Трип десятый, или Малкут прощается с Землёй 5 страница

И это было только начало дня. После завтрака (который подавали ей в спальне, где вся мебель была золотой, со скруглёнными углами) она отправлялась в кабинет Хагбарда (где всё было в точности как внутри золотого яблока) и смотрела документальные фильмы о ранне матриархальной стадии греческой культуры. Через каждые десять случайно выбранных промежутков времени выкликалось имя «Эрида». Если она успевала откликнуться на него, по жёлобу в стене скатывалась шоколадная конфета. Через каждые десять других случайно выбранных промежутков времени выкликалось её собственное имя; если она откликалась, её легонько било током. Спустя десять дней система несколько изменилась: если она откликалась на своё имя, её било током сильнее, чем раньше, а если на имя «Эрида», немедленно входил Хагбард и доставлял ей половое удовлетворение.

Во время ленча (к концу которого всегда подавался золотистый яблочный штрудель) Эйхманн и Келли исполняли для неё сложный балет, который Хагбард называл «Шаляй‑Валяй»; причём ей ни разу не удалось заметить тот кульминационный момент, когда они менялись костюмами и Шаляй превращался в Валяя, а Валяй становился Шаляем.

Днём Хагбард приходил в её апартаменты и давал ей уроки йоги, уделяя особое внимание пранаяме и асанам.

— Суть не том, чтобы научиться стоять неподвижно и удерживать на голове блюдце с серной кислотой, не причиняя себе вреда, — подчёркивал он. — Главное — понимать, что делает каждая твоя мышца, если она вообще должна что‑то делать.

Вечерами они ходили в маленькую часовню, пристроенную к вилле несколько веков назад. Хагбард убрал из часовни все христианские атрибуты и переделал её в классический греческий храм с традиционной магической пентаграммой на полу. Она сидела в позе лотоса в середине пятиугольника, пока Хагбард танцевал как сумасшедший вокруг пяти точек, образующих углы пентаграммы (он был укурен в камень), призывая Эриду.

— Кое‑что из того, что ты делаешь, вероятно, имеет научное объяснение, — сказала она ему через пять дней, — но остальное кажется мне откровенной глупостью. — Если наука потерпит неудачу, — ответил он, — возможно, сработает откровенная глупость.

— Но вчера ты продержал меня в этом пятиугольнике три часа, вызывая Эриду. А она не пришла.

— Придёт, — загадочно произнёс Хагбард. — Ещё до конца этого месяца. Сейчас мы строим фундамент этой недели, закладывая нужную последовательность слов, образов и эмоциональной энергии.

В течение второй недели, наблюдая за Хагбардом, который скакал и прыгал, как козёл, вокруг пяти точек, выкрикивая IW EPIS IW EPIS! при мерцающем дрожащем свете свечей и в густом аромате благовоний от курящегося ладана и конопли, она не сомневалась, что он совершенно невменяем. Однако к концу недели она перестала откликаться на своё прежнее имя и отзывалась исключительно на «Эриду».

— Формирование условных рефлексов продвигается лучше, чем действует магия, — — сказала она на пятый день.

— Ты и впрямь считаешь, что есть какая‑то разница? — с любопытством спросил он.

В ту ночь она почувствовала странное изменение атмосферы в часовне.

— Что‑то происходит, — невольно прошептала она, но он лишь сказал: «Тихо», — и продолжил призывать Эриду все громче и все неистовее. Ощущение — вибрации — сохранялось, но больше ничего не произошло.

— Что это было? — спросила она позже.

— Одни называют это оргоном, другие — Святым Духом, — кратко пояснил Хагбард. — Вейсгаупт называл это Астральным Светом. Орден сбился с пути потому, что потерял с ним связь.

В последующие дни Сад и Мазох спорили о том, мужской или женский пол у Бога, есть ли у Бога вообще пол, является ли Бог сущностью или глаголом, существует ли в действительности Р. Бакминстер Фуллер или же это технократический солярный миф, а также о том, способна ли человеческая речь передать истину.

Эти клоуны обсуждали основные аксиомы онтологии и гносеологии до тех пор, пока существительные, прилагательные, наречия, все части речи, не потеряли для неё всякое значение. Тем временем её перестали поощрять, когда она отзывалась на имя «Эрида», и награждали только в том случае, если она вела себя как Эрида — властная и в какой‑то мере безумная богиня народа, настолько же далеко зашедшего в матриархате, как евреи в патриархате. В свою очередь, Хагбард стал демонстрировать покорность на грани мазохизма.

— Это нелепо, — однажды высказала она ему своё неодобрение, — ты становишься… женоподобным.

— После того как мы вызовем Эриду, Её можно… в какой‑то степени «приспособить»… к современным представлениям о правилах хорошего тона, — спокойно отозвался Хагбард. — Но сначала мы должны вызвать Её сюда. Моя Госпожа, — подобострастно добавил он.

— Я начинаю понимать, почему тебе пришлось пригласить для этого актрису, — сказала она спустя несколько дней, когда, овладев очередной ступенью Метода, заработала дополнительное вознаграждение. В сущности, она начинала не только чувствовать в себе Эриду, но и вести себя как Эрида.

