Ю. Н. Солонин Дневники Эрнста Юнгера: впечатления и суждения 6 страница

Вечером в «Рафаэле» Вайншток и Грюнингер, переполненный каприччос с Востока. Может быть, когда-нибудь эти катастрофы обретут нового Гойю, которому известны градации и на точке абсолютного нуля.

Русские раненые, в течение долгих часов звавшие на помощь в лесу, вытаскивали пистолеты и стреляли в немецких солдат, пришедших за ними. Еще одно свидетельство того, что бои приобретают зоологический характер. Смертельно раненный зверь кусается, если до него дотронуться.

Можно видеть уложенные на брезенте трупы, по которым проехали тысячи танков, раскатав их окончательно. Движение продолжается по ним, как по декалькоманям или чертежам, впаянным в ледяной покров улицы.

Грюнингер является провозвестником того типа, что «поднялся над всем»: уже преодолев боль, он в то же время сохранил чуткое восприятие окружающего. Связь эта парадоксальна. Но на ней, вероятно, вообще зиждется развитие; оно совершается путем, отмеченным точками пересечения.

За столом один майор, долго живший в Москве перед первой мировой войной, повествовал о катании на санях, дивных мехах, сортах икры и обедах азиатской пышности. Сегодня это уже сон о роскошной сказочной стране, нечто вроде средневековой Персии. Один богатый купец велел вначале подать шампанское в серебряных ночных горшках и затем сразу сделал знак убрать их, когда один из гостей скривил лицо. Пример смешения варварства и своеобразной тонкости, и теперь мало что изменилось.

Затем Книга Царств. Соперничество между Саулом и Давидом — вечный пример столкновений молодых с легитимной властью. Здесь не может быть соглашения.

 

Париж, 8 марта 1942

В почте письмо от Фридриха Георга, среди прочих новостей сообщающего о своем визите к Штраубам в Нусдорф, — в дом, мимо которого мы так часто проходили во время прогулок в лесу Бирнауэр. Он пишет о светильниках в этой квартире, напоминающих растения, — «в воздухе будто образуются очертания ярких цветов».

После обеда с Вайнштоком у молодого скульптора Гебхардта; он что-то вроде эмигранта, негласно получающего поддержку из дома. По дороге мы, как часто теперь бывает, обсуждаем ситуацию. Похоже, все три главнокомандующих на Западе едины во мнении, что результаты весенней кампании еще дадут о себе знать. В этих разговорах мы прошли мимо катафалка, сооруженного на площади Согласия в память о жертвах английской бомбардировки. Толпы парижан проследовали мимо него.

У Гебхардта мы встретили княгиню Барятинскую. Осмотр скульптур, из которых, по-моему, особенно удалась голова молодого Дрешера. Высказывание княгини о Клаусе Валентинере: «Он точно пчела, перерабатывающая в мед все, что ей попадается».

Затем за мной зашла докторесса, и я сопровождал ее по кварталам с антикварными магазинами, как всегда властно заставляющими погружаться в мечты из-за самой ауры, исходящей от наваленной в них исторической мишуры.

Ночью снились разные животные, среди них — тритон с синей спинкой и белым животом, обрызганным голубыми и желтыми пятнами. Особенность красок состояла в том, что они, как тонкая и влажная кожа, были напитаны протоплазмой; она влилась в них чудесной свежестью и нежностью. Так что сланцевая синева и белый, немного с желтизной, цвет нижней части превосходили всякое воображение. С таким блеском краски могут светиться, если только в них играет жизнь, подобно пламени, в котором сгорает любовь.

Проснулся в мыслях о моем старом плане — теории dei colori, в которой цвет будет трактоваться как функция поверхности.

То, что я люблю в них далеко запрятанное и, пожалуй, лучшее, — в этом причина холода, который во мне замечают.

Жизнь — это в сущности всего лишь ее край, только поле боя, на котором сражаются за существование. Это всего лишь наружный форт, кое-как слепленный по подобию цитадели, куда мы возвращаемся после смерти.

Цель жизни — обрести идею о том, что есть жизнь. Идея эта ничего не меняет в абсолюте, возвещаемом священником, но она помогает совершить этот переход.

Ставки, на которые мы играем со своими счетными жетонами, страшно, непомерно высоки. Мы похожи на детей, играющих на бобы и не ведающих, что в каждом из них заключены возможности чуда весеннего цветения.

