Курукшетра. Путь Абхиманью 41 страница

Потом я лежал на подстилке из лапника, опустошенный и невесомый, а один из охотников с бесстрастными узкими глазами вливал мне в рот терпкое вино из кожаной фляги. Люди гор поняли, что я общался с силами, находящимися за гранью их постижения, но жизнь наградила их бесконечным терпением, и, усевшись на корточки, они ждали, когда я сам объясню им смысл происходящего.

Наш лагерь и храм подверглись нападению, — с трудом проговорил я.

Надо идти, — сказал один из них. Я кивнул головой, чувствуя, как силы постепенно возвращаются в пустые ножны моей плоти. Мой дух входил в тело, вновь готовое к действию. Рассвет уже начал высвечивать в лесных дебрях размытые кружева тропинок, и мы пустились в обратный путь. Меньше, чем через два дня мы вновь вышли на перевал, с которого открывалась заповедная долина, и увидели каменное навершие храма, устремленное к безмятежно голубому небу. Но когда мы спустились и начали приближаться к деревне, ветер принес горький запах пепелища. Мы ускорили шаги, обходя гору, и скоро нам открылось место нашей стоянки. Храм на вершине горы стоял нетронутый, но хижин на откосе больше не существовало. За моей спиной горные охотники скинули с плеч луки.

"Слишком поздно", — подумал я. Я не чувствовал присутствие опасности. Враги ушли. Впрочем, не все. У основания горы, где начиналась дорога вверх, мы увидели первых убитых. Это были не ракшасы. Это были обычные люди с грубыми лицами, одетые в шкуры. Рядом с ними валялось их нехитрое оружие — суковатые палицы, каменные топоры и копья с кремневыми наконечниками. Один из моих спутников наклонился над убитыми, небрежно переворачивая трупы, как будто это были стволы деревьев. Он обменялся со своими товарищем несколькими скупыми фразами на гортанном наречии. Потом повернулся ко мне:

— Дикари из восточных джунглей, — коротко сказал он. Оглядываясь и держа руки на оружии, мы пошли вверх к храму.

Там, у самой вершины, очевидно, проходила последняя отчаянная схватка. Тела наших кшатриев, одетые в доспехи, лежали в окружении врагов. Было видно, что отборные телохранители На-кулы и Арджуны дорого продали свои жизни. Но где сам Накула? Где Лата и Митра? Мы поднялись к самому храму, и здесь я услышал тихий стон. Чей-то голос позвал: "Муни!"

Я побежал туда, откуда раздался призыв, и с ужасом увидел Джанаки, опирающегося спиной о каменный парапет. Он был в легких кожаных доспехах, которые не смогли защитить своего хозяина от каменных топоров. На груди Джанаки, словно коралловое ожерелье, рдели пятна запекшейся крови, но глаза глядели осмысленно. Я бросился перед ним на колени, пытаясь непослушными пальцами развязать шнуровку его доспехов. Он слабо улыбнулся мне.

Этим мне уже не поможешь. А боли я не чувствую. Я научился обуздывать боль за эту бесконечную ночь… Я все-таки дваждырожденный, Муни.

Где Арджуна? — спросил я, пытаясь закутать его в собственный плащ.

—Не знаю. Но он пришел, — выдохнул Джанаки, — жаль, что так поздно. Если бы Лата не подняла тревогу, нас перебили бы всех. Эти порождения мрака смогли убить наших часовых в деревне. Остальные во главе с Накулой сражались у храма. Мы убили многих, а они все равно нападали… Эти ракшасы не чувствуют боли. Если бы ты их только видел—орут, рожи корчат. Накула нам объяснил, что они как бы свою магию применили…

— А где Лата? — спросил я. Джанаки покачал головой. — Она подняла тревогу, а потом ушла в храм и сидела у алтаря, пока мы сдерживали на падающих. Нас становилось все меньше, и мы су жали кольцо у вершины. А потом внезапно вер нулся Арджуна. Он прискакал на рассвете прошло го дня и прожег себе путь сквозь толпу этих дика рей. Я стоял до последнего рядом с Митрой у две рей храма. Потом меня окружили, и я дрался за свою жизнь. Дальше уже ничего не помню. Кажется, меня повалили на землю. Когда я очнулся, здесь уже никого не было… Мы победили?

