Курукшетра. Путь Абхиманью 40 страница

* * *

Как странно устроена человеческая жизнь: предчувствие некоторых событий живет в нас годами до того момента, пока событие не свершится. Тогда мы говорим: «Карма!», безоговорочно верим в их предрешенность, почитая свои предчувствия лучшим доказательством этого. А бывает, что события обрушиваются на нас, как горный обвал, сметая со своего пути всю логику прожитой жизни, насмешливо опровергая кажущуюся закономерность твоих прошлых мыслей и деяний, стирая в порошок заодно с минувшим и все мечты и предчувствия, протянувшиеся в будущее. А ведь за мгновение до этого было и солнце, и тишина, и каменистая тропа под ногами, и, главное, невесть откуда взявшаяся уверенность, что плоды твоей кармы еще не созрели, и, поток жизни мощно несет тебя к назначенной цели.

* * *

Я остановился посреди тропы, еще не понимая, что случилось. Перед моим внутренним взором не появилось никакого знака. Просто с горестным протяжным стоном лопнула какая-то струна, невидимая нить, еще соединявшая мое сердце с сердцем Латы. Я бросился назад к храму, не обращая внимание на корни, пересекающие тропинку. Оказывается, я успел отойти довольно далеко от дома. Прошло не менее двух часов, прежде чем я добежал до деревни и поднялся по тропинке к храму.

Уже смеркалось. Изнутри храм был освещен несколькими масляными светильниками и огнем алтаря. Лата лежала рядом с алтарем на деревянном ложе, застланном шерстяной тканью. Рядом с ней сидела темнолицая девушка, помогавшая ухаживать за мной в период моей болезни. К великому облегчению я увидел, что Лата жива. Просто истаял, истончился ручеек ее брахмы. Когда я вбежал в храм, она чуть приподняла голову и попыталась улыбнуться.

— Я видела его, — сказала Лата, — в сосно вой роще, что начинается за храмом. Он явился мне в ореоле солнечных бликов, в одеянии зеле ных скользящих теней, аромате смолы и хвои. Он не показал мне своего облика, но его присутствие было так же очевидно, как солнечный луч на коже,

Лата говорила громким шепотом, глядя куда-то вдаль поверх моей головы, словно пытаясь разглядеть картины, открытые только ее взору.

— Я попросила его проявить свою истинную форму, но он сказал, что мои глаза исказят уви денное, и людям останется образ Хранителя мира, так же мало похожий на суть, как каменный идол в храме. Он сказал, что, воплотившись в челове ческий облик, он станет лишь неуклюжим слеп ком человеческого существа, а я потом уже не смо гу отрешиться от зрительного образа. Я смири лась, — сказала Лата, — и закрыв глаза, открыла свой разум. И вот, перед моим внутренним взо ром проносились видения: огромные армии схо дились на поле боя, башни крепостей обрушива лись, поднимая снопы искр. Сердце мое поглотил океан скорби и отчаяния. Потом в беспросветной темноте засияла звезда, притягивающая, как глаз змеи, но полная тепла и надежды. Я полетела к этой звезде и вошла в ее лучи. Огонь пронизал меня насквозь, сжигая все темное, тяжелое в моем теле. Тогда я увидела Хранителей мира, и они были прекрасны. Но над их сияющей обителью была еще одна обитель, которую населяли небо жители с еще более прекрасными лицами. Этих обителей оказалось бессчетное множество, и над всеми ними сияло небо брахмы. Небо было по добно костру, а я была лишь искрой, как и все не божители и мудрецы, населявшие сияющую оби тель. Сердце мое возликовало, потому что я уви дела бесконечность и рассвет, которые будут нас ждать за гранью мира.

И тогда я услышала голос того, чье присутствие ощущала, как нисходящий поток солнечного света.

«Не создавай нового заблуждения! Мы не боги. Мы — отражение Единого. Твоя молитва достигла нас и вот я явился на твой зов, чтобы облегчить твой путь и поиск.»

