VI. Человек создан, чтобы усвоить дух гуманности и религии

Мне хотелось бы вместить в одно слово — «человечность» — все сказанное о благородном складе человеческого существа, предрасполагающем человека к разуму и вольности, к тонким чувствам и влечениям, к хрупкости и выносливости тела, к заселению всей суши и к власти над всей Землей; ведь чтобы говорить о своем человеческом предназначении, нет у человека слова более благородного, чем само слово «человек», в котором запечатлен образ творца земли, насколько он может стать зрим на этой земле. И чтобы изложить самые благородные обязанности человека, достаточно нарисовать его внешний облик.

1. Все влечения живого существа можно свести к двум основным: к сохранению жизни и к участию в жизни других, к общению с другими; органическое здание человеческого тела и этим склонностям придает самый изысканный порядок, если только руководит им высшее начало. Прямая линия самая прочная, и у человеческого тела — наименьший объем, а скрыта в нем стремительность, по-разному проявляющаяся, — и то и другое служит защите человеческого тела. Человек опирается на очень узкую базу, а потому ему легче всего прикрыть члены своего тела; центр тяжести приходится между бедер, самых сильных и гибких, какие есть у какого-либо земного существа, — ни у одного животного нет такой подвижной силы в этих членах тела. Железная грудная клетка — более скованная, руки, эти орудия человека, дают человеку широкий простор для обороны: он может защитить и свое сердце, и самые благородные части тела от головы и до колен. Это не сказка, что люди сражались с львами и побеждали их; африканец вступает в бой и не с одним львом, если призовет на помощь осторожность, хитрость и силу. Но, конечно, верно сказать, что строение человеческого тела рассчитано на оборону; нападая, человек никак не может обойтись без помощи искусства, а оборонясь, он — от природы существо самое сильное и могучее на всей Земле. Полу» чается, что сам внешний облик человека учит его миролюбию, а не убийствам или грабительским нашествиям, — вот первая черта человечности.

2. Среди влечений, направленных на других людей, половое влечение — самое могучее; и оно тоже подчинено у человека гуманному строению тела. У четвероногого животного, даже у стыдливого слона, — совокупление, у человека — поцелуй и нежные объятия; различие объясняется строением тела. У животного нет губ, как у человека, — тонкая каемка верхней губы позднее всего образуется у плода в чреве матери, словно лю-

108

бовь в последний раз касается губ своими перстами, чтобы смыкались они в красивую линию и чтобы линия эта выражала рассудительность. Древний миф рассказывает, что человек в давнюю пору был андрогином, как цветы, но что потом произошло разделение полов; такие глубокомысленные фантазии рассказывают в скрытой форме мифа о превосходстве человеческой любви над любовью животной. А если половое влечение не подчинено у человека смене времен года, как у животных (хотя не существует пока серьезных наблюдений над годовым кругооборотом в человеческом теле), то это явно свидетельствует о том, что человеческие влечения зависят не от необходимости, а от прелести, от красоты, должны покорствовать разуму и по доброй воле умеряться, как и положено всему, что есть в человеке. И любовь человека должна быть гуманной — ради этого создан природой весь внешний облик человека, ради этого он развивается позже животных, а взаимное влечение полов продолжается дольше; все влечение подчинено закону совместного союза, в который два существа вступают добровольно, закону дружеского общения между двумя людьми, которые в течение всей своей жизни чувствуют себя одним существом.