Джанаки застонал и попытался руками закрыть раны, как будто его пальцы могли погасить вновь вспыхнувшие угли боли. Я напряг волю, пытаясь воплотиться в него и хоть как-то уменьшить страдания израненного тела. Я сидел рядом с ним до тех пор, пока в широко открытых глазах моего друга ветер смерти не задул огонь брахмы. А потом еще долго я оставался с его телом, проклиная собственное бессилие и вспоминая наш лагерь в Панчале. Джанаки был одним из самых сильных и спокойных. Как он готовил себя к сражениям! Как легко вмещал великое разнообразие мира. И вот он ушел. Карма всемогуща, а наши усилия не стоят ничего.

Я поднял глаза. Напротив меня терпеливо стоял один из лесных охотников.

Откуда пришли дикари? — спросил я. Охотник молча махнул рукой на юго-восток.

Нам неведом их путь, — сказал он, — они не строят деревень, городов и храмов. Они признают только волю своих колдунов и вождей. Я промолчал. Это нападение не могло быть ничем иным, кроме проявления воли Хастинапура. Лата была серебряным лучом, соединяющим Пандавов с Высокими полями Хранителей мира. Что значит в великой игре одно племя дикарей, если от правильного броска костей зависит обладание оружием богов.

Почему же они ушли? — раздумчиво сказал охотник. — Шакалы не уходят, пока не обглодают кости дочиста.

Арджуна вернулся. И оба охотника со священным трепетом посмотрели туда, где у основания холма грудились трупы врагов, пронизанные длинными прямыми стрелами. Мы провели весь день на вершине холма. У нас не было топлива для погребального костра, да и не было времени превращать тела в пепел. Жителей деревни и кшатриев мы уложили в подвалы сгоревших домов, завалив их камнями и головешками. Так и остались они лежать там, у погасших очагов, растворяясь в этой земле под похоронный плач горного ветра и слезы росы, выпадающей на голые, как черепа, камни каждую ночь, век за веком.

Врагов мы не хоронили. Ими займутся хищные звери и птицы. В конце дня я сел во внутреннем зале храма на том месте, где Лата внимала голосам неба. Долгое время я пытался погасить в сердце боль утраты, чтобы обрести ясность сознания и нащупать в клубке возможностей нить правильного пути. Я не услышал голосов Хранителей мира. Не снизошел на меня и безгласный призыв Латы. Но в могильной тишине под сводом горного храма я принял эхо далеких и близких событий, творящихся на бескрайних землях под нами. Я слышал немой крик гибнущих в пожарах горожан, я видел черную тучу ненависти, сгустившуюся у башен Хастинапура, всполохи ярости воинов, сходящихся в битвах под сенью бескрайних джунглей. Мне в сердце били темные волны страданий бессловесных тварей — лошадей, коров, слонов, погибающих в пылающих хлевах и на полях сражений, птиц в сгоревших лесах, рыб в иссохших каналах, затоптанных марширующими армиями. Люди страдали и заставляли страдать все живые существа этой бескрайней земли.

