Страсти по крепостничеству 1 страница

 

Рассказывать о России 1860‑1880‑х годов в наши дни и просто, и достаточно сложно. Просто это делать в силу того, что слова «исторический перелом» не требуют ныне дополнительных объяснений. Россияне, живущие на грани XX и XXI столетий, прекрасно осознают, каково существовать, как говорят китайцы, в «интересные времена» и что эти времена из себя представляют. Сложно же описывать Россию в царствование Александра II потому, что личный опыт каждого из наших современников подсказывает ему не совсем то, что происходило в стране в 1860‑1880‑х годах. К тому же у собеседников постоянно и невольно возникают настойчивые ассоциации с сегодняшним временем, что является вполне естественным, но отнюдь не облегчает нашей задачи. Перестройка и постперестроечные времена второй половины XIX века и наших дней могут в чем‑то совпадать только типологически, являясь в сущностном отношении достаточно разными процессами. Да и их «кормчих» вдохновляли отнюдь не одинаковые идеи и надежды. Чтобы убедиться в этом, рискнем продолжить разговор о нашем герое.

Ранее уже говоритесь о военной, внешнеполитической и экономической ситуации, в которой оказалась Россия к 1856 году, внезапно потерявшая правившего ею в течение тридцати лет монарха. Однако необходимо упомянуть и об общественно‑психологическом климате, царившем в последние год‑полтора царствования Николая I. «Не шевелиться, хотя и мечтать, – вспоминал о той поре писатель Г. И. Успенский, – не показать виду, что думаешь, что не боишься... Надо постоянно бояться – это корень жизненной правды, ведь остальное может быть, а может и не быть... вот что носилось в воздухе, угнетало толпу, отшибало у нее ум и охоту думать... Уверенности, что человек имеет право жить, не было ни у кого. Атмосфера была полна страхов: „пропадешь“ кричало небо и земля, воздух и вода, люди и звери. Все ежилось и бежало от беды в первую попавшуюся нору».

Очень интересное наблюдение по поводу влияния николаевского режима на творческую интеллигенцию оставил Н. А. Некрасов. «Какое ужасное положение, – писал он, – всякий человек, который имеет сказать что‑нибудь обществу, должен непременно выработать из себя художника». Иными словами, выражение собственного мнения было возможно только в художественной форме, еще лучше, если писатель при этом в совершенстве овладел эзоповым языком. Прямое, публицистическое выражение своих мыслей в печати было совершенно невозможно.

Однако сколько‑нибудь долго в таком состоянии общество находиться не может. Видя, что в государстве все идет наперекосяк, люди постепенно преодолевают страх и пытаются высказаться по наиболее злободневным вопросам жизни страны. В разгар севастопольской трагедии в России стали появляться политические записки, рисующие страшные, но правдивые картины расстройства всех сфер российской государственности. Вывод, к которому приходили авторы записок, прост и до боли знаком нам – россиянам, вошедшим в XXI век. «Свободы и порядка!» Смерть Николая I будто распахнула шлюзы, сдерживавшие поток общественной инициативы. Как выразился глава славянофилов А. С. Хомяков: «Важная миновала эпоха, что бы ни было, а будет уже не то». Ему вторил профессор и цензор А. В. Никитенко: «Длинная и надо‑таки сказать безотрадная страница в истории русского царства дописана до конца, новая страница перевертывается в ней рукой времени». То, какой будет эта страница, во многом зависело от нового императора.

Воцарение Александра II, как мы уже говорили, не вызвало в обществе большого оптимизма, с ним не связывали надежд на решительные перемены или, как любили выражаться «прогрессисты» конца 1850‑х годов, на «обновление». К тому же новый монарх, не имея ни четкой программы действий, ни своей политической «команды», в первые годы царствования вынужден был опираться на отцовские начала управления государством и его же внешнеполитическую линию. Во всяком случае, выступая 23 февраля 1855 года на приеме дипломатического корпуса, он заявил, что будет «настойчиво придерживаться политических принципов отца и дяди – это принципы Священного союза». На самом деле уже тогда император понимал, что управлять страной по‑прежнему не удастся, для этого не существовало просто физических возможностей (да и внешняя политика России требовала серьезных изменений). Императрица Мария Александровна в разговоре со своей любимой фрейлиной А. Ф. Тютчевой точно обозначила те трудности, с которыми столкнулся преемник Николая I, заодно она обнаружила и ясное понимание венценосной четой основных ошибок предыдущего царствования.

