Сотни посвященных ему трудов представляют собой либо явную халтуру, либо пропитаны животной ненавистью к описываемому персонажу.

Мир всё ещё ждёт появления взвешенной и нелицеприятной[1] работы, которая подвела бы итоги жизни одного из главных политических персонажей первой половины XX-го века.

Случай Гитлера — не единственный. История — если её можно так назвать! —
с 1945 г. пишется крайне односторонне.

Невозможно даже помыслить себе, чтобы на огромной территории в полмира, находящейся под владычеством СССР и красного Китая, кто-нибудь решился бы предоставить слово писателю, не согласному с этими режимами или не желающему им льстить.

Хотя в Западной Европе такого фанатизма нет там действуют тоньше, но, одновременно, и лицемернее.[2] Никогда ни одна крупная французская, английская или американская газета не опубликует статьи, в которых подчёркивались бы привлекательные или хотя бы просто созидательные — с точки зрения здравого смысла — аспекты фашизма или национал-социализма.

Даже сама идея такой публикации кажется ересью. Тотчас поднимается крик о кощунстве.

Предметом особо ревностной опеки стала одна область: с гигантской шумихой была опубликована сотня репортажей, зачастую изобилующих преувеличениями, а нередко и откровенно лживых, где повествуется о концентрационных лагерях и печах крематориев. Похоже, это единственная тема, заслуживающая по общепринятому мнению внимание из всего необъятного творения, которое представлял собой гитлеровский строй на протяжении нескольких лет.

До конца света они не перестанут совать под нос миллионам перепуганных читателей смерть евреев в гитлеровских лагерях, не особо заботясь о наличии точных, строго исторически подтверждённых доказательств.

Эта область также ещё ждёт серьёзного исследования с описанием реальных событий, подтверждённых методично выверенными достоверными цифрами; беспристрастного исследования, а не пропагандистского сочинения, основанного на слухах и измышлениях «свидетелей», или, тем более, на написанных под диктовку «признаниях», изобилующих ошибками и нелепицами, которые при помощи пыток и под угрозой смерти, — что была вынуждена признать американская сенатская комиссия — выбивали следователи из обвиняемых немцев, готовых подписать что угодно, дабы избежать виселицы.

Эта бессвязная, исторически неприемлемая чушь, несомненно, произвела сильное впечатление на чувствительную публику. Но это карикатура на серьёзную и страшную проблему, к сожалению, столь же древнюю, как и само человечество.

Ещё только предстоит написать такое исследование, — впрочем, его не опубликует ни один издатель! — где были бы приведены точные факты, собранные в соответствии с научным методом, оцененные, исходя из соответствующего политического контекста, и честно сопоставленные с теми событиями, которые, к сожалению, до сих пор остаются под запретом для обсуждения: работорговля, которую вели Франция и Англия в XVII-XVIII вв., оплаченная ценой трех миллионов жизней африканцев, скончавшихся во время жестоких облав и транспортировки; истребление из алчности краснокожих, загнанных до смерти на землях, сегодня принадлежащих США; концентрационные лагеря в южной Африке, куда, подобно животным, англичане сгоняли оккупированных буров под снисходительным взором г-на Черчилля; ужасающие экзекуции сипаев в Индии, осуществленные теми же прислужниками его милостивого Величества; истребление турками более миллиона армян; уничтожение более 16 миллионов некоммунистов в России; сожжение союзниками в 1945 г. сотен тысяч женщин и детей в двух величайших печах крематория – Дрездене и Хиросиме; серии убийств мирного населения, которые росли и приумножались после 1945 г.: в Конго, Вьетнаме, Индонезии, Биафре.

Поверьте, придется ёще долго ждать появления таких объективных и всеохватных исследований, которые разберутся во всех этих вопросах и дадут им беспристрастную оценку.

И даже говоря не о столь горячих политических событиях, затрагивающих тех, кому не посчастливилось оказаться на правильной стороне, по-прежнему сложно рассчитывать на историческую объективность.