Тогда я воскликнула: «Почему вы не остановите войну? Почему не поможете Пандавам? Разве это не в ваших силах?»

И голос в глубине моего сознания ответил: «Никто из живущих на земле не устоит против силы Хранителя мира. Но какая слава останется людям? Бессмысленной станет ваша жизнь на земле, если не ваши усилия, а наша прихоть станет определять карму человеческого рода. Нам по силам явить дивную мощь, устрашить преступников, насытить голодных. Можем мы воссесть на троны земных владык и милостиво повелевать раз и навсегда ужаснувшимися народами. Всего тогда прибудет: и мира, и хлеба, и благоденствия. Но не будет свободы — главного дара Создателя смертным. Ваша свобода порождает ошибки, слабости, отчаяние, ведет к преступлениям и смерти. И все же она тождественна Божественному закону жизни. Твердыни небожителей будут закрыты от вас, никто не вмешается в дела земных владык, Высокие поля брахмы откроются людям, только когда минет Калиюга».

И такая тоска затопила мое сердце при этих словах, — прошептала Лата, — что я зарыдала в голос и не пыталась унять слез. И тогда снова в моем сознании обрели форму чужие сияющие мысли, несущие утешение и надежду:

«Мы всегда будем рядом с вами, уйдя в камни и деревья, лучи солнца, проблеск метеоров. Лучи, связывающие наши сердца, не погаснут, ибо мы и вы — одно целое. И вы, и мы — лишь воплощение Закона и Огненной силы. Все остальное — майя, глина, которую мы месим, раскатываем, ласкаем, чтобы вылепить наших царей и храмы, обряды, вражду и любовь…»

А потом меня подняли с земли служители храма. Они обнаружили меня лежащей без движения на земле под сияющим зонтом, который истаял в воздухе при их приближении. Они поклонились мне, как святой, и отнесли обратно в храм. Но я не открыла им пророчества.

— Почему? — спросил я. — Слова твои и ви дения так туманны, что вряд ли из них можно из влечь опасные знания.

Лата покачала головой. Волосы разметались по подушке.

— Мне сейчас трудно думать, — сказала она, — боги вселились в меня, чтобы сообщить, что они не боги. Они нас покинули, и все-таки незримо при сутствуют в окружающем мире. Они еще придут, чтобы говорить со мной. Но не сейчас. Меня слов но исчерпали, оставив лишь оболочку тела.

Лата потянулась под одеялом, сладко зевнула и сразу же забылась глубоким сном.

Ну вот, — сказал я самому себе, — боги пришли к Лате, чтобы сказать, что они не боги. И что нам теперь делать?

Главное, что теперь будет делать Арджуна, — сказал брахман, вошедший в храм при последних словах Латы. Плавным, но повелительным жестом он позвал меня из внутренних покоев храма в зал к алтарю, на котором играло негасимое пламя. Мы сели на циновки напротив огня и погрузились в самосозерцание, стараясь успокоить сердца и почувствовать гармонию, готовясь к вмещению мыслей и чувств друг друга. Не без некоторого усилия я остановил круговорот вопросов, взбаламутивших мое сознание и предоставил брахману возможность самому разбираться, в каких ответах я нуждаюсь.

Нам не получить небесное оружие? — спросил я.

Нет, — тихо ответил жрец.

Но как же небожители могут спокойно смотреть на гибель дхармы под властью Дурьодханы?

Что такое истинная дхарма? Дхарма кшатриев и вайшьев совершенно различна, не говоря уж о брахманах. И Пандавы и Кауравы говорят, что защищают дхарму. Кто же из дваждырожден-ных лжет?

(Допустить такое? Я внутренне поежился и отбросил от себя эту мысль. Конечно, перед лицом жреца лукавить не имело смысла. Но и отвечать на вопрос не хотелось.)

