Одиночество третье. Начало

 

... государственная жизнь только отражается во внешних поступках людей, а совершается в их душах.

И. А. Ильин

 

Ощущение времени (вторая половина 1850‑х годов)

 

После столь эмоциональной части разговора, наполненной личными переживаниями нашего героя, рассказами о его отношениях с родными, о его влюбленностях и любовях, просто необходима, как говорят кинематографисты, «перебивка» кадров, что‑то точно, но спокойно подводящее нас к новому предмету беседы. Читатель, конечно, обратил внимание на то, что на предыдущих страницах мы забежали далеко вперед, но он, хочется надеяться, понял, что это было совершенно необходимо для создания по возможности полной картины личной жизни Александра II, того второго круга одиночества, с которым ему приходилось бороться.

Теперь нам вновь предстоит вернуться к середине 1850‑х годов, чтобы продолжить разговор о 25‑летнем царствовании нашего героя, о деяниях, принесших ему славу и бесславие, радость и разочарование уже на государственном поприще. Можно было бы начать просто, без обиняков: «Рассказывать о России 1860‑1880‑х годов в наши дни...» или: «Воцарение Александра II поначалу не вызвало в обществе...» Однако что‑то в душе противится такому зачину, подсказывает о чем‑то нами упущенном, о ком‑то, кому мы не дали высказаться в полной мере. Но именно этого, упущенного, и не достает для выстраивания плавного перехода к новым главам, к новым спорам.

Может быть, речь идет об очевидцах, свидетелях событий, о людях, на чьих глазах происходило воцарение Александра II, начало его реформ, о людях, которые помогают нам, потомкам, ощутить определенный отрезок времени как необходимое звено в непрерывной и нескончаемой цепи событий. Дадим им возможность побольше рассказать о происходившем у них на глазах, пусть они преувеличивают или недооценивают, клевещут или пророчествуют, кричат или еле шепчут, но пусть они говорят...

О чем, вернее, о каком времени пойдет сейчас речь? Ну, это‑то совсем просто – конечно, о моменте окончания царствования Николая I и переходе престола к его старшему сыну. Момент во всех отношениях переломный, и грех было бы пройти мимо него, отделавшись достаточно дежурными фразами, которые звучали и еще прозвучат в нашем разговоре. В таких фразах нет ничего плохого, они даже обязательны, но хочется расширить панораму обзора, а может, сбить себя и собеседника с наезженной колеи и перевести дух перед новым рывком вперед (или назад?) в ведомое‑неведомое...

Создается впечатление, что к середине 1850‑х годов Россия подхватила вирус то ли пацифизма, то ли непротивления злу насилием. А что еще можно подумать, если в разгар Крымской войны Е. М. Феоктистов, отнюдь не отличавшийся любовью к оппозиционным идеям, писал: «Одна мысль, что Николай I выйдет из борьбы победителем, приводила в трепет. Торжество его было бы торжеством системы, которая глубоко оскорбляла лучшие чувства и помыслы... и с каждым днем становилась невыносимее...» В связи с этим хочется заметить, что когда речь заходит о наследстве, оставленном Николаем Павловичем своему преемнику, то чаще всего, и справедливо, говорится о материальных и престижных потерях, которые понесла Россия в Крымской войне.

Однако не менее важно сказать о потерях нравственных и, если можно так выразиться, идеологических. Феоктистов, и далеко не он один, желал Николаю I поражения в войне с Англией и Францией. А России? Для нее, оказывается, это поражение обернется победой, поскольку не Россия, а николаевская система потерпит крах, что даст возможность стране развиваться более свободно и успешно. Иными словами, в первой половине XIX века понятия «государь» и «отечество» разошлись в сознании образованных людей так далеко, что новый монарх мог вновь сблизить их, реально показав, что он действует только и исключительно на благо всей страны. Благо же – категория достаточно неопределенная, каждое политическое направление, если не каждый человек, составило о нем собственное представление.

Правда, что касается России середины 1850‑х годов, было некое обстоятельство, объединяющее самые разные точки зрения. Его можно попробовать определить следующие образом: в империи все должно стать не так, как было при Николае Павловиче. Ведь если в конце 1840‑х годов Ф. И. Тютчев писал, что в государстве «все и все отупели» то эхом ему вторил П. Я. Чаадаев, который в других случаях мало в чем был согласен с Федором Ивановичем. «В России, – писал Чаадаев, – все носит печать рабства – нравы, стремление, просвещение и даже вплоть до самой свободы, если последняя может существовать в такой среде». Наконец, с ними солидарен, что уже совсем странно, революционер‑демократ В. А. Слепцов: «На что уж кажется, надежное средство было в старые годы гробовое молчание? Но скоро... убедились, что и на это всесильное оружие не всегда можно рассчитывать, что и оно не всегда может служить знаком согласия и что если, например, все громогласно выражают одобрение, то молчание одного человека может быть воспринято за отрицание».

Если правление Николая I так воспринималось его современниками, то можно себе представить, как была ими встречена смерть железного монарха. И вновь – редкое единодушие между революционерами и либералами, убежденными монархистами и монархистами поневоле (потому, что неоткуда было ждать изменений, кроме как от трона). «Смерть Николая, – пророчествовал в „Полярной звезде“ А. И. Герцен, – больше, нежели смерть человека, это смерть начал, неумолимо строго проведенных и дошедших до своего предела. Россия сильно потрясена последними событиями. Что бы ни было, она не может возвратиться к застою». Новую эру, не скажу приветствует, но предощущает, и представительница славного клана славянофилов В. С. Аксакова: «Все невольно чувствуют, что какой‑то камень, какой‑то пресс снят с каждого, как‑то легче стало дышать».

