Глава XII Доминиканские завтраки

Парижские доминиканцы дважды удостаивали меня приглашением на завтрак в свои общины – на улицах Гласьер и Фобур-Сент-Онорэ.

Монастырь на Гласьер – бывшая лечебница, обветшалые корпуса которой окружает двор, засаженный пыльными деревьями. Ансамбль беден, как и подобает нищенствующему Ордену, и напоминает скорее заброшенную школу, чем больницу. Так и кажется, что на стенах длинных коридоров, которые соединяют кельи, молельни, общие залы, увидишь нацарапанные школьниками дурацкие колпаки, выразительные надписи, корявых человечков и луноподобные физиономии, которые немного разнообразят трафаретные фризы в наших начальных школах.

Но доминиканцы на Гласьер ведут себя примерно. Они пишут везде, только не на стенах. Их жилье без украшений не представляет глазу много разнообразия, кроме причудливости нескольких современных витражей, поглощающих много света и выдержанных в художественном стиле, одобренном противовоздушной обороной.

* * *

Доминиканские завтраки протекают по неизменному церемониалу. Около половины первого по зову колокола отцы выстраиваются попарно вереницей у входа в трапезную. После краткой «молитвы перед едой» последние проходят вперед, первые входят последними в зал с длинными узкими столами, где место каждого указано прибором из кованного железа и кружкой («четвертью») какого-либо питья – это может быть вино, пиво или сидр, в зависимости от местности. В Париже пьют вино. С капюшоном на глазах отцы садятся по одну сторону стола, спиной к стене или к окну, как участники Тайной Вечери, и в строжайшем молчании жуют стереотипную пищу общественных столовок или пансионатов. Гостя – как ко всех монастырях, объект особого внимания – помещают по правую руку настоятеля, молчаливого, но полного внимания хозяина дома. У бенедиктинцев Аббат, облеченный епископским саном, простирает любезность до того, что сам моет руки гостю перед тем, как войти в трапезную.

Более современные и не столь нежные доминиканцы скорее намылили бы вам голову.

* * *

Между столами снуют послушники во всем белом, проворные и безмолвные прислужники, мелькающие взад и вперед и зала в кухню в кружении широких ряс, и треугольный вымпел капюшона спускается у них на плечи точно два соединенные и сложенные крыла. Они следят, чтобы обедающие, которым не разрешается просить чего бы то ни было для себя, ни в чем не нуждались.

Но по уставу любви они вправе просить за ближнего. Так рассказывают, что один монах, обнаружив в похлебке неприятное насекомое, жестом подозвал прислужника и предупредительно, с целью исправления такой несправедливости, сказал:

«Мой сосед не получил таракана».

* * *

Хотя большинство доминиканцев – очень передовых взглядов, они еще не переняли традиционной концепции республиканского банкета. Их обеды заканчиваются без речей, хотя и не совсем безмолвно.

Покрывая позвякивание приборов, раздается голос очередного чтеца, стоящего на кафедре и читающего какое-либо поучительное сочинение, как первоклассник, отвечающий урок. Это чтение без знаков препинания, где фразы повисают в воздухе и ожидании так и не появляющейся точки.

Время от времени отец корректор выпускает ложку и трясет колокольчиком. Чтец обрывает чтение на середине слова:

– Вы читаете невнятно, – говорит слишком внятно отец корректор. – Вас трудно понять. Отчеканивайте лучше каждый слог.

Сконфуженный и краснеющий чтец так отчеканивает слоги, что расчленяет слова подобно движениям по военной команде.

Его монотонное чтение о Роне, ее режиме, притоках, судоходстве по ней было не очень-то понятно. После исправления в нем уже ничего не разобрать.

«Сонна впадает в Рону в Мулатьере, около Лиона».

Искалеченные фразы одна за другой слетают с кафедры при общем равнодушии. Удовлетворенный колокольчик больше не шевелится.

После трапезы – «общение». Так называется полчаса общей беседы, которую доминиканцы позволяют себе после обеда за чашкой кофе в библиотеке.

У меня осталось смутное воспоминание от «общения» в монастыре на Гласьер. Отец Регамэ, великий инквизитор церковного искусства, с увлечением говорил о скульптуре. С альбомом в руках он наглядно доказывал, что ничто так не похоже на распятия 12 века, как некоторые произведения стиля модерн.

Каменотесы 12 века не знали, что они создают скульптуры 20 века, но были бы, несомненно, в восторге, узнав об этом.

* * *

У монастыря на Фобур-Сент-Онорэ больше элегантности, чем на Гласьер. Его мрамор, кованное железо, ограда, спроектированная известным архитектором, красивый вид на большой сад (впрочем, не принадлежащий монастырю): все это, по словам одного доминиканца «Рабочей миссии», было бы «прекрасным родильным домом».