Юдхиштхира мечтает о возрождении братства людей со зрячим сердцем. Он стремится ко благу всех живущих на земле…

Кончено, он и сам так считает. А как еще может думать властелин, попавший в тенета страсти? Но скажи мне, где тогда чистая сила действия? Где отрешенность от плода усилий? Зачем стремится к несбыточному? Люди, разделенные вожделением богатств, потерявшие огонь брахмы не смогут жить в мире. Золотой век уже был и закончился. И как рекут Сокровенные сказания, во времена Критаюги дхарма союза четырех варн подкреплялась единением с Атманом! Единение с Атаманом — смысл и цель человеческой жизни. Дхарма — не правила поведения, не свод законов и традиций, а великие духовные весы, колеблемые каждой мыслью, каждым поступком человека. Так для кого Юдхиштхира хочет построить общество благоденствия? Для алчных торговцев, кровожадных воинов, бессловесно-послушных пахарей.

Жрец в картинном отчаянии воздел руки к небу. Потом овладел своими чувствами и продолжал уже спокойным тоном.

— Благой закон невозможен без духовного со вершенства каждого. Без единства с Богом чело век не может ощутить единение с окружающими. Бог — это океан, пребывающий во всех живых су ществах. Открой Бога в себе! Погрузись в этот бес конечный, всепресущий океан любви и знания.

Тогда ты — везде, твоя частица — во всем. Ты един со всем сущим. Только через Бога способны люди преодолеть отчуждение проявленных форм. Только в океане духа претворяются гармония и любовь. Любая попытка создать общество всеобщего благоденствия, не меняя людей, прямо здесь и сейчас, обречена. Это ведомо Хранителям мира, поэтому не откроют они путь Арджуне.

Но зачем тогда его жертвы и усилия? — чуть не с отчаянием выкрикнул я.

Карма властелина давлеет над ним, как и над братьями. Он просто не может действовать иначе. Что бы ни сказал я ему сейчас, он все равно не сможет оставить попыток победить. Ведь он старается не для себя, а для всех подданных империи…

Я мысленно представил себе мужественное, красивое, упорное лицо Арджуны. Неужели он может попасть под власть заблуждения? Если даже он не всесилен в этом мире, то на что остается надеятся нам?

— Махатмы бессильны перед кармой этого мира, но разве бессилен Создатель? Кому молиться —– Шиве? Вишну? Брахме? — вновь спросил я. Почему-то мне казалось, что если я смогу найти ошибку в расуждениях жреца, это поможет Ард жуне в достижении цели на мертвых перевалах.

Жрец развел руками:

Как ни называй огонь, солнце или ветер, все равно они остаются проявлением единой силы. Можно ли умилостивить ее молитвами? (Как странно, мне тоже самое говорили Крипа и Арджуна.) Надо просто познать ее законы и идти по пути дхармы. В этом и состоит свобода, дарованная нам Установителем. Смысл пути человечества в переходе от полной безответственности за свои поступки, свойственные младенцу, до осознания гармонии законов этого мира. Только так и происходит сознательный выбор БЛАГА. Сейчас на дворе Калиюга! И не может быть венка дважды-рожденных без огненной благодати брахмы.

Значит эта раса людей не сможет возродить братство дваждырожденных? — вымолвил я, уже сам предвидя ответ.

Жрец тяжело вздохнул:

Люди обречены на вражду и войны, пока не увидят Бога в каждом. Но обречен ли ты сам разделить карму тех, кто захвачен потоком Кали-юги? Нет. Каждый сам себе спаситель и враг.

А что будет с Латой? — спросил я.

Наконец-то ты заговорил о том, что и должно волновать тебя на самом деле. Ибо здесь еще остается твое право выбора. Навсегда замолкнут в ней небесные голоса. Допускаю, что тебя это даже радует. Но она так привыкла жить ими и ради них, что сейчас ее сердце погрузится в немоту, как покинутый людьми храм. Кто поддается горю, когда его постигают утраты, тот недостоин называться дваждырожденным. Лата справится со своей потерей, и для нее, если это будет угодно богам, откроются новые источники радости. Если не в заоблачных вершинах, то, может быть, где-нибудь в уютном доме посреди цветущего сада. И, думаю, что верный друг, включивший ее в ауру собственного сердца, сможет вновь оживотворить ее угасшие надежды.

