I. Происхождение христианства и принципов, заложенных в нем

Так странно видеть, что переворот, затронувший не одну часть света, вышел из всеми презираемой Иудеи, и однако, при ближайшем рассмотрении, для этого тоже можно отыскать исторические причины. А именно: переворот, которому начало положила Иудея, совершился в духе, а как бы презрительно ни отзывались греки и римляне об иудеях, единственно они» из всех народов Азии и Европы обладали древними сочинениями, на которых основывался их строй и, опираясь на которые, следуя этому строю,.. они развивали особую науку и литературу. Ни у греков, ни у римлян не было подобного свода религиозных и политических устроений⁴, который вместе с древнейшими письменными генеалогическими свидетельствами был бы доверен особому колену⁵ и хранился бы им с суеверным почитанием. Из этих давно ужа устаревших букв не мог не выступить со-временем некий более утонченный смысл, к которому иудеи приучились, рассеиваясь, как то нередко случалось с ними, среди чужих народов. В каноне их священных писаний находились и песнопения, и моральные изречения, и возвышенные речи, которые, будучи написаны в самое разное время и по самым различным поводам, срослись в одно единое собрание — его вскоре начали рассматривать как последовательную систему, выводя из нее один общий смысл. Пророки народа, эти утвержденные

480

хранители закона страны, рисовали народу картину того, каким должен был быть народ и каким он не был на самом деле; каждый оставался в пределах своего умонастроения, и, поучая и воодушевляя, предостерегая и утешая, внушая патриотические надежды, каждый завещал потомству ллоды своего ума и сердца, рассеивал семена новых идей, которые всякий мог взращивать по своему усмотрению. Из всех этих идей постепенно и незаметно сложилась целая система чаяний, это были надежды на царя, который спасет свой пребывающий в упадке и рабстве народ, все перестроит заново и начнет на земле, превзойдя всех самых величайших царей, новый золотой век. Это были теократические ожидания, если судить по языку пророков; все приметы Мессии собраны были воедино, и так вырос живой идеальный образ, который стал подлинным знаком и печатью иудейского народа. Народ, все более нищавший, цепко держался за этот образ; в других странах, например в Египте, где со времен упадка империи Александра поселилось много евреев, те же идеи развились скорее на греческий лад; в народе ходили апокрифические книги, на новый лад перелагавшие прежние пророчества, и вот наступило, наконец, время, когда мечтания эти достигли своей вершины и когда сужден им был конец. Явился человек из народа, ум которого возвышен был над грезами о земном величии; все надежды, чаяния, пророчества он положил в основание идеального царства, и царство это, по его замыслу, ничуть не должно было стать царством небесным для иудеев. Ведь даже близкое падение своего народа он предвидел и предсказал скорую и печальную участь роскошному храму иудеев, всему их ставшему простым суеверием служению богу. Царство божие должно было наступить для всех народов, а народ, считавший его своим особым достоянием, был для него мертвым телом. Каких душевных сил стоило провозглашение подобных идей в тогдашней Иудее, видно по тому, как недружелюбно были восприняты они старейшинами и мудрецами народа; в них видели бунт против бога и Моисея, преступление против оскорбленной нации, предательское разрушение всех «е надежд. И для апостолов самым трудным уроком было это происхождение христианства из иудейской религии; чтобы объяснить его евреям-христианам, даже и за пределами Иудеи, ученнейшему из апостолов, Павлу, потребовались все тонкости иудейской диалектики. Хорошо, что все решило Провидение, и вместе с гибелью Иудеи^в рухнули древние стены, жестоко, немилосердно отделявшие народ этот, народ, как говорилось, единственно избранный богом, от всех остальных народов, населявших землю. Прошло время национальных культов, преисполненных суеверия и гордыни; если прежде такие обособленные культы и были целесообразны,— тогда всякая нация воспитывалась в своем семейном кругу и росла на своей лозе, словно гроздь винограда,— то теперь, и уже на протяжении нескольких веков, все человеческие усилия в этой области земли были направлены на то, чтобы соединить народы войнами, торговлей, ремеслами, науками, общением,— чтобы сок, который будут пить они, был выжат из всех плодов их. Главным препятствием к объединению были национальные религии с их предрассудками и предубеждениями; теперь же,