Страдала и моя душа, наполненная мыслями о Лате. Почему я не взял ее с собой? Почему не внял ее призыву, а прибег к помощи Накулы? Неужели путанный клубок моих ложных действий, гордости, здравомыслия принес такие плоды? Карма плеснула мне в лицо горьким ядом потери. Но ведь это зелье было сварено нашими общими усилиями из моей благородной решимости уйти в дозор без Латы, из благоразумного отказа Накулы отпустить Лату. Теперь гордая требовательность Латы выглядела отчаянной попыткой спастись. Как легко я ее отверг… Но кто может предвидеть кармическую цепь последствий, — думал я, пока ракшасы раскаяния терзали мое сердце. Не лежит ли Лата на сырой земле, как ветка, сломанная ветром? Не летит ли ее душа в царство Ямы, сжигая в огне страданий память о прожитой жизни и обо мне? И лишь одна светлая звезда — огонек надежды — сияла где-то на высших полях моего сознания. Я не ощущал разрыва невидимой струны, соединяющей наши сердца. Арджуна вернулся. Если бы он и Накула пали в битве, то мы бы нашли здесь тела сотен врагов. Такие воины, защищенные сиянием брахмы не могли пасть в бесславной ночной стычке. Но если они не вернулись за Джанаки, если они не дождались меня, значит, какая-то сила заставила их отступить. Успела ли уйти с ними Лата? Мое сознание говорило, что нет. И если нет, то я должен просто идти за ней. Идти, на сколько хватит сил, уповая на карму и собственное упорство. Эта мысль предстала предо мной так ясно и неоспоримо, что заслонила все соображения о долге, пользе и разумности поступков.

Я вышел из храма. Двум охотникам, терпеливо ждавшим меня на улице, приказал идти в лес, искать следы отряда Арджуны. Без сомнения, с ним было еще немало воинов, а также женщины и дети из деревни. Значит, найти их не составит труда. Мой же путь лежал на восток, туда, откуда пришли демоны ночи, руководимые безжалостной волей Хастинапура. Между нами было два дня пути. Я не знал местности и понимал, как ничтожна вероятность того, что я найду их след. Но это меня не останавливало.

Пожалуй, впервые в жизни я был хозяином своих поступков. Мое собственное стремление управляло и телом, и разумом. Я был подобен стреле, выпущенной из лука, — ни уклониться, ни повернуть назад. Но я сам выбрал цель и сам спустил тетиву.

Я шел весь день, а потом ночь, не выбирая дороги, но полностью доверившись ненависти, что влекла меня вперед. Моя ненависть пахла ночными елями, ветром ледников, потом и кровью. Звери в чащобе чувствовали ее тошнотворный запах и отступали с дороги. И все-таки ночь отнимала силы. Воздух стал плотным и вязким, ноги утопали в каменистой земле, словно в болоте. Я ломился сквозь чащу, оглашаемую звоном цикад, сквозь ночь, как сквозь встречный поток воды. "Как птицы научились летать, опираясь о воздух? — думал я. — Я такая же часть мира. Мое сознание стремится вперед. Почему же не успевает за ним тело? А эти красные пятна перед глазами — всполохи брахмы или клочья самого сердца, разорванного на части?"

Опасность и стремление обострили остроту восприятия. Ощутив тонкую нить, связывающую Лату с миром живых, я неожиданно для себя самого перешел в иное состояние восприятия. Грань меж сном и явью переходила в границу меж жизнью и смертью, растворяя мое тело в пространстве ночи, как тень облака, гонимого ветром. Мне стал явен тайный зов ночи, похожий на обещание, произнесенное жарким шепотом. И сразу истаял страх. Деревья простерли над моей головой ветви в магических жестах защиты. Дикий лес пропитывал меня своими первобытными снами, следил миллионами мерцающих глаз из чащи, шелестел, хрустел, угрожающе ворчал мне вслед.

В черном небе кружились звезды, подобные пузырям на глади быстрой реки. И я уже не шел, а плыл по ее течению. Плыл до тех пор, пока не упал на землю, погрузившись в омут сна без сновидений. Ночь прошла, сменившись тусклым рассветом. Я лежал на земле, ощутив, наконец, всю полноту страданий, подавленный тоскою и одиночеством. Не было смысла открывать глаза, ибо жизнь вдруг предстала пустой, короткой и никчемной… И не было мне никакого дела до великих целей Пандавов и Хранителей мира. А потом, очнувшись ото сна, я еще долго лежал, глядя, как надо мной постепенно светлеет небо, как одна за другой угасает звезда, и золотоволосая богиня зари Ушас нежно и требовательно захватывает небо в свои объятия, прижимая его к розовой сияющей груди.

