О том, как Уард с моей подачи написал портрет Фурцевой и получил приглашение в Москву к Хрущеву

У каждого человека есть какое-нибудь увлечение: кто-то сочиняет музыку, кто-то собирает марки, кто-то пишет стихи…

Мой новый друг доктор Уард любил рисовать. Этим своим увлечением он донимал всех своих знакомых. Без конца просил позировать ему. Меня он пытался изобразить раза два или три. Усаживал перед собой жертву своего творчества, брал лист бумаги, мелок, закуривал сигарету и за беседой начинал рисовать. Портретист, впрочем, он был замечательный. Его работы нравились всем.

Это увлечение зародилось у Уарда в 30-е годы, когда он, еще совсем молодой человек, уехал из Англии на континент, чтобы начать самостоятельную жизнь. В Германии дядя устроил его по знакомству в компанию «Шелл» переводчиком. Немецкий Стив знал неважно, но достаточно, чтобы познакомиться с ночной жизнью Гамбурга. Особенно одного из районов города — Реепербана, известного своими борделями. Портреты проституток стали первыми работами Уарда-художника. Хозяину компании это увлечение своего служащего было не по душе. Он не раз грозился уволить парня, несмотря на протекцию его дяди. Однажды обозленный Стив запер его в кабинете на ключ, отправился на вокзал, сел на поезд и уехал из страны.

В Париже, куда он прибыл из Гамбурга, Уард записался на курс по истории цивилизации в университете Сорбонны, но на занятиях бывал нечасто. Он зарабатывал на жизнь уроками английского и сопровождением туристов по пользовавшимся популярностью злачным местам французской столицы. В ночном клубе «Ше Флоранс» и борделе «Сфинкс» за бутылкой вина, с неизменной сигаретой во рту он рисовал портреты куртизанок.

Потом была поездка в Соединенные Штаты в 1934 году. Путешествия по стране с запада на восток и с севера на юг континента: в Вайоминг и Флориду, Нью-Йорк и Лос-Анджелес. Учеба на отделении остеопатии в медицинском колледже. И новые рисунки.

После войны Стив решил поступить в художественную школу. Выбор был сделан сразу — училище Феликса Слейда. «Слейд Скул оф Арт» было лучшим художественным училищем в Великобритании. Его создал в середине XIX века Феликс Слейд, известный английский коллекционер и филантропист. Но терпения на регулярные занятия учебой у открывшего свою практику в Лондоне молодого врача-остеопата так и не хватило. Уард-художник на всю жизнь остался простым любителем. Зато каким!

Постепенно послевоенный Лондон признал не только удивительные медицинские способности Уарда, но и его талант портретиста. В клинике доктора Уарда на Девоншир стрит не было отбоя от пациентов, причем, нередко ими оказывались люди известные и влиятельные. Кое-кто из них разбирался в искусстве. На рисунки доктора обратили внимание. Решающее слово было сказано однажды в доме номер 195–198 на Стрэнде, куда Уард был приглашен показать свои рисунки.

По этому адресу располагался так называемый «Дом Ингрэма», куда Стив был приглашен его хозяином, чтобы показать свои работы. Этот угловой дом на Стрэнде был и остается, по мнению многих, одним из красивейших строений Лондона. В «Доме Ингрэма» размещалась редакция «Лондон иллюстрейтед ньюс» — первой в мире иллюстрированной газеты. Она была создана в 1842 году печатником Гербертом Ингрэмом, дедом главного редактора газеты сэра Брюса Ингрэма. В ту пору типография находилась во внутреннем дворике дома.

Сэр Брюс Ингрэм был не только неизменным в течение 60 лет редактором этой популярной газеты, но и блестящим знатоком живописи, известным коллекционером. И хотя он отдавал предпочтение полотнам маринистов, хороший портрет сэр Брюс без труда мог отличить от примитивного рисунка. Работы Уарда ему очень понравились. В итоге Стивен получил заказ на целую серию работ для газеты, в том числе, — портретов членов королевской семьи.

Сэр Брюс Ингрэм был на короткой ноге со всеми монархами Великобритании двадцатого столетия, начиная с королевы Виктории. Ибо его газета вела иллюстрированную летопись Великобритании, а значит, и ее королевского дома.

