V. Интернализация, мышление и рациональное поведение

В ходе эволюции, описанной здесь как процесс прогрессивной “интернализации”, возникает центральный регулирующий фактор, обычно называемый “внутренним миром”, который находится между рецепторами и эффекторами. Мы знаем, что у взрослых людей это один из регулятивных факторов эго. Широта субъективного мира, степень чувствительности к опыту и т.д., отражают индивидуальные отличия в данном факторе. Здесь, однако, нас интересует не внутренний мир как таковой, а скорее, его роль в объективных функциональных отношениях.

Фрейд (1920) разъяснил нам важное значение “стимульного барьера”, который позволяет передачу “лишь фрагмента первоначальной [стимульной] интенсивности” (с.27) внутри организма. Но вначале нет никакого стимульного барьера против инстинктивных влечений, и поэтому смещения стимуляции влечения более важны в психической экономике, чем смещения внешних стимуляций. По этой причине биологические функции внутреннего мира (и его связи с окружающей средой) легко расстраиваются инстинктивными влечениями. Эта близость внутреннего мира инстинктивным влечениям имеет, однако, также и положительное значение для адаптации. Картина внешнего мира для животного становится уже или шире, когда требования его инстинктов возрастают, или ослабевают, ее центр сдвигается в соответствии с тем, испытывает ли животное голод, жару и т.д., к тем элементам, которые непосредственно связаны с удовлетворением инстинкта. У человека это преимущество нейтрализуется двусмысленными отношениями между инстинктивным влечением и биологической полезностью, но сам этот факт повышает значимость обоснования регуляций.

Биологическая полезность внутреннего мира в адаптации, в дифференциации и в синтезе становится очевидной даже при беглом взгляде на биологическую значимость мыслительных процессов. Восприятие, память, воображение, мышление и действие — релевантные факторы в этой связи. (Относительно биологической значимости воображения смотри К.Бюлера, 1930). Внутренний мир и его функции делают возможным процесс адаптации, который состоит из двух шагов: ухода от внешнего мира и возвращения к нему с улучшенной способностью взаимодействия. Тот факт, что к целям приближаются не прямо, а через дополнительные окольные пути (средства), является решающим шагом в эволюции. Этот отход от реальности для лучшего господства над ней, с которым мы будем часто сталкиваться, не идентичен с “регрессивной адаптацией” (в генетическом смысле), которую мы обсуждали выше. Развитие сознания не полностью совпадает с развитием внутреннего мира. Фрейд подчеркивал социальную важность сознания. Возможно, В.Стерн (1914) прав, когда высказывает предположение, что сознание возникает как выражение конфликтов (Замечание Анны Фрейд [1936, с.179], что инстинктивная опасность делает человека смышленым, также может быть уместно здесь).

Мир мысли и мир перцепции — оба из которых находятся среди регулирующих факторов и являются элементами того “адаптационного процесса, который состоит в отходе с целью достижения господства над ситуацией — не всегда должны совпадать. Перцепция и воображение ориентируют нас с помощью пространственно-временных образов. Мышление освобождает нас от непосредственно данной перцептуальной ситуации (память и воображение, конечно, этому препятствуют), и в своей высшей форме — в точной науке — стремится исключить все образы и качества из своего мира. Психоанализ стал первой психологией, предпринявшей серьезную попытку редукции качеств сознания. Все же образы действительно играют во многих ситуациях регулятивную роль в человеческом действии. Оба этих мира имеют специфическое отношение к действию: не одна только мысль предполагает тенденцию к действию, но также и образ, хотя и примитивную (ср. Шилдер, 1924).

Давайте теперь более подробно рассмотрим отношения между функцией мышления, этого главного представителя процесса интернализации, и задачами адаптации, синтеза и дифференциации. В этой связи нам прийдется игнорировать многое из того, что нам известно относительно мышления — например, что оно энергетически заряжено десексуализированными либидо, его предполагаемое отношение к инстинкту смерти, его роль в качестве помощника (рационализация) или оппонента ид, его зависимость от условий катексической заряженности, ускорение его работы или запрет на его деятельность со стороны суперэго, влечений и аффективных процессов и т.д. Мы ожидаем, что психоанализ психозов позволит нам заполнить пробел между всеми этими факторами и теми, которые будут здесь рассматриваться.

