Одиночество третье. Апогей 1 страница

 

Нет дела, коего устройства было бы труднее, ведение опаснее, а успех сомнительнее, нежели замена старых порядков новыми.

Н. Макиавелли

 

Ощущение времени (первая половина 1870‑х годов)

 

Объяснения происхождения главок под названием «Ощущение времени» приведены ранее, а потому мы имеем право и возможность перейти непосредственно к делу. Очередная из подобных главок посвящена началу и середине 1870‑х годов, то есть тому времени, когда прошло примерно пятнадцать – двадцать лет правления Александра II, когда его реформы еще не стали достоянием истории, но общество уже смогло сделать какие‑то предварительные выводы и дать первые оценки происходившему в стране. Если ограничиться самым общим и мало заинтересованным взглядом на указанные годы, то настроение современников событий можно выразить тремя словами: разочарование и недовольство. Однако эти слова вряд ли будут выражать действительное ощущение времени, скорее, они говорят об ощущениях значительной части отечественных и зарубежных исследователей данного периода.

Можно согласиться с тем, что российское общество 1870‑х годов было и разочаровано, и недовольно, но если иметь в виду более подробную картину (а затем ограничиваться эскизами и набросками?), то она выглядела значительно сложнее. Прежде всего потому, что не стало объекта всеобщего отрицания – николаевской системы, покоящейся на крепостничестве, – который поневоле сплачивал людей самых разных политических взглядов. Теперь им ничего не мешало разойтись по своим идеологическим «квартирам», поскольку на первый план вышли вопросы о хозяйственном (и не только) будущем крестьянства и дворянства, о будущем суда и земств, о развитии системы образования, о цензуре и т. п., – на которые у каждого общественно‑политического направления был свой ответ.

Впрочем, когда речь заходила о вопросах более общих о нынешней и будущей политической форме правления России или путях социально‑экономического прогресса страны, то разноголосица, разнобой мнений становился еще более впечатляющим. Все чувствовали, что наступили новые времена, но это не столько радовало, сколько заботило людей. Ведь новшества сами по себе подразумевают лишь наступление перемен, а для граждан более важна направленность перемен, их ближайшие последствия, те блага или невзгоды, которые они несут.

Были, правда, люди, и люди весьма авторитетные, которые вообще отрицали наступление каких бы то ни было перемен в 1870‑х годах. В одной из своих статей Л. Н. Толстой утверждал, что ничего не произошло, россияне по‑прежнему остались рабами. Причинами этого рабства великий писатель считал действовавшие в стране законы, а в конечном итоге – государство, являвшееся создателем законов и проводившее их в жизнь. Нравственно‑религиозный анархизм Толстого не нашел сколько‑нибудь массовой поддержки, оставшись идеологической диковинкой, однако нетерпеливость, а то и нетерпимость, были свойственны не только литераторам.

На одном из политических банкетов, которыми поневоле была столь богата жизнь либерального лагеря России (а где они еще могли пообщаться и обсудить свои проблемы?), прозвучал тост за «новый порядок». Автор тоста провозгласил буквально следующее: «Я желаю, чтобы новорожденный пошел с первого же дня, чтобы все чувствовали, что у него сразу прорезались все зубы; чтобы никакая административная няня не налагала на него пеленок и свивальников...» Вот так, все и сразу! Между тем революционно‑демократическая печать корила либералов за умеренность и печалилась, что они «ушли в мелочи». Сама она, конечно, мелочами не занималась, постоянно напоминая читателям о тяжелом положении крестьянства, разрушении сельской общины, и нападала на существующий строй, который, по мнению радикальных журналистов, порождал исключительно «бессовестную силу и бесчестную слабость», «общественную приниженность», рабство привычки, лицемерие и подлый страх. Народническая пресса с удовлетворением отмечала, что: «Слухи о бунтах против помещиков по случаю подложных известий о царских указах (революционерами подделывались указы от имени Александра II о необходимости передела пахотной земли – Л. Л.) упорно держатся».