С ней солидарен извечный противник славянофилов, западник Н. А. Мельгунов, который попытался наметить первоочередные задачи нового царствования. «Пора встрепенуться, – заявил он. – Но чтоб нас разбудить и вызвать к полезной деятельности, для того нужна – повторяем опять и готовы повторять беспрестанно – нужна гласность... Гласность! Великое слово! Одна гласность в силах оградить нас от беззаконий правосудия... поднять нас и облагородить». Какой знакомый клич! Жаль лишь, что гласность со временем умирает или перерождается в вопли так же незаметно, как и реформы, ею воспетые, становятся повторением давно пройденного.

Итак, царствованию Николая I пропели: «Со святыми упокой...», и оно было похоронено с эпитафией Тютчева:

 

Не Богу ты служил и не России,

Служил лишь суете своей,

И все дела твои, и добрые и злые, ‑

Все было ложь в тебе, все призраки пустые,

Ты был не царь, а лицедей.

 

Собственно говоря, из сказанного можно сделать, по крайней мере, один вывод: катастрофа, которую потерпел Николай I, произошла не в Евпатории и не в Севастополе, а внутри России. Катастрофа во внутренней политике повлекла за собой катастрофу в политике внешней, а значит – крах всей системы. Николай I умер так внезапно и так странно для подданных из‑за депрессии, которая для самодержца страшнее самой сильной лихорадки.

Смена монархов... Для России этот момент являлся не всегда судьбоносным, но всегда судьбоожидаемым. Здесь хочется с удивлением отметить: как же воцарение Александра II, при всей схожести внешних обстоятельств, не было похоже на вступление на престол его дяди Александра I! Тогда, после мрачных и малопонятных для подданных лет правления Павла I, страна встретила Александра Павловича потоком од и дифирамбов. Она любовалась его молодостью и красотой, аплодировала обещаниям вернуться к порядкам Екатерины II, намекам на перемены, которые каждым понимались по‑своему, но принимались с одинаковой радостью.

В 1855 году все было по‑другому. Вроде бы и времена прошли не менее мрачные, чем павловские, но особой радости не наблюдалось. Казалось, Россия, если и радовалась, то не столько вступлению на престол Александра Николаевича, сколько смерти его отца. Новый же монарх внушал разве что настороженность. Это и понятно, он ведь не конфликтовал с отцом, воспитывался и занимался государственными делами под его контролем, не знал иной системы управления, кроме николаевской. Откуда же было ждать новшеств и перемен?

В обществе без сомнения понимали, что хуже, чем было, уже не будет. Но это утешало слабо, так как здание империи нуждалось не в подновлении, а в перестройке. Первые недели и месяцы царствования Александра II дали понять, что режим заметно смягчается, но и это не вызвало бурного энтузиазма. Упоминавшаяся нами В. С. Аксакова записывала в дневнике: «Тютчев... прекрасно назвал настоящее время оттепелью. Именно так. Но что последует за оттепелью? Хорошо, если весна и благодатное лето, но если оттепель временная, а потом опять все скует мороз?»

С летом в России, как известно, всегда проблемы, зато с зимой все в порядке. Может быть, поэтому страна придирчиво всматривалась в нового императора и не спешила открывать ему объятия. Наоборот, стремилась перечислить его недостатки, не упустив ни единого. «Главный недостаток (Александра II – Л. Л.), – писал Б. Н. Чичерин, – состоял в плохом знании людей и в неумении ими пользоваться. Добрый по природе, он был мягок в личных отношениях... Он скрытничал, лукавил, старался уравновешивать разные направления...» Сомневался в энергии и профессиональных возможностях монарха корреспондент герценовского «Колокола»: «Можно ли надеяться, что Александр II будет сбрасывать с себя постепенно вериги прошлого, выметет ли Россию от николаевского сора?»

Императора торопили, хотели побыстрее услышать от него что‑то определенное, не давали осмотреться. И в то же время сами предупреждали о тех трудностях, с которыми ему придется столкнуться уже на первых порах. А. В. Никитенко записывал в дневнике в 1853 году (трудно надеяться, что за два‑три года, прошедших с того времени, что‑нибудь изменилось радикальным образом): «Вникая во все эти государственные дела, приходишь к одному печальному заключению: как мы бедны государственными людьми». А некто, пожелавший остаться неизвестным, облек ту же мысль в почти частушечную форму:

 

Грустно матушке России,

Грустно юному царю,

Царь покойный гнуть лишь выи

Дворню выучил свою.

Грустно! – думаю я часто

Про отечество отцов:

Незабвенный лет ведь на сто

Заготовил подлецов.

 

Не знаю, обратили ли вы внимание на то, что одновременно с неверием в желание и способность Александра II реформировать Россию в приведенных выше высказываниях звучит робкая, но различимая надежда на то, что он все же захочет и сможет это сделать. Герцен, всегда выражавший свои мысли и надежды откровенно и прямо, писал императору вскоре после его воцарения: «Я готов ждать, стерпеться, говорить о другом, лишь бы у меня была живая надежда, что Вы что‑нибудь сделаете для России...» Общество, общественное мнение уже родилось и постепенно взрослело, но трон все еще оставался главной движущей политической силой в стране. Перемены, идущие сверху, являлись самым простым и надежным видом перемен, а потому на Зимний дворец были устремлены все взгляды. Тот же Н. А. Мельгунов утверждал: «Не конституционные сделки нам нужны, а самодержавные реформы... Мы не гонимся за бумажными гарантиями и готовы ввериться личной гарантии царского ума, совести и горьких опытов».

Сомнения и надежды, призывы начать реформы и поиски тех, с кем император может их начать, тревожное ожидание и не менее тревожное нетерпение. Радостная, что‑то обещающая тревога...