Сейчас пять лет, несмотря на массу событий, бесчисленное число смертей родных, близких и знакомых, – одно мгновение. Сплошное повторение одного и того же, лишь с некоторым слегка измененным оформлением. Все известно, все сказано. И к моим предыдущим поздравлениям нечего добавить, остается только повторить знакомые слова моего тобой восхищения. Просятся же слова сожаления: что нельзя встретиться, как прежде, поболтать, почувствовать именно твой дух, а ничей другой, а ведь и других-то все меньше и меньше. Ушли Верник, Мальков, Третьяков, с последним я переписывался. А сколько отправилось туда ранее. И все меньше и меньше возможностей даже в чисто потенциальном плане.
Твое письмо получил. Несколько расстроился оттого, что пришли к общему, кажется, знаменателю и больше не о чем спорить. Давай, придумывай какую-нибудь для оживления тему! Чисто эпистолярный вид писания, меня мало устраивает от явной, ты заметил, неспособности к нему. У меня такое впечатление, что кроме «У нас все по-прежнему», я ничего придумать не могу. Считай, что последнее относится и к сегодняшней действительности.
Еще раз поздравляю тебя, желаю здоровья и повседневного доброго настроя! К моим поздравлениям присоединяются Галя и Юра (сын Альфреда) Муйземнек. О твоем юбилее он узнал, естественно, от меня. Но желание тебя поздравить проявил самостоятельно, без моей подсказки. Бывай здоров и весел. Всем большой привет».
17.05
О Вернике.
С Александром Борисовичем Верником я познакомился полузаочно, когда еще не работал на заводе. Я сидел в приемной у директора завода (тогда Музрукова) и договаривался с его помощником об экскурсии для студентов УПИ, когда туда буквально влетел представительный, безупречно одетый, моложавый человек, перекинулся парой слов с секретарем и тут же вышел. На меня он произвел настолько сильное впечатление, что по окончании своих переговоров с Е. Дуркиным я не удержался спросить у секретаря, как я потом узнал Руфины Евгеньевны Липатовой:
– Кто это только что сюда заходил? – Главный конструктор Верник, – ответила она.
С Верником, после моего прихода на работу, я почти не встречался и разговаривал с ним только один раз, когда он оказался у моей доски во время очередного планового обхода КБ. Он задал мне пару вопросов. То же самое, в силу своей настырности, сделал и я. Думаю, что поэтому ему и запомнился. В это время произошла неприятная история с буровыми установками, он был с завода уволен и переведен на один из сибирских заводов. После этого я встретил его через пять – шесть лет в Москве в нашей министерской гостинице. К моему удивлению, он поздоровался и разговаривал со мной как со старым знакомым. Еще через сколько-то лет Верник стал Главным конструктором Электростальтяжмаша, перетянул туда Гриншпуна, посадил его на свой стул, а сам пересел в кресло Главного инженера. По ходу забрал приказом по министерству к себе на завод все трубное производство. Судя по делам в данной отрасли, это был отличный тандем: превосходный организатор – Верник и талантливый конструктор – Гриншпун.
А еще через 20 лет мы с Орловым пригласили их обоих к себе на торжества по случаю 50-летия конструкторского отдела прокатного оборудования. Верник был на уровне, особенно, на прощальном ужине, который организовали в гостинице на ул. Калинина. Запомнился его разговор с Котельниковым. Верник своими производственными вопросами, причем весьма корректными и всегда к месту, загнал тогда нашего Котельникова буквально в тупик.
Упомянув здесь имя Липатовой, я позвонил ей, чтобы уточнить написанное. Мы мило с ней поболтали и наговорили друг другу массу комплиментов. Оказалось, что первая встреча у меня с ней состоялась в 1948 году в полуторамесячном, как мы установили, интервале между ее поступлением на секретарскую работу и уходом с завода Музрукова. Таким образом, я знаком с ней почти 55 лет. В приемной уралмашевских директоров она просидела четыре десятка лет. Не знаю, как для других, но для меня лично она была образцовейшим секретарем. Всегда предупредительна, в отличном настроении, женственна, со вкусом одета. Сплошное удовольствие от каждой с ней встречи. Не помню, чтобы хоть раз она не устроила мне внеочередную встречу с директором. А желания у меня такие появлялись довольно часто по совершенно простой сугубо утилитарной причине: чаще всего по необходимости получения директорской подписи на какой-нибудь срочной бумаге.