Это был повортный момент в жизни Стивена Уарда. Благодаря контракту с популярной и влиятельной газетой, он стал уже не только придворным остеопатом, но и королевским портретистом. Весной 1961 года открылась его первая персональная выставка. И не где-нибудь, а в Галерее изящных искусств «Легатт оф Сейнт-Джеймс». В числе приглашенных были многие знаменитые пациенты доктора Уарда. Я старался во всем подыгрывать своему новому знакомому, понимая значение его связей и для моей работы.

Имя братьев Легатт тогда не знал разве что самый ленивый лондонец. Четыре брата были законодателями мод среди столичных галеристов. Старые добрые галереи, вроде Галереи изящных искусств Легатт, что размещалась в центре Лондона, были очень популярны. Любителям искусства здесь можно было посмотреть, а художникам продать свои работы или же просто встретиться и поговорить с друзьями.

Лондонская выставка доктора Уарда привлекала тогда к себе большое внимание. «Фишкой» братьев Легатт всегда были портреты. Каждый известный портретист мечтал выставиться в их галерее. А уж для художника-любителя лучшей рекламы трудно было придумать. В итоге простенькие зарисовки, сделанные Уардом много лет назад на улицах Парижа, милые, но вполне заурядные скетчи, выполненные на Цейлоне или в Индии, портреты, нарисованные в Соединенных Штатах и Англии, превозносились критикой до небес.

Уард был неглупый человек, но не без тщеславия. Газетная и словесная похвальба по поводу его скромных работ доставляла ему немалое удовольствие. Стивен был отменным портретистом-любителем, но его окружение пыталось представить доктора Уарда новой восходящей звездой в созвездии великих художников. Возможно, это помогало талантливому остеопату быстрее исцелять спины льстецов.

Так или иначе, дела моего друга заметно шли в гору. Только за один год Уард получил заказы на портреты от тогдашнего премьер-министра Гарольда Макмиллана и сэра Уинстона Черчилля, от министра иностранных дел Селвина Ллойда и канцлера казначейства Дерека Амори, министра внутренних дел Батлера и лидера британских лейбористов Хью Гейтскелла, от посла США в Лондоне сэра Дэвида Брюса и его супруги мадам Эвангелины Брюс.

Апофеозом столь грандиозной серии предложений стал уже упомянутый выше заказ журнала «Лондон иллюстрейтед ньюс» на портреты членов королевской семьи. Но и это было еще не все.

Не забыл своего друга и сэр Колин. Он направил Уарда в командировку в Израиль. Там 11 апреля начался процесс года — суд над нацистским преступником Адольфом Эйхманом. Об этом событии писали все ведущие газеты мира.

Помимо торжества правосудия, процесс в Тель-Авиве обозначил и еще одно не менее важное событие — существенное изменение в соотношении сил в мировом разведывательном сообществе. Политики и военные вынуждены были признать, что теперь к трем ведущим разведслужбам мира — советской, американской и английской — добавилась еще одна: израильская разведка МОССАД. Этот факт уже мало кто оспаривал, хотя новому фавориту не было и 16 лет.

Дело Эйхмана стало результатом блестяще спланированной и четко осуществленной операции основателя и руководителя МОССАД ИсераХарела, выходца из Белоруссии, получившего из-за своего малого роста кличку «Исермаленький».

Выследив Эйхмана на другом конце света, в Аргентине, израильская разведка установила его адрес в Буэнос-Айресе. Затем нацист был схвачен у своего дома и перевезен на конспиративную квартиру. Днями позже он был отправлен на борту пассажирского самолета в Тель-Авив, где и предстал перед судом. Палач Освенцима штурмбанфюрер СС Адольф Эйхман получил по заслугам. 31 мая 1961 года он был повешен.

Уард провел на процессе года несколько дней и выполнил серию весьма удачных зарисовок. Их опубликовала «Дейли телеграф». Вернувшись в Лондон, Стив обнаружил, что его популярность как художника начинает брать верх над известностью лекаря. Именно в этот момент мне неожиданно представилась возможность чуть-чуть подыграть Уарду в его стремлении к признанию. В Англию с кратким рабочим визитом приехала министр культуры СССР Екатерина Алексеевна Фурцева.

Утром следующего дня меня поднял с постели телефонный звонок Стивена.

— Юджин, ты обязательно должен мне помочь. Только ты можешь это сделать.

— Говори толком, — пробурчал я спросонья, не понимая, чего Уард от меня хочет.

