Раньше я тоже думал, вероятно, и под твоим, в частности, влиянием, что лишь бы крутилось: заработную плату, и налоги владелец отдаст обществу. 5 страница

Исключая какие-либо чисто технические проблемы, этот спор, главным образом между мной и Семовских, в целом ничем не отличался от спора между Нисковских и Быковым. У нас он закончился полностью тем, что, будучи уже в возрасте, наши «противники» ушли на пенсию. У них же – тем, что молодой, сохранивший и силу, и энтузиазм Леонид, почувствовав поражение или по иным мотивам, воспользовавшись наступившей «свободой», для начала организовал в Уральском регионе «Творческий союз изобретателей». Затем, одним из первых, быстро преобразовал его в коммерческую фирму под тем же названием, открыл свой банковский счет и начал зарабатывать в качестве посредника – работодателя. При этом, насколько я знаю, стал не только кредитовать своих бывших противников, но иногда и прямо финансировать отдельные их «мероприятия». Помог вот и мне в издании книги, привлекал много раз меня для выполнения отдельных заданий и проектов после моего выхода на пенсию.

Так полезен ли спор? Конечно, даже если он становится столь уродливым. КПД такового, безусловно, ниже, но какая-то польза все же есть. Была у нас. Была и у непрерывщиков, если иметь в виду результаты, а не процедуры их получения. Что касается отношений, то они, в отличие от политиков, сохранились и тут и там, как мне кажется, при взаимном друг к другу уважении. Лично сам я провожал на пенсию очень тепло и Семовских, и Корякина. Поддерживал с ними добрые отношения и после. Хотя в этой последней части, может быть, я не прав, возможно, это не свойственно всем, а только похожим по складу характера на меня.

 

06.02

Сегодня Юля Лагунова, дочь Третьякова, из нашего Горного института, передала мне книгу И. Блехмана «Вибрационная механика», с дарственной, почти царской, авторской надписью, и короткую записку с благодарностью за, отправленную ему пару недель назад через Муйземнека мой подарок.

Перед отъездом Муйземнек позвонил мне.

– Я собираюсь в Питер, в «Механобр». Там работает отличный мужик Блехман, мне хотелось бы передать ему твои «Заметки». Не можешь ли ты оказать такую услугу?

– Могу, отвечаю я, заранее предвкушая впечатлительность своего розыгрыша по поводу столь вежливой просьбы.

Прихожу к нему, вручаю книжку.

– Слушай, а не напишешь ли ты что-нибудь? – С некоторой долей смущения обращается он ко мне.

– Почему не написать, – с большим удовольствием это сделаю. Как его отчество? – Что-то я забыл… А, впрочем, напишу просто «Илья», – произношу я, почти не прерываясь и не давая Муйземнеку вставить слово.

На лице его проступает удивление. И когда оно достигает предела, продолжаю.

– Я с ним знаком… Больше, – я знаю его, как облупленного… с 45 года, а точнее, с дня первого вступительного экзамена в УПИ.

Ильей я был очарован с того дня, когда мы оказались рядом сидящими на экзамене по математике. А если быть совсем точным, с момента, когда, заглянув в его листок, я увидел нестандартное решение одной из доставшихся ему задач, которое мне здорово понравилось еще и своей исключительной, в моем представлении, простотой. Может быть, такую оценку я сделал не сразу, а после экзамена, а может, и позднее, когда Блехман стал для меня кумиром. Такой талантливости человека я больше не встречал ни разу.

Он заглатывал любую информацию, как современный компьютер с диска, но только с непременным и быстрым преобразованием ее в некий свой оригинальный информпродукт. Причем казалось – равно успешно во всех областях, будь то математика, логика или марксизм. Так же красиво его и выдавал. Особо впечатлительны на фоне преподавательской казенщины бывали его выступления на занятиях по ОМЛ. То был единственный предмет, где он прилагал усилия, чтобы донести до слушателей какой-нибудь очередной политидиотизм с авторской издевкой по его сути и смыслу, но безупречный по форме и набору общепринятых признаков и трафаретных фраз. Подкопаться формально было невозможно, и преподаватель себя защищал так же хитро – тем, что за блистательный в наших глазах доклад ставил Блехману тройку, в лучшем случае четверку: надо полагать, за «неполное понимание» им марксистских истин. Иногда этому предшествовало обобщающее выступление преподавателя. Как правило, оно заканчивалось для последнего плачевно, поскольку тут же следовали «каверзные» вопросы, Отвечать на них можно было только мямля что-нибудь неопределенное либо неся несусветную чушь.