Впрочем, аналогичные доброжелательные отношения, больше всего по той же причине – быстрейшего продвижения почты и решения разных вопросов – у меня были и со вторым директорским секретарем Зинаидой Васильевной Вешкурцевой, а также с секретарями: главных инженеров – Людмилой Витальевной Бабаевой, коммерческих директоров – Валентиной Дмитриевной Скуратовой и начальников производственной службы – Галиной Михайловной Коротаевой. Может быть, не совсем без их содействия, особенно при новых назначениях, у меня были отличные взаимоотношения и со всеми их хозяевами.
25.07
Марк! Рад твоему письму от 12.07, вдвойне – за сведение тобой интервала на очередной ответ, согласно моему прошлому пожеланию, с пяти месяцев до двух. Тороплюсь со своим собственным, дабы максимально сократить общий цикл переписки. Понимаешь, видимо, от старости или еще от чего другого, стал пребывать довольно часто в ожидании честно положенного мне послания, как остающегося единственного способа общения с теми, кто тебе близок, с кем когда-то имел возможность встретиться, а сейчас по тем или иным причинам напрочь лишен сей возможности. Да к тому же еще и круг друзей-приятелей рядом с тобой, и вдали, все сокращается и сокращается. Потому я опять сажусь на своего коня. Нет большей для человека задачи, как максимально продлить свою жизнь и не только для себя лично, но для тех, кому ты дорог и уж, во всяком случае, не безразличен. Личная, пусть хотя бы осознанная, но свобода – не последнее средство в достижении названного. Обязаловка любая, даже в виде любимой работы тому не способствует. При условии, безусловно, что у тебя еще работает голова, способная чем-то заполнить эту свободу.
Полагаю, что не прав ни романтик Химич (романтизм, правда, в нем был лишь при пустой вечерней болтовне на работе, либо за праздничным столом; в других местах и при других разговорах он был Жук еще тот, романтикой от него не пахло.), ни твой прагматик Вердеревский. Они тут оба руководствовались (может быть, под давлением сложившегося общественного мнения, а совсем не в силу своей скаредности) известной марксистской формулой о бытие, которое якобы всегда определяет сознание. Однако не исключаю, что круг жаждущих «стоять у кассы» поубавился бы, и значительно, даже в среде истинно одержимых, вроде тебя, с вожделением ожидающего 1-го сентября, как только бы там объявили: «С завтра денег нет, и не будет». Да чего тут спорить, если даже в мире совсем уж чистого искусства, а не приземленной техники, все строилось и продолжает строиться на деньгах, каковых почему-то всем не хватает, – ни богатому, ни бедному, – хотя все, тем не менее, живут.
Второй мой довод (отнюдь не потому, что я хочу завлечь тебя в свою компанию на работу не ходящих, а только в рамках кажущейся мне истины) заключается в том, что мы пребываем в некоем состоянии самообольщения и тем большего, чем больше нам лет. Как ведь? Такой опыт, такие знания жизни! Избавиться от него весьма просто. Достаточно вспомнить, как мы сами относились к подобным «троглодитам», и не совсем, думаю, без оснований. Не знаю как ты, но себя стал ловить постоянно на определенных недоработках, отнюдь не связанных лишь с «естественной» физической неполноценностью. Но и недоработках, вызванных кажущимися нам менее «естественными» такими категориями как забывчивость, потеря вообще памяти (у меня больше всего на дискретные вещи, вроде фамилий и т. д.), пониженная реакция и координация в движениях, все прочее в том же духе.
Ты, посмеиваясь, пишешь о себе «плохо вижу, плохо слышу, хромаю – перед студентами стыдно». А они, твои студенты, так на самом деле и думают. Недавно испытал нечто подобное на родном мне НТМК. На одном из совещаний, куда был приглашен Главным инженером, вдруг, по какому-то совсем мало заметному моменту, почти шкурой своей ощутил: «А нужен ли я им такой старик?» Это было, как откровение. Затем, по дороге домой – размышлял сам с собой. И возраст у меня не тот, и менталитет с ними разный, и не понимаю их. И что им по делу от меня надо? И почему, спрашивается, они должны тогда понимать меня?
