Константин Дмитриевич Ушинский (1824-1870) родное слово

Начало человеческого слова вообще и даже начало языка того или другого народа теряется точно так же в прошедшем, как начало и история человечества и на­чало всех великих народностей; но как бы там ни было, в нас существует, однако же, твердое убеждение, что язык каждого народа создан самим народом, а не кем-нибудь другим. Приняв это положение за аксиому, мы скоро, однако же, встречаемся с вопросом, невольно поражающим наш ум: неужели все то, что выразилось в языке народа, скрывается в народе? Находя в языке много глубокого философского ума, истинно поэтичес­кого чувства, изящного, поразительно верного вкуса, следы труда сосредоточенной мысли, бездну необык­новенной чуткости к тончайшим переливам в явлениях природы, много наблюдательности, много самой стро­гой логики, много высоких духовных порывов и зачат­ки идей, до которых с трудом добирается потом вели­кий поэт и глубокомысленный философ, – мы почти отказываемся верить, чтобы все это создала эта гру­бая, серая масса народа, по-видимому, столь чуждая и философии, и искусству, и поэзии, не выказывающая ничего изящного в своих вкусах, ничего высокого и художественного в своих стремлениях. Но в ответ на рождающееся в нас сомнение из этой же самой серой, невежественной, грубой массы льется чудная народ­ная песнь, которой почерпают свое вдохновение и поэт, и художник, и музыкант; слышится меткое, глубокое слово, в которое с помощью науки... вдумываются фи­лолог и философ и приходят в изумление от глубины и истины этого слова, несущегося из самых отдаленных, самых диких, невежественных времен.

Это явление, более чем какое-нибудь другое, способно вразумить нас в нашей личной гордости своим индивидуальным зна­нием, своим просвещением, свой индивидуальной раз­витостью, – более, чем всякое другое явление, способ­но оно напомнить нам, что, кроме отдельных, сознательных личностей, отдельных человеческих орга­низмов, существуют еще на земле громадные организ­мы, к которым человек в отдельности относится также, как кровяной шарик к целому организму тела. Гордясь своим образованием, мы смотрим часто свысока на простого, полудикого человека, взятого из низших и обширнейших слоев народной массы; но если мы дей­ствительно образованны, то должны в то же время пре­клониться с благоговением перед самим народным ис­торическим организмом, непостижимому творчеству которого мы можем только удивляться, не будучи в со­стоянии даже подражать, и счастливы, если можем хотя почерпать жизнь и силу для наших собственных созда­ний из родников духовной жизни, таинственно крою­щихся в недрах народных. Да, язык, который дарит нам народ, один уже может показать нам, как бесконечно ниже стоит всякая личность, как бы она образованна и развита ни была, как бы ни была она богато одарена от природы, – перед великим народным организмом. <...> Язык народа – лучший, никогда не увядающий и вечно вновь распускающийся цвет всей его духовной жизни, начинающейся далеко за границами истории. В языке одухотворяется весь народ и вся его родина; в нем претворяется творческой силой народного духа в мысль, в картину и звук, небо отчизны, ее воздух, ее физические явления, ее климат, ее поля, горы и долины, ее леса и реки, ее бури и грозы – весь тот; глубокий, полный мысли и чувства, голос родной природы, кото­рый говорит так громко в любви человека к его иногда суровой родине, который высказывается так ясно в родной песне, в родных напевах, в устах народных поэтов. Но в светлых прозрачных глубинах народного языка отражается не одна природа родной страны, но и вся история духовной жизни народа. Поколения на­рода проходят одно за другим, но результаты жизни каж­дого поколения остаются в языке – в наследие потомкам.

В сокровищницу родного языка складывает одно поколение за другим плоды глубоких сердечных движе­ний, плоды исторических событий, верования, воззре­ния, следы прожитого горя и прожитой радости – сло­вом, весь след своей духовной жизни народ бережно сохраняет в родном слове. Язык есть самая живая, са­мая обильная и прочная связь, соединяющая отжившие, живущие и будущие поколения народа в одно великое, историческое живое целое. Он не только выражает собой жизненность народа, но есть именно самая эта жизнь. Когда исчезает народный язык, – народа нет более! Вот почему, например, наши западные братья, вынесши все возможные насилия от иноплеменников, когда это насилие, наконец, коснулось языка, поняли, что дело идет теперь уже о жизни или смерти самого народа. Пока жив язык народный в устах народа, до тех пор жив и народ. И нет насилия более невыносимого, как то, которое желает отнять у народа наследство, со­зданное бесчисленными поколениями его отживших предков. Отнимите у народа все – и он все может воротить; но отнимите язык, и он никогда более уже не создаст его; новую родину даже может создать народ, но языка – никогда: вымер язык в устах народа – вымер и народ. Но если человеческая душа содрогается перед убийством одного недолговечного человека, то что, же должна бы чувствовать она, посягая на жизнь многове­ковой исторической личности народа – этого величай­шего из всех созданий божиих на земле?

