II. Разрушительные силы природы не только уступают со временем силам созидательным, но в конечном счете сами служат построению целого

Первый пример. Когда в безмерности пространств плавал материал будущих миров, творцу их заблагорассудилось сделать так, чтобы материя складывалась и образовывалась в согласии с внутренними силами, приданными богом каждому из миров. К центру всего творения, к Солнцу, стекало все то, что не могло найти своих особенных путей или что Солнце притягивало к своему могучему трону. А что находило для себя иной центр притяжения, то стягивалось к нему, образовывало единообразное тело, и это тело начинало или описывать эллипс вокруг своего великого фокуса и центра, или же по параболам и гиперболам улетало прочь и уже не возвращалось. Эфир очистился, из плавающего и сливающегося хаоса возникла гармоничная система мироздания, и планеты и кометы в течение эонов идут по своей орбите вокруг Солнца,— вечное доказательство закона природы, гласящего, что божественные силы, живущие во Вселенной, превращают хаос в миропорядок. Пока остается в силе этот простой и великий закон сочтенных и приведенных в равновесие сил, здание нашей Вселенной стоит твердо, ибо зиждется оно на свойстве и на правиле божества.

Второй пример. Подобно этому образовывалась из бесформенной массы и наша Земля, ставшая планетой, и пока она образовывалась, на ней спорили и боролись стихии, но, наконец, каждая нашла для себя подобающее место, и теперь, после немалых бурь и потрясений, все служит гармонически упорядоченному шару планеты. Земля и вода, огонь и воздух, времена года, климат, ветры и речные потоки, погода и непогода—все под-

433

чинено единому великому закону формы и массы Земли, ее вращения и ее удаления от Солнца, все гармонически управляется этим законом. Бессчетные вулканы, покрывающие лицо Земли, уже не дышат пламенем, и океан уж не вскипает от сернистых потоков и других материй, заливавших нашу сушу. Погибли миллионы живых существ, которым суждено было погибнуть, и осталось все, что могло сохраниться, и все, что сохранилось, тысячелетиями пребывает в великой гармонии и порядке. Все упорядочено между собою — дикие и домашние животные, травоядные и плотоядные, насекомые, рыбы, птицы и человек, и упорядочены между людьми мужчины и женщины, рождения и смерти, возрасты и длительность жизни, радости и беды, потребности и удовольствия. И все это — не по произволу и не по необъяснимому стечению обстоятельств, которое каждый день свое, а по очевидным законам природы, заключенным в строении живых существ, в пропорции всех органических сил, что сохраняются и получают жизнь на нашей планете. Пока остается в действии этот закон природы, эти пропорции, остается и его следствие, а именно гармонический порядок, существующий между неодушевленной и одушевленной частью творения, что, как показывают земные недра, могло быть достигнуто лишь ценою гибели миллионов.

Как? Неужели же в человеческой жизни не царит тот самый сообразный с внутренними силами творения закон, который превращает хаос в порядок и вносит правильность в человеческую путаницу? Несомненно, мы в душе своей носим это начало, и проявит оно себя так, как то отвечает его сущности. Все заблуждения человеческие — туман, окружающий истину, и все страсти людские — буйные побеги силы, которая сама не знает себя, а по природе своей стремится лишь к лучшему. И морские бури, разорительные и уничтожительные,— дети гармонического миропорядка; бури служат миропорядку, как служит нежно струящийся зефир. Ах, если бы удалось мне пролить свет на некоторые наблюдения, окончательно удостоверяющие эту радостную для нас истину.

1. На морях дуют одни и те же ветры, а бури случаются реже, так и у людей, благой порядок природы — в том, что созидателей рождается куда больше, чем разрушителей.

В царстве животных божественный закон — в том, что львов и тигров не может быть столько же, сколько овец и голубей; и в истории столь же благое установление: число Навуходоносоров и Камбизов, Александров и Сулл, Аттил и Чингиз-ханов куда меньше числа более кротких полководцев и монархов мирных и тихих. Для первых необходимы беспорядочные страсти и ложные задатки, вот почему являются они на земле не звездами, проливающими на землю свой мягкий свет, а ярко светящимися метеорами, и, как правило, требуются странные обстоятельства воспитания, ранняя привычка, что бывает весьма редко, жестокая политическая нужда — вот тогда взметается над родом человеческим, как говорится, бич божий и карает людей. Итак, если природа ради нас и не отступится от своего пути и среди бесчисленных производимых ею форм и составов иной раз и породит на свет обуреваемых неукротимыми страстями людей, при-