Голова соображает, пишешь ты, – это хорошо, но, боюсь, недостаточно для полноты желаемого нами истинно полного представительства. Недавно по телевидению выступал Лисициан (о нем у меня в книжке есть пара слов). Великий артист! И сейчас выступал неплохо… для своего преклонного возраста. В этих последних словах как раз и есть то сожаление, та недостаточность, то главное, о чем я толмачу. Всему свое время.
Только что передавал тебе благодарность от Муйземнека, а сегодня и он совсем плох. Вчера позвонил ему. Говорю, – может навестить тебя. – Нет, отвечает, подожди: что-то я сегодня слаб. Представляешь, каково это слышать?
В порядке развлечения посылаю выдержку из возможного дополнения к моей второй книжке, в котором, после людей с мировой известностью, мне хотелось бы немного рассказать о людях нашего круга, не столь знаменитых, но не менее, на мой взгляд, интересных. Начал я его, естественно, с Химича. Хватит ли настроя и терпения? – Пока не уверен. Твое мнение будет способствовать либо одному, либо другому.
26.07
Матус, устав от жарких споров, прислал вполне умиротворенное письмо. Но, видимо, вняв замечанию насчет моей малой способности к чисто «эпистолярному писанию», приложил к нему, как он выразился, для «баловства» статью некоего Нудельмана под названием «Как работает наш мозг». А я как раз на эту тему думал сам, даже кое-что записал, и потому был страшно удивлен, с одной стороны – своему почти полному совпадению своих подходов в данной области с нудельмановскими, а с другой – тем, что сюда же влез и Цалюк. Мне оставалось в ответ ему только вставить в письмо уже готовый файл.
10.08
Матус, получил твое письмо от 14.07. Рад ему не меньше, чем ты моему, и по тем же основаниям: Переписка либо сокращается из-за убытия корреспондентов в мир иной, либо из-за все увеличивающейся лености тех, кто пока, слава богу, пребывает во здравии. Например, с Третьяковым, по первой причине, с Гриншпуном, кажется, – по второй, поскольку он ссылается на глаза и прочие хвори. Однако же, несмотря на мои многократные просьбы кончать с работой, продолжает читать лекции. Последний раз написал, что, пребывая сейчас в отпуске, с нетерпением ждет 1-го сентября! Интересно, с каким нетерпением его ждут студенты?
Для полного представительства нужна не только светлая голова, которая, как Марк считает, у него есть, но и все остальное в придачу, чтобы был не слеп, не глух и не хром, да и морда была бы не в морщинах. Я недавно по просьбе клуба молодых уралмашевцев (это теперь вместо комсомола) выступал с презентацией своих книжек. Через несколько дней принесли снимки той встречи. Стыдно смотреть на себя: мерзостная физиономия до невозможности. Тоже, наверное, сидели, слушали и думали: какой же древний он старик. Никак не полагаю, что от того состоялась речь моя более для них занимательной. Да, впрочем, и сами были таковыми же. Иногда восхищались нашими учителями… со скидкой на возраст.
Правда, Марк профессор-доктор, а профессора, говорил его покойный друг из ВНИИметмаша острослов и прагматик Вердеревский, умирают не отходя от кассы. (Химич мне как-то сказывал осторожнее: люди их круга так поступают, сидя за рабочим столом. А москвичи, видишь ли, – у кассы). Я Марку, свое несогласие с его позицией высказал, от большой к нему любви, образно-издевательски. Не знаю, – подействует ли на этот раз?
Для себя к такому выводу пришел давно и уверенно. Всему свое время, человек должен испытать все прелести жизни, включая и старческую свободу. Но об этом я похоже уже писал.
Теперь об интересном для меня. Думал, что мы философствовать закончили, а ты мне подкидываешь статейку, подтверждающую мои размышления на данную тему, но как бы совсем с другой стороны и даже вроде с неким теоретическим обоснованием. Весьма тебе благодарен. Думаю, что статья о мышлении появилась не так просто. Для меня она еще одно мощное доказательство единства мира и ограниченности набора более или менее добротных, не высосанных из пальца, идей.
