II. Исторические корни марксизма.

Марксизм возник и оформился, когда пролетариат вышел на всемирно-историческую арену, когда с большой остротой обнаружились противоречия капиталистического способа производства. Что же это за противоречия?

Первое противоречие, общее передовым капиталистическим странам, но с особой силой проявлявшееся тогда в Англии как наиболее развитой капиталистической стране, — это антагонизм наёмного труда и капитала, антагонизм между пролетариатом и буржуазией.

Присвоение неоплаченного труда пролетариата — основа капиталистического способа производства. Свобода конкуренции всё больше обнаруживала себя как свобода эксплуатировать наёмного рабочего. Это вызывало и вызывает антагонизм между классом буржуазии и классом пролетариата. В пределах этого антагонизма буржуазия представляет собой консервативную сторону, пролетариат — разрушительную и революционную. От первой исходит действие, направленное на сохранение противоречия, от второго — действие, направленное на его уничтожение, уничтожение общества, породившего это противоречие.

Промышленная революция путём развития паровой машины превратила старую мануфактуру в предприятие современной крупной промышленности. Она дала этим широкий размах развитию капитала, увеличивая капиталистическую эксплуатацию, но она создала и силу, могущую оказать сопротивление этой эксплуатации, — фабрично-заводской пролетариат.

«Так как в жизненных условиях пролетариата, — писали в одной из своих ранних работ Маркс и Энгельс, — все жизненные условия современного общества достигли вершины бесчеловечности; так как в пролетариате человек потерял самого себя, но вместе с тем не только обрёл теоретическое сознание этой потери, а непосредственно ещё вынужден к возмущению против этой бесчеловечности велением ничем не прикрашенной, неумолимой, абсолютно властной нужды, этого практического выражения необходимости, то поэтому пролетариат может и должен сам себя освободить. Но он не может освободить себя, не упразднив своих собственных жизненных условий. Он не может упразднить своих собственных — жизненных условий, не упразднив всех бесчеловечных жизненных условий современного общества, сосредоточившихся в его собственном положении. Он не напрасно проходит суровую, закаляющую школу труда. Дело не в том, в чём в данный момент видит свою цель отдельный пролетарий или даже весь пролетариат. Дело в том, что такое пролетариат и что он, сообразно этому своему бытию, исторически вынужден будет делать. Его цель и его историческое действие самым ясным и неоспоримым образом предуказываются его собственным жизненным положением, равно как и всей организацией современного буржуазного общества. Нет надобности распространяться о том, что значительная часть английского и французского пролетариата и теперь уже сознаёт свою историческую задачу и постоянно работает над дальнейшим развитием и окончательным прояснением своего самосознания»[7].

Постепенно в рабочем классе развивается сознание необходимости не только ограничить конкуренцию среди рабочих или частично уничтожить её, но и уничтожить весь строй, порождающий конкуренцию. В 1831 и 1834 гг. происходят восстания французских рабочих в Лионе в ответ на усиление эксплуатации и предательство буржуазии, проявленное ею в революции 1830 г. Во время восстания 1831 г. рабочие в течение нескольких дней держат город в своих руках. Они выставляют знаменитый лозунг: «Жить, трудясь или умереть, сражаясь». Повторное восстание 1834 г. имело ещё большее значение. Эти восстания поставили во главу угла рабочий вопрос. Требования рабочих хотя ещё и не были направлены против самых основ капитализма, всё же со всей остротой поставили вопрос об эксплуатации, борьбу против капитализма. В 1837–1840 гг. первое национальное рабочее движение английских чартистов, первое массовое революционное движение рабочих достигает своего апогея. В 1844 г. происходит восстание силезских ткачей в Пруссии. Наконец события 1848 г. «шумно и сумбурно возвестили, — говорит Маркс, — эмансипацию пролетариата — эту тайну XIX столетия и его революций». Так, развиваясь по мере роста, крупной промышленности и по мере освобождения от влияний окружающей его мелкобуржуазной среды, пролетариат начинает оказывать сопротивление буржуазии уже в качестве самостоятельной силы. Он «резко, ясно, беспощадно и властно заявляет во всеуслышание о своей противоположности обществу частной собственности».