434

званных разрушать, а не сохранять, то, с другой стороны, вполне в силах человеческих не доверять паству волкам и тиграм, а самих волков и тигров укрощать законами человечности. В Европе уже не водятся туры, для которых прежде повсюду росли тут дремучие леса, и ловить столько африканских чудовищ, сколько требовалось Риму для его амфитеатров, не под силу стало в конце концов и самому Риму,— чем культурнее страны, тем уже и меньше пустыни, тем реже встречаются дикие обитатели пустынь. И в человеческом роде то же — по мере роста культуры все более выступает то естественное последствие, что животная сила тела слабеет, что и задатки диких страстей тоже увядают и начинает складываться более нежный человеческий побег. Но коль скоро и среди людей возможны всякого рода неправильности, тем более губительные, что почвой для них служит ребяческое слабосилие,— свидетельством тому — деспотические государства Ближнего Востока, римская тирания,— то избалованного ребенка укротить все же проще, чем кровожадного зверя, а потому природа, порядок, которой все смягчает, показала нам и путь исправления всего неправильного и усмирения всего дикого и ненасытного. Населенных драконами местностей уж нет на земле, первобытным исполинам уже не приходится идти на них войной, и, чтобы справиться с людьми, уже не нужно разрушительных сил Геркулеса. Подобные ему герои пусть устраивают свои кровопролитные игрища на Кавказе или в Африке, пусть охотятся на Минотавра, где им вздумается, и если они живут в обществе людей, то у людей есть неоспоримое право собственными силами бороться с огнедышащими быками Гериона. Общество страдает, если добровольно предлагает себя в жертву таким героям, и само несет вину: народы сами повинны были в том, что не объединились против Рима, не воспротивились, собрав все свои силы, его грабительским походам и не защитили свободу мира.

2. Течение истории показывает, что по мере роста подлинной гуманности демонов разрушения на самом деле стало меньше среди людей и что совершилось это по внутренним законам разума и государственного искусства, приобщающихся к просвещению.

Разум людей растет, и все яснее, с самого детства, становится, что есть величие, превосходящее величие человеконенавистника-тирана, что лучше — и даже труднее — возделывать, а не разорять землю, строить, а не разрушать города. У трудолюбивых египтян, у глубокомысленных греков, у финикийцев-торговцев — несравненно более прекрасный образ в истории, чем у персов-разрушителей, римлян-завоевателей, накопителей-карфагенян, и жизнь их была приятнее и полезнее. Память о египтянах, финикийцах, греках жива, и слава их на земле растет, и плоды их дел бессмертны, а разорители всем своим демоническим могуществом достигли только одного — на развалинах завоеванных царств стали жить в роскоши и нищете, и, наконец, сами приготовили себе ядовитое зелье возмездия. Таковы ассирийцы, вавилоняне, персы, римляне; и грекам вред был не столько от врагов, сколько от внутреннего разлада, от роскоши, в которой жили некоторые области и города Греции. Поскольку названные принципы истории — это установленный природой порядок, поскольку доказываются

435

они не отдельными случаями и не случайными примерами, а основаны на самих себе, то есть на заведомо присущем порабощению, чрезмерной власти естестве, на последствиях побед, роскошной жизни, надменности и высокомерия, иными словами, на законах нарушенного равновесия, поскольку, далее, эти принципы находятся в известном единстве с течением дел на земле,— как же можно сомневаться в том, что и эти законы природы тоже будут познаны людьми и, будучи познаны, подобно всем прочим законам природы, проявят всю неотвратимую силу, свойственную истине природы, и тем более проявят свою силу, чем глубже усмотрена будет их сущность? Все, что можно свести к математической достоверности, к политическому расчету, все то будет рано или поздно познано, во всем том будет усмотрена истина, ибо в теоремах Евклида, в правильности таблицы умножения еще никто и никогда не усомнился.

И даже короткая история людей уже ясно доказывает, что с ростом просвещения, к счастью, гораздо реже сделались бессмысленные разрушительные войны, продиктованные человеконенавистническим духом. Рим погиб, и с тех пор в Европе уже не появлялось больше культурных государств, все устройство которых опиралось бы на завоевательные войны; и совершавшие свои опустошительные набеги народы средневековья были народами дикими и некультурными. Но, постепенно усваивая культуру, проникаясь любовью к своей собственности, они, нередко против собственной воли, незаметно, воспринимали прекрасный, кроткий дух трудолюбия, земледелия, науки и торговли. Люди учились добиваться пользы для себя, ничего не уничтожая, потому что то, что уничтожено, уже не приносит пользы, и так со временем, как бы по природе вещей, установились между народами мир и равновесие, и, после столетий дикой вражды, люди поняли, что целей, желаний каждого можно достичь только совместным трудом. И по этому пути пошла даже торговля, где больше всего личной корысти,— таков был порядок природы, и ни страстям, ни предрассудкам ничего нельзя с этим поделать. Всякая торговая нация уже и теперь оплакивает прежние бессмысленные разрушения, произведенные в угоду суеверию или зависти, и еще больше придется пожалеть о них в будущем. Разум растет, и корабли пиратов превращаются в судна купцов, и торговля основывается на взаимной справедливости, на взаимном уважении, на беспрестанном соревновании в искусстве и ремеслах, одним словом, на гуманности и ее непреходящих законах.