481

когда римский дух терпимости, эклектическая философия (своеобразное смешение всех школ и учений) распространились по всем пределам империи и когда, притом из самого упрямого и неподатливого народа, прежде считавшего себя первой и единственной нацией на свете, вышла народная вера, все народы соединявшая в один единый, был сделан великий, но вместе с тем и опасный шаг в истории человечества; опасность состояла в том, как осуществлять его. Новая вера все народы превращала в братьев, ибо учила их верить в одного бога и спасителя; но та же самая вера могла превращать народы в рабов, навязывая им цепи и рабское иго. Ключи царства небесного, отпиравшие людям земной и небесный мир, в руках других наций могли становиться куда более опасным фарисейством, чем когда-либо в руках иудеев.

Христианство быстро и крепко укоренилось в народе, и этому способствовала убежденность самого основателя религии в том, что он вскоре вернется, чтобы основать на земле свое царство. Веря в это, стоял Иисус перед своим судьей и в последние дни своей жизни не раз повторял это убеждение; веровавшие в него следовали за ним и надеялись на то, что грядет царствие его. Христиане по духу воображали себе царство духовное, христиане по плоти — царство плотское, а поскольку до крайности напряженная фантазия совсем не склонна была в эти времена и в этих местах к сверхчувственной идеализации, то стали появляться иудей-ско-христианские «Откровения», преисполненные всяческих прорицаний, примет и снов. Сначала, получалось, нужно было низвергнуть Антихриста с его престола, а когда оказалось, что Христос никак не возвращается на землю, то тогда потребовалось, чтобы сначала Антихрист явился на земле, усилился и дошел до крайности в своих мерзостях,— тогда наступило бы спасение, и Христос, во втором своем пришествии, утешил бы народ свой. Нельзя усомниться в том, что именно подобного рода ожидания служили поводом для гонений на первых христиан, ибо Рим, правивший целым миром, не мог спокойно терпеть, чтобы люди верили в его грядущую гибель, чтобы они видели в нем отвратительного или презренного Антихриста. Вот почему пророчествовавших стали вскоре рассматривать как предателей отечества, уличали в презрении к миру вообще, даже в ненависти ко всем людям,— а многие из тех, кто никак не мог дождаться второго пришествия, прямо бросались в объятья мученичества. Но, с другой стороны, столь же очевидно, что ожидание царства Христова на небе или на земле крепкими узами связывало души людей и уводило их прочь от мира. Они презирали мир, лежащий во зле, и чаемое царство видели уже пред собою и рядом с собою. Это укрепляло их мужество, и так они могли торжествовать над непобедимым — над духом времени, над властью гонителей, над насмешками неверующих; они были чужестранцами на этой земле и жили в том мире, куда показал им путь предводитель их, в том мире, откуда вскоре явится он на эту землю.

482

* * *

Кроме названных основных моментов истории следует привести еще некоторые конкретные черты, немало способствовавшие строительству здания христианской веры.

1. Человеколюбие Христа связало общими узами его приверженцев? по-братски согласных между собою, готовых прощать, деятельно помогать нищим и страждущим, короче говоря, исполнять всякий долг человечности. Вот почему христианство должно было стать подлинным союзом дружбы и братской любви. Несомненно, что эта побудительная причина, гуманность, немало способствовала, особенно в первые времена, распространению и усвоению христианства. Все делались христианами — бедные,, страждущие, униженные, слуги, рабы, мытари, грешники; поэтому язычники называли первые христианские общины сборищами нищих. Но поскольку новая религия не могла и не хотела стирать различия между сословиями, какие существовали в тогдашнем мире, то для нее не оставалось ничего иного, кроме христианского милосердия людей богатых и обеспеченных, а на этом добром поле росло немало плевел. Богатых вдов окружали толпы нищих, которые при случае лишали покоя целую общину. С одной стороны, милосердие воспевали как подлинный дар небес, но, с другой, требовали милостыни, а потому низменной лести уступали не только благородство и гордость, плоды достоинства и независимости, трудолюбия и пользы, но нередко жертвой ее падали беспристрастие и истина. Средства общины были в полном распоряжении мучеников; приносимые общине пожертвования и дары превратились в самое существо христианства, и нравственное его учение было опорочено преувеличенной похвалой подобным благодеяниям. Хотя нужда, недуги времени многое и извиняют, но все же очевидно, что если человеческое общество рассматривать как лазарет, а христианство — как кассу для подаяний, то отсюда не замедлит воспоследовать весьма дурное состояние нравов — в жизни и политике.