После первой зимней сессии нас с Блехманом оделили бесплатными путевками, и мы поехали с ним в большой компании студентов всех институтов города в только открытый Шишимский дом отдыха – бывшую дачу первого секретаря обкома Кабакова, расположенную в живописнейшем уголке Урала, на высоком берегу притока Чусовой – Шишимки.

В порядке отступления. Именно там, в «Шишимке», мы пришли с ним к выводу, что сталинские расправы, по крайней мере с известными большими людьми, по делу не совсем безосновательны. Измена и шпионаж – лишь режиссерский антураж. Полное забвение ими, чуть ли не немедленно после революции главных ее лозунгов, – вот что было основанием для казни большинства из них, ибо все они были устроены в стране одинаково. Вершился своеобразный Соломонов суд.

В том же кабаковском особняке, например, имелся конный двор на десяток, а то и более, лошадей. Под навесом мы обнаружили до двадцати превосходных конных санок, надо полагать, использовавшихся для доставки гостей на дачу с местной железнодорожной станции Коуровка. Пол банкетного зала был сделан для «монументальности» из брусьев сечением 50х150 мм, поставленных на ребро. Огромный лесной парк – из вековых сосен и лиственниц, наверняка в то время огороженный и недоступный для обычного люда. И это тогда, когда в стране были карточки, а половина населения жила в бараках. Невольно задумаешься о праведном суде. Не потому ли, не из чувства ли своеобразной мести, мы в несколько дней разломали все санки, катаясь на них с одной из тех горок, на которых развлекались кабаковские гости в середине 30-х годов.

Все десять дней мы провели тогда с Блехманом в непрерывных беседах на разные технические и философские темы.

Весной 1946 года, сдав экзамены за второй семестр, Илья объявил, что уезжает в Ленинград. На наш вопрос «Зачем?» последовало: «Хочу учиться не по учебникам Лойцанского и Лурье, а у них самих». Сказано было настолько просто, насколько просто он делал, и ему давалось, все остальное, – с полным и уверенным осознанием своего будущего.

 

12.02

Получил письмо Андрея Владимировича с «отчетом» о проделанной им по моему «заданию» работе. Так, с январской бандероли и этого письма, началась моя переписка с Третьяковым.

Поскольку он в своем письме со свойственным юмором мою просьбу перевел в ранг задания, я не мог не ответить в том же духе.

«Доктору технических наук А. В. Третьякову

109542, Москва, Рязанский проспект, 74, кв. 86

Дорогой Андрей Владимирович!

Прежде всего, разреши выразить признательность за четкое выполнение задания и безупречный отчет о проделанной работе. Честь тебе и слава! Родина и я не забудут твоего самоотверженного труда!

Попутно хотел бы задать тебе один вопрос. Ты не залазил под стол от смеха, когда писал Цалюку о его опусе и присвоении ему академика, а Мурзиной – доктора и давал совет сочинять подобное с обязательной ссылкой на использованные научные труды? Мне это хотелось бы узнать из чисто спортивного интереса и утвердиться в собственном впечатлении от вполне «серьезного» письма – ответа Цалюка на данную реплику. Особенно после того, как я вспомнил о журнале, кажется «Свиноводство», выписанного тобой в веселые времена на имя В. Терентьева.

Пока всё. Привет супружнице и тем, кого я знаю и кому он может быть приятен. Бывай здоров».

 

15.02

На днях получил еще одно – первое письмо от М. Гриншпуна.

«Дорогой Володя! Спасибо за книгу! Удачно сложилось: получил ее на каникулы, так что смог прочитать не по «диагонали», а «с чувством, с толком, с расстановкой». Очень интересный, оригинальный и умный труд, особенно значительна, на мой взгляд, вторая часть – философская (дневниковая). Конечно, что-то хотелось у тебя уточнить, о чем-то поспорить, но, к сожалению, по-настоящему это возможно только при личной встрече, которая теперь уже вряд ли состоится когда-нибудь.