Фрейд утверждает, что эго, посредством интерполяции мыслительных процессов, достигает задержки моторной разрядки. Этот процесс является частью уже обсуждавшейся общей эволюции, а именно, что чем более организм дифференцирован, тем более независим он становится то непосредственной стимуляции окружающей среды. Фрейд также описывает мышление как экспериментальное действие, использующее малые количества энергии и посредством этого проясняет как его биологическую функцию, так и его отношение к действию. Представляется, что у высших организмов ориентировочная активность все в большей мере перемещается внутрь организма, и более не предстает в форме моторного действия, направленного на внешний мир. С этим продвижением в эволюции человеческий интеллект достиг таких высот, что дает возможность человеку, чья соматическая оснастка ничем особым не выделяется, господствовать над окружающей средой.

Интеллект приводит к громадному расширению и дифференциации возможностей реакции и подвергает реакции селекции и контролю. Причинное мышление (в отношении к восприятию времени и пространства), создание и использование взаимоотношений между средствами и целью, и особенности обращение мышления на собственную персону, освободили индивида от необходимости реагировать на непосредственный стимул. Интеллект понимает и изобретает, и возможно, его функцией является более постановка, чем решение проблем (Делакруа, 1936); он решает, примет ли индивид событие таким, как оно есть, или изменит его своим вмешательством (аллопластическая адаптация); он пытается контролировать и направлять повторяющийся характер инстинктов и инстинктивных влечений; он создает адекватные потребности, обращает средства в цели и наоборот. Здесь мы не всегда можем выделить различные функции интеллекта (понимание, суждение, рассуждение и т.д.), хотя позднее мы сможем кое-что сказать на этот счет; мы также не можем обсуждать их развитие, их отношение к перцепции (как при проверке реальности), к языку и т.д.

Ясно, что вся эта широкая область функций относится к эго. Однако, я не решаюсь приравнять ее — как делают некоторые — с эго. Интеллект имеет несколько дефиниций. Согласно В.Стерну это “общая способность справляться с новыми требованиями посредством целенаправленного использования мышления”, и другие авторы также подчеркивают его биологическую функцию и адаптивный характер. Тем не менее, было бы грубой ошибкой предполагать, что адаптивность человека пропорциональна его интеллекту (ср. Германн[1920], который сделал много ценных вкладов в психоаналитическую теорию мыслительных процессов. Другие исследователи утверждали, что такие биологические соображения не объясняют природу интеллекта, а только пользу, которую от него получаем. Этой точке зрения, в свою очередь, противостояла аргументация — смотрите, например, Клапаред (1924) — что исследование функции может обогащать наше понимание структуры. Психоанализ обильно использовал этот аргумент в своей области и поэтому — по моему мнению также должен допустить его здесь. Кроме того, мы не касаемся здесь филогенетической проблемы — возникает или нет интеллект от адаптации — но при этом факте, что он существует, он служит адаптации. В любом случае, возникновение интеллекта является решающим шагом в развитии целенаправленного поведения. Стадия этого развития, говорит К.Бюлер (1930), являются инстинкт, привычка и интеллект. Даже наше краткое представление показывает, что интеллект выполняет, частично, задачи, которые на более ранних стадиях выполнялись другими средствами, и, частично, вводит новые функции. Такая артикуляция форм поведения на стадии не предполагает резких разделительных линий: даже инстинктивные действия показывают адаптивные изменения и не являются абсолютно ригидными. Мак-Дугалл (1933) фактически утверждает, что всякое поведение и всякие психические процессы являются одновременно как инстинктивными, так и разумными. Однако большая пластичность интеллекта и его превосходство в овладении новыми ситуациями остается фактом - несмотря на некоторые возможные оговорки.

