VI. Общие размышления о судьбах Рима и его истории

Политическая философия издавна упражнялась в исследовании причин, наиболее способствовавших величию Рима,— мужества или удачи. Плутарх и многие греческие и римские писатели высказали свои мнения, а в новое время этой проблемой занимался почти каждый, кто рассуждал об истории. Плутарх весьма многое объясняет доблестью римлян, однако все решает у него удача,— в этом своем исследовании, как и во всех своих сочинениях, он показал себя цветистым и приятным греком, но только не тем человеком, который все начатое додумывает до конца. Большинство римлян, напротив того, все приписывали мужеству и доблести, а философы более поздних эпох измыслили такой хитрый план, согласно которому будто бы

^11* Смогут другие создать язваянья живые из бронзы.

Или обличье мужей повторить во мраморе лучше.

Тяжбы лучше вести и движенья неба искусней

Вычислят иль назовут восходящие звезды,— не спорю:

имлянин! Ты научись народами править державно —

В этом искусство твое! — налагать условия мира,

Милость покорным являть и смирять войною надменных!²⁵

423

и строилось все здание римского могущества от первого камня в его основании и до самых широких его пределов. История, очевидно, показывает нам, что одна система не исключает другой, что все они верны, если правильно связать их. Чтобы совершено было то, что и было совершено, должны были сойтись Доблесть, Удача, Хитрость,— и вот, начиная со времен Ромула, мы видим — эти три богини выступают сообща. Итак, если, следуя древним, мы назовем Природой или Счастьем весь узел живых причин и следствий в целом, то тогда и доблесть, и даже самая ужасная жестокость, и хитрость и вероломство римлян — все будет относиться к направляющему все события Счастью. Если же быть односторонним и держаться только одного из свойств и, помня о превосходных сторонах римского характера, забывать об их недостатках и пороках, помня о внутренних особенностях совершенных ими подвигов, забывать о внешних условиях и обстоятельствах истории, помня о твердости и величии их военных замыслов, забывать о случае, которым как раз столь счастливо пользовался ум,— то рассуждение будет неполным и незавершенным. Гуси, спасшие Капитолий, были такими же богами-хранителями Рима, как мужество Камилла, медлительность Фабия или Юпитер Статор. В природе все взаимосвязано, все, что влияет, что проникает одно внутрь другого, все сеющее, хранящее, разрушающее; так и в природе исторического мира.

Приятное упражнение ума — спрашивать при случае, что стало бы с Римом, будь обстоятельства иными, например в случае, если бы Рим был расположен в ином месте, если бы римляне переселились в Вейи, если бы Бренн захватил Капитолий, Александр пошел войной на Италию, Ганнибал занял Рим, а Антиох последовал его совету. Так же можно спрашивать: что было бы, если бы вместо Августа правил Цезарь, вместо Тиберия — Германик, как устроен был бы мир, если бы христианство не стало шириться по всему свету, и т. д. Всякое такое исследование подводит нас к совершенно точному сцеплению обстоятельств, так что в конце концов учишься рассматривать Рим, по примеру восточных людей, как живое существо,— вот оно, при таких-то, а не иных обстоятельствах, вышло, как бы из воды, на берега Тибра, вот оно начало свои ссоры со всеми народами, жившими в этой стороне, на суше и на море, вот оно покорило и раздавило их и, наконец, в самом же себе обрело и рубежи славы и источники гибели,— как то и было на самом деле. При таком способе рассмотрения всякий бессмысленный произвол исчезает из истории. В ней, как и во всем производимом природой, случай — все и ничто, произвол — все и ничто. Всякий исторический феномен становится произведением природы, произведением для людей наиболее достойным рассмотрения, потому что здесь столь многое зависит от человека, и человек находит для себя зерно пользы даже в горькой скорлупе, в том, что заключено во всесильных обстоятельствах времени и превосходит силы человека,— в покорении Греции, Карфагена и Нуманции, в убийстве Сертория, Спартака и Вириата, в гибели Помпея Младшего, Друза, Германика, Британника и т. д. Таков единственный способ рассматривать историю философски; так рассматривали ее все мыслящие умы, даже и не ведая о том.