Ощущение собственной беспомощности и бессмысленности жизни приходили ко мне уже не в первый раз. Тогда надо было просто подождать, когда уляжется ил сомнений, и животворный поток дыхания жизни увлечет сознание к действию, а значит, и к спасению…

Что же сейчас осталось в моем сердце, кроме жуткого водоворота событий, открывающих гордыню и самодурство властелинов, приниженность рабов и мою собственную обреченность никогда не знать безопасности, отдыха?…

И вот тогда, наверное, только тогда я всем своим застонавшим, заледеневшим от неожиданной боли потери внутренним существом понял простую истину, что ничего в жизни мне не надо без Латы. Тут не помогут никакие мудрые размышления, никакие молитвы и жертвоприношения… И ничтожна вероятность, что я смогу ее найти в этой бескрайней стране, где проще сгинуть самому, чем отыскать правильную тропу… Но если я не пойду, то просто не буду жить дальше. И что больше не размышлять надо, а идти, идти до одурения, до разрыва сердца.

Не помню, сколько я шел в тени высоких сосен, пока не увидел впереди себя зыбкий струящийся свет. Это было не солнце. Оно уже стояло высоко над горами. Свет лучился из зеленой стены, преграждавшей тропинку. Там ветер гудел среди ветвей, качались стволы, словно невидимый исполин шел сквозь чащу. Трава под моими ногами поднялась, как шерсть на загривке у волка. По моей спине побежали мурашки от ощущения приближающейся неведомой силы.

Зеленая стена раздвинулась, и я увидел фиолетовое сияние. Оно стояло на месте, то разрастаясь, то опадая, словно язык пламени. В центре сияния проявились контуры фигуры, и на тропинку выступил человек в оранжевых одеждах с длинным посохом в руке. Я застыл посреди тропинки, не зная, то ли хвататься за меч, то ли бежать в чащу леса. Светлая жгучая волна коснулась моего лба, пронизала меня подобно молнии. Я застыл на месте, вглядываясь в лицо путника. На его одеждах не было пыли, на челе — ни капли пота, а глаза… Если глаза Бхишмы были колодцами мудрости, то черные зрачки незнакомца казались окнами в беспредельность звездного неба.

В моем сознании зазвучали слова из песни о царевиче Нале и Дамаянти, о мудрых Хранителях мира, способных принимать любой облик. Без сомнения, предо мной было лицо человека, но человека, озаренного изнутри пламенем духовного совершенства. Он стоял напротив, опираясь на посох, и разглядывал меня. Он не открыл рта, но в моем сознании округло и распевно зазвучали слова человеческого языка:

"Идут путники в запыленных одеждах риши

По страшным лесным дорогам,

Одинокие воины с мечами света,

Старцы, держащие посох.

Их богатство — жемчуг исканий

На нити бесконечной дороги,

Их силы — бессмертная мудрость,

Их жизнь — пламя брахмы на сердце.

А что явленно смертному взору?

Запыленные одежды риши".

Нет, на его одеждах все-таки не было пыли. И он не был человеком. Но его слова, звучавшие как заклинание, приоткрыли для меня тайный знак нашей общности. Он сам встал на моем пути. Он чего-то ждал от меня. А чего хотелось мне в эти мгновения? Воздавать ему почести, ползая на коленях, как крестьянин перед идолом, или без устали расспрашивать о грядущем?

Мысли пронеслись в моей голове, подобно порыву ветра. Я молчал. Без страха, но с безграничным смирением я смотрел ему в глаза, не препятствуя его мыслям проникать в самые потаенные уголки моего сознания. Он что-то искал во мне, чего-то хотел добиться.

— Я хочу помочь тебе. — вновь прозвучал в моем сознании почти человеческий голос. — Ты хочешь настичь похитителей Латы, но ты их не догонишь…

Очевидно, выражение моего лица при этих словах изменилось, и он добавил быстро, но без поспешности:

— Тебе это не под силу, так как между тобой и Датой по-прежнему два дня пути. Ее похитили дикие племена, те, кого вы называете якшами, но они не порождение мрака, а такие же люди, как и вы. Они так же нуждаются в отдыхе. Я подарю тебе два дня, которые отделяют тебя от них.

