Глава XIII Школа Фомы Аквината

Орден святого Доминика – это как бы «интеллигенция» Церкви. Доминиканцам присущи образованность, сообразительность, любознательность интеллектуальной элиты, а также брожение идей, постоянная склонность углублять критику и не спешить с заключениями – все предпосылки, делающие их в области мысли самыми предприимчивыми монахами в Церкви.

Не счесть книг, которые они публикуют каждый год, журналов и газет, которые выходят под их руководством, которым они дают жизнь или вдохновенье – от ученой «Ви спиритюэль» (Духовная жизнь) до смелой «Кензэн» (Двухнедельник), проходя через «Ви энтеллектюэль», «Ви католик», «Фэт э Сэзон», публикаций издательства «Серф», и т.д. Все эти издания охватывают, вероятно, несколько миллионов читателей («Ви католик» – 650 000 экземпляров; один из последних номеров «Фэт э Сэзон» – 350 000). Эта обильная печатная продукция, в которой «соль земли» отпускается в розницу, отличается не столько единством доктрины, сколько каким-то общим умонастроением, которому в политике приблизительно соответствует левое крыло христианских демократов. В духовном плане позиция менее ясна. На аванпостах христианской мысли положение, как говорят военные, «неопределенное». Подготовленные выдающимися специалистами Сошуара (Франция), Фрибурга (Швейцария) или «Ангеликума» в Риме в течение шести или семи лет занятий, где ничего не упускается для усвоения ими современных дисциплин, все доминиканцы – превосходные богословы. Но вот уже многие годы доминиканское богословие отважно погрузилось по уши (ради нашей же пользы) в нагромождения современной мысли, и инвентаризация пока продолжается.

В ожидании, когда оно вынырнет, потрясая какой-либо истиной, оправдывающей столь длительное исследование, Учителем учителей, регулировщиком умов для тысячи доминиканцев Франции и восьми тысяч доминиканцев всего мира, остается величайший богослов Ордена, лучший друг разума, ангел их школы – Фома Аквинат.

* * *

Сейчас «томизм» представляется нам самым внушительным памятником современной мысли, а сам Фома – богословом-потоком, стахановцем Вероучения, исполином пера, громадная продукция которого подавляет своей необычайной массой жалкие книжонки, куда нынешние философы бережно запрятывают свои озарения. Ему приписывают несколько сот увесистых томов, не считая небольших произведений, не заслуживающих внимания брошюр в толщину телефонного справочника (французские телефонные справочники имеют до 15-20 сантиметров толщины. – прим. пер.), которые все носят печать его царственного, ясного ума, где малейшая истина, будь она в лохмотьях и вся замарана заблуждениями, находит братский прием несравненного интеллектуального гостеприимства. В своих доктринальных трудах Фома все приносит в жертву ясности и точности. Двести вопросов «Сумма теологика», подразделенные на пункты, следуют один за другим в ненарушимом порядке «возражений», «решений» и «ответов», ни разу не сбившись, без единого лирического отступления. Это потому, что здесь вселенский учитель обращается к начинающим, которых надо наставить пункт за пунктом, не оставив без внимания ни одной трудности, не обходя ни одного вопроса, следуя точной дисциплине простого, прямого метода, основоположная честность которого не нашла, впрочем, ни одного подражателя среди фабрикантов систем.

Но когда Фоме Аквинату позволено было дать свободу своему дарованию, когда Папа попросил его составить для Церкви «службу Святых Даров», тогда его пение было столь прекрасно, что святой Бонавентура, которому был сделан тот же заказ, медленно разорвал свой текст на глазах кардиналов, собравшихся для оценки этих соревнующихся сочинений.

* * *

Как богослов он считается сухим, но как человек он был сама кротость и смирение. Его товарищи по парижскому Университету, мало чувствительные к этим двум добродетелям без престижа, прозвали его «немой бык», за его объемистую фигуру (он страдал болезненной полнотой) и за его благодушие: за сорок девять лет жизни его видели рассерженным два раза: на куртизанку, которой его семья поручила отвратить его от его призвания и, лет двадцать спустя, по сугубо метафизическому поводу, на софиста Давида Динанского. Честертон, самый увлекательный из его жизнеописателей, рассказывает, как один его товарищ, сжалившись над этим, по-видимому, туповатым учеником, стал объяснять ему каждый вечер текущие уроки, на которых «немой бык» присутствовал, не проявляя ни малейшего признака понимания. Фома смиренно, без единого слова выслушивал добровольного репетитора до того дня, когда преподавателю пришлось однажды признаться в своем замешательстве перед особо затруднительным вероучительным вопросом. И тут вдруг ученик застенчиво подсказал своему изумленному учителю блестящее объяснение, с той поры доставившее «немому быку» возможность спокойно пережевывать свои мысли среди почтительного молчания.