Неудобно говорить о самом себе. Но, в конце концов, из всех так называемых «фашистских» вождей, принимавших участие во Второй мировой войне, я — единственный, кто остался в живых. Муссолини был убит, а затем повешен. Гитлер пустил себе пулю в лоб и затем был сожжен. Муссерт, голландский лидер, и Квислинг, глава Норвегии, были расстреляны. Пьер Лаваль, после короткой пародии на суд, отравился во французской тюрьме. С трудом спасенный от смерти, наполовину парализованный, десятью минутами позже он также был убит. Генерал Власов, глава русских антикоммунистов, выданный Сталину генералом Эйзенхауэром, был повешен на московской площади.

Даже в изгнании последние из уцелевших подверглись преследованиям – глава хорватского государства Антон Павелич был нашпигован пулями в Аргентине; я сам, повсюду преследуемый, едва избежал многократных попыток похищения и убийства.
Тем не менее, им по сей день не удалось уничтожить меня. Я жив. Я существую. Значит, я ещё могу предоставить свидетельства, имеющие[3] определенный исторический интерес. Я близко знал Гитлера, я знал каким он был на самом деле, то[4], что он думал, чего хотел, его намерения, пристрастия, его настроения, предпочтения, мечты. Хорошо я знал и Муссолини, столь переменчивого с его латинской пылкостью, с его сарказмом, с его страстями, слабостями и порывами, также бывшего чрезвычайно интересным человеком.

Если бы ещё существовали объективные историки, я должен был бы представлять для них довольно ценного живого свидетеля. Кто из политических деятелей, переживших 1945 г., лучше знал Гитлера или Муссолини? Кто точнее меня может рассказать, какими они были на самом деле, что они представляли собой как обычные люди?

Однако у меня есть лишь одно право – молчать.

Даже в своей собственной стране.

Невозможно даже представить себе — и это спустя двадцать пять лет! — чтобы мне позволили опубликовать в Бельгии работу о своей политической деятельности.
А ведь до войны я возглавлял оппозицию в своей стране и был вождем движения рексистов, законного движения, которому с соблюдением всех норм всеобщего избирательного права удалось добиться поддержки широких политических[5] масс и сотен тысяч избирателей.

В годы Второй мировой войны, в течение четырех лет я командовал бельгийскими добровольцами на Восточном фронте, число которых пятнадцатикратно превосходило количество наших соотечественников, сражавшихся на стороне англичан. Героизм моих солдат неоспорим. Тысячи из них отдали свои жизни. И отдали они их не только за Европу, но, главным образом и прежде всего, ради спасения своей страны, ради её грядущего возрождения.

Однако для нас закрыта всякая возможность объяснить нашему народу, в чём состояла политическая деятельность РЕКСа до 1941 г. и его военная активность после 1941 г. Особым законом мне строго запрещено опубликовать хотя бы строчку там, в Бельгии. Этот закон запрещает продажу и распространение любых книг, которые я мог бы написать на эту тему! Демократия? Диалог? В течение четверти века бельгийцы имеют возможность слышать только одну сторону. Что же до другой стороны — представителем которой являюсь я! — бельгийское государство тратит все силы, чтобы заставить её замолчать.

В других странах не лучше. Во Франции моя книга «Кампания в России» была запрещена властями сразу после её выхода в свет.

Совсем недавно то же самое случилось и с моей книгой «Пылающие души». Это чисто духовная книга. Но, несмотря на это, она была изъята из оборота во Франции, и это спустя двадцать лет после прекращения моей политической деятельности!
Таким образом, под прицелом оказываются не только идеи отлученных авторов, но само их имя, которое подвергается неумолимому преследованию со стороны демократической инквизиции.

В Германии происходит то же самое.

Издатель моей книги «Die verlorene Legion» после её публикации стал объектом таких угроз, что спустя несколько дней после её выхода, был вынужден лично уничтожить тысячи экземпляров, приготовленных для распространения по книжным магазинам. Но рекордсменом здесь стала Швейцария, где полиция не просто конфисковала тысячи экземпляров моей книги «Сумятица 1940 года» спустя два дня после её выхода, но позаботилась и о том, чтобы в типографии под их наблюдением был уничтожен весь набор, дабы исключить всякую техническую возможность её переиздания.