В данное время меня занимает проблема управления (чисто теоретически, практически я даже в собственной семье лишен управленческих функций). По-моему, в этом вопросе ты недостаточно последователен (или недостаточно ясен). Ты за «естественный ход жизни», и для оптимального ее течения нужно только слегка ее подправлять». Но как это: «слегка подправлять»? Значит все-таки управлять? С умом, в согласии «со здравым смыслом», но управлять! То есть обладать властными функциями и, например, при необходимости иметь право снять негодного руководителя с работы. Мои оппоненты говорят: «Да, заводом управлять можно и нужно, но вот уже отраслью, а тем более всем народным хозяйством, нельзя, вступает в силу «предел Ляпунова». Я же считаю, что при нынешнем развитии математики, информатики, теорий вероятностей, вариационных исчислений, статистики, кибернетики, вычислительной техники и всего пр. современное народное хозяйство поддается научному управлению.

Другое дело – как организовать это управление? На этот вопрос у тебя ответа не нашел; сам же я ничего, кроме Госплана, Госснаба и министерств, придумать не могу… впрочем, может быть, для тебя это слишком частный вопрос. Или, может быть, когда я перелистаю твою книгу еще раз (а это, вероятнее всего, будет летом), все предстанет передо мной совсем в ином свете?

Еще раз – спасибо!

Р. S. Подумать только: мы были знакомы, когда жили на Эльмаше и я перешел из второго в третий класс».

Безупречное по грамотности и содержанию письмо.

 

Мой ответ ему.

«Марк, здравствуй! Умница ты как был в моих глазах, так и остаешься. Послание твое превосходно: не добавить, не изменить: всё схвачено и оговорено. Разве не изумительно относительно управления – «ты недостаточно последователен (или недостаточно ясен)», или «меня очень занимают проблемы управления (чисто теоретически, практически я даже в собственной семье лишен управленческих функций)», или «на этот вопрос я у тебя ответа не нашел; сам же ничего кроме Госплана, Госснаба и министерств придумать не могу...». А что стоит лирическая приписка о нашем более чем 60-летнем знакомстве – чудо! Редко в своей жизни приходится слышать и точно в таком виде, как тебе хочется, как тебе мыслится.

Помню, был у нас, ныне покойный, доктор С. Карлинский (может тебе известный), обладавший удивительной способностью отвечать на любой заданный вопрос (без каких-либо на то предварительных оговорок) точно в таком виде, как только надо. Целой же куче его коллег приходилось специально выписывать желаемую форму и содержание ответа на задание и, тем не менее, даже если последнее было в рамках традиционных, получать требуемое в некорректном виде. Затем звонить, что-то выяснять, уточнять, а порой и заставлять переписывать.

А теперь об «управлении», коль скоро ты за него зацепился. С учетом приведенного было бы просто смешным, если бы я взялся за составление рецептов по его организации. Этого я не знаю и думаю, их не знает никто другой, и ты сам. А потому реплика о научном управлении, да еще к тому же современным хозяйством, есть та глупость, которой одно время «успешно» занимался академик Глушков, пропагандируя централизованное изготовление в стране всех гаек и болтов и рассылку их потребителям в нужном сортаменте и количестве по спецификации Госплана. Занимался он и рациональной развозкой песка по стройкам Москвы во времена, когда шоферня, в зависимости от обстоятельств, либо накручивала километраж, либо сливала бензин в канаву.

Качественное управление есть функция общей культуры общества, качественной инфраструктуры. Последнее необходимо даже для самых очевидных и сугубо конкретных организационных мероприятий. Разве тебе непонятна недопустимость у нас приватизации заведомо монопольных отраслей, вроде нефтегазовой, энергетической, угольной…? А ведь провели, протащили. Что, в интересах народного хозяйства? От живота, от жадности десятка головорезов, от жажды укрепиться во власти. А разодрали Союз? Разве то признак высокой культуры авторов раздрая?

Ты мечтаешь о научном, по теории вероятности и прочим наукам, управлении, а «практичные» люди думают, как бы урвать побольше кусок от ничейного пирога. Потому ты правильно решил перечитать еще раз книжку. Мне кажется, в ней на полста страницах вся философия жизни.

Спасибо за письмо и за добрые в нем слова. Большие приветы супруге и Вернику».

 

25.03

Письмо от Третьякова.

