VIII. Предсознательные автоматизмы

Мы уже затрагивали проблему действия (хотя до сих пор я обсуждал лишь рациональное действие) с точки зрения его мотивации. Теперь мы предпримем более подробное ее рассмотрение, хотя я могу выбрать из общей проблемы лишь фрагменты нескольких тем, которые представляются важными для нашей концепции структуры эго и “здорового” эго. Исследование, подобное этому, которое использует отношение человека к своему окружению в качестве отправной точки, должно, по-видимому, фокусироваться на действии. При исследовании интрапсихического конфликта, действие может быть, так сказать, временно вынесено за скобки, но как только мы возвращаемся к исследованию процессов адаптации, оно немедленно занимает центр сцены. Фрейд показал, что одной из манифестаций перехода от принципа удовольствия к принципу реальности являются развитие действия из простой моторной разрядки. Генетическая психология действия будет в равной степени важна для теорий эго разрядки, намерения, и объектных отношений.

В ходе психоанализа мы сталкиваемся со многими ситуациями, в которых для нас важно знать ту степень, в которой действия наших пациентов являются реалистическими. В действительности, очень часто мы не можем, образно говоря, адекватно определить коэффициент реализма. Когда мы применяем психоаналитическое мышление к социологическим и этнопсихологическим проблемам, это определение становится еще более трудным делом, чем в анализе индивидов. Простейший пример этого в индивидуальном анализе мы находим, когда определяем, является ли опасность врага реальной или проекцией агрессивных импульсом. Сходным образом, когда мы применяем психоаналитические инсайты к другим областям, наши соображения всегда включают суждения относительно реально существующей социальной структуры, то есть, относительно вне-академического независимого фактора. Кроме того, трудно не только определить, насколько реалистично действие, но и сама концепция “реалистичности” является двусмысленной. Мы считаем действие реалистичным, в первую очередь, когда оно реалистично по своему намерению, то есть, когда средства выбираются в соответствии с его целями в свете корректно оцененных внешних (и внутренних) условий. Мы называем такие действия “субъективно синтоничными реальности”. Мы также считаем реалистическими те действия, которые удовлетворяют условиям внешнего мира, так что они в действительности содействуют связям индивида с реальностью. Мы называем эти действия “объективно синтоничными реальности”[23]. Вопросы, интересующие нас здесь, следующие: в какой степени реалистическая регуляция действия определяется намерением и рациональной мотивацией, и в какой степени — состоянием адаптации аппаратов, используемых действием; кроме того, в какой степени действие мотивационно или генетически вовлекает в себя иррациональные силы — то есть инстинктивные влечения — и так далее? Я не могу исследовать здесь далее проблему взаимоотношений с реальностью, которые вовлечены в психологию действия.

Действия всегда вовлекают тело: они всегда подразумевают осведомленность субъекта о своем теле на некотором уровне осознания (ср. Шилдер, 1924). Эго использует соматические аппараты для осуществления действий. Вначале я буду рассматривать моторные аппараты. У взрослых они организованы для определенных достижений. При хорошо упорядоченных достижениях они функционируют автоматически: интеграция соматических систем, вовлеченных в действие, автоматизирована, и такова же интеграция вовлеченных в действие умственных действий индивида. С возрастанием тренированности действия его промежуточные шаги исчезают из сознания. Для объяснения этого Кречмер (1922) предложил закон “формульного сокращения”. Расстройства автоматизированных действий, в особенности обусловленные органической болезнью мозга, дают нам важную информацию о функционировании соматических аппаратов, вовлеченных в действие, в то время как мы узнаем о функционировании вовлеченных психических аппаратов из эволюционной психологии и из психоанализа (в особенности психотиков).