Он говорил, а вокруг него разливалось фиолетовое сияние, воздух густел и слоился. Краски мира расплылись и померкли. Земля ушла из-под моих ног, и я потерял сознание.

Очнулся я на мягкой лесной траве. Солнце по-прежнему стояло высоко в небе. А мой странный путник в оранжевой одежде спокойно наблюдал за мной. Увидев, что ко мне вернулась способность рассуждать, он сказал:

Их лагерь находится в той чаще на расстоянии полета стрелы. Будь осторожен. Их много, а сражаться с ними придется тебе одному. Я не могу вмешиваться. Я и так сделал больше, чем позволено.

Кем позволено? — сорвался у меня вопрос. Но я тут же остановил себя. Слишком много вопросов требовали ответов. Так хотелось знать, чем закончится эта война, выживет ли братство дваж-дырожденных, получит ли Арджуна оружие небожителей.

Но здесь, на расстоянии полета стрелы от меня, ждала моя Лата. Моя карма была проста, как обнаженный клинок. Спасением мира пусть занимаются Юдхиштхира с Арджуной. Но один вопрос все-таки звучал у меня в душе, даже когда я глубоким поклоном почтил небожителя и, опустив руку на рукоять меча, двинулся в указанном им направлении. Прежде чем скрыться в листве, я обернулся. Небожитель неподвижно стоял, нет, кажется, уже парил в воздухе. Если бы не развевающиеся края его одежды, я бы принял его за бронзовое изваяние. Наши взгляды встретились, и он услышал мой вопрос.

— Да, — зазвучали его слова, — я сделал это, чтобы не угасло прекрасное земное пламя, кото рое вы зовете Латой. Храни ее. Об этом просят тебя… — он на мгновение замолчал, и мне почу дилась улыбка на его сомкнутых устах, — об этом просят тебя боги.

И прежде, чем звук его слов угас в моем сознании, небожитель превратился в пульсирующий сгусток фиолетового пламени. Я постоял мгновение и повернулся лицом туда, где, как подсказал мне внезапно пробудившийся инстинкт охотника, стояли лагерем мои враги. Во мне еще жила память лесного отшельника, умеющего полагаться на внутреннее зрение, слышать неслышимое, находить путь. Волна ненависти и древней лесной воли пробудила во мне жажду крови.

"Если я не найду своей Латы, — сказал я себе, то буду следовать за этими дикарями всю жизнь, убивая из засады. Я сделаюсь для них страшнее тигра-людоеда. Если они прикончат меня, то и после смерти я явлюсь им в образе страшного ракша-са, способного только убивать".

Руки затряслись от нетерпения, но усилием воли я все-таки подавил в себе волну ненависти. Крипа часто говорил нам, что воин, попавший во власть своих чувств, быстро становится добычей смерти. Я сидел в густой листве неподалеку от лагеря врагов и терпеливо ждал захода солнца. Иногда я замечал кого-нибудь из дикарей, несущих лесную дичь или хворост для костров. Это, конечно, не были воины Хастинапура. Они вообще были мало похожи на жителей долин. Смуглые, невысокие обитатели лесных чащоб сидели на корточках вокруг пламени костра, и звуки их языка напоминали всхлипы совы и шуршание саранчи в листьях.

После нападения на заповедную долину их осталось не более пятидесяти человек. Они были явно измучены переходом и выглядели весьма жалко. На открытом пламени костра они жарили дичь. Ветер донес до меня запах горелого мяса, и мой желудок сжался то ли от отвращения, то ли от смертельного голода. Только сейчас я вспомнил, что последние два дня я не ел ничего.