Чувствуя мягкий бальзам естественных законов человечества, видя, что он даже против воли людей, своей внутренней силой, распространяется среди народов и завоевывает все новые страны, наша душа не может не испытывать удовольствия. Даже божество не могло отнять у людей способность совершать ошибки, но природа человеческих ошибок такова, что они со временем, рано или поздно, открываются и становятся очевидными для рассудительного существа. Ни один разумный государь Европы уже не управляет своими провинциями, как персидский царь или даже как римляне, и не потому что уж очень он любит людей, а потому что он лучше понимает самую суть государственного управления, и потому что

436

средства политического расчета с веками сделались более ясными, простыми, достоверными. Лишь безумный будет возводить в наше время пирамиды, и всякого, кто строит подобные бесполезные вещи, разумный мир сочтет человеком безрассудным, сочтет его безрассудным не от своей чрезмерной любви к народам, а просто из экономических соображений. Мы теперь нетерпимо относимся к гладиаторским боям, к сражениям с участием животных; человеческий род предавался таким отроческим забавам, но, наконец, понял, что такие дикие затеи не заслуживают внимания и труда. Равным образом нам не приходится угнетать несчастных рабов, как Риму, или илотов, как Спарте, потому что государственный строй свободных граждан легче и с меньшими затратами достигает тех целей, которые государствам древности с их униженными до положения животных рабами стоили больших опасностей и обходились в конечном счете дороже; придет время, когда на нашу бесчеловечную работорговлю мы посмотрим с тем же сожалением, с которым смотрим теперь на римских рабов и спартанских илотов, и даже не потому, что мы полны любви к людям, а из соображений расчета. Короче говоря, мы должны славить божество за то, что оно наделило разумом слабую, склонную к заблуждениям человеческую природу,— разум — это вечный луч света от Солнца божества, он прогоняет ночь и все вещи являет в подлинном их обличий.

3. Поступательное развитие искусств и изобретений дает в руки людей все возрастающие средства ограничения и обезвреживания всего того опасного, что сама природа не в силах была искоренить.

На море должны случаться время от времени бури, и сама мать вещей, природа, не могла упразднить их в угоду человечеству; но что же за средство дала она в руки людей, чтобы бороться с бурями? Искусство мореплавания. Из-за этих самых бурь человек и вынужден был изобрести свое искусное строение — корабль, и на корабле своем человек не только убегает от бури, но и извлекает из нее пользу для себя и мчится по океану на всех парусах.

Заблудившись в морских просторах, несчастный человек не мог призвать Тиндаридов¹, чтобы те явились и показали ему верный путь; поэтому человек сам придумал себе проводника — компас, поэтому человек поднял голову к небу и нашел на нем своих Тиндаридов — Солнце, Луну, созвездия. С таким искусством человек мог уже смело выйти в открытое море, в бескрайний океан, плыть на Крайний Север и на Крайний Юг.

И опустошительную стихию огня не могла отнять природа у человека, не отнявши у него человеческого облика; и что же дала природа человеку вместе с огнем? Тысячи умений, тысячи художеств, и эти художества не только обезвреживают и не только усмиряют пожирающий яд стихии, но и извлекают из огня самую разнообразную пользу.

То же — и ярость страстей человеческих, этих морских бурь, этих опустошительных огненных стихий. Благодаря им, в столкновении с ними, род человеческий отточил свой разум и придумал бесчисленные средства, правила, искусства, с помощью которых можно не просто ограничивать страсти, но и направить их в лучшую сторону, как показывает история.

437

Лишенный страстей, род человеческий никогда не воспитал бы в себе разума и до сих пор жил бы в пещере троглодитов.