424

Если и под кровавую римскую историю подводить ограниченный и тайный план Провидения, то ничто не расходится так с беспристрастным созерцанием истории,— как будто Рим достиг своих высот главным образом для того, чтобы породить ораторов и поэтов, распространить во все концы света римское право и латинский язык и расчистить все дороги для введения христианской религии! Всякий знает, какие ужасные напасти постигли Рим и весь окрестный мир, прежде чем появились такие поэты и такие ораторы, как дорого обошлась Сицилии речь Цицерона против Верре-са, Риму и самому Цицерону — речи его против Катилины, нападки на Антония и т. д. Итак, ради спасения жемчужины, получается, целый корабль должен был пойти ко дну, и тысячи душ погибли, только чтобы на могиле их взошли цветы, которые потом, в свою очередь, во все стороны развеет ветер. Чтобы окупить «Энеиду» Вергилия, тихую Музу Горация и его изящные послания, нужно было пролить сначала целые потоки римской крови, поработить бессчетные народы и государства,— стоили ли подобных затрат прекрасные плоды силою вызванного к жизни золотого века Рима? Точно то же и римское право: кто не знает, какие бедствия испытали из-за него народы и как был разрушен более человечный строй разных стран? Чужие народы осуждались по неведомым им обычаям, они познакомились с неслыханными дотоле пороками и положенными за них карами, и, наконец, все развитие этого законодательства, соответствующего единственно римскому строю,— разве, после тысячекратных насилий, не стерло оно, не сломало оно характера покоренных народов, так что вместо своеобразной печати народа в конце концов появляется только один римский орел, который покрывает своими слабыми крыльями жалкие трупы провинций, после того, как выклевал им глаза и пожрал их внутренности? И латинский язык ничего не выиграл от побед над чужими народами, и чужие народы ничего не выиграли от этих побед. Язык был испорчен и впоследствии не только в провинциях, но и в самом Риме стал мешаниной романских наречий. И более красивый греческий язык по вине латинского тоже утратил былую чистую красоту, и наречия множества народов, более полезные и для них и для нас, нежели испорченный язык Рима, погибли, и осталось от них лишь самое немногое. Наконец, и христианская религия,— как бы ни почитал я ее за исключительные благодеяния, что принесла она народам, я весьма далек от того, чтобы думать, будто в первое время хотя бы один камень был убран с дороги в Риме в угоду этой религии. Не для нее построил Ромул свой город, не для нее отправлялись в Иудею Помпей и Красс, и не для того установлены римские порядки в Европе и Азии, чтобы уготовать ей пути. Рим допустил христианство точно так же, как допускал в свои стены культ Изиды и самое презренное из суеверий восточного мира; воображать, будто для самого прекрасного своего творения, для распространения в мире истины и добродетели, у Провидения не было иных орудий, а были только окровавленные руки тиранов-римлян,— это недостойно божества. Христианская религия возвысилась благодаря своим собственным, внутренним силам, как и римское государство выросло благодаря своим силам, а если судьбы ре-

425

лигии и государства в конце концов были соединены, то не выиграли ни религия, ни государство. Плодом союза явилась римско-христианская помесь, и очень многим хотелось бы, чтобы никогда не появлялась она на свет.

Философия конечных целей не принесла пользы естественной истории, она, можно сказать, удовлетворяла приверженцев обманчивой иллюзией вместо исследования существа дела; насколько же более верно будет сказать это о человеческой истории с ее тысячью переплетающихся ветвей!

Итак, нам следует отказаться от мнения, будто римский век нужен был в последовательности эпох для того, чтобы, словно на картине, нарисованной человеком, составить более совершенное звено в цепи культуры, звено, поднимающееся над греками. Римляне никогда не могли превзойти греков в том, что было превосходно у самих греков, и напротив, своему собственному они не научились у греков. Из всех известных им народов, включая индийцев и троглодитов, римляне извлекали пользу, но извлекали пользу как римляне, — и еще вопрос, не пошло ли это им во вред. Но если другие народы существовали не ради римлян и свои порядки (веками раньше) заводили тоже не ради римлян, то и греки не существовали ради римлян. Афины, как и греческие колонии в Италии, давали закон себе, не римлянам; если бы на земле не было Афин, Рим с тем же успехом мог бы отправиться к скифам за скрижалями законов. Кроме того, греческие законы во многих отношениях были совершеннее римских, римские же с их недостатками получили распространение на гораздо большей территории. И если они в чем-то становились более человечными, то и человечность была римской, а к тому же было бы весьма неестественно, если бы поработители многочисленных культурных народов не усвоили по крайней мере видимость человечности — ту самую видимость, которая столь часто вводила в заблуждение иные народы.