Определенные школы философии также приписывают важную роль биологической функции мышления и его адаптационно-помогающему отношению к действию, но их точка зрения на взаимоотношение между “истинным” знанием и его биологической ценностью отлична от представленной здесь. Прагматизм, например, не считает само собой разумеющимся, что согласие с реальностью является критерием валидности определенных утверждений, и что эффективное мышление является основой для способствующих выживанию действий, но - в определенном смысле — утверждает обратное: “человек, когда он следует признанной истине в своих действиях, имеет успех, потому что первоначально эта “истина” была порождена успехом его действия”, — говорит Зиммель (1922) в одном из своих ранних исследований. Таким образом, он выводит истину и ложь — и концепцию истины в целом — из адаптивной функции мышления. Эта точка зрения определенно поднимает проблему для биологической эпистемологии, но является лишь периферийной для наших проблем, к которым мы теперь вернемся.

Функции интеллекта представляются, как правило, в ином свете в ходе психоанализа, чем в этой попытке изолировать их. В целом, у нас нет оснований для отделения интеллекта от сети взаимоотношений в жизни индивида. Мы рассматриваем как типические, так и индивидуальные перемены инстинктивных влечений в качестве потенциалов и ограничений для знания; мы считаем интеллектуальные достижения одновременно и как орудия решения конфликта, и как орудия рационализации, и рассматриваем их в связи с требованиями внешнего мира и суперэго, и, конечно, в их взаимодействии с другими функциями эго. Анализ внутренних запретов, неврозов, и в особенности психозов, познакомил нас со всеми степенями расстройства различных функций интеллекта; и хотя тяжелые степени расстройства случаются только в психозах, более мягкие, по большей части временные и обратимые, формы расстройств часто имеют место при других психических заболеваниях. Каждая из упомянутых функций может быть нарушена: селективный контроль, временная перспектива, проверка реальности, овеществление, абстракция, способность к отсрочке (Старке, 1935), и так далее. Специфическая неудача адаптации соответствует расстройству каждой из этих функций.

Позвольте мне, отклоняясь от темы, сказать несколько слов о природе мышления в психоаналитической ситуации, в которой главным объектом рассмотрения является сам субъект. Поскольку субъект всегда является средством действия, даже когда он становится объектом действия, мышление, по существу, выполняет ту же самую функцию в психоаналитической ситуации, что и в направлении внешнего мира. Психоаналитическая работа показывает, что глубинное понимание чьего-либо поведения зависит от ассимиляции бессознательных наклонностей (как эго, так и ид). Нанберг (1937) убедительно показал, что синтетическая функция эго направляет эти процессы ассимиляции. Защиты (типично) не только утверждают мысли, образы и инстинктивные влечения вне сознания, но также препятствуют их ассимиляции посредством мышления. Когда продолжается сопротивление защитных процессов, тогда психические элементы, против которых было направлено сопротивление, и определенные связи этих элементов, становятся доступными воспоминанию и реконструкции. Интерпретации не только помогают восстановить закрытый материал, но должны также устанавливать правильные причинные отношения, то есть, причины, диапазон влияния и эффективность этих переживаний в отношении к другим элементам. Я подчеркиваю это здесь, потому что теоретическое исследование интерпретации часто ограничивается теми случаями, которые связаны с появлением воспоминаний или соответствующими реконструкциями. Но для теории интерпретации даже более важны те случаи, в которых устанавливаются причинные связи элементов и критерии для этих связей. Мы не можем предположить, что пути, по которым дети связывают свой опыт и которые позднее становятся сознательными в ходе психоанализа, могут удовлетворять требованиям зрелого эго, не говоря уже о требованиях суждения, которое было обострено психоаналитическими средствами мышления. Это справедливо в целом, а не только по отношению к защите посредством изоляции. Простое воспроизведение воспоминаний ы психоанализе может, поэтому, лишь частично исправить отсутствие связи или некорректную связь элементов[18]. Здесь вступает в игру дополнительный процесс, который справедливо может быть описан как научный процесс. Он открывает (а не открывает заново), согласно общим правилам научного мышления, правильные взаимоотношения элементов между собой. Здесь теория интерпретации касается теории умственных связей, и в особенности отличия между смысловыми связями[19] и причинными связями (сравните Гартманн, 1927). Я определенно не согласен с часто высказываемой идеей о том, что бессознательному, по существу, “все это известно”, и что задача заключается лишь в том, чтобы сделать это знание сознательным, устраняя защиту.