— На случай, если бы мне не удалось привлечь тебя, у меня были запасные кандидатуры: две другие актрисы и балерина, — ответил он. — На самом деле подошла бы любая волевая женщина, но без опыта театрального мастерства ей потребовалось бы гораздо больше времени.

К фильмам добавились книги о матриархате: «Матери и амазонки» Дайнера, Баховен, Энгельс, Мари Рено, Морган, «Происхождение любви и ненависти» Иана Сатти, Роберт Грейвс в лошадиных дозах: «Белая богиня», «Чёрная богиня», «Геркулес, мой товарищ по плаванию», «Смотри, как поднимается северный ветер». Она стала видеть в матриархате столько же смысла, сколько и в патриархате; преувеличенное почтение Хагбарда начинало казаться ей естественным. Она помешалась на власти. Призывы Хагбарда становились все более бурными и отчаянными. Однажды Сада и Мазоха привели в часовню, чтобы они исполнили демоническую музыку на тамтаме и древнегреческой флейте Пана; перед этим они все поели лепёшек с гашишем. Впоследствии она не могла точно вспомнить, что тогда произошло — к ней обращался мужской голос, восклицавший: «Мать! Создательница! Повелительница! Приди ко мне! IW ERIS! Приди ко мне! IW ERIS! Приди ко мне! Ave, Discordia! Ave, Magna Mater! Venerandum, vente, ventel IWERIS ELANDROS! IW ERIS ELETTGOLIS! Ты, нерожденная и вечно рождающаяся! Ты, бессмертная и вечно умирающая! Приди ко мне Исидой, и Артемидой, и Афродитой, приди ко мне Еленой, Герой, особенно же приди Эридой!

Она купалась в каменном бассейне, когда он появился, и на его мантии была кровь убитого оленя и кроликов — Она произнесла слово, которое поразило Хагбарда, — пока он падал вперёд, его руки превратились в копыта, на голове выросли оленьи рога — Его могли сожрать собаки, но это её не волновало, она задыхалась от запаха гашиша в комнате, её оглушал сумасшедший бой тамтама. Она рождалась из волн, гордая в своей наготе, верхом на меняющей цвет жемчужной пене. Он нёс её обратно в постель, бормоча: «Моя Госпожа, моя Госпожа». Когда он проносил её мимо стенного шкафа и окна, она была заплаканной Ведьмой, бродившей вдоль берегов Нила в поисках кусков его пропавшего тела. Он нежно уложил её голову на подушку.

— Мы почти все сделали, — сказал он. — Возможно, завтра ночью…

Они снова были в часовне, должно быть, прошёл целый день, она сидела неподвижно в позе лотоса, выполняя пранаяму, а он танцевал и пел, и странная музыка флейты и тамтама воздействовала на каждый её условный рефлекс, который подсказывал ей, что она не американка, а гречанка, не этой эпохи, а минувшей, не женщина, а богиня… Белый Свет проявился как серия оргазмов. Взрывались сверхновые звезды, и она почти ощущала тело света, отделяющееся от тела огня… когда через окно пробился солнечный свет, все трое печально сидели у её постели, наблюдая за ней.

Её первые слова были грубыми и сердитыми.

— Вот дерьмо. Неужели всегда будет так — белый эпилептический спазм и дыра во времени? И я никогда ничего не смогу вспомнить?

Хагбард рассмеялся.

— Надевая брюки, я натягиваю штанины по очереди, — сказал он, — и не тяну кукурузу за стебель, чтобы помочь ей расти.

— Засунь свой даосизм подальше и дай мне прямой ответ.

— Воспоминание — это всего лишь вопрос сглаживания переходов, — ответил он. — Да, ты вспомнишь. И сумеешь контролировать.

— Ты безумец, — устало произнесла она. — И затягиваешь меня в свою безумную вселенную. Не знаю, почему я по‑прежнему тебя люблю.

— Мы его тоже любим, — охотно встрял Сад. — И тоже не знаем почему. Мы ведь даже не занимаемся с ним сексом.

Хагбард прикурил одну из своих вонючих сицилийских сигар.

— Ты считаешь, что я просто перенёс в твоё сознание мои галлюцинации, — сказал он. — Но все намного сложнее, гораздо сложнее. Эрида — это вечная возможность человеческой души. Она су— шествует совершенно независимо от твоего или моего сознания. И она — та самая возможность, с которой не могут справиться иллюминаты. То, что мы начали здесь прошлой ночью — занимаясь павловским кондиционированием, которое считается тоталитарным, и древней магией, которая считается всего лишь суеверием, — изменит ход истории и сделает наконец возможными реальную свободу и реальную разумность. Возможно, моя мечта безумна, но, если я заражу ею достаточное количество людей, она по определению станет разумной, ибо будет статистической нормой. Пока я программирую тебя — это лишь первый этап. На следующем этапе программировать себя должна ты сама.

— И он сказал правду, — промолвила Стелла. — Я стала самопрограммистом. Те три женщины, которых ты знаешь, были моими творениями. Во мне скрыты все возможности и все женщины, которыми я могла бы, так или иначе, стать, если бы гены и социальная среда были чуть‑чуть иными. Нужны лишь небольшие корректировки в биограмме и логограмме.