Не только моторное поведение, но также воспиятие и мышление, показывают автоматизацию. Упражнение автоматизирует методы решения проблемы в такой же большой степени, как делает это с ходьбой, говорением, или писанием. (Общеизвестно, и хорошо описано К.Груус (1903), что расстройства автоматизированных достижений реактивирует гибкий интеллект). Наблюдения автоматизированных функций, а также некоторые другие феномены, сигнализируют нам о том, что концепция всецело гибкого эго является иллюзией; однако обычно даже прочно установившиеся действия и методы мышления являются не полностью ригидными. Помимо адаптированности, имплицитно присутствующей в их использовании, автоматизированные действия обладают определенным углом отклонения (изменяющейся широтой) для адаптации к кратковременной ситуации.

Мы рассматриваем вводящие в заблуждение представления, и будем поэтому отвергать любую теорию, которая станет сводить сложность человеческих действий к системе “привычек”, которые осуществляются или канализируются в различной степени. Такие теории — предлагаемые на обсуждение главным образом в США, и в особенно крайней форме Дьюи (1922) — полностью упускают из виду личный элемент, регуляцию человеческих действий со стороны эго. Аргументы против этой чрезмерно монистической концепции психической жизни очевидно и часто высказывались. Нас интересует здесь лишь показ места автоматизмов внутри превосходящей по классу психической структуры. Делая это, я буду избегать термина “привычка”. Привычки и автоматизмы определенно являются, во многих отношениях, связанными формами регуляции поведения. Привычка является более широкой, но и более смутно определенной, из двух этих концепций. Сказать, что мы делаем нечто “в силу привычки”, означает, что мы всегда так поступаем в определенных ситуациях, не будучи в состоянии сформулировать мотивацию или цель данного действия. Конечно, привычка может, тем не менее, иметь “смысл”, который не является осознанным. Формирование привычки может быть начато требованием влечения, или защитой против влечения, или и тем и другим вместе. Роль идентификаций и других социальных отношений часто ясно видна в привычках (ср. Бернфельд, 1930).

Местом этих автоматизмов в психической топографии является предсознательное. В своей работе “ Остроумие и его отношение к бессознательному”, Фрейд (1905) писал: “Такие процессы, разыгрывающиеся в предсознательном и ускользающие от внимания, с которым связано сознание, можно назвать подходящим термином “автоматические”[24]. Однако несомненно, что не все предсознательные процессы являются автоматическими, и что они также вызывают обширные перекомбинации элементов. Жане (1930) \часто использует термин автоматизм, но его использование является двусмысленным, так как он относит к этой категории разнообразные процессы, включая большинство тех из них, которые мы считаем бессознательными в строгом смысле этого слова, в особенности механизмы бессознательного. Я не могу примирить концепцию автоматизма — используемую здесь в смысле формального сокращения, формирования аппарата — с нашей точкой зрения на функционирование ид. Автоматизация в этом смысле непременно заранее предполагает катексические состояния такого рода, которые мы приписываем предсознательному, но не ид. Хотя мы можем назвать навязчивое повторение автоматическим процессом, так как оно сравнительно свободно от воздействия эго, и хотя мы действительно говорим об автоматической тревоге по контрасту с сигнальной тревогой, и так далее, эти использования отличаются от моего использования данного понятия здесь, даже хотя они все могут оказаться, при исследовании, родственными (дополнительно об этом далее). Использование термина является, в конечном счете, вопросом дефиниции; термин “автоматизм” применяется здесь только к соматическим и предсознательным аппаратам эго, и отметим, что здесь опять мы сталкиваемся с проблемой, которая предполагает, что нам следует расширить свои психологические усилия для исследования предсознательного.