Инфантильные амнезии и забывание людьми опыта психоанализа после его завершения обильно демонстрируют, что здоровые люди также склонны скрывать свою умственную жизнь от самих себя. Мы знаем, что это может, но не обязательно, стать причиной расстройства. Самообман может иметь место вследствие неправильного самовосприятия или мышления. В целом, мы используем термин самообман лишь когда субъект становится предметом самопознания, а не когда он просто рассматривается как познающий субъект. Имеют место как типические, так и индивидуальные самообманы. Каждый случай самообмана также сопровождается неправильным суждением о внешнем мире. Психоанализ систематизировал и может исцелять эти самообманы. И действительно, значительная часть психоанализа может быть описана как теория самообманов и неправильных суждений о внешнем мире. В ходе психоаналитического процесса человек учится смотреть в лицо собственному психическому содержанию как объекту опыта и осмысления, и видеть в нем части причинной сети. Таким образом, психоанализ является наивысшим развитием мышления, направленным на внутреннюю жизнь, так как он исправляет и регулирует адаптацию и приспособление (со всеми биологически значимыми последствиями для индивида, которое это подразумевает).

Теперь мы на пути, который ведет от общих взаимоотношений между мышлением и адаптацией к проблеме рационального действия, и некоторое время будем его придерживаться. Мое необходимо схематичное представление будет особенно неполным перед лицом столпотворения проблем, с которыми мы здесь сталкиваемся[20]. В психоанализе мы часто говорим о рациональном поведении: как противоположности невротическому поведению, как измерительному средству нормальности, как цели терапевтических усилий, как ориентиру в образовании и т.д. Так как мы также используем понятие адаптивного поведения в качестве такой же цели и измерительного средства, его отношение к рациональному действию становится для нас важным.

Мы только что говорили о биологической функции мышления, и посчитали само собой разумеющимся, что необходимо знать, ассимилировать и целенаправленно воздействовать на реальность. Мы не разделяем недуга нашего времени, характеризуемого страхом, что избыток интеллекта и знания ухудшит и лишит естественности отношения человека к миру. Для нас это самообман: ни в один период истории не было пагубного избытка знания или интеллекта. Нам не по пути с теми, кто рассматривает ум как “врага души” (Клэйгс, 1929). Развитие цивилизации всегда сопровождалось оркестром голосом, выражающих страх, что жизнь может пострадать от роста интеллекта, и в наше время они особенно агрессивны.

Я высказал эти замечания, чтобы предупредить неправильное понимание дискуссии взаимоотношения между рациональным действием, адаптацией и синтезом, которая здесь последует. Мы должны признать, что знание, рассматриваемое в биологическом контексте проблемы адаптации, не может быть целью само по себе. Знание реальности должно быть подчинено адаптации к реальности, так же как мы подчинили адаптацию взаимоприспособлению. Знание реальности не может быть приравнено адаптации к реальности; их взаимоотношение должно быть исследовано. Из обсуждавшихся выше взаимоотношений между мышлением и окружающей средой не следует, что максимальная рациональность является также оптимальной адаптацией и взаимным приспособлением. Когда мы говорим, что мысль или система мыслей “синтонична реальности”, мы можем иметь в виду две разные вещи: во-первых, что теоретическое содержание этих мыслей истинное (то есть соответствует реальности); во-вторых, что перевод этих мыслей в социальное действие ведет к адаптированному поведению. Ясно, что второе значение имеет большую и более немедленную биологическую важность. Таким образом, мы не должны судить о том, является ли или нет действие синтоничным реальности, отталкиваясь от единственного критерия, что оно основано на хорошем понимании реальности. Такой узкий взгляд на термин “синтоничный реальности” подорвал бы центральную и особую роль действия, и переоценил бы значимость понимания. Действие, основанное на хорошем понимании, может иметь социальные последствия, которые никоим образом не “содействуют выживанию”. Существует бессчетное множество экономических и социальных примеров этого. Успехи науки - в особенности в областях, имеющих отношение к проблемам личности — часто вначале приводят к дезориентации, для преодоления которой требуется время. Судьба истин, открываемых, так сказать, преждевременно, известна всем; с ними происходит то же, что и с преждевременно даваемыми сексуальными объяснениями (смотрите Фрейд, 1937). Но в то время как даже эти забытые объяснения могут оказывать позитивное воздействие на индивидуальную адаптацию, их исторический дубликат часто имел менее благоприятную сторону. Здесь мы можем даже говорить о резком контрасте между адаптацией индивида и рода.