На назначенную тобой тему я думал давно и кое-что по сему поводу отразил в моих книжках. Толчком же к подобным рассуждениям, похоже, послужили возникшие в памяти картинки из детства, связанные с шараханьем лошадей и коров от автомобиля и трактора. Эта боязнь большой скотиной грохочущего транспорта очень быстро исчезла, чуть ли не во втором ее поколении, без всякого на то видимого обучения молодняка своими родителями. Такие и другие случаи из обычной жизни привели меня к следующему интуитивному выводу, сформулированному мною и записанному года два назад.
«Интуиция не только постижение истины без логического обоснования, основанное на собственном опыте, чутье или проницательности конкретной личности. Нечто большее, – это дух природы, оплодотворяющий нашу мысль через информацию, накопленную и неким образом обработанную и приспособленную живой жизнью для указанного на нас воздействия. Мы буквально наполнены не только собственными знаниями и опытом, а, в неизмеримо большей степени, таковыми предшествующего нам живого мира. Как они попадают в наше сознание и как извлекаются – меня не интересует, достаточно факта тесноты идей и бесконечной их повторяемости. Лишь истинным открытиям суждено быть «первыми» с тем, чтобы, в конце концов, также подвергнуться неизбежному повторению. Я назвал этот процесс интуитивным финализмом, вытекающим из предопределенных природой целей и законов жизни».
Не буду ничего специально придумывать, а постараюсь обосновать сказанное на основе своих личных впечатлений и мыслей, подтверждаемых затем, иногда через многие годы, либо жизнью, либо иным образом.
Безусловно, среди соответствующего моим взглядам встречались и продолжают встречаться много соображений противоположного звучания. Однако меня последние никогда не расстраивали и не удручали, поскольку в подавляющем числе случаев они исходили от людей мной мало или совсем не уважаемых: лживых по природе политиков, разного рода чистых философов, публицистов и прочей по заказу пишущей братии. Например, таких, что вдруг взяли на вооружение прямо противоположное ими звучно декламировавшемуся чуть не вчера, при советской власти. Подобные метаморфозы, естественно, никак нельзя объяснить объективным или возрастным изменением их авторских взглядов на жизнь: они явно не укладывались в категорию нормально-здравого мышления.
Тем не менее и эти представления я подвергал определенному сомнению, до тех пор пока не получал подтверждений им аналогичной точкой зрения, исходящей от заслуживающей доверия личности. И уже совсем полностью исключал таковое, когда устанавливал, что моих взглядов придерживаются совсем мне импонирующие давно знакомые люди, особо из тех, кто всю жизнь занимался истинно полезным делом, а не трубадурством.
Более того, когда писал «Заметки» я пришел к выводу, конечно, не доказанному, но, на мой взгляд, вероятно верному, что не только живое от живого получает информацию, но и сама исходная материя не могла не передать живому своих законов существования. Так что я вправе считать Нудельмана и других, им упомянутых, полными единомышленниками, подтвердившими еще раз мою позицию, к которой я пришел самостоятельно, руководствуясь только здравым смыслом и фактами жизни. Вколотить в сознание человека методом обучения столько, сколько он знает сегодня, без подготовки его еще в утробной (и предшествующей ей) жизни было бы невозможно. Опять же, не зря говорят, и давно говорят, как он что-то «впитал с молоком матери». Житейская мудрость и из века в век повторяющаяся человеческая глупость обязаны, кажется, тому же закону природы.
Кстати, из конструкторской практики я установил, что нашим коллегам, да и нам самим, свойственны практически одни и те же недоработки и упущения в работе. После того как я написал «Памятку», в течение многих прошедших лет я встречаюсь с таковыми в том же практически неизменяемом наборе, без какого-либо исключения.
Недавний случай. Выдал я задание (через моего брата) В. Н. Боброву (которого ты помнишь, думаю, как опытного и мыслящего конструктора) на проектирование одного узла. Как скрупулезно стараюсь я задания составлять, – ты знаешь. Приносит Бобров, спустя несколько дней разработку… свою собственную, будто задания совсем и не видел. Какие-либо предшествующие разговоры с ним об изменении задания тоже не велись. На мое обоснованное недоумение – нечто вроде: «мы думали, мы считали»… Договариваемся с ним еще раз – делать все строго по заданию. Приносит новую разработку. Что-то похожее на желаемое, но в разрез с тем, что требуется согласно многим пунктам упомянутого задания, составленного так, чтобы принимать выполненную работу, ссылаясь однозначно, по моим правилам, только на пункты задания. В ответ опять сплошные «мы думали, у нас не получалось» и в довершение: «у нас не было чертежа». Это о чертеже, номер которого приведен в задании и без которого фактически нет задания. Главное, на что я хочу обратить твое внимание. Во всей его словесной перепалке, во всех его неправильных действиях, словах и фразах – ни одного момента, что не был бы оговорен в «Памятке», той ее части, где речь идет о работе с заданием. Из любопытства, прочитай в «Заметках», что у меня написано по этому поводу.