«Наше несчастье, – говорила она, – в том, что мы можем только молчать, мы не можем сказать стране, что эта война была начата нелепым образом, благодаря бестактному и незаконному поступку (вторжению России в Дунайские княжества. – Л. Л.), что война велась дурно, что страна не была к ней подготовлена, что не было ни оружия, ни снарядов, что все отрасли администрации плохо организованы, что наши финансы истощены, что наша политика уже давно была на ложном пути и что все это привело нас к такому положению, в котором мы теперь находимся. Мы ничего не можем сказать, мы можем только молчать и предоставить миру осуждать, рассчитывая на будущее...»

Императрица несколько драматизировала и в то же время упрощала ситуацию: ждать, «рассчитывая на будущее», Александр II явно не собирался. 3 декабря 1855 года был закрыт Высший цензурный комитет, то есть отчасти предоставлена необъявленная, но долгожданная свобода слова. Следом оказались отменены стеснения, введенные в университетах после европейских революций 1848‑1849 годов, разрешена свободная выдача заграничных паспортов (вечная и точная примета российских «оттепелей»), разрешено создание акционерных обществ и компаний. Кстати, само понятие «оттепель» вошло в российский политический словарь именно с конца 1850‑х годов. К коронации в августе 1856 года объявлена амнистия политическим заключенным (декабристам и петрашевцам, большинство первых из них, правда, не дожило до этого момента). Была произведена столь привычная для переломных эпох в России смена одних сановников другими. Многие из них действительно без особых на то оснований, засиделись на своих постах.

Возьмем, к примеру, старейшину российского бюрократического Олимпа, графа и канцлера империи Карла Васильевича Нессельроде, который пережил двух императоров и правил российской внешней политикой на протяжении сорока лет (1816‑1856 годы). Происхождение Карла Васильевича казалось столь же запутанным и туманным, как и его профессия – дипломатия. Дореволюционный историк, попытавшийся проследить генеалогию графа, вынужден был в отчаянии констатировать следующее: «Сын исповедовавшей протестантство еврейки и немца‑католика, друга энциклопедистов, пять раз менявшего подданство, крещенный по английскому обряду, рожденный в Португалии и воспитанный во Франкфурте и Берлине, до конца жизни не умевший правильно говорить по‑русски...» и т. п. Совершив за свою карьеру немало ошибок, Нессельроде всегда оставался на плаву, поскольку умел представить собственные промахи победами, а если это не удавалось, сваливал вину за промахи на других людей или непредсказуемо сложившиеся обстоятельства.

Невысокий, тщедушный Карл Васильевич знал толк в винах и кушаньях, имел симпатичное хобби – цветоводство (обладал редкой коллекцией камелий). Он обожал итальянскую и немецкую музыку, особенно Россини и Моцарта. В российские же «верхи» Нессельроде проник благодаря трудолюбию, педантичности, а больше всего благодаря своевременной и удачной женитьбе на дочери министра финансов Александра I М. Д. Гурьевой. Способствовала его карьере, как заметил один из ехидных современников, и «самоотверженная готовность тушеваться перед мнением монарха» (впрочем, данным качеством отличался не только глава дипломатического ведомства). Главной целью политики России Карл Васильевич считал поддержание равновесия в «европейском оркестре», а идеалом дипломата для него всегда был канцлер Австро‑Венгрии К. Меттерних. Интересы собственно России занимали далеко не первое место в думах министра, что и привело к проавстрийской ориентации внешнеполитической линии империи. Крымская катастрофа и начало нового царствования положили конец изрядно затянувшейся карьере жизнерадостного старца.

Уже первые месяцы правления Александра II дали повод говорить о новых чертах правительственной политики. Одной из главных таких черт стала стихийная гласность, которую никто вроде бы официально не разрешал, но никто и не торопился запрещать проснувшемуся обществу высказать свое видение насущных проблем[37]. Главной темой разговоров, занимавшей умы в новой для России свободной атмосфере, стали толки о необходимости и возможности отмены крепостного права. Здесь нам придется на время прервать плавное течение беседы и сделать второе обещанное отступление, без которого трудно понять, с каким именно злом предстояло начать борьбу новому императору и какими потрясениями эта борьба была чревата для государства.