Со всем этим трудно спорить и положение в деревне было действительно тяжелым, и слухам о новых царских указах крестьяне охотно верили, и рабских привычек вперемежку с подлым страхом хватало. Но не одно это, а то и совсем не это составляло суть выбранного нами для более подробного рассмотрения исторического момента. Если говорить о различии оценок, данных началу и середине 1870‑х годов хочется обратиться к одному любопытному документу, сохранившемуся в архиве известного общественного деятеля В. А. Гольцева.

Он представляет собой список вопросов, живо интересовавших многих думающих людей в интересующий нас период:

– Что трудней – «сломать себя или же высказаться откровенно»?

– Нужно ли, чтобы «адепт идеи» непременно голодал и страдал?

– Не потому ли передовые идеи «так медленно проникают в жизнь», что их сторонники «слишком часто одеваются в сердитые красные мантии»?

– Кто выше «скромный Милютин, эмансипатор и тайный советник» или «популярный каторжник Чернышевский»?

Иными словами, для значительной части общества вопрос состоял не в том: реформа или революция, крестьянин или помещик, монархия или республика, – а в том, как сделать Россию страной, твердо идущей по пути прогресса, используя те обстоятельства, которые реально сложились, и тот «материал», который был под рукой. А ведь «материал» действительно был очень разный. «Общество наше, – писал П. А. Гейден, – к такой форме представительства (парламентской – Л. Л.) не подготовлено и будет его бояться не без основания... парламентаризм хорош при сильном авторитарном правительстве, которое бы руководило парламентом. А для всеобщей подачи голосов разве годен наш крестьянин, не отличающий земскую управу от полицейского правления? Я себе представляю исторический ход событий в постепенном расширении местного самоуправления». Позже он же бросил следующую фразу: «Самодержавие есть путь к революции. Для сохранения династии и монархии необходимо ее ограничить».

Ограничить самодержавие, которое только что провело реформы, изменившие и продолжавшие изменять облик России? Да. Именно его и именно потому, что оно провело необходимые стране реформы. Благодарность в политике – чувство редкое, во всяком случае оно никоим образом не подразумевает сохранения старых форм, сделавших когда‑то доброе дело, но начавших мешать настоящему. Замечательный мыслитель, историк, юрист К. Д. Кавелин писал в те годы своему близкому знакомому, военному министру Д. А. Милютину: «Русское общество сверху донизу перерождается, приучается самостоятельно мыслить и ни на кого, кроме себя, не рассчитывать». Знакомое соображение, не правда ли? Ключевое слово здесь, на мой взгляд, «самостоятельно». Именно она, самостоятельность, являлась главным завоеванием перестройки 1860‑х годов. Именно под ее влиянием подспудно менялась жизнь империи.

На смену проклинаемым, и изустно, и письменно, судебным чиновникам шло свободное сословие присяжных поверенных, Россия стала управляться, пусть и не на высшем уровне и не в самых важных делах, не только тайными советниками, но и гласными уездных и губернских земств и городских дум. По счастливому выражению кого‑то из историков: «Из аморфной общественности выкристаллизовывается неподатливая гражданственность». Неподатливая для старого, отживающего, но очень податливая, то есть легко отзывавшаяся, для всего нового, прогрессивного, молодого. И так ли уж важно для подобной кристаллизации, если она началась, сохранение той или иной формы правления?

Уже упоминавшийся нами К. Д. Кавелин с середины 1870‑х годов постулировал незыблемость власти монарха. Но эта незыблемость в его глазах была достаточно относительной, поскольку мыслитель все внимание сосредоточивал не на отстаивании прав династии, а на обеспечении личных прав граждан и на судьбах земских и судебных учреждений. «Вашему поколению, – писал он своему племяннику Д. А. Корсакову, – надо их (суды и земства. – Л. Л.) взрастить и выходить, как нашему поколению выпало на долю сломить и похоронить крепостное право». Для Кавелина земские и судебные учреждения являлись первой, необходимой и удобной своей доступностью для широких слоев общества школой парламентаризма, школой правильной, цивилизованной политической жизни, которой так не хватало России.