— Устрой мне встречу с миссис Фурцевой. Прошу тебя, — упрашивал он так горячо и умоляюще, что я тут же забыл про сон. — Мне необходимо нарисовать ее портрет. Представляешь: русская женщина-министр позирует мне и дает интервью. Да любой редактор застрелится, чтобы получить такой материал. Что скажешь?

А что, собственно, я мог ему сказать? Что Фурцева, скорее всего, пошлет нас с ним куда-нибудь подальше? Конечно, друга огорчать я не стал, но и обещать ничего не мог. Сказал лишь, что подумаю, как ему помочь.

Мне было известно, что советские руководители к себе журналистов, кроме как на официальных пресс-конференциях, днем с огнем не подпускают. А об их личной жизни вообще не принято писать: запретная тема. Кроме того, Екатерина Алексеевна Фурцева была не просто министром культуры страны, а членом Президиума Центрального комитета Коммунистической партии, человеком достаточно влиятельным и могущественным в нашей партийной иерархии. А значит, и весьма ортодоксальным. Зная это, я не спешил обнадеживать Уарда.

Но я понимал и другое. Успех в этом деле мог поднять мой авторитет в глазах Уарда. Организуй я встречу с Фурцевой, и мои контакты со Стивом могли перерасти в весьма доверительные и достаточно прочные отношения. Для моей работы это было немаловажно. Да и чисто по-человечески я привязался к Уарду и хотел ему помочь.

Недолго думая, я отправился в посольство. Забыв о протоколе и приличиях, пробрался прямо в апартаменты Фурцевой. Такого нахальства и бесцеремонности она, видимо, не ожидала, тем более от морского офицера. Но я находился, говоря шахматным языком, в цейтноте. Времени на поиск более подходящих ситуаций у меня попросту не было. Визит Фурцевой был кратким, а время ее пребывания в стране расписано по минутам.

Не дожидаясь разноса за нарушение субординации, я начал с места в карьер. Аргументам и доводам в пользу встречи с Уардом и последующей публикации в английской прессе интервью и портрета советского министра культуры не было конца. Одновременно я пытался отрезать Екатерине Алексеевне пути к отступлению, заверяя, что руководство посольства в лице посла товарища Солдатова активно поддерживает эту идею. Это был откровенный блеф. И он мог мне дорого обойтись.

После непродолжительного сопротивления «противник» сдался. Устав от моих настойчивых просьб, Фурцева заявила:

— Хорошо, приводите своего англичанина. Пусть рисует. Только я смогу уделить ему не более пятнадцати минут.

Крепость была взята, и, воодушевленный неожиданной победой, я тут же позвонил Уарду.

— Она согласна, — сказал я.

В телефонной трубке воцарилось молчание.

— Стив, ты слышишь меня?

— Ты настоящий друг, Юджин. Я никогда в этом не сомневался, — услышал я голос пьяного от радости Уарда.

В назначенный час мы вместе вошли в здание посольства. Фурцева только что вернулась с приема в Ланкастер хаус. Я представил ей Стивена Уарда. Они обменялись рукопожатием и расположились в креслах у окна напротив друг друга. Стив достал бумагу и начал рисовать, время от времени задавая Екатерине Алексеевне какие-то вопросы. Я переводил.

— Вы первый раз в Лондоне? Как Вам здесь нравится? Вы любите живопись? Не любите модерн? Вы прекрасно выглядите. Как Вам это удается? Занимаетесь теннисом? Не любите косметику? Не носите драгоценностей?

Фурцева кратко отвечала на незамысловатые вопросы художника, рисовавшего ее портрет.

Через четверть часа портрет был готов.

— Ну-ка, дайте мне взглянуть, — сказала Фурцева. — Недурно. Как по-вашему, Евгений Михайлович, я здесь похожа?

— По-моему, да, — соврал я, не желая разочаровывать ни художника, ни его жертву.

На мой взгляд, портрет Уарду на этот раз не удался. Мадам Фурцева выглядела значительно моложе своих 52 лет. На портрете Уарда она вовсе не являла собой образ государственного деятеля, скорее походила на кокетливую даму. Но я, естественно, не стал распространяться на этот счет. Как ни странно, самой Фурцевой портрет очень понравился, может быть именно потому, что она на нем выглядела совсем не такой, какой заставляло ее быть положение партийного руководителя.

Мы с Уардом откланялись, оставив министра культуры в прекрасном расположении духа.