Знание ограничено существованием и местом. Лафорг (1937) говорит об “относительности реальности”, имея в виду не только фактически существующую зависимость индивидуального и коллективного мышления от развития эго, но также биологическую целенаправленность этой координации. В свою очередь, однако, если мы рассматриваем различные мыслительные формы и повсеместно разделяемые взгляды как последовательные шаги в процессе адаптации, тогда мы уже приписываем определенную “объективность” той реальности, к которой индивиды и люди совершают свои адаптации.

Термин “рациональный” имеет много значений, но мы будем обсуждать лишь те аспекты рационального действия, которые имеют прямое отношение к нашей проблеме. Рациональное действие имеет цели и средства. Здесь нас особенно интересуют те два типа действия, которые Макс Вебер (1921) выделял как “рационально ценностные”. Согласно Веберу, “действие человека рационально целевое, если он рассматривает цели, средства и побочные следствия, а также различные возможные цели относительно друг друга”. Если человек действует сообразно этическим, эстетическим, религиозным убеждениям, не принимая во внимание предвидимые последствия, тогда его действие является чисто рационально ценностным: “Рационально ценностное действие (в наших терминах) всегда является действием в соответствии с “заповедями или требованиями”, которым, по мнению действующего лица, он должен следовать”. Отличие Вебера очевидно аналогично знакомому различию между действием на службе эго и действием на службе суперэго. Но давайте добавим, это не абсолютное противопоставление: эго может принимать и санкционировать требования суперэго.

Цели действия не являются рациональными в обычном смысле, если они не являются частичными целями в более широком комплексе средств и целей. То есть, только выбор подходящих средств для данной цели может быть назван рациональным. Этот факт часто упускается из виду, например, когда перспектива сужается до интересов эго, и, таким образом, то, что может быть названо рациональным эгоизмом, бесспорно принимается за основное человеческое отношение; или, в более общем виде, всегда, когда какая-либо цель “считается сама собой разумеющейся”, то теряется из виду ее целевой характер. Мы, напротив, подчеркиваем сложность человеческих потребностей и требований, и широкий спектр целей, которые могут быть приняты в качестве нормальных. Таким образом в том, что мы будем называть рациональным поведением, цели — эти ориентиры действия — принимаются как данные, а вопрос заключается единственно в том, каковы подходящие средства их достижения. Когда мы говорим о “разумных целях”, под “разумным” мы имеем в виду нечто вполне отличное от того, что мы здесь называем “рациональным”. Если бы мы продолжили эту цепь мыслей, она привела бы нас к проблеме ценностей. Однако то, что интересует нас здесь, так это то, что хотя определенное действие несомненно может служить внутри этих границ в качестве измерительного эталона, оно, очевидно, очень мало говорит об общем душевном состоянии человека, так как судит о действии лишь с точки зрения взаимоотношений целей и средств.

Нам также прийдется признать, что сфера строго рационального действия гораздо уже, чем предполагают некоторые из нас: мы направляем наши действия, предвидя последовательность событий, но в решающих областях жизни мы лишь очень редко можем прогнозировать с научной уверенностью. И действительно, наука часто не может даже сказать нам, каковы “наилучшие технические средства” для данной цели. Между тем, действие — по крайней мере частично — остается вопросом иррационального решения; то есть, даже если мы полностью прогнозируем аффективное действие, поведение человека направляется не только его рациональными мотивами, но также привычками, передаваемыми из поколения в поколение принципами, самоочевидными суждениями, основанными на традициях, и тому подобному. Несмотря на огромную биологическую значимость, которую мы приписываем интеллекту, мы не можем отрицать, что этот другой путь часто столь же успешен. Книга Лафорса (1937) содержит схожие соображения, показывающие, что в адаптивных достижениях индивида роль высоко дифференцированных рациональных функций не является ни общей, ни абсолютной.