Расстроился. Страшно за завод, ибо то, что я услышал от опытного конструктора, не вписывается ни в какие рамки. А ведь мы еще совсем недавно вершили огромные дела! Но это не относится к нашей теме. Это результат уже другого порядка, других исходных условий. Мой генеральный прогноз, о котором писал тебе ранее, – остается в силе. На таких заводах, как наш, начнем скоро с лаптей.
Прочие дела.
Переживаю за происходящее у вас в стране. У нас катавасия с Чечней все же далековато и потому воспринимается, как местный инцидент. У вас рядом: и территория не та, и людей меньше, а потому произошедшее вчера, чуть не с сотней убитых и раненых (мне эти корреспондентские разделения на убитых и раненых не нравятся: многие ранения пострашнее смерти. Легко раненые, так сказать без последствий, куда не шло. А то сообщают: «70 человек раненых», а ведь среди них и будущие смертники, и без рук и ног. Вроде бы пойти на уступки хочется, и опасно с точки зрения создания прецедента. Вообще, что-то в демократии явно изъянисто, особо для простого работящего народа. Демократия, при относительно низкой культуре общества, абсолютно хороша лишь для нечестивых и явных бандитов.
Галя физически на прежнем уровне, но мне начинает надоедать, даже возмущать меня, ее эгоизм, хотя и понимаю, что он от болезни, но все равно нудно все время себя сдерживать и подделываться, дабы исключить ее болезненную истерику. Почти как с террористами: чем больше уступаешь, тем больше наглеют. Здесь так же. Грубо? Может лучше сравнивать с поведением капризного ребенка. Однако с ребенком я знаю, что нужно делать, – жестко отказать и вся проблема. При болезни – опасно. Привет всем. Бывай здоров и весел.
P. S. Муйземнек Ю. А. – сын Альфреда – значит (это на твой вопрос), что порожден он отцом Альфредом. Юра вчера умер, вечная ему память. Вот так! Три дня назад говорил с ним, а сегодня его нет. Скончался месяц назад и Леня Кузнецов – Кузя. Его тоже видел чуть ли не за столько же дней до смерти. Все равно будь весел. Попечалься, и живи полной жизнью.
11.08
Юрий Альфредович Муйземнек. Я знал его чуть не с первых дней своего появления на заводе в 1950 г., а через три года даже участвовал с ним в грандиозном 700-километровом лодочном походе от Талицы до Тобольска, организованном Павлом Андреевичем Мальковым под звонким лозунгом «Уралмаш – селу». Поход проходил по всем «правилам» проведения подобных мероприятий: с красным флагом на головной лодке, торжественными встречами с местными «аборигенами», чтением им лекций и помпезными проводами. Не помню точно, но думаю, что эта агитационная мишура была придумана Мальковым не без Муйземнека, ибо других, способных на подобное, в нашей команде не было.
Сложилась дальше судьба так, что мы с Юрой, несмотря на столь объединяющее совместное путешествие, да еще в молодые годы, практически всю жизнь поддерживали связь на уровне коридорных и трамвайных встреч, всегда для меня интересных, но не более. И лишь последние 3 – 4 года при относительной свободе от служебных занятий, сошлись близко, стали общаться часто и, как мне хотелось бы сейчас себе представить, с взаимной удовлетворенностью.
Ю. А. был большущий юморист. Кажется, не оставлял вне своего внимания и соответствующей на то реакции, ни одной необычной, неудачной или ошибочной подвижки своих визави. Обладал сильной памятью и мог с остроумием рассказать о событиях далекого прошлого, давно всеми забытых либо опущенных в силу слабой наблюдательности.