А ведь возникли еще и учреждения, помогавшие людям получить и «выучить» новые социальные роли. Становясь присяжными заседателями, поверенными или земскими гласными, граждане империи превращались из опекаемых учеников в начинающих учителей, получали новые знания о своей стране и не только о ней, овладевали трудной наукой жить по современным законам человеческого общежития. И кто скажет, что появление этих новых социальных ролей было менее важным процессом, чем раскрестьянивание или раздворянивание деревни, рождение «Тит Титычей», пролетаризация и тому подобное? Менее заметным, кричащим – да, но не менее значимым.

Так было ли основным ощущением России середины 1870‑х годов разочарование и недовольство? Позволим себе прибегнуть к следующему примеру. У всех перед глазами набивший оскомину образ юноши‑акселерата, физически вполне взрослого, но не успевшего нарастить моральных мышц, выработать чувства ответственности за свои поступки, понять значимость общечеловеческих ценностей. Такой взрослый ребенок вызывает жалость, зачастую злость и негодование, но разве он виноват в том, что он такой? Главное же, что возможен обратный пример: физически вполне обычный молодой человек обладает гипертрофированным чувством справедливости, совестливости, желания помочь всем и каждому, всему миру.

Как он будет вести себя? Думается, пока есть надежда на справедливый, «по совести», исход дела, он постарается это дело поддержать. Российское общество XIX века похоже именно на такого молодого человека: его духовный рост происходил с такой неимоверной скоростью, что потери на этом мелькающем перед глазами пути были так же неизбежны, как и приобретения. И все‑таки мы вновь вернулись к надежде. Но в отличие от середины 1850‑х годов надежде не на то, что будет не так, как было, а на то, что уже меняющаяся страна не остановится на полпути, продолжит свое движение к установлению гражданского общества, эффективной экономике, смягчению социальной напряженности.

Ничто не ново... но так хочется, чтобы, наконец, получилось!

 

Дипломатия и пушки

 

Уже довольно долго говоря о перипетиях личной жизни Александра II, о трудностях внутренней политики, мы чуть не упустили из вида еще одну сферу его занятий – политику внешнюю. Теперь самое время наверстывать упущенное... Внешнеполитический курс правительства – это фактор постоянный, действовавший и до, и во время, и после реформ. Очень часто внешняя политика рассматривается как некоторое не первостепенное дополнение к политике внутренней. На самом деле именно она дает возможность более точно оценить уровень правителя, увидеть его в общении не только с подданными, но и с главами независимых государств, выяснить его способность к принятию неординарных и ответственных решений.

К тому же перипетии внутренней жизни державы не позволяли императору ни на минуту забыть о не менее запутанных проблемах политики внешней. Да и как он мог это сделать, если расширение территории империи, скромно именовавшееся российскими дипломатами «округлением границ», являлось одной из важнейших задач самодержцев XVIII‑XIX столетий? Для нашего же героя, помимо всего прочего, необходимость восстановления былого международного величия России, как «первой скрипки в европейском оркестре», оказалась не последним из значительнейших деяний его царствования.

Верным соратником Александра II на этом поприще стал князь Александр Михайлович Горчаков, занимавший пост министра иностранных дел с 1856 по 1882 год. Упомянув о нем, необходимо сказать об одном важном обстоятельстве, касающемся всех министров александровского (и не только александровского) царствования. Дело в том, что каждый из них являлся неким alter ego, а точнее, некой эманацией императора, то есть производной от высшего, первоединого. В самодержавном государстве что‑то иное, полностью самостоятельное, на министерском посту, вряд ли возможно. Вот почему, ведя разговор о том или ином высшем чиновнике Российской империи, мы все равно не расстаемся с нашим героем, поскольку он не только назначал их на определенные посты, но и был связан с ними очень сложными, почти генетическими нитями. И эта политико‑управленческая «пряжа» отнимала у императора много внутренних сил и энергии. Вот почему нападки общественного мнения на министров, вообще оценка обществом их деятельности воспринималась монархом как дело, касающееся его самого.