Неудача осознания ограниченной роли интеллекта во всей личности временами приводила к описанию целиком рационального человека (в только что определенном и узком смысле) в качестве идеала, образца здоровья. Этот идеал напоминает те карикатурные концепции психического здоровья, с которыми мы сталкиваемся у наших пациентов в ходе анализа. Так как все те сравнительно стабильные формы реакции, которые мы называем чертами характера, включают в себя иррациональные элементы — вполне отдельно от решений относительно средств и целей, которые они могут подразумевать — этот идеал рационального человека является идеалом “человека без качеств” (если позволительно использовать название широко известного романа [Мусил, 1930,1932] в ином смысле этого слова.) Опыт показывает, что здоровый и проанализированный человек далек от такого “идеала”. Если мы вспомним, что говорили выше о синтезе и ранговом порядке, то прийдем к совершенно иной картине: оптимальная роль обдумывания средств и целей в адаптации определяется зрелостью, силой и структурой эго.

Почему же эта картина столь искажена? Потому что в ней особенная способность заняла место всех других ментальных функций. Картина становится гораздо человечнее, если мы придадим интеллекту организационную функцию, нежели чем роль замещения всех других функций. На определенном уровне развития интеллект начинает осознавать собственную роль как одной из функций среди других, видит собственную активность в правильной перспективе среди других ментальных тенденций (и, таким образом, преодолевает рационалистический предрассудок, который путает ценность, которую он приписывает рациональному поведению, с подлинной эффективностью рационального поведения). Лишь после того, как такое расширение осознания ставится на службу действию, интеллект действительно служит высшим синтетическим и дифференцирующим функциям эго. Однако эта форма синтеза не является концептуально идентичной с тем, что обычно называют “рациональным”. Это включение других ментальных функций в план мысли и действия эго является образцом его общей антицикаторной функции, которая включает знание как отношений человека к окружающей среде, так и к своей внутренней жизни. До психоанализа не было возможно функционирования интеллекта в чистой форме на этом уровне, и мы можем сказать, что эволюция интеллекта впервые создала в форме психоанализа средства по достоинству оценить эту задачу. Допсихоаналитические подходы к “рациональности” имели главный (биологический и социальный) недостаток в том, что принимали в расчет лишь сознательные интересы эго. “Рационализации” в этом смысле — который отличен от психоаналитического значения этого термина — должны быть, однако, в некоторых отношениях менее адекватными, чем нерациональные, “направляемые по определенному руслу” достижения адаптации, которые до определенных моментов гарантируют равновесие всей личности. История нашего времени предлагает много примеров для доказательства правоты этой связи. В действительности, однако, психоанализ делает возможным синтез и дальнейшее развитие форм адаптации, хотя я не могу обсуждать здесь степень, до которой общество готово или не готово использовать этот инструмент.

Функционирование интеллекта на этом уровне могло иметь два вида последствий: оно могло вести к лучшему овладению средой (например, принимая во внимание природу других людей, что подразумевает некоторое достижение в умении воплощения), и, что особенно важно, к лучшему контролю над самим собой. Историческое развитие выносило на передний план то одну, то вторую из этих задач в качестве цели. В настоящее время многие согласятся с тем, что второй из этих задач слишком пренебрегали. Карл Манхейм (1935) исследовал взаимные воздействия рациональности социальной структуры и рациональности действий индивида. Он дает мастерское изображение, что индустриализация, с одной стороны, ведет к возрастающей “рационализации”, а с другой, через “массификацию”, ко всей той иррациональности, которая имплицитно присутствует в массовой психологии. Можно предположить, что в возникновение психоанализа в данный исторический момент связано с этими развитиями, но здесь мы не можем проследить эти связи дальше. Очевидно, в определенные моменты истории эго не может более справляться с окружающей средой, в особенности не может справляться с той средой, которую создало оно само: средства и цели жизни лишаются своего упорядоченного отношения, и тогда эго пытается выполнить свою организующую функцию посредством возрастания проникновения в свой внутренний мир. Когда это состояние является выражением коллективной эго слабости, а когда оно обусловлено вследствие выше средней нагрузки на эго со стороны окружающей среды, вот вопросы, которые мы здесь обойдем. Р.Велдер (1934а) высказал предположение, что аллопластическое развитие нашей цивилизации было столь велико, что теперь оно должно быть уравновешено аутопластическими изменениями, и психоанализ может содействовать осуществлению этих изменений, которые смогут адаптировать человека к его новой среде.