3. Любовь сообщает, а другие нежные аффекты довольствуются участием, так что среди всех живых существ природа выделила человека и сделала его самым участливым, потому что создала его как бы из всего прочего и сообразовала его в такой пропорции ко всем прочим царствам творения, чтобы человек мог чувствовать вместе с ними. Ткани человеческого тела столь упруги и тонки, нервная система так переплетена со всеми частями здания человеческого тела, что человек, этот аналог божества, пронизывающего весь мир своим чувством, может переноситься почти во всякое живое существо и чувствовать вместе с ним, — как раз в той мере, в какой нуждается в этом существо, и в той, в какой организм человека не испытывает еще потрясения, хотя иной раз и подвергается опасностям. И к дереву участлив бывает человек, коль скоро это — растущее, цветущее дерево, и некоторые люди со своим тонким механизмом не способны чисто физически переносить вид молодого цветущего дерева, которое рубят и уродуют. Если оно сохнет, это причиняет нам боль; и печалит душу увядающий цветок. И вид корчащегося червя, раздавленного ногою, не оставляет равнодушным мягкого человека, а чем совершеннее животное, чем ближе к нашему строение его тела, тем больше сочувствия вызывают в нас его страдания. Нужно иметь крепкие нервы, чтобы резать по-живому и наблюдать за биением и вздрагиванием внутренних органов, — лишь неутолимая жажда славы и знания могла постепенно притупить органически присущее человеку сочувствие к животному. Женщины, существа более нежного склада, не могут выносить даже анатомирования трупов; в каждом члене тела они чувствуют боль, и тем сильнее, чем нежнее и благороднее части тела, которые разрушает нож анатома. Вид беспорядочно спутанных внутренностей вызывает в нас ужас и омерзение; вид разрезанного сердца, растерзанных легких, разрушенного мозга словно ножом режет и колет наши тела. И сочувствие наше сопровождает тело любимого человека, мы чувствуем холод могилы, которого сам он уже

109

не ощущает, ужас охватывает нас, когда касаемся мы его охладевшего тела. Такой симпатией со всем живым пронизала общая матерь всех вещей человеческое тело, все она извлекла из своих недр и со всем связана узами глубочайшей симпатии. Разуму не приходится призывать волнующиеся ткани человека, его участливую нервную систему: они обгоняют разум, они нередко неразумно и мощно противопоставляют усилия свои рассудку. Общение с безумными, чье безумие вызывает в нас участие, и в нас самих пробуждает безумие, и тем более, чем более страшится человек умалишенных.

Поразительно, что слух более, нежели зрение, пробуждает и укрепляет в нас сочувствие. Вздохи животного, крик, вырывающийся из страдающего тела, собирают вокруг него все подобные ему существа, и нередко замечали, что они с печалью в глазах окружают визжащее, воющее существо, как бы желая чем-нибудь помочь ему. И у людей картина боли скорее вызывает страх и ужас, а не нежное сочувствие; но как только голос страждущего человека зовет нас, мы не можем слышать его спокойно и спешим к нему на выручку, ибо крик его ранит нашу душу. Быть может, звук превращает в живую сцену картину, которую рисует глаз, пробуждает воспоминания о своих собственных и чужих чувствах и все сводит в одну точку? Или есть причина еще более глубокая, органическая? Я думаю, такая причина есть. Но довольно, опыт верен, и он показывает нам причину, почему голос, почему речь вызывает в человеке большее сочувствие. Если живое существо не издает и крика, мы не столь участливы к нему, потому что существо это лишено легких, менее совершенно и по своему органическому строению мало похоже на нас. Некоторые глухонемые от рождения были в ужасающей степени лишены инстинкта сочувствия и участливости, а когда речь пойдет у нас о диких народах, мы встретим еще немало примеров подобного. Но и в жизни дикарей ясно распознаем действие закона природы. Если голод и нужда заставляют отцов приносить в жертву своих детей, то они обрекают их смерти уже во чреве матери, не дожидаясь, пока они выйдут на свет и подадут голос, и не одна мать-детоубийца признавалась, что ничто так не тяжело для нее, ничто не засело так в памяти, как первый плач, как жалобный голос ребенка.

4. Все участливые чувства своих детей мать-природа, чувствующая вместе со всеми, связала единой цепью, и она строит и развивает такие чувства от звена к звену. Если существо тупо и грубо, если едва оно способно позаботиться о самом себе, то не доверяет она ему и заботу о потомстве. Птицы высиживают и воспитывают своих детей, любя их материнской любовью, а бестолковый страус бросает свои яйца в песок. Древняя книга так говорит о нем: «И забывает, что нога может раздавить их и полевой зверь может растоптать их; потому что бог не дал ему мудрости и не уделил ему смысла»²⁰. Одна и та же органическая причина действует, и вот мозг живого существа развивается, животное тепло в нем множится, оно или рождает уже живое потомство, или высиживает его из яиц, оно кормит его своим молоком и любит материнской

110

любовью. Новорожденное существо — словно клубок нервов своей матери; вскормленное грудью матери животное — побег материнского растения, который оно питает, как самого себя. В жизни животного все нежные влечения опираются на это глубочайшее сочувствие, насколько способна была природа облагородить его род.