Могут ехидно заметить, ну вы и польстили Александру II, посчитав его эманациями Д. Толстого, Шувалова или какого‑нибудь Потапова. Но, во‑первых, мы и не брали на себя обязательств льстить нашему герою, а потому что было, то было... Во‑вторых, человек многогранен и многопланов, а для самодержавного монарха это особенно характерно; порождать только прогрессивные или только реакционные штаммы он не в состоянии. В‑третьих, времена и обстоятельства, как уже не раз говорилось, заставляют правителей маневрировать, то есть находить место и для Милютиных, и для Шуваловых. И наконец, императорские эманации рождаются и процветают, бледнеют и растворяются в пространстве, но некоторые из них, особо им ценимые, остаются с монархом на протяжении длительного времени.

Именно по ним мы можем судить о характере царствования того или иного самодержца, о его симпатиях и антипатиях, о том, чего он в идеале желал бы для страны. Если подходить к царствованию Александра II с этих позиций, то придется признать, что министрами‑долгожителями в 1860 – начале 1880‑х годов являлись Д. Милютин и А. Горчаков. Вот с последним‑то нам и предстоит познакомиться поближе.

Горчаков – заметное лицо в списке воспитанников знаменитого первого, «пушкинского» выпуска Царскосельского лицея. Уже в стенах прославленного учебного заведения князь прекрасно освоил французский, английский, немецкий и итальянский языки, а после окончания лицея был определен в Министерство иностранных дел, о котором мечтал с «младых ногтей». В 1827 году девятнадцатилетний Горчаков начал свою дипломатическую карьеру при статс‑секретаре министерства И. А. Каподистрии, будущем первом президенте Греческой республики. Александр Михайлович оказался талантливым учеником опытного дипломата и в 1822 году был назначен на пост первого секретаря посольства в Лондоне.

Его карьере заметно помешали события декабря 1825 года. Сам Горчаков никогда не состоял ни в каких тайных обществах, так как не верил в возможность достижения благой цели с помощью заговора и переворота, но его приятельские отношения со многими декабристами заставили правительство настороженно отнестись к молодому дипломату. С этого момента III отделение заклеймило будущего канцлера следующей характеристикой: "Не без способностей, но не любит Россию (так и тянет добавить: «слепо» или «по‑жандармски». – Л. Л.). К 1825 году Каподистрия уже отбыл в Грецию, а внешней политикой страны безраздельно распоряжался граф К. В. Нессельроде, с которыми у Горчакова не сложились и не могли сложиться нормальные служебные отношения. Нессельроде являлся, как уже говорилось, поклонником Меттерниха и с трудом переносил тех дипломатов, которые пытались отстаивать интересы собственно России, не оглядываясь на венский кабинет. Конечно же, Александр Михайлович вскоре был вынужден распрощаться с Лондоном и оказался в Риме, что расценивалось если не как опала, то как явное понижение.

Из итальянского небытия Горчаков всплыл только в 1834 году, когда получил пост советника посольства в Вене. Находясь на этой ответственной должности, он сообщал, а зачастую и делал вовсе не то, чего от него ждал официальный Петербург. Надо сказать, что новоявленный советник отнюдь не разделял преклонения своего министра перед мудростью Меттерниха, а значит, не верил в безошибочность и искренность заявлений австрийского правительства. В результате в 1838 году Горчаков был отозван со своего поста и долгое время обретался «за штатом», то есть формально находился в числе сотрудников Министерства иностранных дел, но не получал от него никаких реальных заданий. Поскольку создавшееся положение никак не устраивало энергичного и талантливого дипломата, он подал прошение об отставке. Этим шагом он надеялся лишь напомнить начальству о своем существовании, но последнее с неприличной поспешностью согласилось удовлетворить его просьбу. Только через три года родственники его жены, княжны Урусовой, выхлопотали Александру Михайловичу пост чрезвычайного советника в Вюртемберге. Ему грозило погружение в новое, на этот раз германское небытие, но неожиданно для всех он оказался в эпицентре грозных европейских событий.