Итак, издатель был швейцарцем! Типография была швейцарской! И если отдельные лица посчитали, что я опорочил их в своём тексте, они легко могли бы привлечь к суду моего издателя или меня самого. Само собой, никто не пожелал так рисковать!

Сложности возникают не только с книгами, но и с устными выступлениями. Я бросил вызов бельгийским властям, предложив им позволить мне объясниться с моим народом, выступив в брюссельском «Дворце Спорта», или – всего лишь! – выдвинуть свою кандидатуру на выборах в парламент. Пусть решение вынесет суверенный народ. Что может быть более демократичным? Министр юстиции лично заявил, что если я осмелюсь появиться в Брюсселе, то буду незамедлительно выслан из страны. Чтобы окончательно убедиться в том, что я никогда не вернусь в Бельгию, был придуман особый закон, названный Lex Degrelliana, продлевающий на десять лет истекший к тому времени срок моего изгнания! Но как тогда люди могут оценить факты и намерения, составить свое мнение?… Как в этой путанице молодые смогут отличить истину от лжи, если учесть, что Европа до 1940 г. не была чем-то единым целым? Напротив, каждая страна имела свои особенности. И каждый «фашизм» развивался по-своему.

К примеру, итальянский фашизм существенно отличался от немецкого национал-социализма. Так, в социальном плане немцы занимали более решительные позиции, и, напротив, в отличие от немцев, итальянский фашизм не был по сути своей юдофобским. Ему скорее была близка христианская направленность. Точно также он был более консервативен. Гитлер уничтожил последние останки Империи Гогенцоллернов, тогда как Муссолини, хотя и с видимым неудовольствием, продолжал следовать за плюмажем полуметровой высоты, реющим над беззубым личиком короля Виктора-Эммануила.

Более того, фашисты могли выступить как за Гитлера, так и против него. Муссолини был прежде всего националистом. После убийства австрийского канцлера Дольфуса в 1934 г. он сосредоточил несколько дивизий на границах Райха. В глубине души он недолюбливал Гитлера. Он не доверял ему.

— Будьте осторожны! Особенно по отношению к Риббентропу! — неоднократно твердил он мне.

Создание Оси Рим – Берлин было вызвано в основном оплошностями и провокациями со стороны желтой прессы и амбициозных отставных политиканов типа парижского горохового шута Поль-Бонкура, потасканного дон-жуана с набережной Женевы, лощёной жерди из Лондона Энтони Идена и, в первую очередь, Черчилля. Мне доводилось встречать его в Палате Общин в то время, когда он совершенно не пользовался там доверием и уважением. Почти никто не обращал внимание на этого типа с кривыми зубами и обвислыми щеками разжиревшего бульдога, отличавшегося крайней желчностью в те моменты, когда он был трезв (что, впрочем, случалось крайне редко). Только война могла дать ему последний шанс, чтобы прийти к власти. И он остервенело уцепился за этот шанс.

Муссолини, вплоть до своего убийства в апреле 1945 г., в глубине души сохранял антинемецкие и антигитлеровские настроения, несмотря на то, что Гитлер неоднократно предоставлял ему свидетельства своей дружбы. Чёрные глаза, блестящие как агат, череп, гладкий как мрамор крестильной купели, осанка как у дирижера духового оркестра, казалось, он был рождён для демонстрации своего превосходства. По правде говоря, Муссолини здорово бесило то, что Гитлер имел в своём распоряжении лучший человеческий материал (серьезный, дисциплинированный немецкий народ, не слишком склонный требовать объяснений), нежели тот, который достался ему (очаровательные итальянцы, охотно критикующие всё и вся, ветреные, как кувыркающийся в небе звонкоголосый жаворонок, при каждом порыве ветра меняющий направление своего полёта). Это недовольство незаметно переросло в странный комплекс неполноценности, только усиливающийся по мере новых побед, одерживаемых Гитлером, который вплоть до конца 1943 г., несмотря на исключительную рискованность своих начинаний, неизменно одерживал победу. Муссолини же, хотя и был превосходным главой государства, в отличие от Гитлера был наделен не бóльшим талантом военачальника, чем деревенский полицейский.