Являясь, таким образом, полнейшей и вернейшей летописью всей духовной, многовековой жизни народа, язык в то же время является величайшим народным наставником, учившим народ тогда, когда не было еще ни книг, ни школ, и продолжающим учить его до конца народной истории. Усваивая родной язык легко и без труда, каждое новое поколение усваивает в то же время плоды мысли и чувства тысячи предшествовавших ему поколений, давно уже истлевших в родной земле или живших, может быть, не на берегах Рейна и Днепра, а где-нибудь у подошвы Гималаев. Все, что видали, все, что испытали, все, что перечувствовали и передумали эти бесчисленные поколения предков, передается легко и без труда ребенку, только что открывающему глаза lull на мир божий, и дитя, выучившись родному языку, вступает уже в жизнь с необъятными силами.

Не условным звукам только учится ребенок, изучая родной язык, но пьет духовную жизнь и силу из родимой груди родного слова. Оно объясняет ему природу, как не мог бы объяс­нить ее ни один естествоиспытатель, оно знакомит его с характером окружающих его людей, с обществом, среди которого он живет, с его историей и его стремле­ниями, как не мог бы познакомить ни один историк; оно вводит его в народные верования, в народную поэзию, как не мог бы ввести ни один эстетик, оно, наконец, дает такие логические понятия и философские воззрения, которых, конечно, не мог бы сообщить ребенку ни один философ.

Ребенок, развитие которого не было извращено насильственно, по большей части, в пять или шесть лет, говорит уже очень бойко и правильно на своем родном языке. Но подумайте, сколько нужно знаний, чувств, мыслей, логики и даже философии, чтобы говорить так на каком-нибудь языке, как говорит не глупое дитя лет шести или семи на своем родном? Те очень ошибаются, кто думает, что в этом усвоении ребенком родного язы­ка действует только память: никакой памяти не достало бы для того, чтобы затвердить не только все слова како­го-нибудь языка, но даже все возможные сочетания этих слов и все их видоизменения; нет, если бы изучали язык одной памятью, то никогда бы вполне не изучили ни одного языка. Язык, созданный народом, развивает в духе ребенка способность, которая создает в человеке слово и которая отличает человека от животного; разви­вает дух. Вы замечаете, что ребенок, желая выразить свою мысль, в одном случае употребляет одно выраже­ние, в другом другое, и невольно удивляетесь чутью, с которым он подметил необычайно тонкое различие меж­ду двумя словами, по-видимому, очень сходными. Вы замечаете также, что ребенок, услышав новое для него слово, начинает по большей части склонять его, спря­гать и соединять с другими словами совершенно правильно: могло бы это быть, если бы ребенок, усваи­вая родной язык, не усваивал частицы той творческой силы, которая дала народу возможность создать язык? Посмотрите, с каким трудом приобретается иностран­цем этот инстинкт чужого языка; да и приобретается ли когда-нибудь вполне?

Лет двадцать проживет немец в России и не может приобресть даже тех познаний в языке, которые имеет трехлетнее дитя! Но этот удивительный педагог – родной язык – не только учит многому, но и учит удивительно легко, по какому-то недосягаемо облегчающему методу. Мы хотим передать ребенку пять, шесть неизвестных ему названий, семь, восемь иностранных слов, два, три новых понятия, несколько сложных событий, и это сто­ит нам значительного труда и еще больше стоит труда ребенку. Он то заучивает, то опять забывает и если сообщаемые понятия сколько-нибудь отвлеченны, зак­лючают в себе какую-нибудь логическую или грамма­тическую тонкость, то дитя решительно не может их усвоить; тогда как на практике, в родном языке, он легко и свободно пользуется теми же самыми тонкостями, которые мы напрасно усиливаемся ему объяснить. Мы успокаиваем себя обыкновенно фразой, что ребенок говорит на родном языке так себе, бессознательно, но эта фраза ровно ничего не объясняет. Если ребенок употребляет кстати тот или другой грамматической оборот, делает в разговоре тонкое различие между словами и грамматическими формами – это значит, что он сознает их различие, хотя не в той форме и не тем путем, как бы нам хотелось. Усваивая родной язык, ребенок усваивает не одни только слова, их сложения и видоизменения, но бесконечное множество понятий, воззрений на предметы, множество мыслей, чувств, художественных образов, логику и философию язы­ка, – и усваивает легко и скоро, в два-три года, столько, что и половины того не может усвоить в двадцать лет прилежного и методического учения. Таков этот вели­кий народный педагог – родное слово!