«По книге Цалюка. Я честно и по-товарищески написал свое впечатление и для более ясного понимания разбавил комментарии юмором. К сожалению, он понял не все мои замечания. Ну, а Терентьева я очень любил, считал его «пролетарием умственного труда», вместе смеялись, он трезво все оценивал, поражал способностью все «впитывать», как губка. Журнал «Свиноводство» я действительно ему выписал на год, когда он меня чем-то обидел, сейчас не помню чем. Однако на 11-ом номере я сознался и предъявил ему квитанцию. Реакция была, как в «Ревизоре» Гоголя! Хорошее было время. Жаль, что он рано ушел из жизни. С дружеским приветом».

 

29.03

Ответ Блехману на его записку.

«Илья, привет! Признателен за слова и за книжку, тут же просмотренную с гордостью за тебя. Разобрался в ней только на уровне постановки задач и результатов. Что касается решений, то на них у меня, признаюсь, не хватило ума. Особо мне нравятся (кое-что попадалось в руки и ранее) твои, прямо скажем, талантливо написанные лирические отступления. Я даже подумал, а не попросить ли тебя написать что-нибудь в популярном виде, ведь определенно есть способности. Подумай. Уверен, я буду первым благодарным читателем».

 

30.03

Дня два назад позвонил Э. Гарбер из Череповца и попросил выслать книжку, сказал, что в ее специальной части нашел много полезного для себя и своих студентов, что она ему нужна для работы.

 

04.04

Вчера умерла мама. Будучи моложе отца на четыре года, она пережила его на шесть лет и сохранила почти до самого конца жизни здравый ум, а за год до смерти, в свои 90 лет, пекла еще отличные пироги и прочую стряпню. Болела она месяца два, и только последний месяц сильно мучилась с ногами, сплошь покрытыми у нее мокрыми волдырями, так что мне пришлось беспрерывно завертывать их в сухие тряпки. Ничего не помогало, как вдруг развертываю ноги в очередной раз и обнаруживаю: совсем сухие, в коростах, но сухие. Обрадовался… а через два часа она скончалась.

Года два-три назад я успел упросить ее рассказать мне о наших предках и вот что от нее услышал.

Прадед мамы по отцовской линии Марк появился в деревне Яр (в 40 км от Томска, вверх по Томи) году в 1860. С ним были жена Анна и дети: Илья, Прохор, Николай, Яков и две дочери. Откуда они прибыли, где до сего жили – никто не знал, однако помнили, что прадед был страшно беден и сначала поселился на берегу реки в старой бане. Русского языка ни Марк, ни Анна совершенно не знали. Вскоре после приезда их сын Яков неожиданно исчез, а остальные три брата быстро крестились и поженились на трех простых деревенских девках: Матрене, Акулине и Вере.

Илья, начав с лодки, занялся перевозом через Томь – достаточно прибыльным делом, т. к. на противоположном берегу было волостное село Варюхино. В 1890 году вместе с братом он переключился на перегон скота в Томск. Когда в 1915 году Илья умирал, то у него, говорили, был капитал тысяч в тридцать, а задолго до этого в 1890 году на собранные по его инициативе деньги в Яру была построена церковь.

У Ильи родился только один сын Иосиф, умерший младенцем. Оставшись без ребенка, Илья стал погуливать. Дошло до того, что Матрена, по слухам, однажды его напоила каким-то зельем и чуть не отправила на тот свет.

Прохор, наоборот, со своей Акулиной были весьма плодовиты и одного за другим произвели на свет 7 сыновей и одну дочь. Этот второй – дед моей мамы – и отдал своего сына Якова на воспитание Илье, усыновившим его в трехлетнем возрасте. Илья, добряк по природе, кроме моего деда воспитал еще трех племянников и трех племянниц, оставшихся сиротами после смерти одной из его сестер.

В 90-х годах у Ильи и Прохора в одной ограде стояло два больших дома. Кроме извоза, а потом и конного парома через Томь, они вели вроде как общее хозяйство. Несколько лошадей, пару коров и другую живность. Илья держал рысака и будто ездил на нем до Томска чуть ли не за два часа.

14 мая 1890 года А. П. Чехов при поездке на Сахалин останавливался у выкреста Ильи Марковича, которого, как он писал, «мужики боготворят здесь». Ночевали они вместе с каким-то заседателем и «пили добрую наливку».