Один из дикарей снял с огня кусок мяса и подошел к вороху шкур, лежащих в траве под деревом. Он откинул верхнюю шкуру, и я, наконец, увидел Лату, живую и невредимую, с руками, связанными за спиной, и гневно горящими глазами. Дикарь протянул ей кусок мяса, но апсара с отвращением отвернулась от нечистой пищи. Дикарь махнул рукой и вернулся к костру. Лата, все еще со связанными руками, подтянула ноги и попыталась сесть, выпрямив спину. Я заметил, что ее стройные лодыжки были тоже безжалостно перетянуты кожаными ремнями.

Меж тем племя жадно утоляло голод. Только когда на вертелах не осталось ни кусочка, дикари улеглись спать на теплую землю вокруг костра. Они не ставили часовых. Эти дети леса спали чутко, как звери, и никто не мог подойти к ним незамеченным.

Я не стал подходить. Я скинул с плеча лук и приготовил стрелу с длинным серповидным наконечником. В бою такая стрела служила для нанесения длинных ран и была страшна даже для слонов. Я послал немой зов Лате, и увидел, как она внутренне напряглась, озираясь по сторонам. Как я целился! Мрак на поляне был пятнистым от бликов костра и луны. Почему я раньше не тренировался стрелять в темноте, как Арджуна! От волнения дрожали руки и сердце трепетало, как хвостик антилопы. Я начал ритмично дышать, пытаясь сосредоточиться на единственной точке на расстоянии вытянутой руки от Латы. На мгновение из моего мира пропали и лес, и костер, и спящие дикари. Звук спущенной тетивы оглушил меня, как удар грома. Стрела прорезала ночной воздух и воткнулась в землю у связанных запястий Латы.

Она неслышно легла на бок, изогнулась и поднесла связанные руки к торчащему из земли лезвию. Мое сердце замирало от нежности и тревоги, пока я смотрел, как ее гибкое тело извивается, словно попавшая в сеть серебряная рыба. Через несколько мгновений Лата освободила себя от пут. Теперь ей оставалось только выйти из круга спящих дикарей. Апсара великолепно владела своим телом. Почти невесомо ступали ее длинные ноги по земле, усыпанной сухими сучьями. Иногда она застывала, растворяясь в игре лунного света на листьях. Даже если бы кто-нибудь из воинов и проснулся в тот момент, он вряд ли бы разглядел ее очертания в колдовской пляске ночных теней. Медленно и плавно Лата уходила с поляны. Уходила, словно танцуя древний танец или совершая тайный обряд в храме.

Мы встретились, нашли друг друга в кромешной тьме чащи с той неизбежностью, с какой стрела Арджуны достигла цели на сваямваре Драупа-ди. Не говоря ни слова, она обвила мои горячие плечи прохладными руками и прижалась лицом к моей груди. Мы застыли на несколько мгновений, позволяя нашим сердцам забиться в единой гармонии, потом побежали. Мы не знали, скоро ли дикари обнаружат пропажу, и стремились уйти как можно дальше. Теперь из преследователя я превращался в добычу, и это ощущение не доставило мне радости. Впрочем, задумываться о том, что будет, мне не хотелось. Ничто не должно было омрачать нашей радости обретения друг друга.

* * *

Мы ушли от погони, но торжествовать было еще рано. Возвращаться назад к горному храму уже не имело смысла. Тем более, наши враги, не достигнув цели, скорее всего бросились бы искать Лату именно в том направлении. Прямо на юг, за горными перевалами, лежала долина Ганги и дружественная Кампилья. Но на том пути нас ожидали заставы кауравов. Поэтому Лата предложила идти на юго-восток, через земли горцев-киратов для того, чтобы спуститься в долины бассейна Ганги у восточных границ Панчалы. Там раскинулись земли, некогда завоеванные Магадхой, царь которой долгие годы враждовал с народом ядавов.

— Три года назад царь ядавов Кришна вместе с Бхимасеной и Арджуной лишил народ Магадхи его правителя, — сказала Лата, — а унаследовав ший престол отца Джаядсена хоть и не питает дру жеских чувств к Пандавам, вряд ли способен про стирать свою власть на все ранее принадлежав шие Джарасандхе земли.