 

«Цепь великая»

 

Согласно классическим исследованиям историков, главными причинами установления крепостничества в России стали ее природно‑климатические условия, долгое существование необычайно прочной сельской общины, ну и, конечно, политика княжеской, а затем и царской власти, старавшейся обеспечить устойчивость государственных порядков одновременно с достойным существованием правящих слоев общества. Складывание классов в результате условий, упомянутых выше, шло в нашей стране не за счет разложения общины, как в Европе, а, по меткому выражению историка Л. В. Милова, путем превращения «слуг народа» в корпорацию «господ над народом». Как же происходило данное превращение?

Поначалу эксплуатация земледельцев в Древней Руси зародилась как эксплуатация свободных общинников самой верховной властью, что считалось вполне естественным и справедливым, так как общинники таким образом платили за свою безопасность. Личная зависимость крестьянства от каких‑нибудь групп феодалов была в этот период внешне незаметна, во всяком случае, само крестьянство отнюдь не считало ее тягостной. Удовлетворяясь получением части прибавочного продукта (ренты), вырабатываемого общинниками, государство оставляло в руках общины всю полноту фактического владения земельными угодьями и решение местных вопросов.

Дальнейшее развитие социально‑экономических отношений на Руси было связано с появлением феодала‑собственника. Наступало время, когда, по мнению государства, земля в глазах крестьян должна была начать ассоциироваться с фигурой знатного владельца, отдавшего угодья в пользование общине. При таких условиях для собственника земли открывалась возможность получать за нее ренту в любой устраивавшей его форме: отработки, продукты или деньги. Однако на этом привлекательном для высших слоев общества пути встала достаточно трудная проблема – сломить сопротивление сельской общины наступлению феодала на ее собственность и права, изменить традиционные социально‑экономические отношения в деревне. Первый этап этой многовековой, полной драматизма борьбы выразился в раздаче земли определенной части подданных князя. При этом сельская община становилась лишь относительно, неприметно несвободной по отношению к новому «господину» (кавычки в данном случае необходимы, так как господином деревня феодала еще не считала и считать не собиралась). Степень принуждения крестьян в тот момент не могла быть более суровой, чем та, которая существовала для всех сословий со стороны государственной власти. К тому же вотчиннику противостоял не отдельный крестьянин, а их объединение, уничтожить которое было невозможно из‑за суровых природно‑климатических условий Руси. Индивидуальное крестьянское хозяйство просто физически не могло бы выжить в условиях капризного климата, относительно бедных почв и убогости сельскохозяйственного инвентаря.

Вторым этапом борьбы вотчинников с крестьянством стало переселение властями общинников на новые земли. Оно не было грубо‑насильственным и привлекало крестьян значительными налоговыми льготами, даруемыми князьями, но оказалось для народных масс поистине «даром данайцев». Переход на новые земли размывал «старые» общины и приводил к созданию новых, но уже не на традиционно общинной земле, а на угодьях феодала. Исконные общинные порядки на таких землях имели силу закона только для крестьян, перестав быть значимыми для владельцев вотчин. Главным же итогом переселения стало то, что общины теряли реальную власть над пахотными землями, становясь арендаторами не у Бога или государства, а у законных владельцев этих земель.

Третий этап становления крепостничества на Руси включил в себя трудное и долгое развитие основной формы принуждения отныне зависимых крестьян – барщины. Она заключалась в грубой эксплуатации селян, вынужденных обрабатывать барское поле своим инвентарем. Процесс становления барщины растянулся на века, и происходило это потому, что феодалам приходилось «откалывать», "отрезать от общины небольшие слои крестьянства, попадавшие, в силу различных обстоятельств, в долговую зависимость от барина. «Метод салями», по выражению политологов, был единственно возможным на Руси методом подчинения общины власти феодалов.