Так, война, пожиравшая жизни людей, в течение долгих веков была грубым занятием разбойников. Долго воевали люди, проявляя всю неуемность, всю дикость своих страстей, ибо все зависело от силы отдельного человека, от хитрости его, от коварства; и сколь бы превосходны ни были личные качества человека, война питала лишь опасные доблести грабителя и убийцы,— это подтверждают войны древности, Средних веков и даже некоторые войны нового времени. Но из такого гибельного ремесла, как бы против воли народов, выросло военное искусство: создатели его не заметили, что возникновение такого искусства подрывает самую почву для ведения войн. Чем более становились побоища продуманным искусством, чем больше механических изобретений участвовало в войне, тем меньше пользы было 6т страстей, какие присущи были отдельным людям, и от их безумной мощи. Словно безжизненное орудие, покорны все они теперь мысли одного полководца, приказам немногочисленных военачальников, и, наконец, только главе государства было дано право играть в эту опасную и дорогостоящую игру, тогда как в древности воинственные народы воевали почти без передышки. Пример — и многие азиатские народы, и даже римляне и греки. Римляне долгие столетия не уходили с поля боя; война их с вольсками длилась сто шесть лет, война с самнитами—семьдесят один год; город Вейи выдерживал осаду десять лет, словно вторая Троя, а двадцативосьмилетняя гибельная Пелопоннесская война, которую вели между собою греки, всем прекрасно известна. Ведь умереть в сражении — это еще самая малая беда, какую приносит война человеку, а зло куда большее — это опустошения, болезни, которые приносят походы, которые терпят осажденные города, это грабежи, беспорядки, которые царят во всех сословиях, во всех промыслах и ремеслах,— вот настоящие беды, что влечет за собою война страстей, вот ее тыся-челикий ужасный образ, и мы должны быть благодарны грекам и римлянам, а прежде всего изобретателю пороха и творцам огнестрельного оружия, за то, что они самое дикое ремесло людей превратили в искусство, а в наши дни и в такое искусство, где сам венценосец может снискать величайшую славу. Теперь сами короли, лично, играют в эту игру честолюбия, в их распоряжении — несметные войска, не ведающие страстей, и сама честь полководца уже хранит нас от десятилетних осад, от войн, которые длились бы семьдесят один год, тем более что такие войны задушат сами себя, потому что приходится содержать огромное войско Так, по вечному, не ведающему перемен закону природы зло породило нечто доброе, и можно сказать, что военное искусство в значительной степени устранило самые войны. Благодаря военному искусству сократились и грабежи и разорения, и не из особого человеколюбия, а потому что они противоречат чести полководца. Несравненно более мягким стало и право войны и обращение с пленными,— даже у греков оно было гораздо более суровым; тем более не приходится говорить об общественной безопасности, которая впервые и появилась в воюющих странах. Так,

438

в целой римской империи все дороги были безопасны, пока орел с оружием в когтях прикрывал их своими крыльями; напротив того, в Азии и Африке, даже и в самой Греции чужеземцу было опасно путешествовать, потому что этим странам недоставало духа общности, который стоял бы на страже жизни любого человека. Так превращается в целебное лекарство отрава, как только становится искусством; отдельные роды людей погибли, но целое, не ведающее смерти, переживет боль утраты и на примере зла научится добру.

Верное относительно военного искусства еще более верно относительно искусства государственного управления, но это еще более трудное искусство, потому что цель его — общее благо целого народа. И у американского туземца есть свое государственное искусство, но оно очень ограниченно, оно приносит пользу отдельным родам, но не предотвращает гибель целого народа. Мелкие племена, враждуя между собою, совершенно искоренились, а другие так истощились, что в дурном столкновении с оспой, водкой и жадностью европейцев обречены на ту же участь. Чем более становился предметом искусства строй государства в Азии или Европе, тем тверже стоит само государство, тем точнее взаимосвязь его с соседними государствами, так что ни одно не может разрушиться, если другие сохранят свою прочность. Так твердо стоят Китай, Япония, эти древние здания, основание которых уходит глубоко в землю. Больше искусства — в политическом укладе греческих государств, в Греции основные республики долгие века сражались за достижение политического равновесия. Их объединяли общие опасности, и если бы объединения удалось достигнуть в полную меру, то храбрый греческий народ отбил бы атаки Филиппа и римлян, как победил он некогда Дария и Ксеркса. А преимущество Рима было в дурном государственном искусстве соседних народов; римляне разделяли их, а потом нападали на них, римляне разделяли и покоряли их. И сам Рим претерпел их судьбу, когда государственное искусство римлян пало; та же участь подстерегла Иудею и Египет. Если государство хорошо устроено, то народ никогда не пропадет, даже если его покорит неприятель; свидетельствует о том даже Китай, при всех свойственных ему пороках.