Мы углубились в лесные дебри, определяя свой путь по солнцу, отыскивая едва заметные тропинки охотников, ночуя на постели из травы и питаясь скудными плодами леса. Тут очень пригодились мои навыки отшельнической жизни. Лата не умела отыскивать съедобные коренья и ягоды, добывать огонь из деревянных дощечек и камней, которые носил с собой каждый горец. Я ощущал беспомощность и растерянность Латы, и это делало, как ни странно, меня самого сильным и упорным.

В первый же вечер на привале я развел костер, приготовил в угольях коренья и травы, которые смог отыскать, рядом положил орехи и свежие фрукты. Лата удивленно раскрыла глаза, потом захлопала в ладоши и засмеялась:

— Ты волшебник, а я то думала, мы обречены голодать…

На следующий день ей вздумалось разжечь костер самой, и я вынужден был призвать на помощь все свое терпение, пока смотрел, как она пытается зажечь от искры толстые и весьма сырые поленья. Мой желудок уже начало подводить от голода, когда, наконец, Лата, убедившись в тщетности своих попыток, отбросила в сторону камень и кресало и повернула ко мне лицо, на котором растерянное выражение глаз не гармонировало с упрямо сжатыми губами.

— Ну, помоги же, видишь, не получается, — ска зала она, тряхнув гривой спутанных черных волос.

Я подошел к ней и отложил в сторону толстые ветки:

— Учись побеждать дрова терпением, — на зидательно сказал я. Я показал ей, как собирать самые тонкие веточки и былинки, складывая их шалашиком, и взял кремни. После нескольких не удачных попыток тонкий язычок пламени лизнул сухую траву. Подбросив ветки покрупнее, я осто рожно взглянул на Лату, стараясь, чтобы в моих глазах не было тщеславного торжества, но она была апсара и могла читать мои мысли, как я — лесные следы.

Чуть поджав губы, Лата склонилась над съедобными кореньями и занялась приготовлением пищи. Потом мы молча поели и улеглись спать на подстилки из свежесобранных трав. Впрочем, на другой день она уже сама смогла развести огонь и, как мне показалось, очень этим гордилась.

Так и шли мы день за днем, останавливаясь лишь для коротких привалов. Наши одежды истрепались, камни изодрали сандалии, и моим ногам пришлось вспоминать уже почти забытую ко лючую твердость земли. С Латы постепенно схо дило обличие храмовой жрицы, отрешенной 01 земных забот. Ее боги молчали, и я старался не тревожить ее разговорами о том, что было.

В пути я рассказывал ей то, что знал о травах и деревьях, о жизни простых крестьян в объятиях джунглей, о том, как избежать встречи с тигром, как посохом в глубокой траве отпугнуть спрятавшуюся змею. Однажды, когда мы с Латой собирали валежник, она тревожно вскрикнула, и я, бросившись с мечом на помощь, увидел, что она застыла перед совершенно безобидным чешуйчатым ящером, свисавшем с дерева. Животное отдыхало, зацепившись за толстую ветку длинным хвостом и, наверное, было испугано этой встречей не меньше, чем Лата.

Я взял апсару за руку и спокойно объяснил, что подобные чудовища представляют опасность только для муравьев, которыми питаются. В другой раз мы обнаружили небольшого питона, облюбовавшего для жизни нору дикобраза. Эта встреча уже не так потрясла Лату, а, скорее, вызвала ее доброжелательное любопытство. Моя подруга даже попыталась воплотиться в сознание питона, но не преуспела в этом, не найдя у него никакого сознания.

— Там все так скользко и холодно… бррр… — сказала Лата с брезгливостью, передернув плечами.

Мы шли через безлюдные дебри и солнечные поляны, где красно-коричневые от пыльцы пчелы в опьянении кружились над лоном цветов, а под арками из лиан павлины распускали свои дивные хвосты, качаясь в сладостной истоме. Одним словом, явления окружающей жизни доставляли нам такое количество свежих и ярких впечатлений, что потерянный нами мир богов и царей представлялся далеким сном. Кажется, мы забыли, что на свете может быть что-то более важное, чем поиск съедобных корений и выбор места для ночлега или ручья для омовения.