Четвертым этапом увеличения зависимости земледельцев от бояр и дворян стало ограничение свободы перехода крестьян к другим хозяевам и появление достаточно многочисленного и защищенного государством господствующего класса. «Юрьев день», «пожилое», заповедные лета – все эти мероприятия затрудняли уход крестьян на новое место работы, а значит, усиливали их зависимость от прежних хозяев, увеличивали степень эксплуатации земледельца. Введение государством системы поместий (вотчин, получаемых за службу) создало монолитный господствующий класс, способный эффективно бороться с традиционным механизмом общины. Развитие поместной системы привело к резкому усилению зависимости крестьян, росту налогов, обострению борьбы за рабочие руки. Основным методом деятельности правительства в крестьянском вопросе становится фискальный интерес обеспечение вотчин рабочими руками, увеличение финансовых поступлений в казну. Необходимость решения фискальных задач потребовала дальнейшего ограничения свободы податного населения, которое, в свою очередь, всеми способами боролось с увеличением гнета.

Стремление властей к закреплению земледельцев совпало с интересами дворянства, поскольку крупные церковные или светские феодалы переманивали крестьян именно у мелкопоместных хозяев. Для государства же материальное положение служилых дворян было далеко не безразлично, ведь именно они несли основные тяготы военной и гражданской службы в России. Так что крепостное право оказалось единственным способом не только эксплуатации селян, но и организации «государственной службы». Все это вызвало к жизни крепостнические акты конца XVI века, которые навсегда запретили крестьянские переходы к новым владельцам или на свободные земли. Земледельцы прикреплялись прежде всего к земле, а не к личности ее хозяина, причем сам запрет перехода относился только к главе семьи, чье имя и фиксировалось в писцовых книгах. Иными словами, далеко не все в крестьянских семьях утрачивали возможность ухода к новому владельцу, и у крепостного права имелось пространство для дальнейшего развития.

В середине XVII века Соборное уложение завершило многовековой процесс закрепощения крестьян. Оно удовлетворило требование дворянства о праве на бессрочный сыск беглых, тем самым крестьяне с их потомством навечно становились собственностью помещиков, дворцового ведомства или церковных владельцев. Уложение 1649 года не только прикрепило крестьян к личности землевладельца, но и распространило крепостнические отношения на посадское население города, навсегда прикрепив к посаду мелких горожан, принадлежавших как государству, так и феодалам. Кстати сказать, произошло это тогда, когда в Англии зависимость крестьян от землевладельца была окончательно ликвидирована.

В XVIII столетии права помещиков на личность и труд крестьянина продолжали расширяться. Этот труд становился теперь источником благополучия самого крестьянина, помещика и государства. Однако государство точно определило ту подать, которую оно брало с селян: 70 копеек с крестьянской души мужского пола в год. Повинности же в пользу помещика никто не регламентировал, и их размер, и формы зависели от множества факторов. Сдерживающим моментом здесь являлось только сохранение условий для простого воспроизводства крестьянского хозяйства, на котором держалось благополучие самого барина. Никаких писаных законов и правил, говорящих о способах и размерах эксплуатации крестьян помещиками, не существовало.

Соборное уложение 1649 года и последующие законодательные акты изменили социально‑политический статус не только селян, но и самого дворянства. Теперь дворянин становился не только землевладельцем, исполнявшим обязанности воина или чиновника, а потому получавшим право жить чужим трудом, но делался полноправной и немаловажной частью государственного механизма, отвечавшей за сбор налогов в крепостной деревне, вершившей там суд, обладавшей немалой полицейской властью[38].

Иными словами, во времена Александра II речь уже шла не просто о варварском установлении, а о такой структуре, которая, худо ли, хорошо ли, связывала воедино крестьянство и дворянство, работных людей и фабрикантов, власть и дворянство. На крепостничестве базировалась не только экономика России, не только ее социальные, но и политические отношения, и во многом ее культурное развитие.

 

Страсти по крепостничеству (продолжение)

 

Понимал ли Александр II в полной мере, на что он поднимал руку, что собирался реформировать? Был ли император готов к тому, чтобы одновременно с разрушением традиционных связей закладывать новые опоры жизни государства? Можно смело сказать, что в 1856 году понимания сложности задачи во всем объеме у монарха не было, может быть, именно поэтому он и решился на борьбу с крепостничеством. Известно, что чем меньше знаешь о проблеме, тем смелее берешься за ее решение. Однако эта глубокомысленная сентенция не отвечает на вопрос: что непосредственно подвигло государя на столь радикальные перемены?