 

Париж, 9 марта 1942

Вечером с докторессой, пригласившей меня в «Комеди Франсез». «Les femmes savantes».^[52] Все еще есть острова, к которым можно причалить. В фойе — сидящий Вольтер Гудона: старческие и детские черты чудесным образом соединились в нем. Замечательно также, что духовная веселость легко торжествует над давящим грузом лет.

 

Париж, 10 марта 1942

Опусу до́лжно стремиться к тому пределу, за которым он становится лишним, ибо тогда проглядывает вечность.

Мера, когда он приближается к высшей красоте и глубинной истине, достижима на невидимой черте, и все меньше боли причиняет мысль о том, что он как шедевр сгинет со всеми своими летучими символами.

Все это относится к жизни вообще. В ней следует достигать состояния, в котором легко, осмотически совершается этот переход, — когда жизнь выслужила смерть.

Вечером у нового главнокомандующего Генриха фон Штюльпнагеля^{58} в круглом салоне. Мы говорили о ботанике и византийской истории, в которой он сведущ. «Андроник» стало для нас теперь ключевым словом. Он полагает, что знаниями и всем прочим обязан своей теперь уже слабеющей памяти, когда, частенько скучая в лазаретах, пополнял штудиями скудное кадетское образование. В отличие от своего предшественника и двоюродного брата, он, без сомнения, обладает непринужденностью, придающей ему аристократизм. Его украшает улыбка, привлекающая к нему людей. Это сказывается во всем, прежде всего в его обходительности.

 

Париж, 11 марта 1942

В первой половине дня меня навестил Карло Шмид,^{59} с которым я когда-то пропьянствовал целую ночь в Тюрингии; теперь он пребывает в Лилле при главнокомандующем Бельгии. Мы говорили о его переводах Бодлера, из которого он прочел «Les Phares».

Затем о положении. Он считает, что сейчас речь идет не столько о борьбе между людьми, сколько за людей, — ощутимо заметно, как людей залавливают и тащат в сторону правого или неправого дела.

После обеда у Галлимара. Там разговор о «Falaises de Marbre»^[53] с главой издательского дома, его директором Стамероффом и Мадлен Будо-Ламот. От Галлимара, как и положено хорошему издателю, исходит ощущение духовной и интеллектуальной силы. В нем есть также что-то от пастыря.

Затем Книга Царств. Давид привносит нечто новое в Закон — черту элегантности. Видишь, как меняется и сам Закон, когда человек, по сути не меняя в нем ничего, служит ему иначе. Взаимосвязи вытанцовывались по-другому.

Ваал. В соседстве с такими богами Иегове приходилось внушать страх. Следовало бы сохранить о них представление, это позволило бы видеть их даже сегодня, когда их алтари уже давно рассыпались в прах. Ведь они не просто верстовые столбы на пути человечества. Достоевский увидел Ваала в лондонских вокзалах.

Когда наступят мирные времена, я намерен по-новому организовать свое чтение, сделав теологию его основой.

 

Париж, 12 марта 1942

Говорят, со стерилизацией и уничтожением сумасшедших число родившихся на свет душевнобольных детей увеличилось во много раз. Точно так же борьба с нищими окончилась повсеместной бедностью, а уничтожение евреев приводит к распространению еврейских качеств во всем мире, бытие которого обретает ветхозаветные черты. Истребление не гасит память об архетипах; скорее, таким образом их высвобождают.

Бедность, болезни и все зло держатся, кажется, на совершенно определенных людях, подпирающих их подобно столпам. Но это самая шаткая опора в мире. Когда она рухнет, груз опустится на своды. Обвал повергнет в прах всех этих безмозглых экономистов.

Шабаш лемуров с убийствами мужчин, детей, женщин. Страшные трофеи зарываются не глубоко. Тут приходят другие лемуры, разрывают их; со зловещей страстью они фотографируют расчлененные, наполовину разложившиеся останки. Затем одни лемуры демонстрируют их другим.

Какая невероятная возня вокруг мертвечины!

 

Париж, 14 марта 1942

Tristitia. Днем прогулка с Шармиль через авеню Мэн к рю Мезон-Дьё. Возвращались через кладбище Монпарнас. Мы наткнулись там на могилы Дюмона д’Юрвиля и летчика Пежо.

После тарелки супа — «Мизантроп» в «Комеди Франсез». В антракте снова отыскал гудоновского Вольтера. На сей раз мне бросилась в глаза смесь злобности и детскости.