Второе противоречие, характеризующее буржуазное общество и усиленно разъедающее его особенно со второй четверти XIX столетия, — антагонизм между организацией производства на отдельных предприятиях и анархией производства во всём буржуазном обществе.

Буржуазное общество имеет своей основой производство товаров. Но «особенность каждого общества, основанного на производстве товаров, заключается в том, что в нём производители теряют власть над своими собственными общественными сношениями»[8]. Производство без плана, на рынок, без учёта действительных потребностей влечёт за собой анархию общественного производства. Законы товарного производства находят своё проявление во внешней общественной связи между товаропроизводителями в обмене; они обнаруживаются как принудительные законы «свободной конкуренции», которая господствует между капиталистами. Будучи вынужден вводить под ударами свободной конкуренции новые машины и расширять производство, капитализм создаёт неслыханное развитие производительных сил, рост в небывалых размерах общественного богатства. В то же время разорение городского ремесла и крестьянства и вытеснение рабочих путём усовершенствования и введения новых машин создают излишек рабочей силы, кадры людей без занятий и средств к существованию. «Анархия буржуазного общества составляет основу современного общественного порядка, равно как общественный порядок, со своей стороны, является порукой этой анархии, — писали тогда же Маркс и Энгельс. — Поскольку и в какой степени они противоречат друг другу, постольку и в той же сильной степени они друг друга обусловливают»[9].

Беспорядочный характер буржуазного производства в его целом, нарушая пропорциональность между разными отраслями промышленности, создаёт превышение предложения товаров над их спросом. На одном полюсе — скопляющиеся в изобилии средства производства и богатства вообще, на другом — нужда, бедность, изнурение. Всё это находит своё крайнее выражение в кризисах. В них особенно отчётливо проявляется господство продукта над производителем, материальные силы как бы приобретают духовную жизнь, а люди, создавшие их, опускаются до степени косной, тупой материальной силы. Кризисы характеризуют обострение противоречий буржуазного порядка. «Требуя отрицания частной собственности, пролетариат, — пишет Маркс в 1844 г., — лишь возводит в принцип общества то, что общество возвело в его принцип, что овеществлено в нём уже помимо его содействия, как отрицательный результат общества»[10].

Кризисы как материальный протест производительных сил против сковывающих их развитие отношений буржуазной собственности ведут к крайнему ухудшению положения рабочих, делая его в высшей степени непрочным и неустойчивым. Но тем самым они в громадной степени революционизируют сознание пролетариата и ставят его перед необходимостью бороться не только за временные и частичные улучшения в пределах капитализма, но и против основы этих кризисов, т. е. против самого капиталистического способа производства.

Так частная собственность в движении и развитии своих внутренних противоречий сама толкает себя к собственной гибели. Она приходит к самоотрицанию путём порождения на свет пролетариата, этой «сознающей свою духовную и физическую нищету нищеты, этой сознающей свою отверженность и тем самым себя самое упраздняющей отверженности. Пролетариат приводит в исполнение приговор, который сама себе выносит частная собственность порождением на свет пролетариата, точно так же как он приводит в исполнение приговор, который сам себе выносит наёмный труд производством чужого богатства и собственной нищеты. Одержав победу, пролетариат никоим образом не становится абсолютной стороной общества, ибо он одерживает победу, только упраздняя самого себя и свою противоположность. С победой пролетариата исчезают как сам пролетариат, так и обусловливающая его противоположность — частная собственность»[11].

Таковы важнейшие формы проявления основного противоречия капиталистического общества — противоречия между общественным характером производства и частнособственническим присвоением. Но из этого основного противоречия проистекают и иные производные противоречия, имеющие, однако, не малое значение для характеристики капиталистической действительности первой половины XIX столетия и для понимания исторических корней и причин возникновения марксизма.

Одним таким противоречием, всё больше выявляющимся в процессе развёртывания классовой борьбы в капиталистических странах, особенно во Франции с её богатством политических переворотов, было противоречие между экономической сущностью буржуазного общества и внешним его проявлением в его политической надстройке — между «гражданским обществом» и демократическим государством.