Еще очевиднее польза от хорошо продуманного искусства управления, если говорить о внутреннем порядке, о торговле, которую ведет страна. о науках, ремеслах, правопорядке; за что мы ни возьмемся, ясно одно: чем совершеннее искусство, тем больше и польза. Настоящий купец не обманывает, потому что на обмане не разбогатеешь; настоящий ученый не хвалится ложной наукой, а юрист, если только он заслуживает звания правоведа, никогда не совершит сознательную несправедливость,— иначе все они будут не мастерами в своем искусстве, а подмастерьями. И несомненно, придет время, когда человек неразумный в государственном искусстве устыдится своего неразумия, и роль тирана будет не только что мерзка, как и всегда в прошлом, но будет также смешна и нелепа, как только ясным станет как божий день, что любое государственное неразумие пользуется неправильной таблицей умножения и, начисляя себе

439

огромные суммы, тем не менее лишается всяческих преимуществ. Ради этого написана история, и доказательства приведенного положения со всей ясностью проявятся в ней. Правительства сначала совершили все возможные ошибки и как бы исчерпали их число, и только после всех беспорядков человек научился, наконец, тому, что благосостояние человеческого рода зиждется не на произволе, а на существенном для него законе природы — на разуме и справедливости. Мы переходим теперь к последовательному изложению этого закона, и внутренняя сила истины пусть придаст ясность и убедительность нашим словам.

III. Роду человеческому суждено пройти через несколько ступеней культуры и претерпеть различные перемены, но прочное благосостояние людей основано исключительно на разуме и справедливости

Первый закон природы. Математическое естествознание доказало, что для того чтобы вещь сохраняла свое состояние покоя или движения, необходимо своего рода совершенство, то есть максимум или минимум, проистекающий из присущего силам этой вещи способа действия. Так, Земля наша не могла бы существовать, если бы центр тяжести Земли не был расположен в самой глубокой ее точке и если бы все силы, сходящиеся к этой точке и исходящие из нее, не пребывали в гармоническом равновесии. Итак, все, что пребывает, заключает в себе, согласно этому прекрасному закону природы, свою физическую истину, благо и необходимость,— в них прочное ядро его существования.

Второй закон природы. Равным образом доказано, что все совершенство и красота вещей сложносоставленных и ограниченных и их систем зиждется на подобного рода максимуме. А именно, некая соразмерность, гармоническая пропорция определяются подобием и различием, простотою средств и разнообразием проявлений, затратой малых сил для достижения самых определенных и плодотворных целей; природа во всем соблюдает такую пропорцию — в форме, какую придает своим созданиям, в законах, определяющих их движение, во всем самом великом и во всем самом малом,— а искусство людей подражает природе, насколько хватает у людей сил. При этом разные правила взаимно ограничивают друг друга, так что нечто согласно одному правилу растет, согласно другому убывает, а в результате сложившаяся целая вещь обладает наилучшей, бережливо прекрасной формой и вместе с тем обретает внутреннюю устойчивость, благость и истинность. Великолепный закон! Он изгоняет беспорядок и произвол из природы и в каждой изменчивой, ограниченной частице мироздания являет нам закон высшей красоты.

Третий закон природы. Равным образом доказано, что если вывести вещь или систему из присущего им состояния истины, блага и красоты

440

то вещь или система, побуждаемые своими внутренними силами, вновь станут приближаться к прежнему состоянию, совершая колебания или описывая асимптоту, потому что вне этого состояния они лишены устойчивости и постоянства. Чем живее, чем многообразнее силы, тем менее возможна для вещи прямая, по сути дела, линия асимптоты и тем сильнее колебания и вибрации, происходящие до тех пор, пока нарушенное состояние не вернется к равновесию сил или гармонических движений и не достигнет тем самым существенного для вещи постоянства.

Коль скоро человечество в целом, а также всякий индивид, всякое общество и всякая нация есть прочная, постоянная естественная система многообразнеиших живых сил, то посмотрим же, в чем заключено постоянство такой системы, в какой точке сходятся величайшая красота, истина и благо и каким путем приближается система к своему первоначальному состоянию, если она смещена,— а опыт и история подсказывают нам множество примеров подобных смещений.

* * *

1. Человечество—эскиз плана, столь изобилующий силами и задатками, столь многообразный набросок, а в природе все настолько зиждется на самой определенной, конкретной индивидуальности, что великие и многообразные задатки человечества могут быть лишь распределены среди миллионов живущих на нашей планете людей и как-то иначе вообще не могут проявиться. Рождается на земле все, что может рождаться, и пребывает на земле все, что может обрести постоянство согласно законам природы. Итак, всякий отдельный человек и в своем внешнем облике, и в задатках своей души заключает соразмерность, ради которой он создан и ради которой он должен воспитывать сам себя. Такая соразмерность охватывает все разновидности, все формы человеческого существования, начиная с крайней болезненности и уродства, когда человек едва-едва жив, и кончая прекраснейшим обликом греческого человека-бога, начиная со страстной пылкости мозга африканского негра и кончая задатками прекраснейшей мудрости. И всякий смертный, спотыкаясь и заблуждаясь, переживая нужду, воспитывая себя, упражняя все свои способности, стремится достигнуть положенной соразмерности своих сил, потому что только в такой соразмерности и заключена для него полнота бытия; но лишь немногим счастливцам дано достигнуть полноты бытия совершенно, прекрасно и чисто.