Наши соображения заставили нас расширить концепцию “рациональности”, так что она становится эквивалентна организующей функции. Эта более широкая концепция рационального поведения является гораздо лучшей измерительной мерой биологически и социально целенаправленного поведения, чем более узкая концепция, которую мы обсуждали первой. Я полагаю, что знаменитое утверждение Фрейда: “Там, где было ид, должно стать эго”, часто понималось неправильно. Оно не означает, что когда-либо существовал, или сможет существовать человек, который всецело рационален; оно подразумевает лишь культурно-историческую тенденцию и терапевтическую цель. Нет никакой опасности, что ид когда-либо “иссякнет”, или что все эго функции смогут быть сведены к интеллектуальным функциям. Говоря о “примате интеллекта”, мы имеем в виду “примат регуляции со стороны интеллекта”, подразумевающий, что регуляция со стороны интеллекта занимает первое место среди регуляторных факторов эго, а не то, что все другие ментальные функции могут или должны быть заменены интеллектом.

Фрейд (1932) после того, как он выразил свою надежду, что в конечном счете интеллект прийдет к руководству умственной жизни человека, продолжал: “Сущность разума служит порукой тому, что тогда он обязательно отведет достойное место человеческим чувствам и тому, что ими определяется” (с.234). Фрейд использовал термины разум, интеллект, научный дух, как синонимы в этом контексте. Но, возможно, мы можем прежде других выделить термин “разум”, в том смысле, в каком он используется здесь Фрейдом, ибо организующая функция, которую мы обсуждаем, отличает разум от “понимания смысла”, от каузального мышления и т.д.

Решающим для эго является то, что оно может использовать рациональные регуляции, в то время как одновременно оно принимает во внимание иррациональность других ментальных достижений. Рациональный план должен включать иррациональное как факт. (Хотя здесь мы противопоставляем рациональное и иррациональное, мы осознаем, что этот антитезис относителен). Антропоморфическое и иррациональное мышление может быть плодотворным даже в сфере научного мышления; и обратно, потребность в рациональности может быть симптомом или защитой и т.д., в патологических случаях. Это — как хорошо известно — может также быть случаем с вынужденным обращением к реальности). Таким образом, мы приходим к инсайту, что тенденция психоанализа к просвещению должна необходимо релятивизировать рационалистическую доктрину просвещения. Даже поверхностное размышление покажет, что основы психоанализа как терапевтической процедуры действительно подразумевают эту связь между принятием во внимание рациональных и иррациональных элементов.

Теория, которая берет один аспект рациональности и релятивирует его относительно иррационального, для того чтобы приписать другому аспекту рациональности доминирующую роль в умственной жизни, подвержена двум главным опасностям: с одной стороны, рациональность знания может вести к игнорированию значимости иррационального, а также к неудаче осознавать иррациональность целей; с другой стороны, разум может капитулировать перед иррациональностью. Последнее является, само по себе, большей опасностью, хотя и не для психоаналитика. Значение рациональности в различных системах Weltanschauung (мировоззрения) релевантно, но не будет обсуждаться здесь: я подробно обсуждал его в другом месте (1933).

Возвращаясь к нашей первоначальной проблеме: знание проходит длинный путь на службе адаптации к реальности, но оно не проходит весь этот путь; чем в большей мере знание включает проникновение в свою собственную функцию в тотальной структуре личности и в отношениях с окружающей средой, тем в большей мере оно может служить адаптации. Концепция, родственная “превосходящей по классу организующей функции интеллекта”, к которой мы здесь пришли на почве психоанализа, очевидно является центральной также в современном социологическом мышлении. Я имею в виду главным образом книгу Карла Манхейма, которую рекомендую вашему вниманию (ср. Его комментарии о “взаимозависимом мышлении”).