Парикмахерша говорила докторессе о бомбардировке:

— Я их не боюсь. Мертвым лучше, чем нам.

— Но ведь Вы этого не знаете.

— Да, конечно, но заключаю из того, что никто не возвращается обратно.

 

Париж, 15 марта 1942

Прогулка с Арманом в Буа при чудесном свете солнца. Я ожидал его под Триумфальной аркой, возле могилы, обложенной желтыми нарциссами и фиолетовыми анемонами, в их чашечки погружались пчелы. Мысль: неужели в этом каменном море они живут только за счет срезанных цветов?

Все чаще человек представляется мне страдальцем, зажатым меж зубцов и валов некой машины, раздавливающей ребро за ребром, член за членом; при этом он все же не может умереть, быть может он даже побеждает.

 

Париж, 16 марта 1942

Вечером в мою комнату пришел полковник Шпейдель; он принес статью, написанную обо мне Штернбергером во «Франкфуртере». Он также показал мне приказы. Что касается Кньеболо, разворот от Дьявола к Сатане все более очевиден.

Удивительно, что внутреннее вращение атомов свершается в каждом камне, в каждой крошке, в каждом клочке бумаги. Материя живет, и вещи обманывают нас; тогда мы не схватываем собственного характера материала, из которого они сделаны. Мы видим лишь тени Абсолюта, часть неделимого света.

 

Париж, 28 марта 1942

Вечером у мадам Гульд^{60} в «Бристоле» с Геллером и Жуандо,^{61} «Chroniques Maritales»^[54] которого я когда-то давно читал.

Воздушная тревога. Мы сидели при свете и пили шампанское 1911 года в сопровождении гула самолетов и грохота снарядов, сотрясавших город. Маленькие, точно муравьи. При этом разговоры о смерти. Мадам Гульд сделала несколько заслуживающих внимания замечаний на эту тему — о том, что смерть принадлежит к тем немногим переживаниям, которых никто не в силах у нас отнять, и что, собственно, чаще всего нас обогащает именно тот, кто замыслил нанести нам особенно сильный урон. Судьба может лишить нас всех значительных встреч — но только не со смертью.

В качестве самого верного политического поведения она упомянула: «Не бояться!» Однажды вечером в тропиках она увидела бабочку, опустившуюся рядом со светом садовой лампы на спину геккона. Пусть это и будет символом высшей отваги.

Затем о Мирбо. Мне казалось, ужасный ландшафт за окном обладал для нее притягательностью, той возбуждающей силой, что единственно еще действует после того, как испытаны все наслаждения, предлагаемые богатством.

Жуандо, с которым я говорил сперва о Бернаносе^{62} и Мальро, затем о гражданской войне как таковой, считает, что ничто так ее не объясняет, как биография Цицерона. Он пробудил во мне желание снова заняться теми временами.

Картины, возникающие в нас. Все чаще я вижу себя теперь одиноким туманным вечером на опушке леса в Юберлингене или в Штралау в начале войны или ребенком, изучающим узор обоев комнаты в Брауншвейге. Мне кажется, значительные решения принимались именно там, пока я всего лишь грезил или размышлял.

Может быть, лишь временами, вне всякой деятельности, воспринимаешь такты мелодии жизни. Они возникают именно в паузах. В них мы прозреваем тогда весь строй, целое, лежащее в основе нашего бытия. Отсюда сила воспоминаний.

Целокупность нашей жизни, кажется мне, является нам не подряд, но чем-то вроде головоломки, в частях которой то там то здесь отыскивается немного смысла. Капризы детей часто ужасны; с другой стороны, наступающие затем формы жизни наносят детству раны без всякого промежуточного элемента.

Может быть, действие наших звезд сказывается сильнее всего, когда, грезя в тиши комнаты, мы встречаемся сами с собой, — ничто не является нам; это мы входим в новый дом.

 

Париж, 30 марта 1942

Клаус Валентинер вернулся из Берлина. Он рассказал о жутком подонке, бывшем учителе рисования, за кем тянулась зловещая слава руководителя команды убийц в Литве и других приграничных районах, ими было уничтожено бесчисленное множество людей. Согнав жертвы, их заставляли выкапывать массовые могилы и укладываться туда, затем расстреливали их слоями. До этого их обирали, оставляя на теле только рубахи.