Это хороший принцип томистской школы: выслушивать урок, прежде чем преподавать. Фома слушает и помалкивает. И в этом немалое его отличие от его противников!

* * *

Этот исключительный ум, который менее чем за 15 лет (с 1260 по 1274 г.) дал нам достаточно сочинений, чтобы прокормить поколения толкователей, был одарен такой способностью отвлекаться, что она порой подвергала его, без защиты, проделкам его юных собратий. Услышав однажды громкий возглас монаха: «Брат Фома, брат Фома! Посмотри: бык летит!», рассеянный или отвлеченный святой машинально подошел к окну. И, при всеобщем хохоте, сказал: «Я предпочитаю поверить, что бык может летать, чем что монах может солгать».

Шутливо настроенная молодежь ничего не выигрывает, заставляя богословов спускаться с третьей ступени отвлеченности, чтобы потешиться за их счет.

* * *

Несмотря на его полноту легче резюмировать Фому, чем томизм. Для Бергсона философия Аристотеля и Фомы Аквината была «естественной философией человеческого ума» – похвала, принимаемая за осуждение многочисленными мыслителями, которые ухитряются философствовать, не располагая умом. Для историков томизм это величественный собор, а для профессоров философии – своего рода ломбард здравого смысла. Наконец, несколько учтивых умов скажут нам, что томизм – самое значительное руководство, чтобы ориентироваться в жизни и научиться узнавать и приветствовать истину в мире.

Но для автора популярных изданий Фома прежде всего изобретатель «пяти доказательств бытия Божия», абсолютно неопровержимых для средневековых умов, но не для современных, которые не выносят, как всем известно, принуждения очевидности. Эти «пять доказательств» – пять логических путей, все вытекают из текста св. Павла: «Сила и невидимые совершенства Божии становятся видимыми разуму через Его творения».

Как и св. Павел, Фома считал, что человеческий разум и без помощи веры может утверждать бытие Божие, исходя от природы. Его доказательства покоятся на глубоком убеждении – тогда общем для мыслителей всех школ, – что природе действительно есть, что сказать разуму: мнение, которое теперь оспаривается множеством умов, слушающих лишь себя. Поскольку разум согласен не отрекаться от самого себя, – что встречается все реже и реже, – «пять путей» Фомы Аквината остаются вполне убедительными, они «выдерживают любую критику» и, если их схоластический язык как будто обращается к философам, остальные могут прийти к тому же результату, на свойственном для них языке, поскольку текст ап. Павла действителен для всех и имеет в виду не только научное познание, но и «естественное знание бытия Божия», пишет Жак Маритэн, «к которому созерцание вещей тварных ведет разум всякого человека – будь он философ или нет».

В самом деле, нет необходимости быть философом, чтобы созерцать мировой порядок, думать, что эта гармония требует управляющего разума, и сходиться в этом, в конце пятого пути, открытого Фомой Аквинским, со столь различными умами, как Вольтер, Эммануил Кант, Альберт Эйнштейн. Сказать правду, если разум когда-либо в состоянии что-либо доказать, так именно бытие Божие. В этом-то его больше всего и упрекают с разных сторон.

* * *

Фома Аквинский представляет собой редчайшее зрелище «мыслителя в добром здравии». У него – о чудо! – разум рассуждает, сердце желает, глаза видят, уши слушают, а ноги служат для ходьбы, а не для чесания за ухом.