Тогда нам оставалось бы всего одно предположение: будто Провидение воздвигло римское государство и латинский язык в виде моста, по которому кое-что из сокровищ первозданного мира должно было перейти и к нам. Но это был бы тогда самый скверный мост, какой только можно избрать, потому что именно строительство его и лишило нас большей части сокровищ древнего мира. Римляне разрушали, а другие народы разрушали Рим,— но ведь те, кто разрушают, не могут беречь. Римляне все народы привели в волнение и, наконец, сами стали их добычею, и Провидение не совершило чуда, чтобы отвести от них гибель. Итак, давайте и это явление природы и все остальные, причины и следствия которых мы намерены исследовать свободно и беспрепятственно, рассматривать, не подводя под них никакого замысла и плана. Римляне были и стали тем, чем могли стать; погибло или же сохранилось то, что могло погибнуть или же сохраниться. Времена катятся вперед, а вместе с ними — дитя времен, многоликое человечество. На земле, цвело все, что способно было цвести, все — в свое время, все — в своем кругу: отцветшее зацветет вновь, когда придет его время. Созданное Провидением неуклонно движется вперед по своим всеобщим, великим законам, и теперь мы скромно приближаемся к рассмотрению его путей.

КНИГА ПЯТНАДЦАТАЯ

И вот, все в истории преходяще; и надпись на храме Истории гласит: Ничтожество и Тлен. Мы попираем прах наших праотцев и бродим по ушедшим в землю развалинам человеческих общежитий и царств. Словно тени, прошли мимо нас Египет, Персия, Греция, Рим, словно тени, выходят они из своих могил и являются в истории.

А если здание государства отживает свой век, кто не пожелает ему тихой кончины? Кто не почувствует ужас, натолкнувшись в кругу живых существ на склеп старых порядков, отнимающих у живых людей свет н жилище? Но если потомок снесет древние катакомбы, как скоро его собственные порядки преемнику его представятся подобным же склепом и будут похоронены в земле!

Причина, почему все земное преходяще, заключена в существе земного, в том месте, какое населяют земные существа, во всем законе, связывающем наше естество. Тело человека — хрупкая, все обновляющаяся оболочка, но вот она уже не может обновляться, а дух на земле творит ведь лишь в теле и вместе с телом. Нам кажется, что мы существуем сами по себе, а мы зависим от всего, что только есть в природе; вплетенные в цепочку изменчивых вещей, мы вынуждены следовать законам их кругообращения, а законы эти не что иное, как возникновение, пребывание и исчезновение. Тонкая нить связывает род человеческий, ежеминутно она рвется, чтобы вновь завязаться. Дряхлый старик обретает мудрость и нисходит в землю, а преемник его начинает заново как дитя, разрушает творения своего предшественника и потомку своему оставляет те же ничтожные труды, в которых проводит и сам дни свои. Так соединяются в цепочку дни, так соединяются в цепочку роды и царства. Солнце заходит, чтобы настала ночь, чтобы люди радовались новой заре.

Ах, если бы во всем этом было заметно хотя бы незначительное продвижение вперед! Но где ж оно в истории? Повсюду одно разрушение, и нельзя сказать, чтобы новое было лучше разрушаемого. Народы расцветают и отцветают, и к отцветшей нации уж не вернется юный цвет, не говоря уж о цветении более прекрасном. Культура движется вперед, но совершеннее от этого не становится; на новом месте развиваются новые способности; прежние, развившиеся на старом месте, безвозвратно уходят. Были ли римляне мудрее и счастливее греков? Мудрее ли мы и счастливее ли мы римлян и греков?