2. Поскольку каждый человек сам по себе существует лишь весьма несовершенно, то в каждом обществе складывается некий высший максимум взаимодействующих сил. И эти силы, неукротимые, беспорядочные, бьются друг с другом до тех пор, пока противоречащие правила, согласно действующим законам природы, никогда не ошибающимся, не ограничивают друг друга,— тогда возникает некий вид равновесия и гармонии движения. Народы видоизменяются в зависимости от места, времени и внутреннего характера; всякий народ несет на себе печать соразмерности

441

своего, присущего только ему и несопоставимого с другими совершенства. Чем чище и прекраснее достигнутый народом максимум, чем более полезны предметы, на которых упражняются совершенные силы его души, чем тверже и яснее узы, связывающие все звенья государства в их сокровенной глубине, направляющие их к добрым целям, тем прочнее существование народа, тем ярче сияет образ народа в человеческой истории. Мы проследили исторический путь некоторых народов, и нам стало ясно, насколько различны, в зависимости от времени, места и прочих обстоятельств, цели всех их устремлений. Целью китайцев была тонкая мораль и учтивость, целью индийцев — некая отвлеченная чистота, тихое усердие и терпеливость, целью финикийцев — дух мореплавания и торговли. Вся культура греков, особенно афинская культура, была устремлена к максимуму чувственной красоты — и в искусстве, и в нравах, в знаниях и в политическом строе. Спартанцы и римляне стремились к доблестям героического патриотизма, любви к отечеству, но стремились по-разному. Поскольку во всех подобных вещах главное зависит от времени и места, то отличительные черты национальной славы древних народов почти невозможно сопоставлять между собой.

3. И тем не менее мы видим, что во всем творит лишь одно начало — человеческий разум, который всегда занят тем, что из многого создает единое, из беспорядка — порядок, из многообразия сил и намерений — соразмерное целое, отличающееся постоянством своей красоты. От бесформенных искусственных скал, которыми украшает свои сады китаец, и до египетской пирамиды и до греческого идеала красоты — везде виден замысел, везде видны намерения человеческого рассудка, который не перестает думать, хотя и достигает разной степени продуманности своих планов. Если рассудок мыслил тонко и приблизился к высшей точке в своем роде, откуда уже нельзя отклониться ни вправо, ни влево, то творения его становятся образцовыми; в них—вечные правила для человеческого рассудка всех времен. Так, например, невозможно представить себе нечто высшее, нежели египетская пирамида или некоторые создания греческого и римского искусства. Они, все в своем роде, суть окончательно решенные проблемы человеческого рассудка, и не может быть никаких гаданий о том, как лучше решить ту же проблему, и о том, что она будто бы еще не разрешена, ибо исчерпано в них чистое понятие своего предназначения, исчерпано наиболее легким, многообразным, прекрасным способом. Уклониться в сторону значило бы впасть в ошибку, и, даже повторив ошибку тысячу раз и бесконечно умножив ее, все равно пришлось бы вернуться к уже достигнутой цели, к цели величайшей в своем роде, к цели, состоящей в одной наивысшей точке.

4. А потому одна цепь культуры соединяет своей кривой и все время отклоняющейся в сторону линией все рассмотренные у нас нации, а также все, которые только предстоит нам рассмотреть. Эта линия для каждой из наций указывает, какие величины возрастают, а какие убывают, и отмечает высшие точки, максимумы достижимого. Некоторые из величин исключают друг друга, некоторые ограничивают друг друга, но, наконец, в целом

442

достигается известная соразмерность, и крайне ложным выводом было бы на основании совершенства, достигнутого нацией в одном, заключать, что совершенна она во всем. Если, например, в Афинах были прекрасные ораторы, то это еще не значит, что форма правления тоже была наилучшей, а если весь Китай был пропитан своею моралью, то это еще не значит, что китайское государство — образец для всех государств. Форма правления сообразуется с иным максимумом — не с тем, что прекрасное изречение или патетическая речь оратора, хотя в конце концов все, чем обладает нация, взаимосвязано, причем одно исключает или ограничивает другое. Максимум совершенства связей между людьми — вот что определяет счастье государства, а не какой иной максимум; даже если предположить, что народу пришлось бы обходиться без некоторых весьма блестящих качеств.

5. Даже у одной и той же нации максимум, достигнутый ее трудами, не всегда может и не всегда должен длиться вечно, потому что максимум — это только точка в линии времен. Линия не останавливается, а идет вперед, и чем многочисленнее обстоятельства, определившие прекрасный результат, тем более подвержен он гибели, тем более зависим от преходящего времени. Хорошо, если образцы стали правилом для народов в другую эпоху, потому что прямые наследники обычно слишком близки к максимуму и даже иной раз скорее опускаются оттого, что пытаются превзойти высшую точку достигнутого. И как раз у самого живого народа спуск тем более стремителен — от точки кипения до точки замерзания.