Неврозы навязчивости, тики, кататонии и т.д., научили нас кое-чему относительно патологических автоматизмов. Нормальные автоматизмы часто являются предшественниками навязчивых симптомов, и в неврозах навязчивости мы видим, как они развиваются в симптомы. Фрейд (1926b) описывает, как навязчивые симптомы закрепляются за “процедурными (которые позднее становятся почти автоматическими) в связи с отходом ко сну, умыванием, одеванием и передвижением” (с. 67). Также хорошо известно, что сексуализация автоматических функций играет роль во многих неврозах. Ландауэр (1927) продемонстрировал, что неврозы навязчивости могут препятствовать де-автоматизации для того, чтобы стоять на страже против становления сознательными запретных импульсов и мобилизации чувств вины. Он считает автоматизацию — посредством которой “удушается переживание эго удовольствия и боли” — составной частью проекции, посредством которой эго анимистически оживляет окружающую среду, наделяя ее душой. Фенихель (1928) изучал определенные ухудшения “контроля эго за подвижностью”, дистонические автоматические позы, и установил их функциональную связь с тревогой, защитой, и органо-либидинозными процессами. Роль автоматических защитных процессов и т.д., в генезисе невротического характера, которая была описана В.Райхом (1933), также уместна в данном месте, и столь же уместны его выводы относительно техники психоанализа.

Здесь мы не касаемся непосредственным образом таких патологических процессов автоматизации, а также автоматизмов как отправных точек для патологических развитий, не касаемся мы даже уместных в данной связи проблем техники. Александер (1921,1825) перевел эту проблему в более широкий контекст, и я согласен с ним по многим пунктам; но даже он воспринимает автоматизацию главным образом как бегство от реальности, как регрессивный феномен. Нас интересуют здесь целенаправленные достижения этих автоматизмов и их важная роль в схеме процессов адаптации. Не может быть “случайностью”, что автоматизмы играют такую огромную роль среди тех функций, которые либо сами по себе адаптированы, либо используются процессами адаптации. Очевидно, что автоматизация может обладать экономическими преимуществами, сохраняя катексис внимания в частности, и просто катексис сознания в целом. Используя автоматизмы, мы употребляем средства, которые уже существуют, которые нам не требуется создавать заново по каждому случаю, и, вследствие этого, взаимосвязи средств и целей в некоторых областях, так сказать, “не подвергаются обсуждению”. В случае физиологического автоматизма известно, что возросшая практика уменьшает их метаболические требования. Эти аппараты достигают того, чего мы ожидаем от всякого аппарата: они ускоряют преобразование и сберегают энергию. Успех многих сложных достижений в центральных психических областях зависит от автоматизации. Здесь, как и в большинстве процессов адаптации, мы имеем целенаправленное обеспечение для средне ожидаемого диапазона задач. Возможно, что автоматизация функционирует как стимульный барьер в душевном аппарате. Следует сказать, что в пожилом возрасте не образуется никаких новых автоматизмов, хотя так называемые “привычки” играют важную роль.

Можно сказать, автоматизмы — подобно другим обсуждавшимися психическими феноменам — также находятся под контролем внешнего мира, и при определенных условиях, формульно сокращенное поведение является более лучшей гарантией овладения реальностью, чем новая адаптация по каждому случаю. В этом смысле даже достижения огромной биологической адаптационной ценности, подобно гибкому мышлению и действию, могут препятствовать адаптации, мешая автоматизированному процессу в неподходящий момент или в неподходящей степени. Автоматизация является характерным примером тех сравнительно устойчивых форм адаптированности, которые оказывают длительное воздействие на процессы адаптации. Огульное утверждение, что одной из целей психоанализа является трансформация этих автоматизмов в подвижные процессы эго (то есть в процессы, которые заново адаптируются по каждому случаю) не оценивает по достоинству ценность таких предсознательных автоматических действий.