Короче говоря, Муссолини и Гитлер были очень разными людьми.

Итальянцы и немцы тоже были разными народами.

Доктрины фашизма и национал-социализм также имели немало отличий.

Безусловно, многое их сближало как в идеологическом, так и в тактическом плане, но были и различия, которые, поначалу смягченные созданием Оси Рим – Берлин, позднее усиливались и нарастали из-за военных неудач Италии, глубоко ранивших гордость и расовое достоинство итальянцев.

Если два основных европейских «фашистских» движения, пришедших к власти в Риме и в Берлине и правивших континентом от Штетина до Палермо, были столь различны, что говорить о других «фашистских» движениях, возникавших по всей Европе – в Голландии, Португалии, Франции, Бельгии, Испании, Венгрии, Румынии, Норвегии или любой другой стране!

Румынский «фашизм» был по своей сущности почти мистическим. Его вождь Кодряну, облачённый в белоснежные одеяния, появлялся верхом на лошади перед огромным толпами румынского народа. Его появление казалось чем-то почти сверхъестественным. Настолько, что его называли Архангелом. Его военная элита именовалась «Железной Гвардией». Жесткое слово удачно отражало жесткие условия борьбы и методы действия. Крылья Архангела нередко были припорошены динамитом.

В отличие от румынского, португальский «фашизм» был бесстрастным подобно своему наставнику профессору Салазару, интеллектуалу, который не пил, не курил, жил в монастырской келье и одевался как протестантский пастор. Он разрабатывал пункты своей доктрины и этапы действия столь же хладнокровно, как если бы писал комментарии к Пандектам.

В Норвегии «фашизм» также имел свои отличительные черты. Квислинг был жизнерадостен, как служащий похоронного бюро. Я как будто снова вижу его одутловатую фигуру, угрюмый, сумрачный взгляд, когда он, будучи премьер-министром, принимал меня в своем дворце в Осло, расположенном рядом с Дворцом Правосудия, где бронзовая статуя короля, позеленевшая, как пожухший капустный лист, надменно вздымала свой высокий лоб, усеянный птичьим пометом. Квислинг, напоминающий своим чопорным видом главного бухгалтера, недовольного состоянием своей кассы, был столь же воинственен, как и Салазар. Он опирался преимущественно на милицию (?)[6], чьи сапоги отличались гораздо более ярким блеском, чем созданная им доктрина.

Даже в Англии были свои «фашисты», возглавляемые Освальдом Мосли.
В отличие от пролетарского «фашизма» Третьего Райха, английские фашисты по преимуществу были выходцами из аристократической среды.

Их митинги посещали тысячи представителей поместного дворянства, стремившихся понять, что представляет собой это далекое и загадочное явление, которое называют рабочим (некоторое количество которых всё же состояло в движении Мосли).
Аудитория пестрела яркими нарядами молодых модниц в изящных обтягивающих шелковых платьях; и содержимое, и упаковка были крайне привлекательны[7]. Очень возбуждающий и очень аппетитный фашизм! – особенно для страны, где преобладают худощавые, жердеобразные женские особи!

Мосли пригласил меня на обед в здание бывшего театра, расположенное над Темзой, где он принимал своих гостей за некрашеным деревянным столом. Обстановка на первый взгляд была суровой и аскетичной. Но вымуштрованные слуги обслуживали нас с исключительной быстротой, а сервируемая посуда была из золота!