Но, скажут нам, почему же мы говорим родное? Разве же можно точно так же легко практически выу­чить дитя иностранному языку и разве это изучение не может принести ему той же пользы, какую приносит изучение родного языка?! Языки французский и не­мецкий также являются результатами многовековой духовной жизни этих народов, как и языки русский, латинский и греческий. Следовательно, если ребенок с детства будет говорить на каком-нибудь иностран­ном языке, то его душевное развитие от этого ничего не потеряет, а может быть, еще и выиграет.

Маленький француз, англичанин, итальянец почерпают точно такое же сокровище, а может быть, и больше, из своих родных языков, как и русский из своего. Все это совер­шенно справедливо, и если русское дитя, говоря с са­мого детства по-французски или по-немецки, будет по­ставлено в ту же самую среду, в какую поставлен маленький француз и немец, то, без сомнения, его ду­ховное развитие будет идти тем же путем, хотя, может быть, и не совсем тем же, как мы это увидим ниже, если примем в расчет не подлежащий сомнению факт наследственности национальных характеров.

Принимая язык за органическое создание народной мысли и чувства, в котором выражаются результаты духовной жизни народа, мы, конечно, поймем, почему в языке каждого народа выражается особенный характер, почему язык является лучшей характеристикой народа.

Легкая, щебечущая, острая, смеющаяся, вежливая до дерзости, порхающая, как мотылек, речь француза; тяжелая, туманная, вдумывающаяся сама в себя, рас­считанная речь немца; ясная, сжатая, избегающая вся­кой неопределенности, прямо идущая к делу, практи­ческая речь британца; певучая, сверкающая, играющая красками, образная речь итальянца; бесконечно лью­щаяся, волнуемая внутренним вздымающим ее чув­ством и изредка разрываемая громкими всплесками речь славянина – лучше всех возможных характери­стик, лучше самой истории, в которой иногда народ мало принимает участия, знакомят нас с характерами народов, создавших эти языки. Вот почему лучшее и даже единственно верное средство проникнуть в ха­рактер народа – усвоить его язык, и чем глубже вош­ли мы в язык народа, тем глубже вошли в его характер.

Из такой не подлежащей сомнению характерности языков не вправе ли мы вывести заключение, что вовсе не безразлично для духовного развития дитяти, на ка­ком языке он говорит в детстве? Если мы признаем, что на душу ребенка и на направление ее развития могут1 иметь влияние окружающая его природа, окружающие его люди и даже картина, висящая на стене в его дет­ской комнате, даже игрушки, которыми он играет, то неужели мы можем отказать во влиянии такому проник­нутому своеобразным характером явлению, каков язык того или другого народа этот первый истолкователь и природы и жизни, и отношений к людям, эта тонкая, об­нимающая душу атмосфера, чрез которую она все ви­дит, понимает и чувствует? Но что же за беда, скажете вы, если этой атмосферой будет не русское, а какое-нибудь иностранное слово? Беды и действительно не было бы никакой, если бы, во-первых, это слово нашло в организме ребенка уже подготовленную для себя ро­димую почву; если бы, во-вторых, ребенок был совер­шенно перенесен в среду того народа, сквозь язык ко­торого открылся ему мир божий, и если бы, в-третьих, ребенку суждено было жить и действовать среди того народа, язык которого заменил ему язык родины; сло­вом, если бы маленькому русскому предстояло во всех отношениях быть французом, немцем или англичани­ном. Но в том-то и беда, что первое из этих условий вовсе не выполнимо, второе может быть выполнено тогда, когда русское дитя станут воспитывать за границей, а третье только тогда, когда родители решаются пере­менить для своего ребенка отчизну.

Нужно ли говорить о наследственности националь­ного характера в организме ребенка? Если мы видим, что детям передаются от родителей такие крупные черты физиономии, каков, например, цвет глаз, форма носа, губ, волосы, стан, походка, мимика, то, конечно, должны предполагать, что еще вернее передаются от родителей к детям более тонкие и потому более глубо­кие характерные отличия; потому что чем глубже, чем скрытнее причина особенной характерности человека, тем вернее передается она потомственно. <...>

То, что соответствует нашим врожденным наклон­ностям, мы принимаем легко и усваиваем прочно; то, что противоречит этим основам или чуждо им, мы принимаем с трудом, удерживаем слабо и разве толь­ко после продолжительных усилий можем перерабо­тать в свой природный характер. Из этого уже ясно само собой, что если язык, на котором начинает гово­рить дитя, противоречит врожденному национальному его характеру, то этот язык никогда не окажет такого сильного влияния на его духовное развитие, какой оказал бы родной ему язык; никогда не проникнет так глубоко в его дух и тело, никогда не пустит таких глу­боких, здоровых корней, обещающих богатое, обиль­ное развитие.

Но этого мало, язык народа, как мы видели выше, являясь полнейшим отражением, роди­ны и духовной жизни народа, является в тоже время для ребенка лучшим истолкователем окружающей его природы и жизни.

Ушинский К.Д. Собр. соч. М.-Л., 1948. Т. 2. С. 554-563.