Пока что это сборный пункт, который походит, как все монастыри ордена, и на семейный пансион, и на штаб-квартиру, и на Малую Шартрезу. В том-то и состоит своеобразие монахов св. Доминика, что они ведут одновременно «деятельную» и «созерцательную» жизнь, сочетающую монастырскую дисциплину и полную свободу деятельности. Кем только не бывают доминиканцы. Они – проповедники, преподаватели, портовые грузчики, журналисты или физики. Но вечер, как правило, возвращает их домой, в общину, где молитвенная жизнь вступает в свои права. По выражению, которым они любят определять свое призвание, деятельность вытекает у них «из полноты созерцания». На протяжении всего дня этот преизбыток молитвенной сосредоточенности изливается в тысячу бесконечно разнообразных апостольских начинаний, над которыми Настоятель имеет лишь ограниченное право контроля. Чада святого Доминика – деятельные созерцатели, «картезианцы в миру», несомненно – самые свободные на свете монахи.

Да что – «монахи». С таким же успехом я мог бы сказать «люди». Не зря же они выбрали свободу, ту, которая увенчивает отречение.

 

* * *

На Фобур-Сент-Онорэ не замедлил возникнуть полемический спор. Доминиканцы обожают говорить о политике и не имеют ничего против хорошей дискуссии с противоречивыми мнениями. Как только кофе был подан, несчастный хроникер, явившийся расспрашивать других, сам попал на допрос. Пять или шесть богословов, до зубов осведомленных, окружали его и устремляли на него, убогого, тот сверкающий взгляд, в котором еретик некогда видел первую искру своего костра.

Ибо в давние времена доминиканцы сыграли немаловажную роль в святой Инквизиции. Обычно, об этом помнят только их гости.

* * *

– В конечном счете, – сказал мне коренастый отец, энергично ворочая ложкой в чашке, точно половником в кастрюле из расплавленного олова, – наш брат доминиканец не боится революций.

Действительно, орден св. Доминика родился около 1210 года, в разгар альбигойской ереси. Сама его формула («монахи в миру», «нищенствующие проповедники») была в то время весьма революционной. Этот бурный дебют в отблесках гражданской войны позволяет доминиканцам без тревоги взирать на наши политические конвульсии и зарева наших пожаров.

Но времена изменились. Раньше еретиков сжигали. Теперь с огнем играют.

* * *

Выходя, доминиканцы надевают поверх белой рясы черную пелерину и острый капюшон. Белое брюшко, черные крылья: доминиканцы одеваются как ласточки, чтобы возвещать нам весну.

Но не все на один голос, и не на одном языке. Они схожи лишь по одежде. Во всем остальном они разнятся: может быть, существует «идеальный доминиканец», но нет «типичного доминиканца», и чтобы составить представление об этом столь богатом личностями Ордене, надо бы завязать знакомство с каждым его членом. Такой-то проповедник, своей уравновешенностью, тонкостью, ясностью суждений и строгостью стоит в ряду великих французских духовных наставников, а такой-то блестящий космолог совершает в фарватере современных знаний увлекательнейшие поездки на глиссере. Этот специалист стремится разрешить экономические проблемы вселенной завтрашнего или послезавтрашнего дня, а тот эрудит ищет по научным институтам, с кем бы ему переписываться на месопотамском наречии 11 века до нашей эры. Именно доминиканцы открыли с 1941 года эру «священников рабочих», которых теперь называют «священниками рабочих миссий», послав молодого и горячего монаха к марсельским докерам. На Фобур-Сент-Оноре, на Гласьер и повсюду спокойный богослов существует бок-о-бок с апостолом-ударником, и напрасно задаваться вопросом, который из двух, в конечном итоге, наложит отпечаток на характер Ордена в целом, по той причине, что доминиканец и есть, по существу, и созерцатель, и человек действия. Из временного преобладания той или другой тенденции нельзя ничего заключить, кроме того, что оно обещает в скором будущем новый пересмотр.

Некоторые светские историки, различающие в истории монашества три последовательные этапа, считают, что можно говорить о близости его окончательного освобождения от последних монастырских уз. По их словам, сначала было «созерцательное состояние», когда монах-затворник жил, отрезанный от мира; затем эпоха нищенствующих орденов, когда монах делил свою жизнь между миром и обителью; и, наконец, новая эпоха, которой положили начало иезуиты, порвавшие с монастырской традицией ради полной деятельной самоотдачи. Ладно. А потом? Тут воображение историков, без всякого, впрочем, успеха, дает себе полную волю в поисках еще невиданного, небывалого монаха. Будет ли то атомный монах? Монах без обетов, без тонзуры, но с женой и детьми, монах-лауреат премии велогонок «Тур де Франс»?

Насчет этого мнения историков не совсем ясны, будущее ускользает на пути эволюции. На деле, утверждение это обманчиво, и различные состояния, которые оно считает последовательными, сосуществуют без его разрешения. Нищие ордена ничуть не вытеснили созерцательных, и иезуиты не сделали доминиканцев отжившими. Монашеская жизнь «через века», как говорится в школах, обогатилась новыми видами призвания, ничего не утратив из старых. Ее история пишется совершенно не так, как история пищали и пушки.