По другой линии прабабка моей мамы Настасья Герасимовна вышла замуж за Степана Солдатова в деревне Асанова и через полгода овдовела, ее сын Яков стал вторым дедом моей мамы. Моя бабка Раиса Яковлевна родилась у него в 79-ом году. Двор у Якова был богатый: одних лошадей целый обоз. Летом занимались сельским хозяйством. Зимой брали подряд у томских купцов. Ездили в Иркутск с чаем, сахаром. Обратно – с пушниной. В конце прошлого столетия случился голод, кормить лошадей стало нечем, пришлось их по дешевке продать. Яков с горя заболел и сошел с ума.

У прадеда по данной материнской линии было четыре сестры и младший брат Петр, погибший во время войны. (Тут, может, я чего-нибудь перепутал при записи, и речь, возможно, шла о сестрах и брате моей бабушки).

Бабушка Раиса и дед Яков (почему-то среди предков были сплошь Яковы, может быть, в честь первого, потерявшегося) были не менее плодовиты и родили 9 детей. Трое из них умерли в малолетстве, одна в подростковом возрасте, а остальные (Иосиф, Нюра, Анастасия, Фатя и Александр) дожили более или менее до преклонного возраста. Дед Яков, рассказывала еще бабушка, якшался с томскими купцами и сам занимался торговлей, перед революцией перегонял с востока скот, продал его выгодно в Томске, а назавтра буквально остался ни с чем. Погулять он был не дурак, как и его приемный отец Илья. Умер он по теперешним понятиям совсем молодым в 30-е годы и похоронен здесь в Екатеринбурге. Бабушка дожила до 1952 года и успела повидать нашего первенца и ее первого правнука Сашу.

Мой дед по отцу Иван Иванович родился в 1860 году в деревне Колмогорово на Томи, в 40 км от Кемерово. Колмогорово стояло на ямской дороге, Кемерово – Томск, со станциями и ямщиками. В начале столетия он работал мастером по лафетам в Хабаровском артскладе, а бабушка Екатерина Михайловна, родом из деревни Тайменки, во время его службы занималась стиркой белья. Семья, как и первой бабушки, – 9 детей. Отец был у них последним и потому своих дедов и бабок не помнил, но по каким-то слухам вроде они относились тоже к переселенцам из центральной России. Дед Иван был беспокойной натурой. После увольнения с военной службы работал заготовителем продуктов на строительстве железной дороги, затем писарем. Одно время – депутатом местных волостных органов. Жил в Тайге, Литвиново, Томске. В конце концов, от семьи уехал и даже, будто из-за связи с политическими, сменил фамилию на Чердынцева. Бабка, оставшись одна с 7-ю детьми (двое умерли), занялась хозяйством, завела лавочку, начав с выпечки хлеба для строителей. Торговлю расширила, торговала продуктами и отдельными промтоварами. Умерла она в 20-ом году от сыпного тифа. Дед прожил до 36-го года. Сам я его видел в Тайге лет 4-х и позже в Свердловске за два года до его смерти. Отец после ухода из семьи отца воспитывался с 13-ти лет у старшей сестры Клавы и был на него в большой обиде, сохранившейся на всю жизнь.

Закончив высше-начальное железнодорожное училище, он начал трудовую деятельность учителем. Был мобилизован на первую при советской власти перепись населения. До 23-го года работал в ликбезе. В армии учился на счетно-экономических курсах Омского Гуппрофа. После демобилизации оказался в Новосибирском пароходстве. Не понравилось. Поехал в Литвиново к брату Ивану. Женился и начал работать техником в Белово на развитии Беловского узла Кольчугинской железной дороги. Там родился у них я, а в 30-ом году, когда на свет появился брат Леонид, отец работал уже в Яшкино начальником планового отдела треста «Красный строитель». Отец, как и дед, был мужиком непоседливым, настырным и достаточно обидчивым. Работу он менял бесчисленное число раз по малейшему спору с начальством. В 32-ом мы уже жили в Каменск-Уральском, а в 33-ем – в Свердловске. Здесь он служил, наверное, местах в 10-ти, а в 35 – 36 годах даже выезжал временно снова в Каменск-Уральский на строительство алюминиевого завода. В 41-ом ушел на войну. В 42-ом попал при окружении в плен и вернулся домой в конце 45-го. Опять служба на нескольких предприятиях, и только перед выходом на пенсию он остепенился и проработал на одном месте – заводе № 4 по производству башенных кранов – лет 15. Умер в 91-ом в возрасте 89 лет.