Ригидность эго — хорошо известное препятствие к адаптации. Мы должны, однако, внести изменения в эту формулировку, так как автоматизмы также могут быть более лучшими формами функционирования. То превратное представление, которое мы пытаемся исправить, очевидно имеет два источника: во-первых, наша концепция функций эго смоделирована слишком схематически на одной функции эго (то есть, на выборе между альтернативами); во-вторых, мы пренебрегли адаптированными формами поведения в пользу процессов адаптации, которые, конечно же, более заметны. В действительности, как гибкость, так и автоматизация необходимы и характерны для эго; целенаправленные достижения зависят от некоторых функций, принимающих гибкую форму, других функций, принимающих автоматизированную форму, и еще других — комбинирующих эти две формы в различных пропорциях. Эго должно быть способно включать автоматизированные функции в свои процессы адаптации. Позвольте мне напомнить вам, что мы уже сталкивались с таким включением антитезиса в абсолютно другой области: рациональное действие должно включать в свой план иррациональные элементы. Здесь снова мы сталкиваемся лицом к лицу с почти незатронутыми проблемами формирования структуры внутри эго и ранговом порядке функций эго с точки зрения их биологической целенаправленности.

Автоматизмы также являются “долженствованиями” (хотя это “долженствование” будет, естественно, лишь особым случаем повсеместного психологического детерминизма). Не все автоматизмы не могут быть изменены немедленно и без переходного периода посредством одного лишь волевого решения. Эти “долженствования” и те симптомы навязчивости, не испытываются, конечно, одинаковым образом. Однако расстройства, вызываемые нарушением автоматизмов и симптомы навязчивости, сходны; но таковы же и расстройства, которые вызваны нарушением эго синтонических действий влечений: даже рационально оправданное прерывание сексуальной деятельности равносильно расстройству и неудовольствию. Мы обычно считаем патологичным, если люди находят трудным делом принимать решения, а не являются хозяевами своих действий, или не имеют доступ к определенным умственным актам и областям, относительно которых большинство людей имеют контроль. В этом контексте Велдер (1934b) предпочитает термины “свободный” и “несвободный”; то же делает и Голдштейн (1939) при характеристике поведения людей с травмой мозга. Я избегаю термина “свободный”, так как в истории философии он приобрел столь много дополнительных значений, что это неизбежно должно вести к неправильным пониманиям; однако те факты, к которым имеет отношение данный термин, действительно устойчивы, и могут даже обеспечивать один из критериев здоровья (среди других) в определенных случаях. Интерпретация этих фактов, конечно, подвергается обсуждению. Что я имею здесь в виду, так это то, что контроль со стороны сознательного и предсознательного эго, его степень и размах, имеют позитивную значимость для здоровья, хотя “долженствование” и “неспособность действовать иначе” не всегда являются недвусмысленными критериями патологии. Сверхупрощенные теоретические концепции здоровья не принимают во внимание эти эмпирические факты. Здоровые люди тоже подчиняются “долженствованиям”. Они не моллюски; они обладают “характерными чертами”, и эти черты просто являются сравнительно стабильными формами реакции, которые не пересматриваются по каждому случаю. Поведение Лютера: “На том стою и не могу иначе”, не является патологическим.

Те формулировки, на которые мы выше ссылались, подразумевают, во-первых, ту обычную вещь, что человек здоров, если его поведение “адекватно” в каждой ситуации; проблема, однако, заключается в установлении того, что в данных психических состояниях — которые не подвержены изменению по желанию - дает наилучший шанс для достижения адекватности. Возможно, эти формулировки также подразумевают, что решения должны использовать взаимоотношения средств и целей объективно корректным образом, что они должны быть рационально мотивированы. Но мы уже видели, что не следует использовать “рациональный” в качестве магического слова, что оно не может стоять выше целенаправленности, оно также не говорит что-либо о самих задачах, о том, что эго может делать, и что нормальное эго должно быть способно делать. Логический инсайт определенно является лишь одним из регуляторных факторов. Автоматизмы устанавливают дополнительную преграду на пути достижения критерия психического здоровья: нормальное эго должно быть способно к контролю, но оно также должно быть способно к долженствованию и этот факт, далекий от подрыва силы эго, необходим для его здоровья. Сходным образом, нормальное эго должно быть способно приостанавливать, временно, даже свои самые сущностно важные функции. Примером этого является так называемая “утрата эго” при интенсивном сексуальном возбуждении, патологические формы которой клинически известны как тревога относительно утраты эго в оргазме (ср., например, Фенихель, 1937а). Мы заключаем, что нормальное эго способно уступать долженствованиям. (Этому сродни отдавание эго свободным ассоциациям в ходе психоанализа. В этом случае приходится научиться эго-контролируемому приостановлению определенных функций эго; известно, что дети не могут это делать). Мы не недооцениваем “свободно подвижной функции эго” — одного из наших лучших помощников в терапевтической работе — говоря, что эго не должно приравниваться к одной из своих функций[25], в данном случае с гибким мышлением и действием; что здоровое эго думает и действует гибким образом, но не исключительно таким образом; кроме того, что у здорового человека определенные превосходящие по классу функции эго определяют, когда эго может целенаправленно использовать автоматизмы; и наконец, что на службе регуляций эго даже высоко развитые достижения эго должны временно приостанавливаться. Эта превосходящая по классу функция эго очевидно представляет то, что может быть названо “центральной регуляцией”, или, возможно, “целевой структурой” (ср. сс.67-72 относительно целей и средств).