Рядом с Гитлером-пролетарием, театральным Муссолини, Салазаром-профессором, Мосли выглядел паладином довольно фантастичного фашизма, который, однако, несмотря на свою своеобычность вполне соответствовал британским нравам. Самый упёртый англичанин всегда стремится подчеркнуть свою исключительность как в области политики, так и в манере одеваться. Мосли, подобно Байрону или Брюммелю, или позднее тем же «Битлз», стал законодателем нового стиля. Даже Черчилль пытался выделиться на свой лад, принимая важных посетителей, полностью обнаженный[8], как этакий англизированный Бахус, прикрытый лишь дымом своих гаванских сигар. Сын Рузвельта, посланный с миссией в Лондон во время войны, едва не поперхнулся при виде Черчилля, вышедшего к нему навстречу в одеждах Адама, с жирным, сальным брюхом, как у разжиревшего кабатчика, только что закончившего своё субботнее омовение в банной лохани.

Другую крайность воплощал собой Мосли до 1940 г. Впрочем, этот безукоризненный фашист в сером котелке вместо стальной каски, вооруженный шелковым зонтиком вместо дубинки, также не был чем-то исключительным на фоне типично британской эксцентричности.

Но уже сам тот факт, что англичане, чопорные как министерские привратники, и консервативные, как моторы Роллс-Ройса, также поддались пьянящему очарованию европейского фашизма, свидетельствует о том, насколько это явление соответствовало общей атмосфере, царившей в предвоенной Европе.

Впервые после французской революции мир был взбудоражен новыми идеями и очарован новым идеалом, вызвавшим повсюду похожий отклик, несмотря на разнообразие местных националистических движений.

Одновременно, от одного до другого края старого континента: от Будапешта до Бухареста, от Амстердама до Осло, в Афинах, Лиссабоне, Варшаве, Лондоне, Мадриде, Брюсселе, Париже, - повсюду вспыхнула одна и та же вера.

В Париже, помимо характерных особенностей, свойственных французскому фашизму в целом, существовали его многочисленные подвиды: догматическое направление во главе с Шарлем Моррасом, глухим как тетерев бородатым старцем, мужественной и цельной натурой, интеллектуальным отцом всего европейского фашизма, который, однако, ревниво ограничивал своё движением рамками Франции; близкое к армии движение бывших фронтовиков 1914-1918 гг., трогательно вмешивающихся в каждую заварушку, но лишенных каких-либо идей: движение средних классов – «Огненные кресты» во главе с полковником де ля Роком, который обожал устраивать многолюдные манёвры с привлечением гражданских лиц и инспектировать казармы; пролетарское движение «Народной французской партии», возглавляемое Жаком Дорио, бывшем «коммунякой», очкариком, в пропагандистских целях обряжающимся в тяжёлые башмаки, подтяжки и кухонный фартук своей жены, чтобы выглядеть «своим» в глаза народа, который, однако, несмотря на довольно успешное начало, не пошёл за ним; боевое, пропахшее порохом движение кагуляров под руководством решительно настроенных Эжена Делонкля и Жозефа Дарнана, с энтузиазмом взрывавшее синдикаты, принадлежавшие крупным капиталистам, дабы заставить тех пробудиться от золотого сна. Делонкл, гениальный выпускник Политехнической школы, был убит немцами в 1943 г., а Жозеф Дарнан – французами в 1945 г., несмотря на то, что он был одним из самых отважных героев двух мировых войн.
Этот переизбыток парижских «фашистских» движений, теоретически преследующих единые цели, но на практике соперничающих между собой, разделял и дезорганизовывал французскую элиту. В результате после кровавой трагедии, разыгравшейся вечером 6 февраля 1934 г. на площади Согласия в Париже, никто из «правых» победителей не сумел взять в свои руки власть, готовую пасть в обстановке всеобщей паники.

Своим предводителем в ту ночь они выбрали Жана Кьяппа, перфекта парижской полиции, тремя днями раньше смещенного со своего поста левым правительством. Это был словоохотливый, краснолицый корсиканец, с розеткой[9] Почётного Легиона, размером с помидор, очень маленького роста, несмотря на накладные каблуки, которые при разговоре с ним создавали впечатление как будто он стоит на скамеечке. Отличаясь отменным здоровьем, он, тем не менее, неустанно заботился о себе. 6 февраля, сославшись на приступ ревматизма, он даже не вышел на улицу, чтобы присоединиться к демонстрантам. Ведь он только что принял горячую ванну и уже облачился в пижаму, собираясь лечь в постель. Несмотря на всё более настойчивые уговоры своих сторонников он отказался переодеться, хотя ему достаточно было всего лишь перейти через улицу, чтобы занять пустующее кресло в Елисейском дворце!