Большое значение, безусловно, имело то, что Александр II, как уже упоминалось, был прекрасно осведомлен о намерении своих предшественников на престоле покончить с крепостным правом. Как и их, его так же пугали и подгоняли опасения возможных крестьянских беспорядков. Крестьяне же во второй половине 1850‑х годов волновались не больше, чем в прежние десятилетия, скажем, в 1857‑1858 годах отмечено 70 беспорядков (в девяти случаях правительству, правда, пришлось прибегнуть к помощи военных команд). 10% этих волнений были вызваны распоряжениями помещиков о переселении селян, то есть носили чисто локальный характер. Однако крепостные напряженно и явственно ожидали перемен, а степень напряженности этих ожидании власть могла оценить вполне объективно. Молчавший и ожидавший скорой воли народ представлялся ей не менее опасным, чем народ бунтующий. В этих условиях возможный дворянский протест против отмены крепостного права казался Александру II не таким страшным. Старая российская дилемма, что реальнее – народный бунт или гвардейско‑сановный дворцовый переворот? – решалась верховной властью в конце 1850‑х годов в пользу первой возможности.

Помимо этого существовал и целый ряд других причин, заставивших императора отважиться на отмену крепостного права. Здесь и утрата Россией международного престижа, и состояние ее вооруженных сил, и кризис в экономике, и не оправдавшая себя система управления страной. Таким образом, Александр Николаевич сделался сторонником реформ не в силу личных, выношенных с детства убеждений, а как государственный деятель, для которого превыше всего стояли престиж, величие и спокойствие державы. Изменение взглядов правителя не сопровождалось яростным проклятием прошлому и воспеванием броска к будущему. Речь скорее может идти о естественной, пусть и не до конца осознанной и последовательной, трансформации понятий. И это нормально, ведь, по словам Пушкина, «только глупец не меняется». Сказанное нисколько не умаляет заслуг императора, а делает их даже более важными и ценными, поскольку он сумел стойко и честно повести дело, не опираясь на выработанные издавна взгляды и симпатии, ставя во главу угла принцип государственной необходимости.

Решение императора, еще не слишком ясное, не получившее окончательного оформления, было неоднозначно встречено в обществе. Эта неоднозначность выражалась не только в приятии или неприятии самой идеи грядущей реформы, но и в оценке сложностей, связанных с отменой крепостного права. Серьезный и вдумчивый наблюдатель, долгое время проживший в Англии, С. Р. Воронцов писал: «Произвести столь существенное изменение в наиболее обширной во всем мире империи, среди народа свыше 30 миллионов, неподготовленного, невежественного и развращенного, и сделать это в то время, когда на всем континенте происходит брожение умов, это значит, не скажу рисковать, но наверное привести в волнение страну, вызвать падение трона и разрушение империи. Нельзя сразу совершить прыжок из рабства в свободу без того, чтобы не впасть в анархию, которая хуже рабства».

Так начинала выстраиваться первая, но далеко не последняя идейная оппозиция крестьянской реформе, а, как свидетельствует опыт, личная заинтересованность становится более могущественной, если пользуется идеологическими подпорками. В годы правления Александра II определились несколько оппозиционных группировок, соединившихся, в конце концов, в антиреформаторское течение. Во‑первых, российское «пошехонье», которое инстинктивно воспринимало в штыки всякие новшества, видя в них угрозу своему животно‑растительному существованию. Во‑вторых, это были люди, не желавшие расставаться с господством над крестьянами и терять монополию на государственную службу, поскольку считали дворянство и только дворянство «солью» русской жизни. В‑третьих, те, кто говорил о потере в ходе реформ национальных ценностей, так как перемены являлись копиями европейских оригиналов, а эти оригиналы в 1840‑1850‑х годах показали свою нестабильность. И тем не менее император не отступал.