Каково отношение этих автоматизмов к принципу удовольствия и навязчивому повторению? Очевидно, эти сравнительно ригидные аппараты часто увековечивают нечто, что однажды было приятным, что решало задачу, или устраняло расстройство, или что-либо подобное. Мы уже подчеркивали, что формульное сокращение по сути благоприятствует отношениям реального существования. Возможно, что эти “принципы” — как мы их понимаем — лишь приводят в действие спусковой механизм канализированных действий и методов мышления (так как они были структурализированы), но не регулируют их последующее течение. Так как автоматизированные процессы являются повторяющимися, можно подумать, что они некоторым образом связаны с навязчивым повторением. Эта координация будет даже очевидна, если мы — подобно Александеру (1925) — назовем каждое повторение ранее успешного овладения навязчивым повторением. Импликация принципов Фрейда (1920) навязчивого повторения, однако, иная. Согласно Фрейду, фиксирующий фактор навязчивого повторения находится вне принципа удовольствия, не принимает во внимание принцип удовольствия. Повторение переживаний, в более узком смысле, должно, возможно, отличаться от повторения методов решения. Определенно имеются повторения, которые следуют принципу удовольствия, и поэтому мы не должны принимать каждое повторение за выражение навязчивого повторения. Имеют место фиксации на ситуациях удовлетворения, а также на травмах.

Согласно Нанбергу (1937), прямое наблюдение детей показывает, что “постоянная борьба между задерживающими тенденциями навязчивого повторения и голодом по новым впечатлениям мало-помалу приводят к овладению реальностью. В ходе этого процесса навязчивое повторение постепенно отступает на задний план” (с.171). Но здесь мы должны проводить отличие между двумя видами “повторения”: во-первых, постоянное повторение маленьким ребенком одного и того же действия, и повторные пробуждения одной и той же ситуации; во-вторых, наш текущий интерес, автоматизация действий и мышления, в результате которой определенные задачи всегда решаются одним и тем же или очень схожим образом. Эти два вида повторения могут сливаться в некоторых поведениях, но они могут также проявляться раздельно и часто это делают. Первый из них играет видную роль в исследованиях ребенка психологами, и подвергается интересному психоаналитическому исследованию Шпицем (1937), который показывает, что этот тип повторения идет на убыль около шестого года жизни, что он появляется позднее лишь при определенных условиях (цикличность и т.д.), и что эта убыль связана с прохождением Эдипова комплекса. Мы можем предположить, что в этих повторениях часто переплетены навязчивые повторения и принцип удовольствия, как это продемонстрировал Фрейд на примере игры ребенка. Одним из работающих здесь факторов является знакомое активное повторение пассивных переживаний. Шпиц оставляет открытой возможность связи с навязчивым повторением и подчеркивает достижение удовольствия и избегание боли (цепляние за знакомое, которое не грозит болью; и избегание нового и угрожающего). Объяснение повторения как сберегающего расход энергии очевидно недостаточно во многих случаях. Хорошо известный пример Гернея, цитируемый Шпицем (1937), типичен: ребенок одиннадцати месяцев спотыкается в своей кроватке и сильно ударяется лбом; после нескольких минут громкого плача он продолжает биться лбом множество раз в течение примерно получаса. К.Бюлер (1928) объясняет такие случаи как “упражнения функции”. С биологической точки зрения, то есть, с точки зрения возможной адаптивной значимости, это объяснение не может быть отвергнуто; однако с психологической точки зрения мы можем и должны к этому добавить — как показал Велдер (1932) — Объяснение посредством навязчивого повторения.