Но она закрыта для меня. Она не слушает советов…

Тот, кто дает советы, должен иметь на это право. Человек в смятении чувств ищет не советы, а сочувствие, не поучения, а сопереживание. Лата достаточно искушена в житейских вопросах и в высокой мудрости Сокровенных сказаний. Что можешь сказать ей ты, чего бы она уже не знала сама?

Старый брахман замолчал и взял с алтаря бронзовую чашу, до краев полную чистой водой.

— Вода олицетворяет сущность тонких женс ких сил. Попробуй, возьми воду пальцами, зажми ее в кулаке.

Я опустил пальцы в чашу и, разумеется, не достал оттуда ничего, кроме нескольких сияющих всеми цветами радуги капель. Остальное вылилось сквозь пальцы.

— Теперь сложи руки ладонями в жесте под ношения даров. Плотно сожми пальцы…

И с этими словами брахман тонкой холодной струей вылил воду из чаши в мои подставленные, сведенные лодочкой ладони. Только несколько капель упало на темные плиты пола. Я застыл, боясь пошевелиться и расплескать воду, уже прекрасно понимая, что хотел сказать мне брахман.

Он благодушно кивнул головой и молвил:

— Можешь вылить воду. Это подношение бо жеству теперь сослужило свою добрую службу.

Я встряхнул руками и вытер мокрые ладони о края одежды. Потом сказал:

— Но Лата сейчас мало похожа на прохлад ную воду родника. Ее дух сродни кипящему мас лу. И его не удержать в человеческих ладонях.

Брахман кивнул и подвел меня к алтарю, на котором ровно и бездымно горел негасимый огонь масляной лампы:

— Испокон веков люди поклоняются богу огня — Агни, разгоняющему мрак и опаляющему миры. Он воплощается в грозном пламени, спо собном выпить даже воду океана в конце юги. Тог да его называют всепожирающим. Он воплощает ся в огненной брахме, сжигающей врагов на поле брани. И тогда зовут его «гневный». Чистый огонь радости победы мы зовем «ублаготворенным». А тот, что зажигают люди у северного входа в дом, зовется ими «кормильцем», ибо он хранит тепло и благополучие семьи. Этот огонь живет в теле каждого человека, он растворен в пране — дыха нии жизни и он возгорается в наших сердцах со зидательным пламенем брахмы. А вообще, все это —тот же Атман, пронизывающий все плотные и тонкие тела нашего мира…

Я в благодарности сложил руки ладонями перед грудью. Многое открылось мне в тот момент.

Значит, Лата будет меняться, — сказал я. — Один и тот же пламень живет в нас всех, и, значит, не может быть ни противоборства ни отторжения. Но удостоит ли она меня своей любви? Ни страсти, ни снисхождения я не прошу…

Человеческий разум бессилен постичь Абсолют, познать поле божественной силы. Но и для нас открыт путь причащения ее святых тайн. Любовью открываем врата. Любовь преодолевает разобщенность Я. Любовь — это Атман, соединяющий людские сущности. Но она же привязывает дваждырожденных к этому грубому, жестокому миру, заставляя страдать.

Так что же делать? — воскликнул я в смятении.

Брахман грустно улыбнулся:

— Не противиться карме, а постигать новые пути. То, что тебе кажется сейчас мукой, может быть, единственное доступное смертному счастье. В холодных дощечках для разжигания огня хра нится его обжигающая сила. Но нужно много уси лий, чтобы огонь вышел на свет. Каждая женщи на хранит священный огонь, так стоит ли сетовать об усилиях, которые тебе приходится затрачивать, чтобы пробудить этот огонь к жизни? Для людей, неискушенных в высоком знании, мы храним ри туалы и обряды. Правильная чистая пища помо гает накопить добродетели для будущих перевоп лощений, омовение угодно богам… Люди будут соблюдать эти нехитрые заповеди, не понимая, что они необходимы не богам, а им самим. Это про сто... Но как передать сокровенное знание, что че ловек может быть счастлив, только ощутив общее тождество в Атмане, то есть — любя?! Здесь не помогут ни заклинания, ни молитвы. Через пло ды земли и невидимое дыхание жизни мы стано вимся едиными с деревьями, птицами, реками и горами. Что мы должны сделать, чтобы заставить людей понять, что мысли, чувства и тонкие силы объединяют нас всех в единый венок?