Страшные картины всеобщего голода. На большом концерте Вагнера в кульминационный момент из музыки выпали тромбоны, так как ослабевшим духовикам не хватило дыхания.

 

Париж, 4 апреля 1942

Прогулка в темноте по Елисейским полям, пронизанным первым целительным ароматом цветения и юной зелени. Особенно сильный запах издавали цветущие каштаны.

Днем, чтобы немного развеяться, в студии Валентинера. Во дворе — старое ателье Энгра,^{63} рядом высокий, стройный ясень, стремящийся из этого колодца к свету.

Клаус рассказал, что его отец, старый викинг, пообещал ему 500 марок в случае, если он вместе с прелестной француженкой, жившей у него, порадует его внучком.

 

Париж, 5 апреля 1942

С Геллером и Подевильсом у Валентинера, где мы встретили Ранцау. Будет ли война, как предсказывают многие авгуры, закончена осенью? Над высокими крышами разразилась весенняя гроза с градом, затем старые крыши и колокольни перетянуло двойной радугой на серо-голубом фоне неба.

Ночью, или уже под утро, забухала тяжелая артиллерия. За завтраком я узнал, что налет стал причиной многих пожаров, в частности горели заводы каучука Asnières.

 

Париж, 6 апреля 1942

Разговор с Косманом, новым начальником главного штаба. Он поведал мне жуткие подробности из жизни лемуров на Востоке. Мы в самом деле тонем в бестиальности, как предсказывал еще Грильпарцер.^{64}

 

Париж, 7 апреля 1942

Прощание с парижским синклитом на набережной Вольтера. Здесь Дриё ла Рошель, Кокто, Вимер, Геллер, Дрешер, Ранцау, княгиня Барятинская, два немецких лейтенанта и молодой французский воин, отличившийся в последнем походе. Мадлен Будо-Ламот в шляпе с черно-красно-черными петушиными перьями, вроде мавританки. Пупе, кого бы я с удовольствием повидал, к сожалению, болен.

Глядя на этих людей, я отчетливо ощущаю, какое множество самых разных ответвлений потока моей жизни впадает в этот город, как в некое водохранилище.

 

Париж, 8 апреля 1942

Обед у Лаперуза с Эптингом^{65} и Гро-Менье, чье лицо приобрело явно демонические черты. Оно утратило веселую живость, зажегшись взамен мрачным сатанинским светом. Он пророчит, что скоро во Франции прольется кровь, что-то вроде кровопускания, возвращающего пациенту силу. Надо еще хорошенько разобраться, кого эта процедура коснется; сам он явно вне круга людей, на который намекает. Таким было и впечатление.

Затем о Японии, названной им единственной победительницей в этой войне.

 

Мангейм, 9 апреля 1942

В семь часов утра отъезд с Восточного вокзала. Рем привез меня к поезду. Небо было чистой голубизны, особенно заметна была волшебная игра красок на воде рек и каналов. Я различал тона, каких не ведал ни один художник. Голубые, зеленые и серые зеркальца вспыхивали на воде, точно прозрачные прохладные камни; цвет был больше, чем цвет: воплощение и отражение полной тайн глубины, играющие рефлексами на поверхности воды.

За Коолусом — сокол цвета светлой ржавчины, опустившийся на куст шиповника. Поля полны высоких стеклянных колпаков, в которых выхаживают дыни и огурцы, — они словно реторты, там происходят таинственные процессы сбраживания в царстве садоводческой алхимии.

Перед Тьокуром читал в солнечном свете «Faux-Mannayeurs». Когда солнце зашло за гору, буквы начали светиться глубоким фосфорно-зеленым светом.

Вечером в Мангейме, где на вокзале меня встретил Шпейдель; я был у него в гостях. Маленький Ганс с его артистическим умением радоваться. Такие дети словно магнитом притягивают к себе любовь и подарки. Затем дочурка, очень чувствительна; на следующий день после ночной бомбежки отказалась от еды. Кто знает, какой груз ложится на девичьи плечи?

 

Кирххорст, 10 апреля 1942

Утром Шпейдели провожали меня на вокзал. По тому как люди обходятся друг с другом в поездах, по обслуживанию, прежде всего в вагонах-ресторанах или в отелях, очевидны изменения, гасящие всякие различия. Особенно это ощутимо, когда выезжаешь из Франции.