В отличие от деда, отец был безупречным и заботливым семьянином. Жили во времена нашего детства, как все, бедно, ели суп да кашу. Регулярно изо дня в день, из месяца в месяц покупалось два килограмма хлеба (по килограмму черного и белого) и два литра молока, иногда какая-нибудь дешевая рыба. Но зато в воскресные (тогда еще просто выходные) дни отец рано утром, когда все спали, уезжал на базар, привозил парного мяса, и мать к обеду пекла вкуснейшие, никем пока для меня лично не превзойденные мясные сковородные пирожки. Праздники для отца были уже совсем святыми. Стол был всегда на высочайшем уровне. Приглашенные, в отличие от теперешних времен, – практически одни родственники. Рассказывая об отце, не могу не упомянуть его исключительную терпимость в деле воспитания детей. В этом он был на уровне превосходного учителя. Никогда не кричал, не возмущался по поводу наших проступков и упущений и одновременно умел без умиления оценить и гордиться всем, что в его глазах было разумным и полезным. Однако к старости он сдал, как бы устав от такого самозабвенного служения семье, стал злым ненавистником всего и всех и обрел способность завидовать даже нашим, его детей, успехам.

Сейчас из потомков этих людей в Екатеринбурге проживают: Юрий и Ирина – дети тети Фати (ее муж – Викторин Павлович Новоселов, бывший директор библиотеки УПИ); Олег и Лида – дети дяди Шуры от первого брака. Из оставшихся в Сибири я лично знаком был только с сестрой Верой, дочерью тети Нюры. Знал еще когда-то давно двух дочерей дяди Оси, единственного из предков, кто получил законченное высшее образование. В 30-е годы он был известным строителем города Свердловска времен конструктивизма и в то время жил со своей семьей в доме напротив Центрального почтамта. В 37-ом году, в связи с болезнью старшей дочери, перевелся на работу в Ростов. Но там вскоре был мобилизован в качестве военного инженера и направлен на строительство западных укрепсооружений, а после войны обосновался в Калининграде. Между прочим, будучи на похоронах бабушки в 52 году, настойчиво уговаривал меня перейти на военную инженерную службу… но, как оказалось, безуспешно. Там после его смерти и остались его дочери Галя и Нина, о судьбе их я ничего не знаю.

 

06.04

Муйземнек собрался в Москву. Договорился с ним, и подготовил письмо для Третьякова.

«Андрей Владимирович!

Посылаю тебе маленький презент. Переправить его взялся Муйземнек. Прошу оказать услугу и передать книжку Синицкому и Гарберу. Кроме того, поскольку у тебя там установилась очередь, посылаю еще пару экземпляров лично тебе для упомянутых в последнем письме других очередников, дабы они не зачитали твой драгоценный дарственный. Можешь с ними (книжками) поступить по своему усмотрению.

Письмо твое пробудило аналогичные воспоминания. Какие добрые и веселые времена! Какие люди! А скольких нет? Павлов, Краузе, Целиков, Химич… Да ведь и другие, может, менее масштабные, но тоже черт знает какие все личности. Липатов, Соколовский, Манкевич, Валугин, Вараксин, Антонов… А наши экспромтные вечера у тебя после разных казенно-формальных мероприятий? А твой предотпускной спирт, что растягивался нами почти на весь поход, поскольку пился только по особо значимым случаям малыми дозами и всякий раз с памятью о тебе».

Написал письмо, а тут звонит Юра и сообщает об отмене командировки.

 

08.04

Вчера умерла наша собачка Алька, для меня Ушастик, так прозванную за большие стоящие уже в месячном возрасте уши. Собачку эту привезла из Москвы Галя. До Альки у нас был несколько лет дог по кличке Дюк, которого также притащила домой Галина. Я тогда был молод и любил в одиночку совершать походы, пешие летом и лыжные зимой. Дюк оказался моим отличным молчаливым попутчиком, признал меня моментально главным хозяином, но любил и слушался всех остальных членов семьи.

Пес был умнейший. Телевизор смотрел, сидя в кресле, не касаясь пола задними ногами, а передние при этом держал на коленях задних. Не равнодушен был к музыке, а при утреннем по радио исполнении гимна обязательно, вне какого-либо исключения, подпевал сам. Часто улыбался по малейшему приятному для него поводу, и без просьб и команд, а вроде как по собственному эмоциональному настрою.