Великий Маркандея часто повторял: «Если человек считает органы чувств частью себя самого, то он обречен на страдания в этом мире. Тот же, кто видит себя растворенным в мире, а мир — отраженным в себе, приходит к слиянию с Атманом или, как его еще называют, с Брахмой. Все в мире — Брахма. Твой разум — горящий светильник. С его помощью мыслящий человек способен достичь Атмана… А потом постичь, что тот Атман не есть его „Я“. Тогда достигается освобождение.

— Но я пока не хочу ни от чего освобождать ся… — сказал я, думая только о Лате.

Брахман потупил глаза и спрятал зарождавшуюся улыбку в седину бороды:

— Выполняй свой долг, служи Пандавам, ибо такова дхарма кшатрия. Не печалься о судьбе Вы сокой сабхи, ибо все в этом мире свершается так, как должно. Преодолей отчужденность собственного Я хотя бы в отношении одного единственного человека на земле. На пути духовного совершенства Сокровенные сказания называют второй ашрам, в котором человек создает семью и собственный дом, „корнем всех ступеней жизни“. Во втором ашраме порицаются грубость, обман, побои, чванство. „Родительской лаской“ ко всем существам да звучат усладительные для слуха речи домохозяина…

Я вышел из благовонного полумрака храма, почти забыв о страхах, которыми меня наполнили мысли о Калиюге, спиной чувствуя пытливый древний взгляд жреца, таящего молодую улыбку.

* * *

У дверей в сизых сумерках вырисовался силуэт кшатрия из нашей охраны. Он смиренно ждал конца беседы, чтобы передать, что Накула зовет меня на совет. Накинув плащ, чтобы защитится от вечерней свежести, я поспешил по едва заметной тропинке, извивающейся среди светло-серых валунов. Накула жил, как и все мы, в обычном крестьянском доме, стоящем на основании из неотесанных камней. Из узкого окна на деревянное крыльцо струился теплый свет масляной лампы. После сизой прохлады горных сумерек дом показался мне таинственным ларцом, полным огней, аромата и тепла. За массивным деревянным столом сидели благодушно улыбающийся Накула, сосредоточенная Лата, немного растерянный Джа-наки и двое кшатрийских командиров. Как только я занял место за непривычно высоким столом, Накула оглядел всех собравшихся и сказал:

— Меня сегодня не оставляет ощущение опас ности. Я не знаю, откуда оно пришло, и чего сле дует ждать. Если бы Арджуна был с нами, то он, может быть, смог понять причину тревоги.

Один из кшатриев озабоченно покачал головой:

Здесь нет укреплений, и двух десятков человек недостаточно, чтобы занять круговую оборону на этом холме. Лучше бы уйти отсюда и спрятаться в горах.

Мы не можем бросить храм, — возразила Лата, — сюда вернется Арджуна, сюда придет весть от небожителей.

У храма и его служителей своя карма, — сказал Джанаки, — думаю, мы сами притягиваем к этому месту невидимую опасность. Если уйдем мы, уйдет и она. Арджуну можно предупредить…

Но я же не знаю, какая опасность грозит нам, — сказал Накула. — А что если я предчувствую просто землетрясение, тогда, сорвавшись с места, мы устремимся навстречу карающему мечу кармы.

Отсюда уходить нельзя, — повторила Лата.

У меня нет полной уверенности, — пожал плечами Накула, — но по-моему, беда стягивается именно вокруг нашего лагеря. Кто-то должен отправиться вместе с проводниками осмотреть ближайшие дороги, а остальные займутся сборами и подготовкой к обороне.

