4) речь свидетеля, дающего показания, содержит большое количество информации, идущей по неязыковым каналам. Здесь следует указать в первую очередь на мимику и жест. Как указывают специалисты в этой области, жестикуляция и мимика могут, с одной стороны, сопровождать речь, причем такие мимико-жестикуляторные средства очень различны в зависимости от особенностей личности, от принадлежности человека к той или иной социальной группе и от его национальной принадлежности. Они могут, далее, заменять речь. Например, свидетель может в ответ на заданный ему вопрос просто махнуть безнадежно рукой. И, наконец, мимика и жест могут комбинироваться с речью. Это наиболее частый случай. Здесь возможны, в свою очередь, три варианта:
а) мимика и жестикуляция относятся к определенному слову или словосочетанию и сопровождают это слово: И она взяла малю-ю-сенькую коробочку (показывает размеры коробочки); б) жестикулируя, поясняет, о ком идет речь, когда в речи употреблено местоимение: Пришла я к ним… – К кому? – Ну, к ним… (изображает руками толстую фигуру); в) жестикуляция заменяет слово или словосочетание: Он у нас вообще… (крутит пальцем у виска).
Из сказанного ясно, какое серьезное внимание должен уделять следователь правильной интерпретации речи и адекватной по смыслу записи показаний.
Во-первых, целесообразно сделать речь свидетеля и вообще допрашиваемого возможно менее эмоциональной, создать ему максимально спокойную и комфортную психологическую обстановку. Это важное вообще положение следует здесь подчеркнуть потому, что чем более эмоциональна речь допрашиваемого, тем больше шансов у следователя ошибиться при переводе ее смысла в общепринятый «язык» протокола.
Во-вторых, в тех случаях, когда в речи допрашиваемого имеются интонационные выделения, правильное понимание которых существенно для смысла, следует переспросить его и добиться, чтобы он выразил ту же мысль словесными средствами.
В-третьих, следователь не может полагаться на то, что он адекватно воспринял жест допрашиваемого. Помимо крайней неопределенности значения жеста он бывает часто и просто двусмыслен или даже многозначен. Если оказать про человека: Он ведь… – и постучать пальцами по столу, это может означать либо дурак, либо доносчик. Если про человека говорят: Он же во! – и показывают рукой что-то высокое, то это может означать высокий рост, высокое положение в служебной иерархии. И так далее. Поэтому здесь переспросить особенно необходимо.
Чрезвычайно важно учесть специфику допроса в тех случаях, когда допрашиваемый другой национальности, чем следователь, и особенно тогда, когда следователь проводит допрос в условиях чуждой ему национальной культуры. Здесь для следователя совершенно необходимо иметь хотя бы начальные представления об особенностях речевого поведения в данной культуре. У ряда национальностей, в том числе и в нашей стране, например на Северном Кавказе, считается элементарным нарушением речевого этикета, если молодой человек держит себя «на равных» с человеком старым, и в частности первым задает ему вопросы, K тому же, с точки зрения того, нередко глупые и лишние. Не зная этого, следователь может с самого начала завести допрос в тупик. Нечего и говорить о специфических национальных особенностях мимики и жестикуляции, вроде знаменитого жеста «нет» у болгар и некоторых других народов, внешне совпадающего с русским жестом «да». К сожалению, такого рода знания пока нигде не систематизированы и приобретаются исключительно посредством индивидуального опыта.
Другая речевая проблема, связанная с достоверностью, – это зависимость ответов допрашиваемого (по форме) от характера вопросов следователя. Эта зависимость тем больше, чем ниже уровень развития речевых навыков у допрашиваемого. А этот уровень, в свою очередь, зависит от образования, профессии, социального положения, речевого опыта и других факторов.
Такая зависимость выражается прежде всего в явлении так называемой персеверации, то есть стремлении повторить в своем ответе слова и конструкции, только что употребленные следователем в вопросе. Персеверация опасна потому, что, как показывают эксперименты, представители различных «семиотических групп», вообще разные носители языка нередко вкладывают в одни и те же слова и выражения очень различные содержания. А поскольку особенно подвержены персеверации как раз такие люди, у которых осмысление слов потенциально может очень далеко отходить от смысла, вкладываемого в эти слова следователем, персеверация может привести к тому, что следователь буквально вложит в уста допрашиваемого свои собственные слова, хотя и без какого бы то ни было злостного намерения.