2. Христианство должно было стать общиной, управляемой начальниками и наставниками, без всякой светской власти. Наставники должны были стать пастырями общины, должны были примирять спорщиков, исправлять людские недостатки деятельно и с любовью, готовить людей к небесной жизни своим советом, наставлением, примером, авторитетом. Служение благородное, если исполнять его достойно, если есть простор для того, чтобы исполнять его, ибо оно ломает жало закона, вырывает шипы, спора и объединяет в одном лице духовника, судью, отца. Но как поступить, если со временем пастыри стали обходиться со своей паствой как с настоящими овцами и, словно вьючных животных, стали кормить их чертополохом? Что делать, если вместо пастырей в стадо были позваны-волки? Итак, слепая покорность сделалась христианской добродетелью христианской добродетелью стало отказываться от собственного разума и, вместо того чтобы оставаться верному своим убеждениям, следовать за авторитетом чужого мнения, поскольку ведь епископ, занявший место апостола, и возвещал веру, и свидетельствовал, и учил, и толковал, и судил,

483

и все самолично решал. Ничего так высоко не ценили теперь, как терпеливое послушание; иметь свое мнение значило упорствовать в ереси и, следовательно, отлучать себя от царствия небесного и от церкви. Епископы и слуги их, вопреки учению Христову, стали вмешиваться в семейные распри, в гражданские раздоры; вскоре и между ними самими начались споры, кому из них принадлежит высшее место. Вот откуда взялась тяга к более выгодным епископским должностям, вот отчего права епископов стали постепенно и незаметно расширяться, вот откуда пошел нескончаемый спор между прямым и кривым посохом, между левым и правым, между короной и митрой. Если очевидно, что во времена тирании, когда люди имели несчастье жить без всякого гражданского закона, честные и благонравные судьи и посредники были необходимы, чтобы помогать людям, то едва ли может существовать в истории большее безобразие, нежели долгий спор светской и духовной власти, которого не могло окончательно решить целое тысячелетие европейской истории. Тут соль потеряла силу⁷, а там она была слишком соленой.

3. Существовала такая формула исповедания, которая произносилась во время обряда крещения и означала принятие христианства; как бы прост ни был этот символ, из трех невинных слов — «отец», «сын», «дух», со временем воспроизошло столько беспорядков, гонений и безобразий, как ни из каких других трех слов человеческого языка. По мере того как забывали, что христианство учреждено для деятельной помощи людям, им на благо, все больше рассуждали и фантазировали по ту сторону человеческого рассудка; в христианстве отыскали тайны и, наконец, вообще все христианское учение превратили в тайну. Когда книги Нового Завета стали в церкви каноническими⁸, на основании их или даже на основании книг иудейского закона, которые редко умели читать на языке оригинала и первоначальный смысл которых давным-давно забылся, начали доказывать недоказуемое. Ереси, разные системы веры стали множиться, и, чтобы избежать их, прибегли к самому худшему средству — к созыву церковных собраний, или синодов. Сколь многие из них опозорили христианство и здравый рассудок! Гордыня, нетерпимость — вот что лежало в их основе, разлад, пристрастия, грубость, недостойные выходки — вот что царило на этих сходках, и за всю церковь, на все времена, на целую вечность все решали на них во имя святого духа произвол, упорство, сила, обман, подкуп и даже просто случай. И вскоре оказалось, что нет более умелых людей для определения христианских догматов, чем императоры, которым Константином было по наследству предоставлено право устанавливать символы и каноны об отце, сыне и духе, о homooysios и homoioysios⁹, об одном или двух естествах Христа, о Марии-богоматери, о том сиянии, что возникло при крещении Христа или было от века, и т. д. Эти притязания и проистекшие из них последствия навеки опозорили константинопольский престол и троны тех, кто подражал ему; ибо силою невежества они поддерживали и увековечивали гонения, раскол, беспорядки, которые не укрепляли дух и мораль людей, а, напротив, подрывали почву церкви, государства и колебали самый трон их. История первого

484

христианского государства, константинопольской империи,— столь печальная арена низменных предательств и омерзительных, ужасных деяний, что вплоть до страшной своей гибели¹⁰ она служит устрашающим примером для всех воинствующих христианских государств.