На лыжне с полуметровой палкой в зубах определял расстояние между соснами с точностью до 100 мм. Если расстояние между ними было более 600 мм, он шел по лыжне, если меньше – сходил с лыжни и по снегу обходил одну из сосен, правую, или левую. Поступал также при препятствии, например, кустов или рядом стоящего еще одного дерева. В некоторой растерянности он оказывался, когда приходилось обходить большое препятствие. Тогда, после некоторого раздумья, он мог принять не совсем оптимальный вариант, требующий большей величины схода с лыжни. Однако бежать по глубокому снегу он считал глупейшим для себя занятием и на лыжню возвращался немедленно, как только это в его собачьей оценке можно было сделать.

Обучался он всему «нужному» и «полезному», равно как и от него требуемого, буквально с одного на то «урока». Любых гостей, знакомых и незнакомых, он встречал с абсолютно одинаковым радушием, адекватным хозяйскому. Чтобы закусить вкусненьким, он залазил тихо под стол одновременно с усаживающимися за него гостями. Брал из их рук кусочки его с такой осторожностью, с такой вежливостью, что я никогда не видел, чтобы кто-либо из них хотя бы раз непроизвольно отдернул свою руку, разве лишь попервости может, спрашивал у соседа или соседки о степени безопасности такового действа. Тапочки он приносил точно те, какие его просили, а если ошибался, то извинительно относил обратно и приносил другие.

Но больше всего он меня умилил тем, что буквально со второго моего возвращения из командировки самолетом он при каждой очередной встрече лез ко мне во внутренний карман пиджака за самолетной конфеткой, для того мной сохраняемой. Однако никогда не делал подобного, если я возвращался из командировки поездом или машиной. Запаха конфетки он, думаю, не ощущал, поскольку последний был забит более сильным запахом одежды. А вот самолетный мог уловить, но мне казалось, что наличие конфетки он связывал с какими-то косвенными признаками: временем возвращения, моим настроением, предшествующим возвращению телефонным звонком и величиной интервала между ним и моим появлением, информацией, полученной по сему случаю от кого-либо из членов семьи, из разговоров и упоминания моего имени. Все наши он знал прекрасно.

Еще один пример на тему быстрого обучения, аналитических его способностей и необыкновенной сообразительности. В щенячьем возрасте он любил приходить в нашу с Галей комнату рано утром и забираться к нам в постель. В три месяца я решил заставить его открывать дверь только со звонком будильника и не лазить в постель. Открывать дверь по звонку научил в один прием, дважды вытащив его пару раз за дверь. На следующий день он упорно ждал под дверью и открыл ее сам только по звонку. А вот отучить от постели мы не смогли не по его непонятливости, а только по нашему нежеланию лишить себя дополнительного десятиминутной прелести от удивившей нас хитрости. Даже перевели стрелку будильника на 10 минут для более раннего звонка. Что нельзя лазить в постель, он понял также с первого же принудительного удаления с нее. Но на следующий день придумал блестящий прием. Тихо открыл дверь по звонку, почти крадучись вошел в комнату и улегся около нашей кровати, показав как бы полное понимание того, чего мы хотели и чему его вчера обучили. Через пару минут он положил на край кровати одну лапу, затем выждав немного, – вторую. Дальше опять, с выдержкой после каждой подвижки, в четыре приема попеременно засунул передние лапы под одеяло, выждав снова, втащил туда наполовину свое туловище, затем все его до задних ног, наконец, минут через пять после начала этой программной операции залез на кровать полностью. Не уступить ему было выше сил. Прекратил он лазить в постель сам, точно так, как это по достижении определенного возраста делает любой нормальный ребенок. И делает, к нашему сожалению, порой много раньше, чем нам бы хотелось.

Столь же нестандартно он проявлял свои природные охранные способности, которым, естественно, никто его не обучал и к ним не призывал. Он впускал в квартиру без хозяев любого человека. Впускал вежливо, разрешал по ней ему ходить, сидеть, рассматривать и брать что-либо в руки, но из квартиры не выпускал, причем опять без видимых угроз, просто усаживаясь пред входной дверью. Даже мой отец, как-то открыв дверь своим ключом, вынужден был в ожидании просидеть с ним пару часов. Мы пришли к выводу, что, по крайней мере, его он не выпускал по чисто этическим соображениям: «Как это, дескать, уйти, не представившись сыну и не поговорив с ним». Мне казалось, что по отношению к чужим людям он руководствовался примерно такими же соображениями: настолько был напрочь лишен какой-либо агрессивности.