Ум не представляется ему от природы обманчивым, и он избавляет его от жестоких полицейских мер, какие теперь налагаются на несчастного, который не может удостоверить свою личность без того, чтобы дюжина критиков не навалилась на него, дабы вырвать признание, что он, возможно, и ошибается. Чувства с верностью доносят до Фомы свои впечатления, и хотя некоторые из них сомнительны или неполны, он не считает своим долгом, получая от почтальона почту, обзывать его дураком. Он не страдает странным недугом рассудка, который побуждает современного мыслителя застревать перед зеркалом, твердя: «Я мыслю... я мыслю...» в постоянно обманутой надежде услышать от своего отражения торжествующий возглас: «Значит ты существуешь!» Фома Аквинат предпочитает смотреть в окно, даже если быки давно приземлились, и завязать с природой доверчивый разговор, как между детьми одного Отца. Эта способность беседовать с предметами у нас была отнята, или мы сами ее потеряли, так же как в настоящее время мы теряем возможность и даже самую охоту к взаимопониманию.

Поскольку мысль Фомы не знает ни одного естественного врага ни на земле, ни на небесах, его взор всегда дружелюбен, потому что в любом человеке всегда достаточно правдивости, чтобы завоевать дружбу ума, находящегося в мире с самим собой. Читатель «Сумма теологика» приходит в восхищение, видя, что столько языческих авторов вносят свой вклад в это сооружение и посмертно участвуют в главнейшем произведении средневекового богословия. Аристотель, заново продуманный «ангелоподобным учителем», говорит по-христиански как никто, и не скоро поблекнет эта картина, где глубочайший языческий философ прислуживает за обедней величайшего католического богослова. (Доминиканцы наших дней были бы не прочь, чтобы Карл Маркс согласился оказать им ту же услугу). Некоторые из своих принципов Фома взял у грека, но он отправился бы за ними и к пирамидам, или за великую китайскую стену; малейшее слово, отдающее истиной, позвало бы его в путь-дорогу, ибо он знал, что самая малая частица истины, схваченная твердой рукой, выдает ее всю; эта несшитая одежда выткана целиком.

* * *

Приглашенный однажды к столу Людовика Святого, Фома вдруг вышел из своего молчания, и, к изумлению гостей, смущенных таким нарушением этикета, тяжело стукнул кулаком по столу, воскликнув:

«Вот, как покончить с манихеями!»

Фома Аквинат продолжал свои размышления даже в присутствии королей, он возвышался над землей, не обращая на них никакого внимания, или с простотой обращался за цитатами к семнадцативековой древности, как поворачиваются, чтобы взять с полки книгу. Он никогда не заботился о своем положении в мире, в пространстве или во времени. У нас больше нет такого прекрасного чувства вечности: мы ощущаем лишь Историю, – оптимистический идол, глотающий своих зачарованных приверженцев. Необходим удар кулаком по столу сыновей св. Доминика, который пробудил бы нас к Истине. Ибо она, – а не История – создает доминиканца.

Глава XIV Процесс иезуита

В 1610 году, выступая в качестве сверхштатного трибунала Святой Инквизиции, досточтимые члены Парижского парламента объявили Общество Иисуса «достойным ненависти и дьявольским, совратителем юношества и врагом короля и государства». В момент, когда парламентские богословы разили Общество Иисуса этой анафемой, оно уже имело за плечами 70 лет существования и его сатанинский характер все еще ускользал от бдительности Церкви.

Но – для того, чтобы открыть ей глаза – последовали и другие осуждения, например, мнение д'Аламбера в статье Энциклопедии, которая начинается панегириком («ни одно религиозное общество не может похвалиться столь большим числом знаменитостей в области науки и искусства») и заканчивается обвинительной речью: «Нет такого злодеяния, какого не совершила бы эта порода людей. Добавлю, что нет такой ложной доктрины, какой она не учила бы». К запаху серы, обнаруженному парижским парламентом, примешивается душок уголовщины. Мишлэ, в лекциях во Французской Академии Наук, довершил портрет обвиняемого:

«Техника иезуитов была активной и мощной. Но она не произвела ничего живого. Ни одного человека за триста лет! В чем природа иезуита? Ее нет. Он пригоден на все: машина. Нет – вы не пришли из прошлого! Нет – вы не относитесь и к настоящему. Существуете ли вы? Нет. У вас только видимость существования. Если кто-то будет настаивать, если кому-то надо, чтобы вы были чем-то, я соглашусь, что вы – старое военное орудие, брандер эпохи Филиппа II!»