При нашей первой пенсионерской встрече он, вспомнив о том далеких лет походе и пребывая в своем амплуа, не преминул тут же рассказать байку, как я в наглаженных якобы брюках (купленных мною перед походом за десятку, вместе с такой же цены парусиновыми штиблетами) подтягивал их кверху для сохранения складок на штанинах, и как на это реагировал (не менее остроумный) Краузе: «Посмотрите-ка на того пижона, как он там в своей лодке усаживается, будто в театральное кресло». Правда, мне не составило труда парировать Муйземнека и напомнить, как «пижон» каждое утро омывался нырянием в холодную воду, когда вся остальная братия совершала то же, протиранием глаз пальцами своих грязных рук, а в воду залазила не ранее полудня при ярком солнышке.
Другой случай. Договорились мы как-то с ним поехать в лес за грибами. С его разрешения пригласил для компании Диму Балабанова, знавшего чуть не все окрестные грибные места и, кроме того, превосходно, как мне было давно известно по многим с ним походам, ориентировался в любом лесу без карт и компаса. Дима, после того как мы слезли с поезда и слегка углубились в лес, оказавшись на свободе, разошелся и чуть не каждую свою фразу, с восхищениями о природе, найденном грибе или ягоде, стал сопровождать весьма однообразными непечатными словами. Я попытался остановить поток его красноречия: «Такие слова, Дима, «хороши», когда к месту». Без толку. Дима продолжал в том же духе и с той же частотой. Со стороны Муйземнека, удивляюсь, – никакой реакции, хотя по всему о нем знаемому, должна бы быть.
Остановились на привал. Солнце, пригорок, светлый лес, тишина. Отличное настроение. Достаем припасы. Дима же под впечатлением своего еще с утра завода вместо того, чтобы заняться «делом», начинает снова портить нам настроение, но теперь уже в другом духе:
– Утром, – с подробностями рассказывает нам, – слупил пару яиц, столько же котлет с добрым гарниром, еще что-то – не помню, выпил кофейку. Есть не хочу.
– Ну, кто же так поступает, – говорю ему, – собрался в лес с компанией, знаешь, что будет остановка, костерок, чаек. А ты… Тут, как бы продолжая за меня, без малейшего заметного перерыва, Муйземнек:
– И вообще, мать ты такой и этакий… А далее еще несколько «слов» к тому самому месту, о котором я толмачил целое утро. После столь образного муйземнековского назидания Дима не произнес ни одного матерка за весь оставшийся поход.
Или. Принимаю я как-то у себя дома Муйземнека и еще одного Юру – Петрова. По какому случаю, – не помню, да это и неважно. Сидим за столом и как обычно ведем разговор о прошедших временах, естественно, с перечислением разных фамилий. На последние у второго Юры феноменальная память. Причем, почти без исключения, кто бы и кем бы не был назван, оказывается либо родственником Петрова, либо давним его, с детских, школьных или институтских лет, приятелем. На худой конец, хорошим знакомым или родственником близкого друга. Не отметить сего факта и не поддержать любую названную фамилию, обязательно добавив к ней еще имя и отчество, – он не может.
Сидим вот так, болтаем. Названы уже десятки фамилий. Вспоминаем все трое, но с одной особенностью: Юрины фамилии идут без комментариев об их известности, наши же – обязательно с таковыми в упомянутом выше духе. И вот, наконец, после очередного эмоционального всплеска, только-только Юра собрался открыть рот для уведомления нас о своем еще одном давнем знакомстве с названным мною человеком, как, намеренно его упреждая, Муйземнек:
– Друзья, а ведь я-то Пал Палыча знал еще с пеленок.…
До Петрова юмор не дошел. После муйземнековских подробностей о том, как близок был ему П. П. и как тот не раз качал его на своих могучих руках, Петров продолжал в прежнем духе. Оказалось, и он знал П. П., разве несколько позже. Ну не чудо ли Муйземнек, ведь надо же было прореагировать так своевременно, точно и без осечки! Сказать «к месту» – коронный его номер. Играл он безукоризненно, ожидая подходящего момента (как и в приведенных случаях) с терпением, достойным блестящего охотника. Стрелял лишь после того, как дичь была видна всем, дабы все присутствующие могли четко запечатлеть его меткий выстрел.