Чем больше буржуазия приспосабливала политическую надстройку к потребностям своей экономики и заменяла старые феодальные привилегии буржуазным правом, тем больше проявлялось вопиющее противоречие между формальным равенством, провозглашаемым ею в виде «демократии», и фактическим неравенством, существующим в её экономике. Политические учреждения оказались самой злой, самой отрезвляющей карикатурой, говорит Энгельс, на блестящие обещания философов XVIII в. «Вечная справедливость осуществилась в виде буржуазной юстиции... естественное равенство ограничилось равенством граждан перед законом, а существеннейшим из прав человека было объявлено право буржуазной собственности. Разумное государство и «общественный договор» Руссо оказались и могли оказаться на практике только буржуазной демократической республикой»[12].

«Противоречие демократического представительного государства и буржуазного общества, — уже рано должны были констатировать Маркс и Энгельс, — есть законченная форма классического противоречия публичной общественности и рабства. В современном мире всякий одновременно — член рабского строя и человеческого общежития. Именно рабство буржуазного общества, по видимости своей, есть величайшая свобода, потому что она кажется законченной формой независимости индивидуума, который принимает необузданное, не связанное никакими общими узами и никаким другим человеком движение своих отчуждённых жизненных элементов, как например собственности, промышленности, религии и пр., за свою собственную свободу, между тем как оно, наоборот, представляет собой его законченное рабство и человеческую отверженность. На место привилегии здесь стало право»[13].

Развитие политической борьбы в 40‑х годах XIX в. всё больше выявляло классовую сущность буржуазной демократии. Выяснилось, что с политической точки зрения государственное и общественное устройство не две разные вещи. Государственная власть обнаружила себя как официальное выражение антагонизма классов, как организация класса эксплуататоров для охраны «общих условий производства, следовательно, и для насильственного удержания эксплуатируемого класса на той ступени подчинения, которая требовалась данным способом производства»[14]. Это показывало, что зло не только в той или иной форме государства, а в его сущности, т. е. в строе общества частной собственности.

Когда же на историческую арену выходит пролетариат, когда на первое место выдвигается его борьба с буржуазией, буржуазия окончательно бросается в объятия реакции и истинным представителем подлинной демократии выступает пролетариат. Он всё решительнее на опыте своей борьбы приходит к убеждению, что действительное равенство есть прежде всего уничтожение самих классов. Но это равенство недостижимо без революционного ниспровержения существующей власти, без разрушения буржуазного государства. И поэтому на знамёнах пролетариата всё больше вырисовываются лозунги: «Мир хижинам — война дворцам», «Политическая власть — наше средство, социальное благоденствие — наша цель».

Другое, более частное противоречие, вытекающее из различия в уровне хозяйственного положения капиталистических стран, имеет важное значение, так как обусловливает возможность прорыва революции в отдельных частях буржуазного организма. Это противоречие в начале XIX в. нашло своё выражение в англо-русском господстве над Европой и в наличии революционной ситуации в Германии.

Оригинальность положения заключалась в том, что в таких капиталистических странах, которые являлись своего рода «конечностями» буржуазного организма — именно Германия того времени, — только ещё встали задачи штурма абсолютизма и остатков феодализма, тогда как в Англии и отчасти во Франции уже разыгрывалось начало конца этого штурма, и против капитализма начинал систематическую борьбу революционный пролетариат.

С одной стороны, над революционной Европой нависла царская крепостническая Россия, оплот реакции и абсолютизма. С другой стороны — Англия, тогдашний властитель мирового рынка, превращавшая целые нации в своих наёмных рабочих, прочно стояла, как скала, о которую разбивались континентальные революционные волны. Но в то же время в связи с различием в уровне хозяйства капиталистических стран, Англия, развёртывая свои экономические связи и оказывая экономическое давление на отсталые государства континента, выступала как одна из причин, порождавших экономические кризисы и революционные волны в континентальных странах Европы. «Континент, — писал Маркс, — вывозит в Англию несравненно больше, чем в какую бы то ни было другую страну. Но вывоз в Англию в свою очередь зависит от положения Англии, в особенности на заокеанских рынках. Затем Англия вывозит в заокеанские страны несравненно больше, чем весь континент, так что размеры континентального экспорта в эти страны всегда зависят от заокеанского вывоза Англии. Если поэтому кризисы прежде всего создают революцию на континенте, то причина их всё же находится в Англии. В конечностях буржуазного организма естественно должны скорее происходить насильственные катастрофы, чем в его сердце, где возможностей компенсирования больше»[15]. Одной из таких конечностей была Германия 1840‑х годов.