Обращаясь к командирам кшатриев, Накула приказал:

Расставьте стражу вокруг холма и объясните всем, чтоб не спали, иначе мы погибнем. В одиночку из этих гор все равно не выбраться, так что пусть готовятся стоять насмерть.

Кшатрий не может пережить своего господина, — ответил один из командиров, — иначе он нарушает свою дхарму и пускает жизнь по глухой тропе позора. Никто из наших людей не побежит.

Сумасшедшая порода, — шепнул мне на ухо Джанаки, — каждый погибающий увеличивает славу оставшихся. Я иногда им завидую.

А я нет. Как будто и ты сам не пожертвуешь жизнью ради своих близких, — сказал я Джанаки, — только к этой жертве тебя может побудить не гордость, а любовь.

Кто отправится в горы? — спросила Лата. Накула обвел нас пристальным взором.

Тот, кто в последние дни истоптал все окрестные ущелья. Я думаю, Муни вполне восстановил силы и не будет обузой для проводников.

А почему бы Муни не остаться в лагере? — спросила Лата. — Надо возложить дозор на самих проводников.

Накула отрицательно покачал головой:

— Местные охотники различают птиц и зверей, но не знамена наших врагов. Они передвигаются быстро по горным тропам, но устремленная мысль Муни быстрее предостережет нас от опасности. Го товься, Муни, завтра отправляешься в путь. Сове тую всем хорошо выспаться ночью, чтобы чувства ваши были настороже.

По скрипящим деревянным ступеням мы спустились в туманную ночь, как в холодную глубину пруда. Лата шла рядом со мной по узкой тропинке, время от времени касаясь меня плечом.

— Завтра я пойду с тобой, — сказала она. В другое время эти слова пролились бы амритой на мое сердце, но слишком много тревожных пред чувствий теснилось у меня в груди.

Как сказал Накула, все, кроме меня, остаются в лагере, — коротко сказал я.

Эти горы — моя вторая родина, — ответила Лата, обиженно поджав губы. — Я пересекла нашу землю от гор до океана, когда ты еще не покинул колыбели ашрама.

Это было другое время, — отрезал я. — К тому же, ты была под защитой Высокой сабхи. Сейчас эта защита стоит не больше, чем мое кшат-рийское искусство. Думаю, что двадцать грубых кшатриев и увальни-крестьяне могут оказаться более надежной защитой, чем влюбленный в тебя дважд ырожд ен ный.

Лата повернулась ко мне спиной и, ни слова не говоря, пошла к храму, а я смотрел на ее безвольно опущенные плечи и видел не холодную богиню, а беззащитную земную женщину, нуждающуюся в утешении и заботе.

Меня догнал Джанаки и молча пошел рядом. Он чувствовал мои мысли, но молчал, видя, что я сам укоряю себя за глупость. Я не должен был так разговаривать с Датой. Дваждырожденному подобало вместить ее заботы, найти слова убеждения, позволяющие удержать ее в лагере. Я же позволил Лате биться о меня, как о бездушный каменный валун. Она ведь привыкла к ашрамам и дворцам. Что знает она о холодном поте засад, о тошнотворном запахе пролитой крови, об ужасе, что несется за тобой на кончике стрелы?

Может, ты и прав, — вслух сказал Джанаки, показывая тем самым, что минутой раньше он не постеснялся вторгнуться в мои мысли. — Но, я думаю, тебе лучше предоставить Лату ее собственной карме, а не отталкивать ее от себя ради безнадежной попытки отвести от нее опасность.

Кто знает, где безопасней, — ответил я, — в моем решении не было поиска личной выгоды, а только стремление сделать благо Лате.

Значит, ты пытаешься вмешаться в карму Латы, — грустно усмехнулся Джанаки, — если ты хочешь спасти ее ценой своей любви, то тебе это почти удалось.

Я обрету любовь в будущей жизни, как воздаяние за те муки, что я претерпел, общаясь с тобой, — огрызнулся я.