Революции 1848‑1849 годов, охватившие германские княжества и Австро‑Венгрию, не только обогатили Горчакова впечатлениями, но и сделали его заметной фигурой российской дипломатии. Да и задача, поставленная перед ним Петербургом, была не из легких – всеми силами и средствами препятствовать образованию единого германского государства. Появление сильного соседа на северо‑западных рубежах империи совершенно не входило в расчеты Зимнего дворца, и Горчаков приложил все силы для решения этой серьезной задачи. После выхода Европы из революционного кризиса Александр Михайлович вновь назначается советником в Вену. Дело шло к Крымской войне, и, начиная с 1854 года, он постоянно информирует Петербург о враждебной позиции австрийского правительства, о том, что оно не потерпит попыток России укрепить свое влияние на Балканском полуострове и захватить средиземноморские проливы. Но император Николай I не услышал, вернее, не захотел услышать предупреждений Горчакова, который был к тому же не в фаворе ни у Нессельроде, ни у III отделения. А вот наследник престола, похоже, присматривался к строптивому советнику, которого в первую очередь заботили интересы России.

Впрочем, делал это не он один, общество также присматривалось к Александру Михайловичу. Человек насмешливый и весьма критически настроенный по отношению к официальному Петербургу, князь П. В. Долгорукий очень высоко отзывался о Горчакове: "Отменно вежливый и любезный со всеми без различия, он никогда не льстил временщикам; всегда, и в ведро, и в бурю, держал себя самым приличным образом, совершенно как европейский вельможа, и вообще снабжен был от природы... хребтом весьма не гибким, вещь... редкая в Петербурге. После воцарения Александра II Горчаков сосредоточил все силы на борьбе с Парижским трактатом. Парижский мирный договор стал унизительным событием в истории России, он ущемлял ее национальное достоинство и интересы, был опасен с военно‑стратегической точки зрения. Южные рубежи страны, после запрещения держать военный флот и строить военно‑морские базы на Черном море, оказались беззащитными перед возможным вторжением извне[60]. То же самое касалось и Аландских островов на Балтике, что давало здесь преимущество Англии и Швеции. Однако самым неприятным для России последствием войны 1853‑1856 годов стало складывание «крымской системы» – союза Англии, Франции, Османской империи и Швеции, направленного против, по их выражению, «российской экспансии». Такое развитие событий отчетливо подчеркнуло международную изоляцию России и являлось угрожающим с чисто военной точки зрения.

Внешняя политика – это прежде всего поиск взаимовыгодных союзов с другими государствами, и здесь важно не ошибиться в выборе партнера или партнеров. Новый министр иностранных дел России начинал свою деятельность в очень трудных условиях. Он, правда, пользовался всемерной поддержкой монарха, и по словам последнего, циркуляры Горчакова, производившие столь сильное впечатление в Европе, всегда выражали личный взгляд его, Александра II, на отношения России к иностранным государствам. В общем, князь имел право сказать как‑то Бисмарку: «В России есть только два человека, которые знают политику (естественно, внешнюю. – Л. Л.) русского кабинета; император, который ее делает, и я, который ее подготавливает и исполняет». Но выполнить главную задачу – прорвать кольцо враждебного окружения вокруг империи – оказалось далеко не простым делом. Оно потребовало не только высокого профессионализма от Горчакова, но и смелости, умения выбрать удобный момент, подготовки нужного России мнения европейских дворов от самодержца.

Особо надо сказать о дипломатических нотах, подготавливавшихся новым министром. Это были не только ясные и четкие служебные документы, но и заметные публицистические произведения, вызывавшие живой интерес читающей европейской публики. Уже в первом циркуляре российским представителям за рубежом от 16 апреля 1856 года Александр Михайлович писал: «Россия не сердится, а сосредотачивается... Государь ставит на первое место пользы подвластных ему народов, но охрана их интересов не может служить оправданием для нарушения прав других народов». Так министр попытался избавить Россию от клейма «жандарма Европы». Стратегическим партнером империи Горчаков в те годы считал Францию, хотя Александр II и старые дипломаты николаевской школы склонялись в пользу Германии. Объясняя свой выбор, министр говорил, что союз с Францией предпочтительнее, во‑первых, потому, что Париж беспокоит резкое усиление Пруссии и он готов заплатить определенную цену за то, чтобы угроза с этой стороны была снята; во‑вторых, потому, что Франция искала союзников в борьбе с Австрией за итальянские земли (они были для Франции тем же, чем Балканы для России); в‑третьих, она не могла не превратиться в потенциального конкурента Англии в европейских (и не только европейских делах); наконец, потому, что во внешней политике необходимо руководствоваться не династическими интересами и симпатиями, а реальной пользой нации и государства. Подтверждая последнее, Горчаков с гордостью писал: "Я первый в своих депешах стал употреблять выражение «Государь и Россия», на что пенсионер Нессельроде отреагировал незамедлительно: «Мы знаем только одного царя... нам нет дела до России».