Таким образом если вся Европа ощущала англо-русское господство, то на Германию этот двойной гнёт падал с особой силой, потому что через неё пролегала в то время экономическая и политическая граница, отделяющая Восток от Запада. Но именно положение её в качестве одной из конечностей буржуазного организма сгущало в ней революционную атмосферу и создавало возможность развития буржуазной революции как непосредственного пролога к пролетарской.

Надо указать ещё на одно противоречие в области теоретического сознания, которое проистекает из уже указанных выше противоречий. Это противоречие обнаружилось с особой силой ко времени возникновения марксизма также именно в Германии. Это — характернейший момент буржуазной идеологии, имеющий в основе своей противоречия классов и противоречие между умственным и физическим трудом, — разрыв между теорией и практикой.

Некогда буржуазное общество в силу внутренних потребностей своего развития, по мере освобождения от пут феодальной системы с необходимостью толкало своих представителей на путь развития теоретического познания. Буржуазия стремилась с помощью научного знания разрушить господство римско-католической церкви как интернационального центра, цементирующего феодальную систему. С другой стороны, через познание свойств материальных тел и форм проявления сил природы она ставила своей задачей развивать производительные силы. Феодальному обществу с его религией, теологией и метафизикой буржуазия противопоставляла союз естествознания с материалистической философией. XVIII в. — век Великой французской революции и промышленной революции в Англии — был практическим торжеством этой теории.

К началу нового столетия начинает обнаруживаться в буржуазной идеологии антагонизм между теорией и практикой. Этому содействовали растущая оторванность имущих классов от непосредственного процесса материального производства и монополизация ими теоретической работы. Крупная промышленность отделяет от рабочего науку как самостоятельную потенцию производства и заставляет её служить капиталу. Познание становится орудием, способным отделиться от труда и выступать против него враждебно. Всё больше проявляется антагонизм между буржуазной промышленностью и буржуазной теорией, с одной стороны, и создаваемой капиталом нищетой, и разрухой — с другой.

В начале своего развития буржуазия, выражая объективно прогрессивные тенденции общественного развития, могла придать своей науке видимость надклассовости, форму всеобщности и представляла её как единственно разумную и общезначимую. Но по мере выявления антагонистического характера буржуазного общества обнаруживается и двойственный характер буржуазной науки. Одной стороной она направлена на овладение и подчинение природы человеческому обществу, другой — на подчинение общества господствующему классу в целях эксплуатации угнетённых классов. Вскрываются весь эксплуататорский характер буржуазной науки и проводимый ею отрыв теории от практики, разрыв между умственным и физическим трудом.

В интересах закрепления экономического рабства рабочего класса буржуазия уже предаёт «анафеме» материализм. Она апеллирует к религии в целях «обуздания» безбожных стремлений эксплуатируемых, направленных против капиталистической собственности. Буржуазная философия превращается в опору теологии, в ней усиливается идеализм. В то же время и философский материализм обнаруживает в своём развитии различную классовую направленность. В форме естественно-научного вульгарного материализма он растворяется в естествознании и таким путём обезвреживается буржуазией, которая топит в ползучем эмпиризме вытекающие из последовательного материализма революционные теоретические выводы и перспективы. С другой стороны, в форме социалистических и коммунистических теорий материализм начинает обличать буржуазное общество и присущие ему антагонизмы.

Теоретическая борьба развёртывается между классиками-экономистами как научными представителями буржуазии и коммунистами — теоретиками трудящихся.