Поздно вечером в Ганновере. Перпетуя с машиной ждала меня на вокзале.

 

Кирххорст, 22 апреля 1942

С детьми на болоте. Малыш назвал тритона, увиденного им в первый раз, «водяной ящерицей», что порадовало меня больше, чем если б он дал верное название; тем самым он выказал дар к дифференцированию, лежащий в основе всякого познания; так золото обеспечивает печатанье денег.

 

Кирххорст, 24 апреля 1942

Отрывок из долгого разговора во сне; я записал его, когда проснулся.

Я: Лучше всего я продвигаюсь вперед в моей старой теме — сравнительная психология рыб.

Перпетуя: Если ему там что-то удается, сама эта радость внушает ужас его друзьям.

Я: Значит, будущее будет ужасным.

На полу лежали бледные, напоминающие по форме дольку месяца рыбы, одной из которых я просунул палец в глотку, чтобы нащупать железы, похожие на бугорки.

 

Кирххорст, 9 мая 1942

На болоте. Я слушал кукушку, лесную пророчицу, впервые имея при себе деньги в избытке. Запас же ветчины не только почат, но и давно уничтожен, — таково положение дел в этом году.

Принимал солнечные ванны на торфянике. Цвет старых, взрезанных лопатой стенок торфяной ямы восходит от жирного черного к мягкому золотисто-коричневому. Вплотную к водяному зеркалу протянулась лента мха, выше — росянка, словно красное шитье. Все это располагается красиво и целесообразно. Мысль: это только один из бесчисленных аспектов, всего лишь кусок гармонии мира. Через творение познаем мы созидающую силу.

Как весело шагать по влажному, отсвечивающему красным торфу. Идешь по пластам, наполненным чистой энергией жизни, более ценной, чем золото. Болото — это прастрана, хранящая как здоровье, так и свободу: как замечательно я ощущал все это в глухих углах северной пустыни!

В почте письмо от Валентинера, где он сообщает, что Галлимар печатает второе издание «Falaises de Marbre». Далее он сообщает о посещении outcast of the islands на набережной Вольтера.

Чтение: маленькие рассказы Толстого. Среди них — «Записки маркёра». Ход рассказчика очень хорош: благородная, в сущности, жизнь, захваченная низменной страстью, отражается и наблюдается в дневнике слуги, точно в дешевом зеркале. В этих эскападах угадывается трагическая и своеобразная картина.

К сожалению, я не нашел в этом издании моей любимой вещи — «Смерти Ивана Ильича».

 

Кирххорст, 12 мая 1942

Поездка к парикмахеру. Там разговор о русских пленных, присылаемых из лагерей на работу.

— Сволочи они все. Отнимают пищу у собак.

Записано дословно.

 

Кирххорст, 17 мая 1942

Фрау Луков принесла письмо от Грюнингера, где он сетует, что развалился «круглый стол короля Артура» в «Георге V». Далее обычные каприччос.

После того как отбили атаку русского отряда, солдаты обнаружили среди мертвых труп семнадцатилетней девушки, фанатично сражавшейся во время боя. Никто не мог сказать, как это произошло, но на следующий день тело лежало в снегу обнаженным, и так как зима — блестящий скульптор, сохраняющий недвижно живые формы, команда еще долго могла любоваться прекрасным телом. Когда позднее опорный пункт снова был отнят, добровольцы просились в патруль, чтобы таким образом снова взглянуть на чудесную статую.

Приближается прощание с Кирххорстом. Я уже привык к своему дому и кабинету, к саду, гряды которого оставляю хорошо ухоженными. Перпетуя считает, что осенью я снова войду в этот пасторский дом. Посмотрим. Как охотно бы я жил, постепенно старясь здесь, возле нее! Также велика тоска по работе.

Впрочем, она нашла слова и по поводу странных отношений между мной и лемурами. Она сказала, что я «в другом потоке».

 

Кирххорст, 18 мая 1942

Астор, пес, с которым я так плохо обращался, потому что он бегал по грядкам. И вот он подходит, виляя хвостом, пока я сижу под старыми буками, и глядит на меня без упрека, скорее вопросительно, задумчиво: «Зачем ты так?» И точно эхо отдается у меня внутри: «Да, зачем я так?»