Кроме того, необходимо отметить такую особенность речи, как так называемая вербальная ригидность. Она заключается в том, что, даже если речь допрашиваемого не копирует в явной форме речь следователя, допрашиваемый как бы продолжает мыслить в направлении, навязанном ему следователем. Например, следователь спрашивает, заходил ли кто-нибудь чужой в квартиру между двумя и тремя часами дня. Свидетель в соответствии с этим уверенно заявляет, что не приходил, так кaк дверь была заперта на цепочку, а звонков не было, упуская из виду, что с утра в комнате у соседей работали маляры (которые действительно не заходили в квартиру в указанное время, а находились в ней еще раньше). Ригидность проявляется в речи допрашиваемого особенно, если он что-то сознательно скрывает. Отвечая на вопросы следователя стереотипным «не знаю», подследственный может, скажем, ответить «не знаю» и на вопрос типа: «А что Вы сами делали вечером около девяти часов?»
Существенна для объективности получаемой информации и конкретная форма вопроса. Очевидно, что вопрос следователя должен быть правильно понят: это требование, так сказать, минимально. Но на степени понимания сильно сказываются и внешние формальные характеристики речи. Скажем, чем более конкретные слова использованы в вопросе следователя, чем четче логически выделено то или иное слово, чем более употребительные слова используются, тем легче понять этот вопрос при прочих равных условиях. Уровень понимания зависит и от порядка главных членов предложения (легче при порядке подлежащее – сказуемое), и от того, к какому главному члену относятся второстепенные (лучше, если к сказуемому), и от так называемой «глубины» предложения (то есть его грамматической сложности), и от многих других причин.
Общее требование к речи следователя (B этом отношении) можно сформулировать так: она должна быть максимально краткой, ясной и простой по выбору слов и синтаксическому строю. Грубо говоря, всегда лучше спросить: «Вы были вчера около одиннадцати часов вечера около ресторана "Сокол"?», чем: «Я хотел бы знать, не находились ли Вы во вторник, ориентировочно в двадцать три ноль-ноль где-либо в районе пищевой точки, известной под названием "Сокол"». (Хотя последний вариант может показаться более «престижным».)
Специальную проблему представляют собой вопросы, содержащие внутри себя «подсказку» ответа, например построение в форме негативной конструкции (Не… ли Вы…). Н.И. Гаврилова (Гаврилова , 1975) полагает, что специфика наводящего вопроса состоит в наличии в нем внушаемой информации. Ею выделяются три типа наводящих вопросов:
1-й тип – вопросы, представляющие собой прямую подсказку («Были ли на нем перчатки?», или «Видели ли Вы на нем перчатки?», или «Не было ли на нем перчаток?»);
2-й тип – это вопросы, содержащие скрытую подсказку («Какого цвета на нем были перчатки?»);
3-й тип – это вопросы, направленные на лицо, реально существующее, известное допрашиваемому, но имеющие в виду детали («Как выглядел человек, севший за руль, на нем были перчатки?»).
Во всех приведенных примерах как раз и выясняется наличие перчаток.
Вообще следует стремиться возможно реже использовать в следовательской речи отрицание; отрицательная конструкция нередко вызывает у слушателя негативные эмоции в отношении предмета беседы, и создается определенная установка: «От меня хотят, чтобы я вывел этого мерзавца на чистую воду…», – хотя у следователя этого и в мыслях не было… С другой стороны, нецелесообразно употреблять в следовательской речи частотные оценочные прилагательные типа белый – черный, старый – молодой, красивый – безобразный. Они вызывают у слушателя моментальную антонимическую ассоциацию, что весьма снижает достоверность его показаний. Если спросить кого-то: Этот человек старый? очень вероятный ответ будет: Да нет, молодой. – В белом костюме? – Нет, в черном. – На самом деле этот человек может быть лет сорока (не старый, но и не молодой) и в темно-синем костюме. На все указанные здесь искажения показаний влияет эффект внушения.
Внушение может возникнуть как результат общения участников допроса. Причем оно может возникнуть не только путем прямого или косвенного указания или утверждения, но и в результате постановки вопросов, наталкивающих на желаемый ответ. Для предотвращения этой опасности и служит ст. 158 УПК РСФСР (соответствующие статьи есть в УПК союзных республик). В соответствии с этой статьей допрос свидетеля состоит из двух частей: свободного рассказа о событии, по поводу которого свидетель вызван, и постановки и получения ответов на вопросы. Опасны вопросы, задаваемые в ходе свободного рассказа. Такие вопросы могут нарушить последовательность изложения, дать рассказу иное направление, переключить внимание рассказчика.
При ответах на вопросы точность показаний тоже может снизиться, если сама постановка вопроса заставляет отвечать определенным образом. Здесь следует отметить, что в отношении свидетеля законодательство запрещает наводящие вопросы, однако в отношении обвиняемого запрещения нет.