4. Священные книги христианства, сложившиеся отчасти из сохранившихся, написанных по частным поводам посланий, отчасти из устных рассказов, со временем стали мерою¹¹ веры, а потом и знаменем всех воюющих сторон, и были использованы во зло всеми, какими только возможна было, способами. Или любая сторона доказывала на основании их все, что было ей угодно, или же не останавливались даже и перед искажением текстов, нагло и бесстыдно приписывая апостолам всякие лжеевангелия, послания и откровения. Благочестивый обман в делах такого рода хуже всякого клятвопреступления, потому что обмануты бывают целые необозримые поколения, бескрайние времена, но вскоре обман перестали и за грех считать, а видели в нем скорее заслугу — к вящей славе господней и во спасение душ. Вот откуда пошло множество подложных сочинений апостолов и отцов церкви, вот откуда бессчетные чудеса, мученики, дарственные грамоты, установления и указы, недостоверные, непроверенные, которые словно тать в нощи крадутся через все века древней и средней истории, вплоть до времен Реформации. Как только был усвоен негодный принцип,— ради пользы церкви, оказывается, можно совершать подлог, выдумывать ложь, сочинять и фантазировать,— так вере, вере исторически правдивой, был нанесен ущерб; потерялось правило, которым прежде руководствовались человеческие языки и перья и которым направлялась память и воображение людей,— теперь, вместо греческой и пунической верности, можно было, с еще большим правом, говорить о христианской легковерности. Тем неприятнее бросается все это в глаза, что эпоха христианства прямо примыкает к эпохе наилучших историков Греции и Рима,— теперь, в христианскую эру, на долгие века и совершенно неожиданно, почти полностью утрачивается подлинная история. История опускается, превращается в хронику епископов, церквей, монахов,— ведь и писали уже не для самых достойных людей, не для мира и государства, а для церкви или даже для ордена, для монастыря, для своих единомышленников; привыкнув к проповеди, к тому, что народ во всем верит епископу, что бы тот ни говорил, и писать стали так, что весь мир принимали за один народ верующих, за христианскую паству.

5. Христианство знало всего два очень простых и целесообразных священных обряда, потому что, как то задумал основоположник христианства, суть учения отнюдь не заключалась в пустых церемониях. Но вскоре в разных странах, провинциях, в разные времена к ложному христианству примешалось столько иудейских и языческих обычаев, что, например, обряд крещения невинных душ превратился в заклинание дьявола, а тризна по расстающемуся с жизнью другу превратилась в обряд сотворения тела господня, в приношение бескровной жертвы, в таинство прощения грехов — в оплату путешествия в мир иной. К несчастью, христианские века совпали с веками невежества, варварства, настоящего дурного вкуса.

485

так что не было ничего подлинно великого и благородного, что бы могло войти в обряды христианства, запечатлеться в строении церквей, в ритуалах, процессиях и празднествах, в песнопениях, молитвах и символах вероисповедания. Пустые церемонии переходили от страны к стране, от одной части света — к другой; что в одной земле еще объяснялось старой привычкой и потому имело какой-то смысл, в чужих странах, под чужим небом утрачивало всякую видимость смысла; дух христианской литургии стал странной смесью иудейских — египетских — греческих — римских — варварских ритуалов, и даже самое серьезное в них поневоле должно было стать скучным или смехотворным. История христианского вкуса, как сказался он в праздниках, храмах, символах веры, обрядах посвящения н форме сочинений, если рассмотреть его философски, будет бесконечно пестрой картиной, самой пестрой, какую когда-либо видел свет,— картиной того, что по природе своей чуждо любым церемониям. А поскольку христианский вкус со временем вошел и в судебный и государственный ритуал, отразился и в устройстве дома, примешался к спектаклям, триумфам, празднествам, танцам, песням, состязаниям, турнирам, гербам, романам, то приходится признать, что человеческий дух в результате всего этого претерпел невероятное искажение и что крест, вознесенный над народами, запечатлелся, вместе с тем, и на их лбах и в их умах. Piaciculi Christiani^1* столетиями плавали в мутной водице.