Классическая политическая экономия занята ещё борьбой с пережитками феодализма. Свою задачу она видит в том, чтобы показать, как приобретается богатство при отношениях буржуазного производства и насколько оно превосходит производство богатства при феодализме. Это толкает её к исследованию отношений буржуазного производства, и здесь она делает свои великие открытия, кладущие начало трудовой теории стоимости.

Но всё больше выясняется, особенно в связи с последствиями промышленной революции, «что в одних и тех же отношениях производится не одно только богатство, но и нищета, что в отношениях, в которых совершается развитие производительных сил, развивается также и некоторая сила сопротивления и что отношения эти создают богатство граждан, т. е. богатство класса буржуазии, лишь под условием безостановочного уничтожения богатства отдельных членов этого класса и создания безостановочно возрастающего пролетариата». Поэтому буржуазные экономисты отграничивают свою теорию от столь революционных выводов и постепенно спускаются до явной защиты и идеализации буржуазного общества.

Французские революционные учения, особенно социалистические и коммунистические, разочаровавшиеся в результатах Beликой французской революции, критически обнажают противоречия буржуазного общества, но они не могут понять их природы и найти силу, разрешающую эти противоречия практически. Они прекрасно сознают существование противоположности классов, а также элементов разложения внутри современного общества, но они не видят со стороны пролетариата никакой исторической самодеятельности, они «не возглавляют присущего ему политического движения». В ходе борьбы они создают утопическую теорию организации будущего общества. Это приводит их к отрыву от практики настоящего, от классовой борьбы.

Обнажая существующие антагонизмы, утопические социалисты мечтали о их примирении, развивали планы социалистического устройства, надеясь осуществить будущее без борьбы; они не видели иного рычага переустройства настоящего, кроме доброй воли и сознания людей. Они не сумели объединить своих теорий с общественной практикой настоящего, с практикой стихийно развивавшегося рабочего движения.

Буржуазные экономисты отказываются от единства теории и практики, противопоставляют теорию революционной практике. Утопические социалисты же ещё не пришли к единству теории и практики.

Первые относятся положительно к существующему буржуазному миру, считая его лучшим из миров; вторые — отрицательно, считая его существование ошибкой разума. Одни настроены апологетически по отношению к капитализму; другие — критически. Но и те, и другие стоят на антиисторической точке зрения, и те, и другие проводят метафизику и идеализм во взглядах на историю общественного развития.

Классическая немецкая философия прорывает под влиянием Великой французской революции метафизический тупик буржуазной теории. Но она прорывает метафизику на идеалистической основе, отождествляя развитие бытия с развитием мышления.

Это явление в значительной степени объясняется общественной практикой полуфеодальной Германии, где ещё только назревала буржуазная революция.

Кант первый начал философскую революцию классического идеализма. Гегель завершил её в своей системе. «Никогда ещё с тех пор как люди мыслят, — пишет Энгельс, — не было такой всеобъемлющей системы философии, как система Гегеля. Логика, метафизика, философия природы, философия духа, философия права, религии, истории — всё было собрано в одну систему, всё сведено было к одному основному принципу»[16].

Этим принципом было развитие, понимаемое как борьба противоположностей, которое мыслилось идеалистом Гегелем как развитие мирового сознания, разума, абсолютного духа.

Чем безотраднее была немецкая полуфеодальная действительность, тем сильнее стремилась философская мысль подняться над нею. Но не находя исторически действительной опоры для выдвигаемых ею буржуазных идеалов, наслаждаясь собственной самостоятельностью и «творчеством», философская мысль теряла твёрдую почву действительной практики и попадала в мертвящие объятия абстракции.

Немецкий философский идеализм, знаменуя отвратительный отрыв теории от практики и бессилие теории в деле объяснения и изменения практики, есть непрестанное бегство, «прогресс в бесконечность» от действительной практики, от действительного мира. Не «ты можешь, ибо ты должен», а «ты не можешь, ибо ты должен» — вот итог немецкого классического идеализма, выраженный словами его завершителя — словами Гегеля. Но сам Гегель на базе своей диалектики намечает выход из этого тупика.

«В действительности разумность и закон вовсе не в таком печальном положении, чтобы они были только должны быть»[17], — констатирует Гегель. Всё, что разумно, одновременно с этим и необходимо; всё же, что необходимо, должно быть или по крайней мере стать — вот результат его идеалистической диалектики.