Нить утверждений несколько запутана, но приговор ясен: эти «знаменитости в науках и искусствах» (д'Аламбер), запятнанные преступлениями (научными и даже художественными), совратители юношества (парижский парламент), не люди (Мишлэ), но самое большее – обломки непобедимой Армады, не принадлежащие ни к прошлому, ни к настоящему. Да будут они извергнуты из рода человеческого!

По счастью имеются и смягчающие обстоятельства, что подтверждается следующим прекрасным свидетельством:

«Что видел я у иезуитов в течение семи лет, проведенных в их заведении? Жизнь самую трудолюбивую, самую воздержанную, в любое время поглощенную то заботами о нас, то исполнением обязанностей своей суровой профессии. Призываю в свидетели этому тысячи подобных мне воспитанников. Опровергнуть меня не сможет ни один».

Это удостоверение в добронравии весьма усложняет дело и стоящей под ним подписи достаточно, чтобы кассировать процесс: Франсуа-Мари Аруэ, по своему псевдониму – Вольтер.

* * *

Для большинства смертных, которых иезуитское воспитание не совратило, как несчастную молодежь 1610 года, и не преисполнило благодарности как Вольтера, иезуит и его Общество представляет тройную тайну честолюбия, могущества и смирения, выведенную раз и навсегда Александром Дюма («Виконт де Бражелон») в образе дворянина Арамиса, монастырского мушкетера, альковного аббата и генерала Общества Иисуса. Гениальный интриган, облеченный непомерным могуществом, этот генерал иезуитов, как его описывает Александр Дюма, склонен к заговорам и переодеваниям, главным образом в рубище нищего, которое при случае оттеняет великолепие его мощи. Не имея постоянного жилья, он обходит свет, связывая тайные нити своей политики, один только способный разобраться в лабиринте собственных махинаций и обладая в качестве единственного знака своего достоинства перстнем, таинственная оправа которого производит молниеносные потрясения. При первом блеске грозного кольца, пораженного члена Общества сразу бросает в дрожь, зрачки расширяются, волосы встают дыбом, постепенно всякая жизнь покидает его оледеневшие члены; он бледнеет, цепенеет, как труп, и в конце концов делается похожим на иезуита Мишлэ; он не относится ни к прошлому, ни к настоящему, это уже не человек, а всего лишь монолитный кусок застывшего послушания.

 

ПОДГОТОВКА ИЕЗУИТА

«Probatio»: 2 года монашеской жизни. Общий экзамен. Минимальный возраст: 19 лет.	«Juvenat»: 2 года. Общеобразовательные курсы. Малые обеты.	Философия и естественные науки (3 года). Монашеская жизнь.
«Регенство» (примерно 3 года). Деятельная жизнь, начало преподавания.	Богословие: 4 года. Рукоположение (после 3-го года).	«3-е испытание»: несколько месяцев. Торжественные обеты. Назначение на должность.

Средняя продолжительность подготовки: 14-15 лет.

 

* * *

С грустью я констатирую, что романисты не серьезнее историков. И ясность внесут, уж конечно, не мыслители: 18 «Провинциальных писем» блещут стилем, но не правдивостью, и преподают иезуитам такой урок иезуитства, какого Общество никогда не преподало никому. С полным основанием Жозеф де Местр назвал этот шедевр «18 лгунишек господина Паскаля».

Как все начинания, которые как будто превосходят в чем-либо человеческую меру, Общество Иисуса в равной мере внушает ненависть и энтузиазм. Оно возбуждает воображение и вызывает недоумение. Никто не верит в их будто бы преступность, по существу которой хулители, впрочем, хранят молчание, но его подлинное лицо, деятельность, пути остаются загадочными. Люди недоумевают: обыкновенная ли это школа миссионеров, простая религиозная конгрегация или тайная армия, орудие всемирного господства, неприметным образом выкованное папством, или это политическая партия? Чего оно хочет? Поработить умы, вновь захватить земную власть для Церкви? В чем его движущая сила? В честолюбии, фанатизме? И кто его подлинный глава: Папа ли, с которым его связывает особый обет послушания, или генерал ордена, достаточно могущественный, чтобы проводить в Церкви и вне ее свою собственную политику? У Общества есть своя тайна; моралисты, не всегда считающие обязательным обосновывать свои высказывания, и романисты, у которых почти столько же воображения, как у историков, до сих пор не заметили, что секрет Общества Иисуса полыхает на его знамени.

