненавидеть они не умеют, какая у грибов ненависть. Когда нашей третьей экспедиции удалось наконец установить с ними контакт, то мы спросили -- зачем они уничтожили две предыдущие, да ещё с такой ледяной жестокостью. Грибные люди лишь пожимали плечами и отвечали: "да так, для порядка". Нас переполнило чувство благодарности и какой-то абсурдной эйфории. Вскоре, однако, выяснилось, что причина тому -- галлюциногены, которые выделяют грибные люди,когда испытывают страх и любопытство, из-за чего, по-видимому, в былые времена они и стали объектами охоты со стороны своих не слишком успешных конкурентов. Когда мы сообщили им об этом, то они рассмеялись и сказали, что могут отдать нам парочку молодых людей-грибов, мы можем их забрать себе и веселиться на здоровье, пока их не съедим. Нас такое безобразное предложение несколько удивило: только что люди-грибы беспощадно уничтожали всех чужаков, а теперь отдают нам своих детей. Но люди-грибы отвечали, что один-другой человек значения не имеет, важно спасти грибницу. Мы забрали маленького человека-гриба к себе на базу и начали изучать, командир строго-настрого запретил нам его пугать, говорил, что на нас возложена величайшая миссия, говорил о долге перед человечеством, словом, тарахтел без перерыва, а вечером, когда они нас окружили, всё это стало совершенно неважно.

Законы одного племени

 

А кара, положенная там за человекоубийство, такая: кто убьёт и чья вина доказана, тот должен съесть убитого, или сам будет предан смерти. И бывало, что отвращение к недругу у убийцы было столь велико, что он отказывался есть своего врага, предпочитая смерть. А бывало и так, что с момента смерти прошло много времени, и тогда убийца погибал от трупного яда, и все говорили, что его постигло справедливое возмездие. А бывало, что пойман на месте убийства, и судим скорым судом, и ел, и оставался живым, и тогда его отпускали и жил себе дальше. А бывало, что, даже не таясь, вызывался съесть убитого, и ел с торжеством. Дикий народ и нравы у них дикие. Впрочем, убийства там случались не часто, не так часто, как можно было бы предположить.

 

Безумные боги

 

Их боги были безумны. Их было множество и занимались они, в основном, выяснением отношений друг с другом, а людей хоть и сотворили, но судьбой их совершенно не интересовались. В одной из версий люди образовались из перхоти богов. Тем не менее, существовал целый ряд ритуалов, когда боги удостаивались значительных приношений, но не для того, чтобы их умилостивить или чего-либо от них добиться -- люди этого племени были достаточно разумны, чтобы заметить, что боги на эти дары никак не реагируют и посылают радости и недуги совершенно независимо от того, почитают их или нет. Доктор P. долго пытался выяснить, зачем же люди соблюдают ритуалы и отделяют от своего и без того скудного достатка значительную часть, чтобы скормить её равнодушным богам, и ему отвечали: делить пищу с богами означает быть причастным высшему миру, кто делится с богом, тот и сам чуть-чуть бог, поэтому они и делают жертву. Если же боги и обратят своё внимание на какого-нибудь человека, который слишком много о себе возомнил и вздумал и вправду считать себя богом -- горе тому: боги будут соревноваться друг с другом в лихости и посылать на его долю самые разные невзгоды, пока совершенно не разотрут его в пыль; от таких людей другие стараются держаться подальше, чтобы и им не досталось. Таковы были их отношения с богами. В свою очередь люди интересовались, как с богами обстоит дело у народа, к которому принадлежит доктор Р. Доктор ответил уклончиво: сам он с божественным сталкивался всего несколько раз и всякий раз находился при этом под воздействием какого-либо химического препарата, поэтому не мог поручиться за достоверность подобного опыта, один раз, например, ему явился предмет, который был одновременно очень большим и исчезающе малым, непомерно тяжёлым и оч