У меня нет полных данных, для компетентной оценки его деловых качеств, но, судя по тому, что я знал, видел и слышал из разговоров с ним и о нем, Ю. А. и в этом плане был вполне заведенным, неравнодушным к делу человеком, вечно чего-то пробивающим, доказывающим и предлагающим свои проекты. Занимался всем этим фактически до последних дней своей жизни и, будучи уже больным, мотался даже по разным командировкам, а чуть не за месяц до смерти по его просьбе я организовывал ему встречу с моим братом Леонидом по вопросу разработки проекта какой-то дробилки. Кажется, это была последняя его идея. Он не выходил уже фактически из дома, но на встречу явился вполне собранный, точно в назначенное время и с большой внутренней заинтересованностью доложил нам о сути проблемы, о своих предложениях по ее решению.
Удивительная человеческая одержимость! Я несколько раз ему звонил после, напрашивался зайти, но он каждый раз просил отложить встречу. Ни разу не жаловался, говорил лишь: «Вот чуть-чуть аклимаюсь и поговорим»… Встретились на могиле.
А вот что мне вспомнилось в связи с кончиной Л. Кузнецова.
Смерть всегда неожиданна, даже когда о ней думают и ее ждут. Смерть Кузнецова не могу воспринять и не только потому, что лишь несколько дней назад его видел и разговаривал с ним – неизменно веселым, здоровым и ни на что не жалующимся, – но и потому, что он как запечатлелся в моей молодой памяти здоровенным мужиком – атлетом, так всегда таковым для меня и оставался.
Помню его взлетающую над сеткой руку, мощно всаживающую мяч в середину вражеской площадки, что особенно бывало впечатлительно на фоне наших отдельских игроков и совсем уж до гротескности зрелищно, когда однажды вместе с ним в команде играли два ее «сильнейших» из тех доморощенных: Быков (это я) и Соколовский.
Помню, как он буквально избивал меня на одной из майских демонстраций. Столь же мощно, как мяч, отбрасывал мое бренное тело на полметра в сторону с разворотом разве не на 180 градусов так, что я мгновенно оказывался лицом к гогочущей во всю толпе. И, заведомо зная уже после 2-го, 3-го отлета, что это может учинять только один Кузнецов, в силу своего врожденного долгодумия и копания в причинно-следственных связях, никак не мог увязать последние между собой, поскольку заставал его торчащим чуть не в третьем от себя ряду теснейшим образом сбитой массы людей. Это был отлично поставленный спектакль. И лишь после едва ли не 10-го полученного удара, встретившись, наконец, с его смеющимися глазами, я осознал окончательно, кто же меня так долго и сильно лупил на посмешище всего честного народа.
Помню, как во время нашего переезда на новую квартиру, (это уж мы были совсем взрослыми людьми) он вместе со Стасом Карлинским, помощь которого была, естественно, весьма сомнительной, в один присест затащил на третий этаж пианино, ободрав, правда, при сем все у него углы и все стены в подъезде.
Удивительный был человек. Постоянно излучал доброту и любовь, насыщая вас тем же. Вечно носился с какими-то свинтопрульными идеями: то несколько лет, как автоматизировать смену клейм в клеймителе; то, как устроить кулачковый привод шагания балок; то, как сочинить новую более совершенную систему смазки или гидропривода. Думал сам, заставлял думать вас и при этом действительно получалось что-то путное. Сердиться на него было невозможно, любое замечание он воспринимал настолько уважительно, сопровождал его такими умилительными словами в адрес критикующего, что тут же вызывал не возмущение, а некое даже удовольствие. До конца дней своих сохранял, мало кому свойственную в зрелом возрасте, способность видеть мир детскими глазами. Только за одно это Кузнецова нельзя было не любить. И, кажется, так относились к нему все, кто его знал, без какого-либо исключения. Вечная им, с Муйземнеком, память.
12.08
Вчера упомянул еще одну фамилию – Балабанова. Надо о нем кое-что сказать дополнительно.
С Димой я никогда непосредственно по работе связан не был, но из разных источников знал, что он слыл тяжелым человеком, весьма не в меру настырным, очень резко отзывался о всех своих начальниках, да и многих других, постоянно пребывал в каких-то непонятных конфликтных ситуациях, и потому, или по своим собственным желаниям (это я установить так и не мог), вечно отрабатывал где-либо на стороне: на посевных и уборочных, на сенокосах, на разных стройках и даже на борьбе с лесными пожарами.