Эвристический потенциал психологического анализа в связи с этой биологической сферой адаптивных функций и регулятивных принципов я обсуждал выше в другом контексте (сс. 34-35). Психоанализ определенно не имеет возражений против концепции К.Бюлера (1929) “удовольствия в функционировании” (то есть, удовольствия, неотъемлемо присутствующего в деятельности, каковы бы ни были его цели и последствия, по контрасту с удовольствием удовлетворения). Действительно, Фрейд довольно рано (1905а) принял в расчет эту форму получения удовольствия: “Когда мы не используем наш психический аппарат для получения необходимых удовлетворений, тогда мы позволяем ему работать, чтобы получать удовольствие от его активности”. Но даже эта концепция удовольствия от функционирования недостаточна для объяснения феномена повторения детства.

Мы уже отмечали, феномены повторения у детей, исследованные Шпицем, вызываются либо навязчивым повторением, либо принципом удовольствия (либо обоими)[26].Автоматизмы, однако, очевидно отличаются от этих повторений, а также от тех, которые упоминает Наберг, так как они не идут на убыль на шестом году жизни, но, напротив, продолжают преобладать (например, в обучении). Эти автоматизмы — являясь очевидно более эго синтоническими — не заменяются позднее “скукой”, как это происходит с описываемыми Шпицем повторениями. Хронология развития противоречит любой попытке рассматривать автоматизацию как средство преодоления этих других форм повторения. Я сомневаюсь, применима ли концепция навязчивого повторения Фрейда к автоматизмам; но, возможно, может быть “прирученная” форма навязчивого повторения. Нанберг (1932), по-видимому, имеет нечто подобное в уме, когда говорит, что навязчивое повторение может быть лишено своей независимости и импульса посредством синтетических сил эго. В действительности, навязчивое повторение является более старой формой регуляции; оно не может взять верх над регуляцией эго, оно может временами служить той же самой тенденции, что и регуляция эго, но при определенных условиях эго может это использовать для своей пользы. Германн (1922) предполагает, что навязчивое повторение развивается в “организованное повторение” (“установление”). В любом случае, мы должны понимать, что все эти попытки связать автоматизмы с навязчивыми повторениями будут подразумевать, что навязчивое повторение является — как у взрослого, так и у ребенка — существенно важной движущей силой той функции, которая ведет к овладению реальностью посредством обучения, и чья роль — в особенности у человека — является центральной.

Возможно, что навязчивое повторение имеет свою долю (помимо принципа удовольствия и принципа реальности) в процессах обучения, но если это так, тогда регулируемые реальностью тенденции эго (ср. Френч, 1937) должны селективно использовать тенденции навязчивого повторения. Поэтому я предпочитаю говорить о частичном взаимодействии между навязчивым повторением и зависимыми от эго действиями психического аппарата, нежели чем об “аспекте навязчивого повторения эго”. Следует также помнить, что (согласно этим соображениям) это будет лишь один из корней психических автоматизмов. Фрейд ввел навязчивое повторение как характеристику инстинктивных влечений (ср. Также Джонс, 1936); наше применение его здесь к этой отдаленной области естественно оставляет много неясностей.