* * *

Это Общество, которое порой представляется какой-то духовной полицией, своеобразно тем, что было основано (в 1539 году) человеком, который спасся от инквизиции.

Родившийся в 1491 году в испанской провинции Гипускоа Дон Иньиго Лопес Лойола в 15 лет был пажем при кастильском дворе, а в 20 – наемным солдатом у короля Наварского. Можно предположить у молодого воина все увлечения его возраста, все приключения его сословия и все удовольствия, свойственные и первому и второму. Ему было тридцать лет при осаде Памплоны, когда ядро, выпущенное артиллерией Франциска I, перебило ему ногу, вынудило к шестимесячному отдыху, благоприятному для размышлений, и, искалечив офицера, положило бурное начало святому.

Обращение Игнатия Лойолы начинается с этого воинского эпизода. Превратившись в миссионера, он стал немедленно проповедовать на площадях. Тогда как для нас перемена места работы – целая история, святые изменяют жизнь с необычайной легкостью. Инквизиция вмешивалась – и не раз, – упрекая импровизатора-проповедника в том, что он учит любви, не учившись богословию. (Кстати, можно подивиться подобной снисходительности: испанская инквизиция никогда не отличалась склонностью даром расточать предупреждения). Но что значило для Игнатия лишний раз переменить жизнь? В 35 лет он сел за книжки и выучил грамматику. В 38 он взялся за богословие. Тем временем он покинул Испанию, где инквизитор определенно слишком часто давал о себе знать, ради Франции и ее неба, менее чреватого анафемами. Наконец, рукоположенный в 45 лет, он задумывает, чтобы сдержать распространение протестантизма, организацию военного типа, с крепкой иерархией, возможно более далекую от демократического идеала; члены ее, хотя и связанные обетами послушания, нестяжания и целомудрия, должны были быть свободны от монастырских правил, подготовлены к любой деятельности и находиться в состоянии постоянной готовности, чтобы немедленно осуществить любое дело, какое Святейший Отец решит им поручить. Такова практическая формула иезуита.

* * *

В Париже Игнатий делил свою жалкую комнату в Латинском квартале с двумя другими студентами, Пьером Фавр и доном Франциском де Хассу. Говорят, труднее всего было обратить этого последнего, но когда он был, наконец, покорен и «заведен», остановить его уже было невозможно; точно огненный луч он достиг Японии, и молодой человек, который не хотел принимать монашество, вошел в историю под именем святого Франциска Ксаверия. Само собой разумеется, третий обитатель трущобы разделил общую святость, так что антиклерикальные историки могли бы добавить к списку обвинений Обществу Иисуса ту вину, что оно претендует на трех святых основателей вместо одного – несомненное доказательство его хитрого, двуличного карьеризма.

В 1540 году устав Игнатия утвержден Папой, но три товарища едва успели завербовать нескольких новобранцев, как о них заговорила вся Европа. В Испании Мелитор Кано накапливает громы и молнии, а во Франции Парижский университет готовит свои ловушки. С самого начала карьера Общества обещает быть бурной, но иезуиты ничего не имеют против волнений; бури лишь способствуют их порыву. В 1556 году, ко времени кончины св. Игнатия, их 1 000, в 1 574 – 4 000, в 1616 – 13 000 (37 «провинций», 400 «домов»). Теперь, после преследований, упразднений и изгнаний, их 3 000 во Франции, 30 000 во всем мире. Согласно духу их ордена их можно было видеть в любых местах, на любых должностях. В своем замечательном труде «Общество Иисуса» о. Донкер приоткрывает список специальностей, существовавших в его ордене, и никогда еще столь пестрое шествие не выходило из столь строгого заведения. Иезуиты-преподаватели насчитывают среди своих учеников кардинала Флери, Берюля, М.Олье, Бальзака, Декарта, Корнеля, Монтескье, Мольера, Руссо, Кольбера, Кондэ, Фоша, Лиотэ. Иезуиты-миссионеры преодолевают океаны, пересекают Индию, переходят Гималаи, углубляются в Китай, бороздят Японию, оставляя за собой тут – иезуита-брамина в желтой одежде, который больше брамин, чем остальные брамины; здесь – иезуита-йога, превосходящего йогов в аскетических дисциплинах; в другом месте – иезуита-заведующего протокольным отделом и служащего примером японского этикета для приближенных императора; еще далее – иезуита-заклинателя змей; и, смотря по месту, обстоятельствам и потребности – географов, часовщиков, физиков, астрономов, врачей, архитекторов. Иезуит открывает Миссисипи и проплывает вверх по Миссури до Великих Озер, иезуит же изобретает волшебный фонарь и акустическую трубку, иезуит привозит нам с Филиппинских островов хину и ваниль, иезуит обучает нас изготовлению фарфора и употреблению зонта. И не ищите, кто дольше всех занимал пост председателя «Императорской математической комиссии» в Китае: конечно иезуит.