В 1958 г. генерал де Голль в подобных обстоятельствах не заставил себя упрашивать!

Между всеми этими парижскими «фашистскими» партиями накануне 1940 г. было очень мало общего.

Испанский генерал Примо де Ривера, более чем кто-либо другой, был «фашистом» на свой лад, фашистом-монархистом, немного напоминая этим Муссолини. Во многом именно его привязанность к трону стала причиной его гибели. Вокруг него роилось слишком много пустых и скользких как угри придворных, готовых при любом удобном случае подставить подножку другому. Слишком мало было рядом пролетариев, пролетариев с простыми сердцами и сильными руками, которые с таким же успехом могли бы пойти за Примо де Риверой, взявшемся за социальные реформы в своей стране, вместо того, чтобы пополнить ряды боевиков и поджигателей из «Народного Фронта». По вине дворцовых заговорщиков его реформы увязли в попытках преодолеть предрассудки, свойственные салонной, тщеславной и уже издавна политически бесплодной аристократии.

Хосе Антонио, сын генерала, умершего в Париже несколько дней спустя после своего изгнания, был вдохновенным оратором. Несмотря на своё дворянское происхождение, он сумел понять, что в наше время главная политическая битва шла в социальной области. Его программа, этика, личное обаяние помогли ему привлечь миллионы испанцев, которые жаждали обновления своей страны, которые желали не только восстановить её величие и навести порядок, но также, и, прежде всего, добиться социальной справедливости. К несчастью для него «Народный фронт» уже успел основательно раскачать ситуацию, сбить с толку массы, разделив испанцев баррикадами ненависти, огня и крови. Хосе Антонио мог стать молодым Муссолини в Испании 1936 г. Но в том же году мечта этого замечательного светлого юноши была оборвана пулями расстрельной команда в Аликанте. Однако, его идеи оставили сильный отпечаток в душах его соотечественников. Они воодушевляли сотни тысяч бойцов и фронтовиков. Они возгорелись с новой силой, возрождённые героями «Синей Дивизии», сражавшимися в залитых кровью снегах Восточного фронта, вносящих свой вклад в создание Новой Европы.

Очевидно, что Испания 1939 г. не походила на Германию 1939 г.

Парижский полковник ля Рок, несгибаемый как метроном, тугодум, процесс мышления для которого был похож на ходьбу по расплавленному асфальту, столь же мало походил на доктора Геббельса, яркого, ослепляющего своими внезапными идеями, как ослепляет вспышка фоторепортёра, сколь мало Освальд Мосли, утончённый лондонский фашист, походил на своего берлинского «двойника» неповоротливого, сизого от пьянства доктора Лея.

Однако, одна и та же сила двигала их народами, одна и та же вера воодушевляла их, и идеологическая основа была повсюду сравнительно одинаковой. Их роднило неприятие старых, одряхлевших партий, коррумпированных и скомпрометированных грязными сделками, лишенных воображения и не способных к масштабному и революционному решению социальных проблем, которого с нетерпением и тоской ждал от них измождённый тяжёлой работой и нищенской зарплатой (шесть песет в день в период правления «Народного Фронта»!) народ, почти целиком лишенный всяких гарантий в случае потери трудоспособности, болезни и старости, жаждущий того, чтобы с ним, наконец, начали обращаться по-человечески, не только в материальном, но и в моральном плане.
Я часто вспоминаю разговор, который мне довелось услышать в своё время в угольной шахте, куда спустился бельгийский король:

- Чего вы хотите? – несколько напыщенно, хотя и исполненный самых лучших намерений, спросил суверен[10] у старого шахтера, чёрного от угольной пыли.