* * *

История отдельных научных дисциплин, история отдельных народов должна исчислить подобные максимумы, и мне хотелось бы, чтобы по крайней мере о самых знаменитых народах и о самых известных временах была написана такая история, потому что сейчас мы можем говорить только об истории человечества в целом и об основном ее состоянии, присущем ей в самых разных формах, в самых различных климатических зонах. Вот это основное состояние человеческой истории — гуманный дух, то есть разум и справедливость во всех классах, во всех занятиях людей, и ничто иное. И притом состояние это — основное не потому, что так захотелось какому-нибудь тирану, и не потому, что сила традиции переубедила всех людей, но таковы законы природы, и на них зиждется сущность человеческого рода. И даже самые порочные установления человечества как бы обращаются к нам: «Если бы не сохранялся в нас некий отблеск разума и справедливости, то нас давно бы не было на свете и мы вообще никогда бы не возникли». Вот — точка, с которой берет начало вся ткань человеческой истории, а потому нам следует со всей тщательностью обратить на нее свое внимание.

Во-первых. Что более всего ценим мы в творениях человеческих, чего ждем от них? Разумности, планомерности, преднамеренности. Если ничего этого нет, то нет и ничего человеческого,— действовала слепая сила. Куда

443

бы ни заходил на широких просторах истории человеческий разум, он ищет только себя самого и обретает только себя самого. Чем больше чистой истины² и человеколюбия встретил он в своих странствиях, тем прочнее, полезнее, прекраснее будут его творения и тем скорее согласятся с их правилами умы и сердца всех людей во все времена истории. Что такое чистый рассудок, что такое мораль справедливости, одинаково понимают Сократ и Конфуций, Зороастр, Платон и Цицерон,— несмотря на бесчисленные расхождения между собой, стремились они к одной точке, к той, на которой зиждется весь наш человеческий род. Для странника нет наслаждения большего, как находить следы деятельности подобного ему в своих творениях, мыслящего, чувствующего Гения, находить их и там, где он не предполагал встретить их,— так чарует нас и в истории человеческого рода Эхо всех времен и народов, пробуждающее человеколюбие и человеческую правду во всех благородных душах. Мой рассудок ищет взаимосвязи всего существующего, мое сердце радуется, когда видит такую взаимосвязь,— но искал ведь ее и всякий настоящий человек, и только точка зрения у него была иной, и потому он иначе видел эту взаимосвязь вещей, иными словами называл ее. И заблуждаясь, он заблуждался и за себя и за меня, предупреждая меня о совершенной им ошибке. Он направляет мои шаги, он наставляет, воодушевляет, он утешает меня, он мой брат, мы приобщились к одной мировой душе, к единому человеческому разуму, к единой правде людей.

Во-вторых. Во всей мировой истории нет ничего более радостного, чем вид доброго и разумного человека, который в каждом своем творении, всю жизнь, остается рассудительным и добрым, несмотря на все перемены судьбы,— и какое же сожаление возбуждает в душе нашей человек, великий и добрый, разум которого заблуждается и который, по законам природы, может ждать лишь расплаты за свои заблуждения! Слишком много таких падших ангелов в истории людей, и мы оплакиваем слабость телесной оболочки, которая служит орудием для человеческого разума. Как мало способно вынести смертное существо,— все пригибает его к земле и, как все необычное, чрезвычайное, сбивает его с пути! Видимость оказанной ему чести, некое отдаленное подобие счастья, неожиданное происшествие — и вот уже блуждающий огонь увлекает в трясину и пропасть одного; другой не в силах постигнуть сам себя, перенапрягается и обессиленный падает на землю. И глубокое чувство сострадания охватывает нас, когда мы видим, что такой несчастливо счастливый человек стоит на перепутье двух дорог, и видим, что сам он чувствует, как недостает ему сил, чтобы и впредь остаться человеком разумным, справедливым и счастливым. Фурия стремится за ним по пятам, готовая всякий миг схватить его; против воли его заставляет она его переступить линию умеренной середины, и вот он бьется в руках фурии и всю свою жизнь искупает последствия одного своего неразумного, одного своего глупого решения. Или же счастье чрезмерно вознесло человека, и он чувствует, что достиг вершины счастья,— что же ждет его? Что ждет его прозорливый дух? Непостоянство неверной богини, несчастье, произрастающее из самых