Точка зрения Горчакова в вопросе выбора союзника победила, правда, лишь на некоторое время (в чем он нисколько не был виноват). Несмотря на протесты и ропот справа, Александр II не побоялся пойти на сближение с «двором революционного происхождения» и совершенно обаял нового французского посла в России графа Морни. В сентябре 1857 года в Штутгарте состоялась встреча Александра II и Наполеона III. На ней, как и на ряде последующих совещаний представителей России и Франции, удалось договориться о согласованных выступлениях в случае франко‑прусской войны и принять ряд важных решений в отношении Османской империи. В результате двустороннего давления на Порту Молдавия и Валахия получили статус автономии, что позволило заложить фундамент для последующего образования независимой Румынии. Правда, главный для себя вопрос – отмену статей Парижского договора – России решить не удалось. Впрочем, Горчаков не терял оптимизма. «Мы добьемся этого, – писал он монарху, – ибо всегда к этому стремимся. Надеюсь еще при жизни это увидеть»[61]. Сразу скажем, что чутье и опыт не обманули дипломата.

К началу 1860‑х годов стало ясно, что Франция не то чтобы ненадежна, но слишком нерешительна в качестве союзника и партнера России. Это сделалось абсолютно ясным во время польского восстания 1863 года. Очередная попытка поляков освободиться от владычества Петербурга охватила летом 1863 года практически всю Польшу, а также Литву вместе с западными районами Белоруссии и Украины. В эти месяцы Наполеон III внезапно предложил утопический план создания независимого польского государства. Александр II, который и ранее весьма болезненно реагировал на попытки Запада решить «польскую проблему» (чего только стоит его знаменитая фраза: «Со мной осмелились заговорить о Польше!»), решил начать переориентацию своей внешней политики. Теперь с ним был согласен и Горчаков, констатировавший: «Содействие, которое оказывает нам тюильрийский кабинет (Тюильри – одна из резиденций французских императоров. – Л. Л.), было, сказать по правде, неискренним и весьма ограниченным».

Между тем польское восстание вызвало самый настоящий дипломатический поход на Россию, грозивший новой войной Европы против нашей страны. Опасность была столь велика, что Александр II взял за правило на всякий случай креститься, подписывая депеши к французскому и английскому дворам. Однако все обошлось. Победа Пруссии над Австрией в 1866 году и создание Северо‑Германского союза заставили Петербург признать: «... серьезное и тесное согласие с Пруссией есть наилучшая комбинация, если не единственная». Пожинать плоды такого «согласия» пришлось в 1870 году, когда Франция, явно переоценив свои силы, решила наказать опасного восточного соседа. Уже 1 сентября того же года Наполеон III вместе с армией сдался в плен под Седаном прусским войскам, а вскоре пал и Париж. В Петербурге внимательно следили за развитием событий, и когда один из основных гарантов «крымской системы» был повержен, Россия поняла, что наступил момент для отмены ненавистных статей Парижского договора. Несмотря на возражения ряда министров, опасавшихся резкой реакции западных держав, Горчаков, по согласованию с императором, 19 октября 1870 года направил российским послам циркуляр, в котором говорилось, что Петербург не считает себя более связанным обязательствами, ограничивающими права страны на Черном море. Этот циркуляр вызвал большой шум в европейских столицах, но, как и предсказывал российский канцлер, дело ограничилось «войной на бумаге».