В 1856 году, будучи в Москве, Александр II вынужден был экспромтом высказаться по проблеме крепостничества на обеде, устроенном в его честь местным дворянством. Вызванный на откровенный разговор генерал‑губернатором Москвы А. А. Закревским, он сказал: «Я узнал, господа, что между вами разнеслись слухи о намерении моем уничтожить крепостное право. В отвращении разных неосновательных толков по предмету столь важному, я считаю нужным объявить всем вам, что я не имею намерения сделать это сейчас. Но, конечно, вы и сами понимаете, что существующий порядок владения душами не может оставаться неизменным. Лучше начать уничтожать крепостное право сверху, нежели ожидать времени, когда оно начнет само уничтожаться снизу. Прошу вас, господа, обдумать, как провести все это в исполнение. Передайте мои слова дворянам для соображения».

Первый шаг Александра II в направлении крестьянской реформы полностью деморализовал высшую бюрократию. Историк М. П. Погодин вспоминал: "Когда говоришь о чем‑либо графу Л. А. Перовскому (министр внутренних дел. – Л. Л.), он отвечает: «Помилуйте, до того ли теперь?» Граф Д. Н. Блудов (статс‑секретарь – Л. Л.) не подписывает ни одной бумаги, говоря: «Помилуйте, теперь не до того!» Московская речь императора оказалась неожиданной даже для его единомышленника, нового министра внутренних дел С. С. Ланского. Не доверяя слухам, он спросил у монарха, правда ли, что тот говорил в Москве о необходимости освобождения крестьян? Александр II, которому, судя по всему, изрядно надоела свистопляска вокруг его речи, раздраженно ответил: «Да, говорил точно то, и не сожалею об этом»[39].

Естественное и откровенное обращение императора за помощью и советом к дворянам вызвало среди них шок, легко перешедший в панику. Некий орловский помещик писал приятелю в Петербург, явно торопя события: «У нас рассказывают, что составляется Уложение о свободе крестьян. Это нас сильно беспокоит, потому что такой переход нас всех разорит, все у нас растащут». Душевладельцу из Орловской губернии вторил его собрат из Симбирска: «Крестьянский вопрос поднял все на ноги, все затушил и поглотил собою, многие с ума сошли, многие умерли... Нет ни палат, ни дома, ни хижины, где бы днем и ночью не думал, не беспокоился, не робел большой и малый владелец».

Раздавались, конечно, голоса и в поддержку замысла императора, однако они звучали достаточно растерянно – слишком неожиданными оказались слова монарха на обеде в Москве. Князь Оболенский писал будущему министру народного просвещения А. В. Головнину: «Как описать вам наше удивление при получении последних известий? Какому великому делу положено начало...» И еще одна цитата из письма провинциального землевладельца, которая, думается, подводит некий социально‑психологический итог развернувшейся дискуссии: «Мне родное пепелище дорого... хотя не могу сказать, чтоб звание помещика было мне по душе». Скажем прямо, такие настроения в дворянской среде отнюдь не являлись преобладающими, хотя находились помещики, пытавшиеся уже в эти годы урегулировать отношения с крестьянами своими силами.

Возьмем, к примеру, имение Л. Н. Толстого Ясная Поляна. Оно давно было заложено в банке за 20 тысяч рублей, и значительную часть доходов от него Толстой платил в счет погашения долга. К. Д. Кавелин посоветовал ему собрать своих крестьян и договориться с ними об условиях освобождения от крепостного права и дальнейшего функционирования имения. В июне 1857 года Лев Николаевич предложил мирскому сходу освободить его членов на следующих условиях: помещик предоставлял каждой семье по несколько десятин пахотной земли, а в уплату за землю и свободу он получал по 20 рублей в год с каждого семейства в течение тридцати лет. Из них 4 рубля должны были пойти банку в счет уплаты долга, а остальные – на проживание барской семьи. Крепостные не согласились на предложение Толстого, поскольку по их твердому убеждению они должны были получить от царя свободу и землю бесплатно.

В 1861 году им пришлось пожалеть о своем решении, но иной исход разговора схода с великим писателем вряд ли был возможен. Ведь о доверии крестьян к каким бы то ни было предложениям помещиков смешно было бы даже мечтать. Так ведь это – Толстой! Большинство же помещиков услышав об угрозе своей власти над деревней, поспешили переселить крестьян на худшие земли, а то и вовсе перевести их в дворовые, которые по закону не должны были владеть участками пашни. Таким образом дворяне надеялись и после отмены крепостного права сохранить лучшие угодья за собой и вовсе не беспокоились о том, что своими действиями провоцируют крестьян на беспорядки.