Чтение: Джеймс Райли «Le Naufrage du Brigantin Américain Le Commerce»,^[55] изданная у Ле Нормана, Париж, 1818 г. Потерпевшие кораблекрушение, частично убитые, частью же раздетые донага озверевшими кочевниками, гнавшими их в ужасных страданиях через мавританские пустыни, где встают вымершие, добела прокаленные солнцем города, еще помнящие лицо эмира Мусы; еще виднеется впереди брешь в стене и брошенные перед ней осадные машины, точно щипцы для устриц рядом с полной тарелкой. Встреча, достойная пера По, происходит на гладкой поверхности скалы, вырастающей из моря до облаков. В ней вырублена тропинка в ладонь шириной, и, прежде чем ступить на ужасный путь, кричат с вышки на скале, чтобы убедиться, что никто не движется навстречу. Как это случилось с маленьким караваном евреев, еще до наступления темноты стремящихся добраться до привала; судьбе было угодно, чтобы в это же время отряд мавров, считавших путь свободным, шел им навстречу. Они встретились над самой серединой ужасной пропасти, где нельзя было разойтись. После долгих напрасных пререканий они ринулись друг на друга, и каждый падающий хватался за того, кто его сталкивал.

Твердость, да и вся судьба Райли доказывают силу, которой обладает рациональная вера сама по себе. Посреди ужасных страданий эта вера ведет к Богу, как действенная система кривых задуманной свыше математики. Для такого интеллектуала, как Райли, Бог есть высший, существующий внутри космоса интеллект. Человек находит себе подтверждение тем сильнее, чем логичнее он мыслит. Это напоминает «самые надежные батальоны» старого Фрица.^[56]

 

Париж, 20 мая 1942

В одиннадцать часов Шольц забрал меня на машине на обратном пути в Париж. Перпетуя махала мне вслед в темноту, описывая светящиеся круги карманным фонариком.

В поездке чтение «Панамского канала», затем описание жизни берлинского энтомолога Крааца и наконец собрание античных писем, из которого мне больше всего нравятся письма Плиния. Бросая беглый взгляд по сторонам, я старался ухватить всяческие приемы в обработке полей и садов, годные для применения в Кирххорсте.

В Париже, хоть я и прибыл с опозданием, меня встретили Рем и Валентинер. С Валентинером я еще пошел в его студию, чтобы за чашкой чая бросить взгляд на старые крыши, отсвечивающие после грозы влажным глянцем.

 

Париж, 21 мая 1942

Среди почты, обнаруженной здесь, письмо от Грюнингера с новыми каприччос. Читая послания, я снова размышлял об этом человеке и его умении планомерно разворачивать силы. Подобные типы, вероятно, еще неизвестны другим народам, хотя уже предугаданы Достоевским. Ведь большевизм, судя по наиболее сильным фигурам его романа, оборачивается ничтожеством.

Очевидно, что только такие натуры, ощущающие власть как основу, на которой зиждется мир, и «приходящие сверху», способны грудью встретить ужасный бунт черни, опустошающий мир. Они как змеи замешиваются в скопище крыс, жаждущих изгрызть все. К жутким празднествам лемуров, наводящих ужас на мир, они приближаются спокойно, сохраняя люциферовскую ясность, и входят в игру там, где другие отступают. Они дружат с музами, как это было у Суллы. Это субстанция, прозреваемая Петром Степановичем в Ставрогине.

Со своей тайной борьбой за власть Грюнингер был тем, кто если не помешал, то хоть на год отодвинул попытки Кньеболо учредить здесь свои органы. Такие натуры проигрывают, как Ставрогин, потому что разложение коснулось даже и той малой части руководящего состава, что был бы способен поставить заслон этим операциям, — в данном случае генералитета.

 

Париж, 22 мая 1942

Днем у Плона на рю Гарансьер, в обществе Пупе, которого я нашел в угнетенном состоянии. Он назвал лучшим, из когда-либо прочитанных им, посвящение на книге: «Виктору Гюго, Шарль Бодлер». Разумеется, не нужны ухищрения, чтобы выявить суть предмета. Сделать себе имя — это и значит сообщить ему субстанцию, придающую каждой букве высшую весомость.

То же справедливо и по отношению к языку вообще. «Больше света», — может сказать каждый, но лишь в устах Гёте проявилась сверхзначимость, таящаяся в паре слов. Так поэт наделяет нас дарами языка, как священник вином, — целокупно всех.

Вечером в «Рафаэле», крепкий грог заодно с чтением «Routes et Jardins».^[57] Я нахожу, что в переводе Беца текст несколько стерся, но читается бегло.