После публикации этого циркуляра на имя Александра II начали поступать приветственные телеграммы и адреса со всех концов России. Особенно широкую поддержку решение правительства вызвало среди населения Новороссии и Бессарабии, которые более других испытывали опасения в связи с незащищенностью южных границ империи. И официальная, и либеральная печать превозносила Горчакова, приписывая именно ему (почему только ему?) важную победу российской дипломатии. Общее настроение, царившее в обществе, лучше других выразил Ф. И. Тютчев, обратившийся к канцлеру с прочувствованными строками:

 

Да. Вы свое сдержали слово:

Не сдвинув пушки, ни рубля,

В свои права вступает снова

Родная русская земля.

И нам завещанное море

Опять свободною волной,

О кратком позабыв позоре,

Лобзает берег свой родной.

 

Вообще‑то волна как лобзала прежний берег, так и продолжала его лобзать, и за прошедшие со дня подписания Парижского мирного договора четырнадцать лет иностранные эскадры российских вод не бороздили. Однако отмена этого договора действительно позволила империи возродить свой престиж великой державы и показала тщетность попыток изолировать ее на международной арене. Кроме того, у России вновь появилась возможность проводить активную политику на Ближнем Востоке и на Балканах.

Стараясь сохранить в Европе выгодное ему теперь статус‑кво, Петербург внимательно следил за дальнейшим усилением Пруссии и особенно за развитием прусско‑австрийских отношений. Известие о поездке австрийского императора Франца Иосифа в Берлин в 1872 году заставило Александра II принять участие во встрече австрийского монарха с кайзером Вильгельмом. Отметим сразу, что, начиная с 1856 года, наш герой восемь раз выезжал за границу для ведения серьезнейших переговоров с императорами Франции, Австро‑Венгрии и Пруссии, так что говорить, что он полностью передоверил внешнеполитические дела Горчакову, вряд ли приходится. Прощупав на встрече в Берлине позиции друг друга, главы государств в 1873 году подписали конвенцию, говорившую о том, что в случае угрозы европейскому миру они обязуются выработать общий образ действий и вообще станут отныне «держаться сообща». Так родился пакт, получивший название «Союз трех императоров». Несмотря на пышную вывеску, союз не был прочным изначально, поскольку каждый из его участников продолжал преследовать собственные внешнеполитические цели, а они у каждого из них были слишком разные. Какой уж тут «европейский мир» или соблюдение интересов союзников!

Недолговечность, надуманность этого альянса подчеркнул новый кризис во франко‑прусских отношениях в 1874 году. В ходе него Бисмарк попытался заручиться согласием России на окончательный разгром Франции. В благодарность за это прусский канцлер предложил Александру II свое содействие в решении восточного (турецкого) вопроса. Однако российский император заявил, что если Германия вздумает выступить против Франции, она сделает это «на свой страх и риск». Бисмарк намек понял и вынужден был пойти на попятный, уведомив Петербург, что во всем виноваты немецкие генералы, бредящие битвами и «ничего не смыслящие в политике», а он был обязан лишь озвучить их желание и довести его до сведения союзника. На том и порешили.

Мирное решение франко‑германского конфликта отнюдь не укрепило «Союза трех императоров». Последовавший вскоре восточный кризис наглядно подчеркнул данное обстоятельство. Однако прежде России пришлось заняться решением вопроса, который до сих пор не являлся центральным в ее внешнеполитической доктрине. Речь идет о ее отношениях с государствами Средней Азии. Они попали в круг ближайших российских интересов в середине XIX века, когда эти, по выражению Горчакова, «полудикие и бродячие» народы начали беспокоить Петербург постоянными набегами на русские территории и обложением данью подвластных России народов (киргизов). Кроме того, Зимний дворец беспокоило военное и политическое проникновение в регион Англии, которая после англо‑афганской войны 1838‑1842 годов вплотную приблизилась к среднеазиатским землям. К этому времени обычное противостояние России и Великобритании превратилось в решительную неприязнь друг к другу, и, кажется, личные отношения Александра Николаевича и Виктории сыграли здесь не последнюю роль. Во всяком случае от их былого романа юности теперь не осталось и следа.