У людей материнская любовь - нечто высшее побег гуманного духа, следствие прямого положения человеческого тела. Сосунок лежит на коленях матери, у нее на виду, и сосет самую нежную и тонкую пищу, какая только бывает; племена, которые кормят своих младенцев, держа их на спине, следуют нечеловеческому обычаю, и обычай такой даже уродует их тело. Отеческая, семейная любовь укрощает всякого выродка; и львица нежна со своими детенышами. В отеческом, родном доме возникло первое человеческое общество; узы крови, доверия, любви связали людей. Вот почему еще долгие годы должно продолжаться детство человека; дикость человека нужно сломить, нужно приучить его к семейному общению; природа нежными узами соединила наш род, она принуждала его к единству, чтобы люди не забывали друг о друге и не расходились на все стороны, как разбредаются повзрослевшие животные. И отец стал воспитывать сына, мать кормить его своей грудью, и так появилось новое звено в цепи человечности. Вот причина, почему необходимо человеческое общество; помимо общества ни один человек не вырастет, ни одна группа людей не сможет просуществовать. Итак, человек рожден для того, чтобы жить в обществе, — вот о чем говорит ему участие его родителей, вот о чем говорят ему долгие годы детства.

5. Но поскольку человек — существо ограниченное и сложно устроенное, и простая участливость человека не может распространяться решительно на все, а во всем, что чуждо человеку, может служить ему лишь темным и несостоятельным руководителем, то мать-природа, которая всегда ведет человека верным путем, все многочисленные, тонко переплетенные ветви человеческой натуры привела в порядок и подчинила одной путеводной нити, так что ошибок будет уже куда меньше; путеводная нить эта — правило, правило истины и справедливости. Прямым создан человек, и как в теле его все служит голове, как оба глаза видят одно и то же, два уха слышат одно и то же, как во всем внешнем, в облекающей человека плоти природа повсюду связала симметрию с единством и единство поместила в центр, чтобы все двоякое указывало лишь на единое, так и внутри, в душе, великий закон справедливости и равновесия стал путеводной нитью для человека: и как не хотите того, чтобы люди сделали вам, не делайте и им; и как не хотите, чтобы с вами поступили люди, так и вы поступайте с ними²¹. Это недвусмысленное правило записано и в груди людоеда: он пожирает других, но и от других ждет только одного: что они сожрут его. Правило истинного и ложного, правило душевной прямоты зиждется на строении всех человеческих чувств, я бы хотел даже сказать — на вертикальном положении тела человека. Если бы мы смотрели криво, если бы луч света падал косо, мы не имели бы представления о прямой линии. А если бы органическому

111

строению нашему чуждо было единство, если бы мысли наши не были рассудительны, то и в своих поступках мы бессмысленно блуждали бы, выписывая кривые линии, и не было бы ни разума, ни цели в человеческой жизни.

Закон справедливости и правды обращает людей в верных помощников и братьев друг другу, а когда он утвердится совершенно, то и врагов обратит друзей. Кого обнимаю я, прижимая к груди, тот обнимет и меня, прижав к своей груди; кому приношу я в жертву свою жизнь, тот и свою принесет в жертву мне. Итак, вот основа для права людей, для права народов — единообразие мыслей, единство целей, ненарушимая верность союза; но это же основа для права и среди животных, потому что и животные, объединяясь в общество, следуют закону справедливости, а люди, которые уступают своей хитрости и силе и отходят от закона справедливости, — самые бесчеловечные существа на всем свете, будь они даже цари и монархи. Без соблюдения справедливости, без правды немыслимы ни разум, ни человечность.