Это особенно важно применительно к несовершеннолетним и малолетним. Дети и несовершеннолетние особенно легко поддаются внушению, они могут неадекватно воспринять и истолковать отдельные факты. Не случайно Судебная коллегия по уголовным делам Верховного Суда СССР выдвинула тезис: «Суд должен особо критически относиться к показаниям несовершеннолетнего свидетеля, учитывая возможность ошибочности его представления о сообщаемых фактах». [8]
В заключение этой главы остановимся еще на одном вопросе, а именно на вопросе о метаязыке свидетельских показаний. Существует не осознаваемая обычно следователем предпосылка, что, описывая, скажем, событие или человека и употребляя оценочные слова (типа большой, маленький, старый, молодой, рано, поздно), различные свидетели вкладывают в эти слова одно и то же содержание. Это, однако, не так. Для низкорослого свидетеля преступник может быть «высоким», для высокорослого – «низкорослым» или «среднего роста». Для матери гость мог уйти «поздно», а для девятнадцатилетней дочери – «рано». Известны эксперименты, в которых подростки оценивали возраст буквально так: «возраст средний – 24 года», «преклонный возраст – 38—40 лет» (А.А. Бодалев). Мы взяли здесь наиболее, так сказать, явные расхождения, мимо которых и так не пройдет ни один опытный следователь, но аналогичные вещи имеют место и во многих других случаях.
Л.Е. Ароцкер (Ароцкер , 1969, с. 78), ссылаясь на Э. Локара, приводит интересный пример. Чем больше было участников определенного события, тем больше неточностей в показаниях свидетелей и потерпевших. В Париже в одном шествии участвовало 3 тысячи человек. Когда спросили у трех начальников полиции, на которых было возложено поддержание порядка, то получили ответ: 5 тысяч, 10 тысяч, 80 тысяч. На тот же вопрос два присутствовавших на шествии журналиста ответили: 30 тысяч и 300 тысяч.
«Однако, – отмечает Л.Е. Ароцкер, – если участников события было немного, то показания потерпевших и свидетелей, как правило, близки к действительности» (там же , с. 79).
Подводя итоги сказанному, отметим желательность дублирования важных показаний, их повторение в виде перифразы, другими словами. Только такое показание можно (в идеале) считать субъективно достоверным, которое повторено хотя бы дважды с одним и тем же содержанием, но в разных речевых формах. Тем более нельзя считать достоверным показание, если допрашиваемый говорит «не своими словами», а пользуется категориями или конкретными выражениями, подсказанными ему следователем.
Вместе с тем не следует забывать, что помимо речевой информации в акте общения немалая роль принадлежит неречевой. Особенно это важно применительно к таким ситуациям допроса, которые в юридической науке называются конфликтными. В последних следователь и допрашиваемый стремятся к противоположным целям: следователь – к установлению истины, допрашиваемый – к ее сокрытию.
Специальное исследование, проведенное И.К. Шахриманьяном, В.А. Варламовым и В.В. Таракановым, показало следующее. В допросе наряду с передачей речевой информации следователь выдает также неречевую информацию. Последняя воспринимается допрашиваемым, перерабатывается им и возвращается следователю в виде изменения характера речевой информации. Может оказаться даже (и это не противоречит данным социальной психологии), что получатель и отправитель информации меняются местами.
Например, следователь на допросе Е. заметил, что, как только вопросы прямо или косвенно касаются изъятой у Е. при обыске чистой школьной тетради, допрашиваемый начинает проявлять беспокойство: облизывает губы, поправляет волосы. Кроме того, следователь заметил, что Е. особенно сосредоточенно наблюдает за его выражением лица именно в моменты, когда допрос касается тетради. Однако следователь, заметив это, воспринял неречевую информацию, исходившую от Е., но в то же время сам не выдал дополнительной неречевой информации (Шaxриманьян, Варламов, Тараканов , 1973).
Допрос независимо от дела, по которому ведется расследование, и от степени участия в деле допрашиваемого, как уже говорилось, всегда проходит для допрашиваемого в состоянии эмоционального напряжения.
В состоянии эмоционального напряжения резко меняются основные характеристики речевого и неречевого поведения (Носенко , 1975).
Все это особенно важно подчеркнуть потому, что именно в этом звене сбора следственной информации практически невозможно обеспечить контроль. Первичным документом следствия пока является протокол, и, если налицо нет очевидного расхождения в показаниях или прямых процессуальных нарушений, отмеченные здесь особенности допроса легко могут остаться незамеченными.