- Сэр, – отвечал тот без обиняков, - мы хотим, чтобы нас уважали!

Это уважение народа и стремление к социальной справедливости соединялись в «фашистском» идеале с волей к восстановлению порядка в государстве и преемственности власти.

Кроме того, существовала и сильная духовная потребность. Молодежь всего континента отвергала посредственных профессиональных политиканов, болтливых, ограниченных, невоспитанных и бескультурных, опиравшихся в качестве электората на представителей полусвета и завсегдатаев кабаре, с молодости повесивших себе на шею некрасивых жён, отставших от жизни и подрубающих под корень всякую идею и любое дерзание мужа.

Эта молодежь хотела жить ради чего-то великого и чистого.

Спонтанный расцвет самых разнообразных «фашистских» движений по всей Европе был продиктован общей и насущной потребностью в обновлении: в обновлении государства, сильного и авторитарного государства, имеющего в своём распоряжении достаточно времени для восстановления компетентного правительства, которое не допустило бы скатывания в политическую анархию. В обновление общества, освобождённого от удушающего консерватизма ограниченных буржуа в белых перчатках и туго накрахмаленных воротничках, лоснящихся от деликатесов и побагровевших от дорогого вина, чей ум, чувства и, прежде всего, кошелёк противились самой идее реформ. Европа нуждалась в социальном обновлении, а точнее в социальной революции, должной ликвидировать патернализм, столь милый обеспеченным людям, которые с выгодой для себя, с отрепетированной дрожью сострадания в голосе, разыгрывали щедрых благотворителей, предпочитая, вместо признания права на социальную справедливость, отделываться скупыми подачками, обставляя свои «благодеяния» с огромной помпой. Европа нуждалась в социальной революции, которая должна была поставить капитал на своё место, место материального средства, тогда как народ, как живая субстанция, должен был вновь стать первичной основой, первичным элементом в жизни Отечества. Наконец, Европа нуждалась в нравственном обновлении, благодаря которому нация и, прежде всего, молодёжь вновь научились бы самопреодолению и самоотдаче.

В Европе 1930-1940 гг. не было ни одной страны, не откликнувшейся на этот призыв к обновлению.

Несмотря на наличие определённых незначительных расхождений, все «фашистские» движения Европы имели схожие общественно-политические основания, что и объясняет стремительно растущую солидарность: французские «фашисты», которые поначалу испытывали некоторое неудобство, вскоре с энтузиазмом стали принимать участие в шествиях «коричневых рубашек» в Нюрнберге; португальские фашисты распевали «Джовинеццу», в то время как севильцы пели «Лили Марлен» северных германцев.

В моей стране, как и повсюду, «фашизм» имел свои отличительные черты, которые за несколько лет сгладились под влиянием того духа единства, который в ходе Второй мировой войне сплотил представителей различных европейских стран. Я был тогда молодым человеком. На обороте одной фотографии я написал (я тогда уже был скромным):

 

Вот более-менее верные черты моего лица

Бумага не может передать пылающий во мне благородный огонь,

Который сжигает меня сегодня, который сжигал меня вчера,

Который завтра обернётся всепожирающим пожаром.

 

Пожар я носил в себе. Но кто знал об этом? За границей меня никто не знал. Во мне пылал священный огонь, но мне не на кого было опереться, чтобы осуществить свои замыслы. Несмотря на это, мне хватило одного года, чтобы привлечь сотни тысяч последователей, чтобы взорвать сонный покой старых партий и одним махом провести в бельгийский парламент группу, состоящую из тридцати одного моего молодого соратника. Весной 1936 г. название нашей партии – РЕКС – за несколько недель стало известным всему миру. В 29 лет, в возрасте, когда большинство предпочитает проводить время, сидя с бокалом вина на террасе и поглаживая пальчики смущённой молоденькой девушки, я уже стоял на пороге власти. Это было необычное время, когда нашим отцам оставалось лишь следовать за нами, когда повсюду молодые люди с волчьим взглядом и волчьей хваткой, готовые изменить мир, бросались в бой – и побеждали!

 

Глава третья