 

Париж, 23 мая 1942

При всех сложностях моих отношений с другими армейскими чинами, особенно в «Мажестик», чувство подсказывает мне: ты здесь не напрасно; судьба еще развяжет узлы, которые затянула, сохраняй спокойствие. Гляди на проблемы, как на чертежи.

Позже эти мысли кажутся мне почти недопустимыми. Правда, вопреки страшным снам веришь, что бодрствование развеет их как дым, — но ведь днем эти игры плохо различимы. Они требуют серьезного отношения, иначе дети отыграют все орехи. С грехом пополам участвуешь в общей дремоте.

Когда-нибудь нас так же будет удивлять, что живые не видят нас, как сегодня удивляет то, что из царства духов к нам не проникает ни проблеска. Быть может, эти явления соседствуют друг с другом, точно слепая и блестящая сторона зеркала, для них требуется разная оптика. Придет день, зеркало перевернут и завесят крепом его серебряный глянец. Наступит ночь, которую мы нашими ночами можем ощущать лишь оттор-женно.

Днем на набережной Вольтера. Взгляд на старые крыши чудесно умиротворяет душу. Здесь она пребывает вдали от распадающегося времени. Кроме Валентинера, я встретил еще Ранцау, Мадлен Будо-Ламот, Жана Кокто и актера Маре.

Разговоры о растениях, во время них узнал от Кокто прелестное название для трясунки — «le désespoir des peintres».^[58]

 

Париж, 30 мая 1942

С двух до четырех часов ночи англичане летали над городом, сбрасывая бомбы на излучину Сены. Я пробудился от снов об островах, садах, животных и дремал, вскакивая время от времени, когда сверху приближалась какая-нибудь из огненных машин. Но и во сне я наблюдал за событиями и следил за опасностью. Говорят, во сне ею управляют.

Звон стекла на пустынной улице, осколки — точно метеориты на лунном ландшафте.

Днем в Багателе, где я любовался целой колонией клематисов разных сортов, чьи голубые и серебристосерые звезды стояли стеной. Розы уже в цветении. Особенно мне бросилась в глаза mevrouw van rossem. Еще закрытый бутон ее у основания был светло-желтый, как у чайной розы, от него шли пламенные прожилки к персиково-красному, покрытому росой кончику. Он так был похож на нежную округлость груди, с пульсирующим в жилах красным вином! Его аромат был нежен и силен.

Дневная прогулка к площади Терн с ее часами на аптеке. Затем «Мажестик». Я двигаюсь между офицерами, как между зоологами в неаполитанском aquario. Мы явно находимся по разным сторонам одной и той же игры.

Вечером у Валентинера я встретил Анри Тома, которого видел впервые.

 

Париж, 2 июня 1942

Косман, новый шеф, рассказал мне, что наш старый товарищ некоторое время тому назад совершил самоубийство, находясь в тире, где он руководил стрельбой. Держа револьвер на изготовку, он внезапно наставил его на себя и нажал курок.

Хотя со времени моей последней встречи с N прошло более семи лет, мне еще тогда бросилось в глаза что-то напряженное, натужно-этическое в его облике. Чувствовалось, что что-то неладно. Самоубийство у таких натур внезапно, как разрыв перетянутой струны.

 

Париж, 3 июня 1942

В Венсенском лесу. Я вспомнил мои прогулки и хлопоты год тому назад и навестил старую консьержку, жившую напротив форта. Разговаривать с простыми людьми — как с детьми, без всяких хитростей и на их языке. Хорошо, что в эти времена их клиентура мала. Бывают обстоятельства, когда они способны помочь больше, чем богатые и сильные.

Утром у меня появился Карло Шмид, приехавший из Бельгии. Мы говорили о его переводе «Fleurs du Mal»,^[59] затем о мире в его эротической последовательности и о ловцах снов, среди которых ему известен тип людей, подобно параболическим зеркалам ловящих чужие сны, а затем воплощающих их в своей жизни. Им дано эти сны возвысить или принизить.

Он упомянул мимоходом о своем четырнадцатилетием сыне, пишущем ему в письмах о различиях стиля Толстого и Достоевского, он обещает стать замечательным рисовальщиком. Меня удивило при этом, что отец, с которым мы во время наших встреч касались стольких тем, в первый раз упомянул о такой важной вещи в его жизни, как сын.