Я пытался уловить в сознании Латы тень сожаления о потерянных возможностях. Но, несмотря на усталость, она оставалась спокойной и жизнерадостной. Кажется, она легко и просто вместила новый образ жизни. Собирала ли она хворост, плескалась в ручье или тянулась за лесными плодами — все движения ее, все неосознанные жесты были отлиты в идеальную форму. Годы ученичества в ашраме научили ее держать мысли и движения под контролем, придали сдержанную красоту и точность каждому жесту. Когда мы шли по сосновым иглам, ее узкие ступни с ровными, словно выточенными из сандала пальцами, крепко упирались в подстилку из хвои. Глаза смотрели ясно и живо, а волосы струились на ветру, словно невесомые лоскутья ушедшей ночи.

Она лишилась всего, что месяц назад составляло смысл ее жизни. Причудливый поворот кармического пути вырвал ее из братства, отсек от живительных соков Высших полей, бросил в карликовый мир простых людей с недостойными ее заботами о пропитании и ночлеге. Я смог спасти ее жизнь, но был бессилен оградить от опасности и голода.

Так думал я, следя за ее легкой плавной походкой на каменистой тропе. А она, почувствовав мои мысли, повернулась ко мне и рассмеялась.

— Ты, Муни, так и не научился воплощаться в меня, а жаль. Это избавило бы тебя от глупых тревог и терзаний. Апсара не насыщает свою жизнь миром предметов и форм. Для меня имеет значение только поток тонких сил, рожденный му зыкой чувств и мыслей. Да и тебе, я уверена, куда больше удовольствия доставляет эта полоска тка ни на моих бедрах, чем дорогие наряды красавиц Хастинапура.

Я довольно глупо улыбнулся, чувствуя, что меня просто дразнят. Но я смирял себя. Та ночь возлияния Сомы казалась мне безумным восхитительным сном. Я понимал, что Лата просто исполняла чародейский ритуал, который вернул меня к жизни, но отнюдь не сделал нас равными. Богиня, нисходя к страждущим, являет милосердие. Но к простой человеческой любви это не имеет отношения.

Все это я думал медленно, расцвечивая каждую мысль резкими контрастами чувств: надежды, слепого восторга, гордой злости и подавленного смирения. Разум, попавший под власть страсти, просто отказывался остановиться на чем-нибудь одном. Затем я услышал высокий, переливчатый смех Латы. Она смотрела на меня с такой лаской и нежностью, что у меня перехватило дыхание от стыда за все мелочные сомнения.

— Да, в нашу первую ночь любви я творила древний ритуал, чтобы, воспламенив Кундалини, вернуть тебе связь с земным миром. Я хотела спас ти тебя любой ценой, потому что я не хочу и не могу жить без тебя. Было время, я заботилась о тебе — любя и жалея. И мне нравилось стоять белой богиней на алтаре твоего сердца. Но теперь-то ты можешь снять меня с алтаря. Я слепа и глуха к ве лениям неба. Я беззащитна перед напастями джун глей. Так странно, впору благодарить богов за все, что случилось. Иначе как бы я узнала, что мужс кой взгляд на женщину как на свою собственность может быть столь приятен. Твоя, столь непохожая на мою, сила спасла меня от плена и поддерживала все эти дни. Я желаю идти по твоему пути, как го ворили женщины древности. Я последую за тобой, послушная твоей воле, о тигр среди мужей.

Лата рассмеялась. Но я понял, что этот смех относится не ко мне, а к какому-то открытию, сделанному моей подругой и доставившему ей истинную радость.

Лицо Латы придвинулось ко мне так близко, что я ощутил аромат чистой, словно светящейся изнутри, кожи. Сильное тело льнуло ко мне теплыми округлыми изгибами, словно морская волна к золотому песку.