— Только не забудьте мне прислать эту публикацию ближайшей почтой, Евгений Михайлович, — сказала Екатерина Алексеевна на прощание. — А вы, господин Уард, приезжайте к нам в Советский Союз. Буду рада продолжить наше знакомство.

Едва выйдя за пределы посольства, Уард устремился к машине, заявив, что спешит в редакцию.

— Я должен успеть написать хотя бы тридцать строк текстовки к портрету в завтрашний номер.

Открыв наутро свежий номер «Дейли телеграф», я увидел портрет Фурцевой и небольшой материал к нему, написанный Стивеном Уардом. Такой оперативности я не ожидал. Сэр Колин Кут, видимо, дал эту врезку вне всякой очереди. Не мог же он отказать своему протеже?

До вылета Фурцевой из Лондона оставалось еще время, и я отправился в лондонский аэропорт Хитроу, чтобы выполнить обещанное — вручить госпоже министерше публикацию в газете, увидеть которую так скоро она наверняка не ожидала.

— Уже знаю. Можете не докладывать, — сказала Екатерина Алексеевна, заметив меня с номером «Дейли телеграф» под мышкой. — Ваши посольские с утра растрезвонили на всю колонию об этой статье и о портрете тоже. Мне перевели. Неплохая заметка получилась. Коротенькая и по делу. Без глупостей. Передайте привет вашему Другу.

Англичане подкатили трап к правительственному самолету и пригласили госпожу Фурцеву на посадку.

— Надо будет вашего художника с Никитой Сергеевичем свести, пусть-ка его портрет нарисует. Что скажете? — бросила она мне напоследок то ли в шутку, то ли всерьез.

Дивленный столь неожиданным предложением, я так и не нашелся, что сказать. Фигура Фурцевой скрылась за люком авиалайнера.

Екатерина Алексеевна не знала и не могла знать тогда, что уже к осени ее дружеские отношения с Хрущевым дадут сбой. Накануне XXII съезда партии «Первый» выведет ее из состава Президиума ЦК КПСС. Причем сделает это тайно, поставив Фурцеву перед свершившимся фактом. Он предаст ее так же, как предал многих своих самых верных союзников, как предал маршала Жукова, оклеветав его и отправив в отставку.

На крутое решение Хрущева Фурцева ответит жестко — перережет себе вены. Лишь отчаянные усилия врачей спасут ей жизнь…

Предвидеть эти события я, естественно, не мог. Но и всерьез воспринимать сказанное Екатериной Алексеевной не собирался. Скорее всего, это была лишь прощальная шутка, полагал я, и ничего больше. Но и не использовать декларированную товарищем Фурцевой возможность я не хотел.

Хрущев был в ту пору самым популярным и самым непредсказуемым политическим деятелем. Западные журналисты стаями охотились за ним во время его зарубежных поездок. Один эпизод с башмаком в штаб-квартире ООН в Нью-Йорке осенью 60-го года чего стоил! Или знаменитое громогласное «Мы вас закопаем!» с балкона советского представительства на углу 68-й улицы.

Сейчас, с высоты нынешнего времени эти выходки Хрущева кажутся дикими. Но в те годы они многим нравились. Начало 60-х годов было временем, когда и впрямь могло показаться, что сама матушка-история работает на Советский Союз. Рушилась колониальная система капитализма. СССР вырвался вперед в космосе. Статистические сводки сообщали о ежегодном росте производства в стране на 10–15 процентов. Казалось, Советский Союз вот-вот совершит гигантский рывок вперед. Хрущев объявил, что мы обгоним США по производству мяса, молока и масла к 70-му году, а еще через десятилетие построим в стране коммунизм.

Признаюсь, я тогда был под гипнозом заявлений Никиты Сергеевича. Да и не только я. Многие принимали заявления советского лидера за чистую монету. Хрущев будоражил умы. Знакомство с таким человеком было заветной мечтой любого журналиста. Я решил разыграть эту карту.

Приехав домой к Уарду, я заявил:

— Мадам Фурцева в восторге от твоей публикации. Мне велено передать тебе ее приглашение приехать в Москву, чтобы сделать портрет Хрущева.

После минуты гробового молчания в доме раздалось раскатистое «ура». Гости Уарда, да и он сам, конечно, шумно реагировали на это известие. Достав из машины бутылку «Столичной», я предложил отметить очередной успех преуспевающего художника.

Подойдя к Стиву, я заглянул ему в глаза. От радостного возбуждения они светились, как у кошки в темноте.

Рассказ девятнадцатый