427

Природа человека остается неизменной; и на десятитысячном году от сотворения мира человек родится все с теми же страстями, что и на втором году, и он проходит весь круг своих благоглупостей и достигает поздней, несовершенной и бесполезной мудрости. Мы бродим по лабиринту, в котором жизнь наша занимает одну пядь, и потому нам все равно, есть ли у лабиринта план и есть ли из него выход.

Жалкая судьба человеческого рода, — как бы ни старался человек, он привязан к колесу Иксиона, он катит камень Сизифа, он обречен на муки Тантала. Нам положено желать, нам положено стремиться, но плодов своего труда мы не видим и в целой истории не узнаем результатов человеческих устремлений. Если народ живет один, то рука времени стирает печать его характера, а если народ теснится среди других народов, то попадает в переплавку и облик его теряется. Мы строим на льду, мы пишем на волнах морских; волна разбивается, лед тает, и вот вся наша планета исчезает, как исчезают наши мысли.

Для чего же злосчастный труд заповедан богом роду человеческому в его краткой жизни? Для чего бремя, под которым сгибается человек и, трудясь всю жизнь, нисходит в свою могилу? И никого не спрашивают, хочет ли он возложить это бремя на себя, хочет ли он родиться в это время и на этом месте, в этом кругу. А если наибольшие беды людские проистекают от самих же людей, от дурного управления и строя, от упрямства угнетателей и почти неизбежной слабости поработителей и порабощенных,— что же за судьба запродала человека в рабство его же роду, оставила его на произвол братьев, безумных и слабовольных? Перечтем, в какие времена народы были счастливы и в какие несчастливы, когда правили у них правители добрые и когда дурные, и даже у лучших времен и у лучших правителей подведем итог глупости и мудрости, итог разума и страстей,— какая получается страшная отрицательная величина! Взгляни на деспотов Азии, Африки, да почти всего земного шара, взгляни, какие чудовища восседают на римском троне,— под их ярмом долгие века стонал мир,— перечти смутные времена, войны, гонения, яростные бунты и посмотри — каков конец. Брут падает, и торжествует Антоний; гибнет Германик_; и царят Тиберий, Калигула, Нерон; Аристид отправляется в изгнание, скитается по свету Конфуций, гибнут Сократ, Фокион, Сенека. Конечно, мы всегда можем сказать: «Что есть, то есть; что может стать, то становится, что может погибнуть, погибает», — но это печальное признание, и оно лишь наставляет нас тому, что повсюду на земле берет верх буйная сила и сестра ее, злобная хитрость».

Так сомневается, так отчаивается человек, по видимости испытав историю, — и, можно сказать, на поверхности событий все свидетельствует в пользу этого жалостного плача, и потому я видел немало людей, которым казалось, будто на бурном океане человеческой истории они теряют из виду бога, которого на твердой почве испытания природы видели своими духовными очами и почитали всем своим сердцем в каждой былинке и в каждой мельчайшей крупице вещества. В храме творения, в храме мироздания все полнилось для них всемогуществом, все — благой мудростью,

428

а на ярмарке человеческих начинаний, для какой и отведено ведь время человеческой жизни, они видели лишь борьбу бессмысленных страстей, неукротимых сил, разрушительных искусств, но не видели, чтобы следовало отсюда некое постоянное благое намерение. История сделалась для них как бы паутиной в углу мироздания, паутиной, полной засохшей, запутавшейся в хитросплетенных тенетах добычи, где не найти, однако, самого печального средоточия, самого ткущего паутину паука.

Но если есть бог в природе, то есть он и в истории, ибо и человек — часть творения, и, предаваясь своим диким и развратным страстям, он должен все же следовать законам не менее прекрасным и превосходным, чем те, по которым движутся все небесные и земные тела. И поскольку я убежден, что человек может знать и вправе знать все, что положено знать ему, то я с уверенностью и надеждой выхожу из хаоса сцен, по которым блуждали мы до сих пор, и иду навстречу высоким, прекрасным законам природы, которым следуют даже и путаные эпизоды истории.