Они были, есть и будут всем, чем заставит их быть их миссия. Но их же – больше, чем кого-либо – обезглавливают, скальпируют, сжигают, распинают, истребляют оптом и пытают в розницу. Орден предстает перед шутливо настроенным трибуналом историков во главе славной колонны мучеников. У одного – две зажженные головни в глазах, у другого – перерезанное горло, у третьего, старанием ирокезов, отрезаны кисти рук, выжжен язык, вырвано сердце: вам же говорят, честолюбие этих людей не знает границ. Их около тысячи – обескураживающих полемику свидетелей, и список казненных остается широко открытым, ибо иезуиты, занимающиеся всеми профессиями и носящие всевозможные костюмы, охотно облекаются и в кровавую тунику мученика.

* * *

Точный рецепт иезуита надо искать в «Духовных упражнениях» св. Игнатия Лойолы, в основоположной книге Общества, чудесном мистическом сочинении холодной закалки, увлекающим душу в круг методической, тщательной медитации, где предусмотрено все, включая способ согласовать молитву и дыхание. Это духовность сухая, геометрическая и даже бухгалтерская: ученику предлагается тщательно отмечать свои погрешности в специальной записной книжке, где в полдень он поставит столько палочек, сколько раз за утро поддастся свойственным ему недостаткам, также и вечером, после второй проверки совести. Так, каждый день недели, и, естественно, ряды палочек будут укорачиваться от понедельника до воскресенья, «ибо, – говорит св. Игнатий, со спокойной уверенностью своей железной воли, – справедливо, чтобы число прегрешений уменьшалось изо дня в день». Для св. Игнатия, кратчайший путь к совершенству – прямая линия, а разумение добра предполагает не только волю, но и средства к его исполнению. Цель определена раз и навсегда в десяти строках: в «основном положении» Упражнений:

«Человек создан, чтобы хвалить, почитать Бога, нашего Господа, и служить Ему, и, посредством этого, спасти свою душу. Все же прочее, что есть на земле, сотворено ради человека и чтобы помочь ему в стремлении к цели, которую Бог ему назначил при его сотворении. Откуда следует, что он должен этим пользоваться постольку, поскольку это ведет его к цели, и постольку от этого высвобождаться, поскольку это отвлекает его от цели. Для этого необходимо стать равнодушным ко всему сотворенному во всем, что предоставлено выбору нашей свободной воли и не запрещено ему; так, чтобы с нашей стороны мы не больше желали здоровья, чем болезни, богатства, чем бедности, почета, чем бесчестия, долгой жизни, чем короткой – и так во всем, желая и выбирая единственно то, что нас вернейшим образом ведет к цели, для которой мы созданы».

* * *

Процесс, мне кажется, закончен. Эта программа систематического отказа от обладания разрешает вопрос. Невозможно выполнять Упражнения св. Игнатия в течение четырнадцати лет – пока длится подготовка иезуита – не имея в сердце влечения более сильного, чем любая человеческая страсть. Не может подобное отречение строиться на тех жалких побуждениях, какие ему приписывают: те цели, в достижении которых в этом мире мы отчаиваемся, остаются уже позади в тот момент, когда воля, увлеченная превосходящим все блага благом, отправляется в прямолинейный полет с силой и скоростью стрелы. Мишлэ шутит. Иезуитская мистика создает людей исключительной закалки. Мир может их ненавидеть, но победить их он может, лишь поскольку они соглашаются сойти на его уровень; можно их гнать, они давно гонят сами свою собственную личность; можно, конечно, их соблазнять, – но чем?