Гегелевская диалектика как бы возвращается к действительности. Но она находит не объективную реальность природы и общества, а лишь пустую оболочку мышления — логическую тень действительности. Отождествив бытие и мышление, Гегель неизбежно приходит к отождествлению практики с теорией. Идеалистическая диалектика, выражая практическое бессилие немецкой буржуазии, растворяла всю предметно-практическую деятельность человека в мыслительных категориях, приводила к консервативной философии.

Громы июльской революции 1830 г. были погребальными звуками немецкому классическому идеализму, приблизившемуся к пониманию значения практической деятельности, но не сумевшему овладеть действительной, материальной практикой в целях еёизменения.

Философия Фейербаха, выражающая близость буржуазной революции, решительно порывает с идеализмом Гегеля и провозглашает материализм: не мышление, а бытие природы и человека — исходный момент познания. Но человек и природа рассматриваются Фейербахом «только в форме объекта или в форме созерцания, а не как человеческая чувственная деятельность, практика»[18].

Выдвигая необходимость союза философии с естествознанием и естествознания с философией, Фейербах не понимал, что проблема развития теории упирается не только в необходимость преодоления религии, теологии, метафизики вообще, но и в критику буржуазной политики.

К 40‑м годам XIX в. встала энциклопедическая задача исследовать и резюмировать массу накопленного материала как в области истории природы — естествознания, так и в области истории общества — истории людей. Некогда революционная буржуазная теория, ставши консервативной, не в состоянии была справиться с этой задачей: консервируя буржуазное общество как вечное и «естественное» и питая этим консерватизмом стихийно развивающееся естествознание, она упёрлась в метафизический тупик.

В Германии буржуазия не стояла ещё у власти в силу того, что капиталистический способ производства созрел лишь тогда, когда обнаружился его антагонистический характер в острых конфликтах исторической борьбы, закипевшей в Англии и Франции. Однако эта особенность исторического развития Германии не только не исключала возможности критики буржуазной теории, но требовала этой критики уже со стороны того класса, исторической задачей которого было заменить капитализм новым способом производства и окончательно уничтожить классы, т. е. пролетариата. Эту критику необходимо было связать с политикой. Политическая борьба была тем основным звеном, за которое можно было вытащить теорию из болота феодальной и буржуазной ограниченности на дорогу объективного и революционного познания и тем ликвидировать разрыв и антагонизм между теорией и практикой.

Так стояла эта проблема ко времени возникновения марксизма. Таковы в самых общих чертах те исторические противоречия, которые подготовили зарождение марксизма.

Марксизм как общественно-политическое течение не возник в стороне от столбовой дороги международной цивилизации. Как по своим материально-практическим, так и по теоретическим корням он является продуктом международного развития. Возникновение его в Германии объясняется, как мы видели, также международной обстановкой.

Германия того времени представляла собой переплетение выше охарактеризованных противоречий. Неразрешённыеещё противоречия новой буржуазной экономики и феодализма дополнялись внутренними антагонизмами буржуазного общества. Подобно тому как в римском Пантеоне можно было найти богов всех наций, в Германии можно было найти грехи различных форм экономического и государственного устройства.

В Германии, как уже указывалось, капиталистический способ производства созрел после того, как обнаружился его антагонистический характер в Англии и во Франции. Это обстоятельство обусловило политическое и теоретическое бессилие германской буржуазии и большую политическую и теоретическую сознательность германского пролетариата, опиравшегося уже на опыт английского и французского рабочего движения. Сравнивая «гигантские детские башмаки пролетариата» с «карликовыми изношенными политическими сапогами немецкой буржуазии», Маркс ещё в 1844 г. видел в немецком пролетариате «фигуру атлета». Уже «силезское восстание начинается как раз тем, чем французские и английские восстания кончаются, — сознанием сущности пролетариата». Германия, находясь накануне буржуазной революции при более прогрессивных условиях европейской цивилизации вообще, с гораздо более развитым пролетариатом, чем в Англии XVII и во Франции XVIII столетия, имела возможность сделать эту буржуазную революцию непосредственным прологом к пролетарской революции. Центр революционного движения передвинулся с Запада на Восток, и Германия была его авангардом. А поэтому, как указывает «Коммунистический манифест», «на Германию коммунисты обращают главное своё внимание».