6. Прямой и прекрасный облик человека, это он воспитал в человеке понимание благопристойного, ибо благоприличия — прекрасные слуги и друзья истины и справедливости. Благопристойным быть телу — значит, стоять как подобает ему, быть таким, каким создал его бог, и истинная красота — не что иное, как приятная форма внутреннего совершенства и здоровья. Представьте себе, что человек, это подобие божие, изуродован небрежением к телу и ложным искусством: пусть волосы его будут выдраны или пусть будут они обращены в бесформенную массу, уши и нос — проколоты и вытянуты книзу, шея и все прочие части тела искалечены или испорчены одеждой, — представьте себе такую картину и подумайте, кому привидится тут благопристойность стройного и прекрасного человеческого тела? Даже если предположить, что всем тут правит самая своенравная мода! Не иначе обстоит дело и с нравами, с жестами, со всеми художествами, с человеческой речью. Значит, все это пронизано духом гуманности, вечно неизменным, и лишь немногие народы на земле верно выразили этот дух, а сотни других осквернили его варварством и ложным искусством. Исследовать дух гуманности — вот подлинная задача человеческой философии, философии, которую мудрец свел с небес на землю²², — она являет себя и в общении людей, и в государственных делах, и в науках, и в искусствах.

И, наконец, религия — вот высшая гуманность человека; не удивляйтесь тому, что я отношу религию к человечности. Ведь если преимущество человека — в рассудке, то рассудок занят выискиванием связи между причиной и следствием; там, где рассудок не усматривает причины, он ее предвосхищает. Так поступает человеческий рассудок во всем, во всех ремеслах, во всех искусствах, ибо даже если рассудок следует некоему усвоенному умению, то он должен был усмотреть взаимосвязь причины и следствия когда-то раньше и тогда уже прибегнуть к новому приему искусства. Но когда мы наблюдаем творения природы, то мы, по сути дела, не усматриваем причины, которая действовала бы в глубине вещей:

112

мы не знаем самих себя и не знаем, что же такое творит внутри нас. Так и во всех действиях, совершающихся вокруг нас, все — только сон. только предположение, пустое имя, но, однако, сон истинный, коль скоро мы замечаем, что одни и те же действия сопряжены с одинаковыми причинами Таким путем рассуждения идет философия, а религия всегда и была первой и последней философией. И у самых диких народов есть религия, ни один народ на Земле не обходится совершенно без нее, точно так же, как не обнаружено на Земле существ, наделенных человеческим обликом и разумной способностью, которые обходились бы без языка, без брака, без хотя бы немногих человеческих обычаев и нравов. Все народы, не видя перед собой создателя мира, веровали в незримых создателей и не переставали изыскивать причины вещей, как бы темно ни было их стремление исследовать эти причины. Правда, они, скорее, держались явлений природы, а не ее сущности, привязаны были к сторонам страшным и преходящим, а не к прочным и приятным; да и редко удавалось им все отдельные причины подчинить одной общей. Однако и у этих народов такие первые опыты были уже религией, и если утверждать, что страх придумал их богов, то этим еще решительно ничего не сказано. Страх сам по себе ничего не придумывает, он просто пробуждает рассудок, и рассудок начинает строить свои предположения и предощущает суть дела — верно или ошибочно. Итак, как только человек научился пользоваться своим рассудком, легко приводя его в движение, как только взглянул он на мир иначе, чем животное, так он непременно должен был предположить существование в мире незримых существ, более могущественных, чем он сам. существ, помогающих или мешающих человеку в его жизни. Этих-то существ и пытался человек дружески расположить к себе, сохранить их дружбу, и так пошла своими путями, истинными или ложными, верными или неверными, религия — наставница человечества, подающая людям совет, утешающая их в их темной жизни с ее опасными лабиринтами.

Нет! Не оставил ты создания свои без свидетельства творения твоего, о вечный источник жизни, всех форм и существ! Зверь, пригнутый к земле, неясно чувствует силу и благость твою, упражняя силы и склонности, какие подобают его органическому строю; для животного человек — видимое божество Земли. Но человека ты возвысил, и, даже не ведая того, даже не желая того, следит он первопричины вещей, догадывается о взаимосвязи их и, наконец, обретает тебя, о существо из существ, о великая взаимосвязь всех вещей! Внутреннюю сущность твоей природы человек не может познать, ибо не видит изнутри энергии вещей. И даже желая представить себе облик твой, человек заблуждается и не может не заблуждаться, ибо лишен ты облика, будучи единственной причиной, будучи первопричиной всякого облика. Но и ложный отблеск — тоже свет, и всякий ложный алтарь, поставленный тебе человеком, — неложный памятник и твоего существования и памятник способности людской познавать тебя и поклоняться тебе. Если бы даже религия была просто упражнением сил рассудка, то и тогда в ней — высший дух человечности, самый возвышенный цветок человеческой души.