В 1856 году Александр II приказал новому министру внутренних дел С. С. Ланскому сосредоточить в своем ведомстве все материалы по устройству помещичьих крестьян, наработанные в царствование Александра I и Николая I[40]. Пожалуй, начиная с министра внутренних дел, мы и поведем знакомство с ближайшими сотрудниками нашего героя, памятуя о том негласном правиле, что в любые времена и при любых обстоятельствах «короля играет свита». Окружение человека иногда говорит о нем больше, чем его собственные слова и поступки. Это особенно справедливо, когда речь идет о самодержавном монархе, имеющем полную возможность подбирать помощников в соответствии с собственными желаниями.

Ланской происходил из потомственного и заслуженного дворянства. Его отец был членом Государственного Совета и гофмаршалом двора, дядя с 1823 по 1828 год исполнял обязанности министра внутренних дел. Так что сановники в России XIX века образовывали собственные династии. Достаточно вспомнить Адлербергов, которые из десятилетия в десятилетие сменяли друг друга на посту министра двора. Сам Сергей Степанович прожил долгую и трудную жизнь, начав чиновничью карьеру с 13 лет переводчиком в Коллегии иностранных дел. В 1818 году он был введен в декабристский Союз благоденствия, но затем, не желая участвовать в полулегальной организации, покинул его еще до образования в 1821 году Северного и Южного обществ.

При Николае I он, как и Я. И. Ростовцев, Д. Н. Блудов, Д. Н. Замятнин, «отрабатывал заблуждения юности», служа в различных департаментах или исполняя обязанности владимирского и костромского губернаторов. Долголетняя служба в николаевской системе наложила на него свой отпечаток, пригнув бывшего свободолюбца, лишив его значительной доли инициативы и, казалось, отучив отстаивать идеалы гуманизма. Однако чиновничья рутина не убила вовсе человеколюбивых убеждений Ланского. Воспитанный на идеях просветителей, он, став в 1856 году министром внутренних дел, вместе с другими "стариками‑реформаторами, имел постоянный доступ к императору и поддерживал его желание обновить Россию. Именно Ланской в конце 1850‑х годов оказался на переднем крае борьбы с консерваторами и реакционерами. Именно Ланской стал одним из создателей, если можно так выразиться, ударного кулака крестьянской реформы, выдвинув на первые роли в Министерстве внутренних дел Я. А. Соловьева, А. И. Левшина, Н. А. Милютина. Опекая и защищая их, Сергей Степанович, не обладавший ни ораторским даром, не считавшийся крупным экономистом или организатором, не стеснялся учиться у своих подчиненных. В то же время он внимательно прислушивался к мнению императора, не желая ни опережать его, ни отставать от замыслов монарха. Старый сановник прекрасно понимал, насколько может быть опасно для дела как первое, так и второе.

Летом 1856 года Александр II и Ланской договорились воспользоваться приездом в Москву на коронацию представителей дворян со всех концов России, чтобы провести с ними переговоры с целью получения добровольного согласия первого сословия на отмену крепостного права. К разочарованию Зимнего дворца, эти переговоры не дали положительного результата. Убежденный в том, что дворянство, цепляясь за старое, почти утратило инстинкт самосохранения, уверенный в необходимости уничтожения крепостничества для стабилизации положения в стране, император пошел по хорошо знакомому пути. В январе 1857 года в Петербурге открылся Секретный комитет по крестьянскому делу. Помимо близкого знакомства монарха с работой подобных учреждений, надо иметь в виду и еще одно обстоятельство. Как писал П. В. Долгоруков: «Государь – человек добрый и желает добра. Беда лишь в том, что, приступив к освобождению крестьян, он сказал одному из придворных: „В шесть месяцев все будет кончено и пойдет прекрасно...“ Он вполне убежден, что стоит ему что‑нибудь приказать, чтобы все это было тотчас исполнено...» Действительность оказалась куда сложнее. Да, события в России приняли канцелярско‑бюрократический оборот, но...