Наконец только немецкая сознательная диалектика — величайшее приобретение классического идеализма, — очищенная от мистифицирующей формы, поставленная на ноги величайшим идеологом пролетариата, дала возможность вытащить теорию из метафизического тупика феодальной и буржуазной ограниченности.

Все эти обстоятельства вместе взятые и объясняют нам, почему Германия второй половины XIX столетия стала родиной марксизма, а вожди германского пролетариата — Маркс и Энгельс, вооружённые материалистической диалектикой, критической и революционной по самому своему существу, — его творцами.

Маркс и Энгельс, пройдя через «огненный поток» фейербаховского материализма, через это «чистилище» того времени, освобождающее от понятий и предрассудков идеалистической философии, впервые извлекли снова на свет, в противовес «брюзжащему, притязательному эпигонству», забытый диалектический метод. Они указали на связь своего метода с гегелевской диалектикой, а также и на прямую противоположность этой последней, показали применение этого метода к фактам эмпирической науки и к условиям революционной борьбы.

Буржуазия, как мы видели выше, в пору своей революционности в лице своих лучших представителей, «напирая на природу», заключила союз естествознания с философией, стояла на материалистической и атеистической позиции. Маркс и Энгельс, выражая интересы пролетариата, класса, заинтересованного не только в изменении природы, но и в радикальном изменении общества, требуют для идейности философии не только союза с естествознанием, но и связи её с историей человечества. «Мы знаем только одну единственную науку, науку истории. Историю можно рассматривать с двух сторон и делить на историю природы и историю людей. Но нельзя отделять друг от друга обе эти стороны, — пишут Маркс и Энгельс в 1845 г., — пока существуют люди, история природы и история людей обусловливают друг друга»[19]. Сознательное отношение людей к природе обусловливает их сознательное отношение друг к другу, и, обратно, их сознательное отношение друг к другу, обусловливает их сознательное отношение к природе.

В классовом обществе отношения людей друг к другу, их общественные отношения далеки от сознательного характера В буржуазном же обществе они представляют «законченное рабство и человеческую отверженность», представляют главный тормоз сознательного развития во всех отношениях. Поэтому на общественные отношения капитализма, получившие сконцентрированное выражение в политике буржуазии, и направили главный огонь своей критики Маркс и Энгельс.

Критика гегелевской философии, жалких эпигонов гегельянства в лице представителей «немецкой идеологии» и «истинного социализма», критика современных ему социально-экономических учений привела Маркса «к заключению, что правовые отношения, как и формы государства, не могут быть поняты ни из самих себя, ни из так называемого всеобщего развития человеческого духа; наоборот, они коренятся в материальных условиях жизни, совокупность которых Гегель, по примеру англичан и французов XVIII столетия, объединил под названием «гражданского общества», а анатомию гражданского общества надо искать в политической экономии»[20]. «Способ производства материальной жизни обусловливает социальный, политический и духовный процессы жизни вообще»[21].

Из этого заключения Маркса следуют в высшей степени революционные выводы, открывающие перспективы величайшей революции всех времён и не только для теории, но, что особенно важно, и для практики пролетариата. На известной ступени развития, указывает далее знаменитое предисловие Маркса «К критике политической экономии», производственные отношения из «форм развития производительных сил» становятся их оковами. «Тогда наступает эпоха социальной революции. С изменением экономической основы более или менее быстро происходит переворот во всей громадной надстройке». «Буржуазные производственные отношения, это — последняя антагонистическая форма общественного процесса производства, антагонистическая не в смысле индивидуального антагонизма, но антагонизма, вырастающего из общественных условий жизни индивидуумов, развивающиеся же в недрах буржуазного общества производительные силы создают вместе с тем материальные условия для разрешения этого антагонизма.

Этой общественной формацией завершается поэтому предыстория человеческого общества»[22].