Джанаки хмыкнул и, покровительственно похлопав меня по плечу, отправился в свой дом.

Я вернулся в дом, где в душном сумраке уже мирно похрапывали хозяева, во сне продолжая преследовать по острым кручам круторогих баранов и молить богов ниспослать дождь на поля, выступающие словно зеленые ребра на боках горного склона. А ко мне сон долго не шел. Казалось, что тревожное предчувствие Накулы передалось и мне. Сквозь бревенчатую стену я пытался уловить внутренним взором неясные перемещения теней и мыслей. Ворочаясь меж теплых пахучих шкур, служивших и одеялом, и подстилкой, я то и дело боком натыкался на рукоять собственного меча и, как ни странно, прикосновение металла прогоняло страх. Меч, выкованный рукой искусного кузнеца, впитавший всю мою прошлую решимость, теперь сиял среди обступившей меня тьмы невидимым, отстраняющим зло светом.

Рано утром следующего дня меня разбудил Джанаки. На этот раз мой друг был преисполнен какой-то заботливой серьезности, которая встревожила меня куда больше, чем все предчувствия Накулы. У крыльца ожидал сам царевич, одетый в боевые доспехи, в окружении пяти кшатриев. Здесь же, на верхней ступеньке крыльца, сидела, подперев точеный подбородок кулачком и опустив глаза долу, Лата. Без своих серебряных украшений, в шерстяной накидке горской женщины, она потеряла большую часть отрешенной гордости. Накула запретил ей выходить за пределы, охраняемые нашими кшатриями, за что я был ему несказанно благодарен. Интересно, что бы осталось от моей благодарности, если бы я смог заглянуть хотя бы на один день вперед. Обладай я даром прозрения, я бы силой увез Лату из нашего лагеря, но этим даром не наградили меня боги. Поэтому, когда Лата, увидев меня, медленно поднялась на ноги, я просто прикоснулся пальцами правой руки к ее чистому, прохладному лбу. Она стояла, безвольно опустив руки вдоль тела, чуть дрожали длинные черные ресницы.

Лата, прости меня за вчерашнее, не закрывай глаза…

Я закрыла их, чтобы созерцать твой образ в глубине моего сердца, — вдруг сказала Лата. — Где бы ты ни был, я тебя не потеряю. Для этого совсем не обязательно идти бок о бок по тропинке. Жаль, что я поняла это только сегодня ночью.

Глава 4. Возвращение

У подножия горы раздался резкий окрик, больше похожий на вскрик ночной птицы. Вслед за ним из сизой пелены выделились две фигуры, словно окутанные зыбкой майей тумана. Они двигались бесшумно и плавно, и, казалось, под их ногами была не каменная осыпь, а спокойная гладь озера. Когда они приблизились, я увидел, что одеты они в звериные шкуры, перепоясанные кожаными ремнями. У них были широкие загнутые ножи весьма устрашающего вида и короткие луки с широкими кожаными тетивами для стрельбы камнями.

– Это твои проводники, — тихо сказал Накула. Оба горца подошли к нам и, почтив Накулу глубокими поклонами, тут же присели на корточки, безучастные ко всему происходящему вокруг них. Их лица, испещренные сетью морщин, с узкими глазами, отстраненно смотрящими сквозь нас куда-то в темные бездны лесистых ущелий, напомнили мне изваяния богов в местном храме. Без их помощи никакая брахма не помогла бы мне, жителю лесов и равнин, отыскать путь в многоярусном лабиринте перевалов, ущелий и пещер. Мое прощание с Накулой, Митрой и Джанаки было коротким. Мы просто взглянули друг другу в глаза, на мгновение соединив сердца золотым кольцом брахмы.