113

Но религия — нечто несравненно большее; религия — это упражнение сердца и самое чистое направление способностей и сил человека. Если человек создан для свободы, — а на Земле нет закона, кроме того, что возложит на себя сам человек, — то человек вскоре станет самым диким существом на всей Земле; нужно, чтобы познал он закон бога в природе, чтобы, словно дитя, подражал он совершенству своего отца. Животные родились рабами в этом огромном здании земного хозяйства, и рабский страх перед законом, перед наказанием — вот самый очевидный признак, который отличает животного от человека. А истинный человек — свободен, он послушен отцу, потому что добр и потому что любит его; ведь и все законы природы — это благо, стоит только усмотреть их в природе, а если человек еще не способен усмотреть их, то он учится с детским простодушием следовать им. Так говорили мудрецы: не пойдешь по доброй воле, все равно придется идти²³. законы природы не переменятся ради тебя; но чем лучше будешь постигать ты совершенство, благость и красоту законов, тем больше будешь превращаться в подобие божества в руках живой формы, ваяющей твой образ. Итак, истинная религия — это ребяческое поклонение богу, подражание самому высшему и самому прекрасному образцу, запечатление его в образе человеческом, а вместе с тем и наиглубочайшая удовлетворенность, наидеятельнейшая доброта и человеколюбие.

Теперь нам понятно, почему во всех религиях бог должен был так или иначе походить на человека: люди или возвышали человека, превращая его в бога, или низводили отца миров с небес, воплощая его в человеческий облик. Мы ведь не знаем ничего, что было бы возвышеннее человеческого облика, а все, что должно трогать душу человека, что должно повести человека к гуманности, должно быть продуманным, должно быть прочувствованным в человеческих понятиях и представлениях. Вот почему народ, мысливший чувственно и наглядно, облагородил человеческий облик и превратил его в красоту богов, а народы, мыслившие более духовно, совершенства незримого божества обратили в символы, предназначенные для глаз смертных. И далее, желая явить себя нам, бог говорил и поступал, соразмеряя слова и дела с временем истории, с людьми. Ничто так не облагородило весь наш облик, все наше естество, как релн-гия, — и все потому, что религия возвращает человека к его чистейшему предназначению.

А что с религией связывались надежды и вера в бессмертие, что именно религия положила начало вере в бессмертие среди людей, тоже отвечает природе вещей, и такая вера неотделима от понятия бога и человечества. Как? Мы — дети Вечного существа, мы, подражая ему, познаем его, мы учимся любить его, и все вокруг нас пробуждает в нас познание бога; и любовь, и страдания вынуждают нас подражать ему, но мы так темно познаем его! Мы так дурно, так по-детски подражаем ему и даже понимаем, почему не можем познавать его и подражать ему иначе, пока заключены в этом нашем органическом строе. Но неужели же нет для нас иных возможностей, неужели самым очевидным, самым лучшим нашим

114

задаткам не суждено развиваться далее? Ведь именно эти наши силы, самые благородные, — не для это они стремятся выйти за его пределы, потому что все служит на этой земле жизненной нужде. И тем не менее благородная часть нашего существа непрестанно борется с нуждою, и как раз то, что и кажется целью человека с присущим ему органическим строением, это-то на Земле, но далеко не достигает на Земле своего завершения. Так что же? Оборвало ли божество нить и, долго готовившись создать человеческий облик, в конце концов произвело на свет незрелое существо, и все предназначение человека — обман? Ибо мы все знаем отчасти²⁴; что же — и на века останется все знанием отчасти, а род человеческий — полчищем теней, догоняющим образы своих фантазий? Все пороки и все чаяния нашего рода человеческого религия слила в веру и венок бессмертия свила для человечности.