6. Христос вел безбрачную жизнь, а мать его была девственница; он был бодр и светел духом, но иногда предпочитал одиночество и молился в тиши. Дух восточных людей, прежде всего египтян, и без того склонных к созерцанию, к одинокой жизни, к священной лености, ужасно преувеличил представления о святости безбрачия, особенно служителей бога, о богоугодности целомудренной жизни, одиночества и созерцательного рассуждения,— уже и прежде (особенно в Египте) ессеи, терапевты¹² склонны были вести странную жизнь мечтателей, так что теперь, вместе с христианством, дух отшельнической жизни, обетов, постов, молитв, искупления грехов превратился в яркое пламя. В других странах он выступил в иных формах и в зависимости от этих форм принес пользу или вред, но в целом невозможно не заметить, что вред от такого образа жизни преобладал, как только он провозглашался нерушимым законом, становился рабским ярмом или же служил политической уловкой,— вред наносился обществу в целом и каждому члену общества по отдельности. От Китая и Тибета и до Ирландии, Мексики и Перу монастыри лам, бонз, талапойнов, а также и монастыри христианских монахов и монахинь всех орденов — это темницы религии и государства, кузницы жестокости, очаги порока и угнетения или даже омерзительных извращений и гнусностей. Мы не отнимаем у духовных орденов их заслуг, если они возделывали землю и культуру, помогали людям и способствовали развитию науки, но не глухи мы и к тайным вздохам и жалобам, доносящимся до нас из-под этих мрачных сводов, скрытых от глаз людских, не отвернем мы взгляд свой и от зрели-

1* Христианские рыбки (лат.).

486

ща пустых мечтаний, неземной созерцательности, яростных интриг монашеского рвения, перед зрелищем, которое разворачивается перед нами на Протяжении долгих столетий и которому, несомненно, нет места в просвеченный век. Христианству такое зрелище чуждо: Христос не был монахом, Мария не была монахиней, самый первый апостол¹³ был женат¹⁴, а погружаться в неземные созерцания не умели ни Христос, ни апостолы.

7. Наконец, христианская вера, поставившая своей целью основание царства небесного на земле и убеждавшая людей в тленности всего земного, конечно, во все времена питала чистые и кроткие души людей, не искавших глаз людских и творивших добро в тиши, перед богом, но, К несчастью, христианство, которым столь жестоко злоупотребляли, поддерживало и ложный энтузиазм, и этот дух энтузиазма производил на свет огромное количество нелепых мучеников и пророков. Царство небесное собирались они перенести на эту землю, но только не знали, что оно такое и откуда его взять. Они оказывали непослушание властям, нарушали узы порядка, хотя не могли предложить порядка лучшего,— под покровом религиозного рвения скрывались низменная гордыня, льстивые притязания, гнусная похоть, глупость и тупоумие. Подобно тому, как иудеи цеплялись за своих ложных мессий, так тут христиане толпою окружали дерзких обманщиков, льстили испорченным, роскошествующим тиранам-правителям, как будто не кто иной, а они должны были положить Начало царству божию на земле, строя церкви и принося дары. Льстили ведь уже и слабому Константину, и мистический язык фантастических пророчествований в разные времена, при разных обстоятельствах захватывал и мужчин, и женщин. Нередко являлся в видениях Параклит¹⁵; проникнутым любовью мечтателям дух нередко говорил устами женщин. История учит нас всему — и тому, каких бед и беспорядков натворили в христианском мире хилиасты и анабаптисты, донатисты, монтанисты, при-сциллианисты, циркумцеллионы¹⁶ и т. д., тому, как пламенная фантазия других презирала и искореняла науки, разрушала до основания памятники прошлого, художества, здания, губила людей, тому, как очевидный обман или даже смехотворная случайность будоражили целые страны, как ожидание близкого конца света заставляло людей бежать из Европы в Азию... Но мы не преминем отдать должное чистому духу христианского энтузиазма: попадая на добрую почву, он в короткое время приносил векам больше пользы, чем когда-либо могло быть от философской холодности и равнодушия. Пелена обмана спадает, а плод остается и зреет. В пламени времен сгорели солома и стерня, а золото лишь очистилось в нем.

* * *

С печалью писал я о том, как извращалось самое лучшее на свете, а теперь нам пора перейти к тому, как распространялось христианство в разных странах и частях света, ибо и лекарство можно сделать отравой, н яд превратить в лекарство, а чистое и благое по природе своей не может не восторжествовать над дурным.

487