Наш путь пролегал по большой дуге на юго-восток. Именно оттуда могла угрожать опасность; если только носителями ее были люди, а не горные духи, то они должны были оставить следы своего пребывания на камнях, на травах этой заповедной страны. Я шел налегке, вооруженный только луком и мечом, но все равно едва успевал за моими молчаливыми спутниками, привыкшими к дальним охотничьим переходам. Мы двигались весь день без привалов. К тому времени, когда солнце зашло за отроги, я уже с трудом передвигал ноги. Ночь провели на подстилке из хвои, не зажигая огня. Наутро продолжили свой путь, утолив голод пресными лепешками и горстью лесных ягод. Весь следующий день мы снова шли через лесные заросли и каменные осыпи, насторожив зрение и слух в поисках хотя бы ничтожного следа чужого присутствия.

Вечером второго дня, когда мои спутники, обшарив все окрестности, начали готовиться к ночлегу, я уселся на хвою, привалившись спиной к душистому стволу сосны, прикрыл глаза и освободился от всех мыслей. И тут меня словно ударило черной молнией предчувствия.Я доверял навыкам горных охотников больше, чем своим собственным глазам и ушам. Тогда откуда же этот противный озноб, пробирающий меня от пяток до затылка? Откуда растущая уверенность, что из чащи леса все выше и выше по горным уступам поднимается злая сила? Что-то внутри меня, трепеща и сжимаясь от страха, молило бежать в заросли искать спасения. Я попытался побороть страх, обуздав всколыхнувшиеся чувства, и сосредоточиться на расплывшихся черных тенях, скользивших в нездешнем свете моего внутреннего взора. Из моего мира ушли все шорохи леса и тихая речь охотников, ушли легкий ветер и свет ранних звезд. Бесформенные и лохматые тени, подобно ночным ракшасам, окутанным майей первобытного колдовства, скользили мимо нас, приближаясь к горному храму. Там была Лата, там были мои братья-дваждырожденные, обратившие свой пристальный взор к Высшим полям обители Хранителей мира. Заметят ли они опасность, неслышно наползающую из ущелий? Мы пересекли незримую черту майи, наведенную ракшасами, и это позволило мне ощутить их присутствие. Но два дня пути отделяло нас от храма, а враги, если только мое внутреннее видение не обманывало меня, были уже у нас за спиной. Мы не успеем вернуться! Ни огнем, ни звуком рога не подать сигнала в заповедную долину, укрытую скалами. Оставалось лишь одно средство, недоступное горным охотникам, но открытое дваждырожденному.

Я вскочил на ноги и крикнул своим спутникам:

— Запалите костер! Видно, что-то в моем голосе заставило их стремительно повиноваться. Они бросились собирать валежник и сыпать искры, ударяя двумя камнями, хранившимися в их шкурах, друг о друга. Когда над черной грудой ветвей взметнулся алый гребень дракона, я сел, скрестив ноги, у самого огня, так близко, как только мог, стараясь не замечать обжигающее дыхание на лбу и ресницах. Алая ткань пламени занавесила от меня черные стволы деревьев, лица моих спутников, взиравших на меня с суеверным ужасом. Я смотрел в глаза дракона. Из них прямо в мое сердце лилась огненная сила, превращаясь на алтаре брахмы в тонкий, послушный воле, луч, способный прорезать пространство и время. Такое было под силу патриархам. Где-то в темном уголке сознания шевельнулось горькое сожаление, что карма так рано прервала срок моего ученичества. Смогу ли я? Усилием воли я подавил все сторонние мысли, сосредоточившись на одном зове, рвущемся из моего сердца—"Опасность! Лата! Опасность!!!"

Я знал, что Арджуны нет в лагере. Только с Латой и Митрой связывала меня трепещущая нить взаимопроникновения. Но Лата была более чуткой, более опытной. Именно она, если это вообще было возможно, могла уловить мой зов.

С шипением взметнул свое огненное тело гребенчатый дракон. Страх, совсем недавно пронизывающий мое сердце, породил пурпурное пламя ярости, Я сам был драконом и летел сквозь ночь, взывая к Лате. А потом невидимая нить оборвалась, и я, обессиленный, качнулся вперед. Если бы меня не поддержали мои спутники, я бы, наверное, упал в догорающий костер.