444

удачных начинаний. Напрасно отвращаешь ты взор свой, о сострадательный Цезарь, при виде отрубленной головы врага твоего Помпея, напрасно строишь храм Немезиды. Ты перешел границу счастья, как некогда перешел Рубикон, фурия гонится за тобой, и тело твое рухнет на землю близ статуи того же Помпея. То же самое — со строем целых стран, ибо они всегда зависят от разума или неразумия немногих — своих правителей, которые на деле или на словах правят ими. Прекраснейшие плантации обещали приносить человечеству самый полезный урожай плодов, и вот является один безрассудный, приводит их в полный беспорядок и, вместо того чтобы пригибать ветви к земле, крушит целые деревья. Как отдельные люди, так и целые государства хуже всего переносят свое счастье, кто бы ни управлял ими,— монархи и тираны, или сенат и народ. Никто хуже народа и тирана не понимает упреждающих знаков богини Судьбы, пустой звук, блеск суетной славы — все ослепляет их, и они бросаются вперед не глядя, забывают о границах человечности и благоразумия и слишком поздно замечают последствия своей безрассудности. Вот судьба Рима, судьба Афин, судьба самых разных других народов,— вот судьба Александра и почти всех завоевателей, лишавших мир тишины и покоя; ибо несправедливость губит страны, и неразумие — все дела людей. Вот фурии судьбы, и несчастье — их младшая сестра, третья в их страшном союзе.

Великий отец людей! Какой же урок, легкий и трудный, задал ты роду человеческому! Лишь разуму и справедливости должны они учиться; научатся — и шаг за шагом свет озарит их душу, и доброта проникнет в сердце, и совершенство — в строй их государства, и счастье — в их жизнь. Если обратить на пользу такие дары, оставаясь верным их духу, так и негр построит свое общество, словно грек, и троглодит — словно китаец. Опыт каждого поведет вперед, а разум и справедливость делам всякого придадут постоянство, красоту и соразмерность. Но если бросит человек этих водительниц своей жизни, столь существенных для него, что тогда придаст прочность его счастью, что избавит его от богинь, отмщающих всякую бесчеловечность?

В-третьих. Одновременно из сказанного вытекает, что как только нарушена в человечестве соразмерность разума и гуманности, то возвращение назад, новое обретение соразмерности редко совершается иначе, нежели путем судорожных колебаний от крайности к крайности. Одна страсть упразднила равновесие разума, другая со всей силой бросается на первую, и так проходят года и века истории, пока не наступают спокойные дни. Александр уничтожил равновесие на огромной территории, и еще долго после смерти его дули тут буйные ветры. Рим отнял покой у целого мира более чем на полтысячи лет, и потребовались дикие народы половины света, чтобы постепенно восстановить утраченное равновесие. При таких переживаемых странами и народами потрясениях трудно думать о спокойном движении асимптоты. Вообще говоря, дорога культуры на нашей земле, дорога с поворотами, резкими углами, обрывами и уступами,— это не поток, что течет плавно и спокойно, как широкая река, а это

445

низвергающаяся с покрытых лесом гор вода; в водопад обращают течение культуры на нашей земле страсти человеческие. Ясно, что весь порядок нашего человеческого рода рассчитан и настроен на такие колебания, на такую резкую смену. Мы ходим, попеременно падая в левую и в правую стороны, и все же идем вперед,— таково и поступательное движение культуры народов и всего человечества. Каждый из нас испытает обе крайности, пока не дойдет до спокойной середины,— так качается маятник. Поколения обновляются, и постоянно наступают перемены; несмотря на прописи традиции, сын начинает писать по-своему. Аристотель старательно отмежевывался от Платона, Эпикур — от Зенона, и вот спокойное потомство смогло уже посмотреть на них непредвзято и извлечь пользу из каждого. Точно так, как машина нашего тела, движется вперед, проходя сквозь неизбежный антагонизм, дело времен, принося благо человечеству и сохраняя его здоровье. Но как бы ни извивался, как бы ни отклонялся от прямой линии, под каким бы углом ни поворачивал поток человеческого разума, он берет свое начало в вечном потоке истины, а природа его такова, что он не уйдет в песок на своем пути. Кто черпает из этого потока, черпает себе здоровье и жизненные силы.

Впрочем, заметим, что и разум, и справедливость опираются на один и тот же закон природы, из которого проистекает и постоянство нашего существа. Разум измеряет и сопоставляет взаимосвязь вещей, чтобы упорядочить ее и превратить в постоянную соразмерность. Справедливость — не что иное, как моральная соразмерность разума, формула равновесия противонаправленных сил, на гармонии которых покоится все наше мироздание. Итак, один и тот же закон охватывает и наше Солнце, все солнца— и самый незначительный человеческий поступок; и лишь одно хранит все существа и все системы — отношение, в котором их силы находятся к периодически восстанавливаемому порядку и покою.