— Матерь Божья, — глухо пробормотал Джордж. Пожалуй, это был единственно возможный комментарий.

— Оставалась лишь самая малость, — спокойно продолжала она, — устроить так, чтобы самоубийство выглядело правдоподобно. На это ушло некоторое время. Но дело было сделано, и моя прежняя личность официально прекратила своё существование.

Она приняла свою истинную форму.

— О нет, — вскричал Джордж, пошатнувшись. — Этого не может быть! Я ещё маленьким мальчиком дрочил на твои фотографии.

— Ты разочарован, что я намного старше, чем тебе казалось?

Она удивлённо прищурилась Он заглянул в её глаза которым неожиданно оказалось тридцать тысяч лет глаза одного из проявлений Лилит Велькор и все аргументы Сада и Мазоха показались ему клоунадой и он увидел мир этими глазами и увидел себя и Джо и Сола и даже Хагбарда обычными мужчинами которым присущи обычные мужские представления и увидел вечное женское опровержение и увидел по ту сторону и выше вечное божественное удивление он заглянул в эти глаза в эти древние сверкающие и радостные глаза и искренне сказал: «Чушь, ничто никогда не сможет меня разочаровать, теперь уже точно». (И Джордж Дорн мимоходом отошёл в Нирвану.)

Все категории растворились включая крайне важное различие которое никогда не оспаривали Сад и Мазох различие между научной фантастикой и серьёзной литературой НЕТ потому что папа и мама были всегда именно папой и мамой и никогда для разнообразия не становились мамой и папой ты улавливаешь разницу? ты чувствуешь разницу? Ты слышишь одинокий голос когда заблудившись здесь кричишь «я» «я» только я

— Теперь уже точно ничто никогда не сможет меня разочаровать, — сказал Джордж Дорн, вернувшись.

— Со мной такое уже один раз было, — задумчиво добавил он, — один раз, когда я смотрел на мир женскими глазами, но я постарался вычеркнуть это из памяти, вытеснил в подсознание. Это была Первичная Сцена[40] всей головоломки. Именно тогда я и потерял самоотождествление с Распорядителем Манежа.

— Поднимаю ещё на пять, — сказал Уотерхаус, швыряя очередную пятитонную банкноту. — Я убил семерых человек моей собственной расы и помню поимённо каждого из них: Марк Сандерс, Фред Робинсон, Дональд Макартур, Понелл Скотт, Энтони Роджерс, Мэри Китинг и Дэвид Дж. Монро. А потом я убил Майло А. Фланагана.

— Что касается меня… — Гарри Койн задумался. — Возможно, я убил многих знаменитостей. Но в то же время у меня есть основание считать, что я никогда никого вообще не убивал. И я не знаю, какой из этих двух вариантов хуже.

— Вот бы мне кто сказал, что я никогда никого в действительности не убивал, — сказал Уотерхаус. — Ну что, ребята, вы собираетесь делать ставки, или как?

— Я хотел убить Вольфганга Зауре, и я убил Вольфганга Зауре, — провозгласил Джон‑Джон Диллинджер. — Если это зло, значит, так тому и быть. — Он поставил пятёрку.

— Это может принести тебе страдания, — ответил Уотерхаус. — У меня есть только одно утешение. Первых семерых я убил потому, что меня заставили чикагские копы. А последнего я убил по приказу Легиона.

— Я уже собирался закругляться, но теперь передумал, — заявил, посмотрев на него, Гарри Койн. — Ты, оказывается, не такой уж умный. — Он тоже бросил десятитонную банкноту. — Я поднимаю тебе ещё на пять. Ты и в самом деле в это веришь?

— Конечно, верю. Ты о чем говоришь? — Отто поставил очередную пятёрку.

Выложив на стол свою пятитонку, Диллинджер покачал головой. — Вот черт. По‑моему, тебя передержали на морозе.

— Четыре семёрки, — сердито сказал Отто, раскрывая свои карты.

— Дерьмо! — ругнулся Гарри Койн. — У меня только пара четвёрок и пара девяток.

— Обидно бить такими шикарными картами ваши жалкие картишки, — величественно произнёс Джон‑Джон Диллинджер. Он раскрыл свои карты — восьмёрку, девятку, десятку, принцессу и королеву мечей — и загрёб все, что было на кону.

— Это история развития души, — говорила в этот момент мисс Портинари, раскладывая двадцать два козыря, или «ключа», этой очень древней колоды. — Мы называем её «Книгой Тота», и это самая главная книга в мире.

Джордж и Джо Малик, ломавшие себе голову над тем, считать ли это финальным объяснением или же очередным розыгрышем, открывающим новый цикл обманов, слушали её с любопытством и в то же время скептически.

— Орден извратили умышленно, — рассказывала между тем мисс Портинари. — Но не истинные мудрецы. Это сделали лжеиллюминаты и прочие белые братства, розенкрейцеры, франкмасоны и иже с ними, которые на самом деле не понимали всей истины и потому стремились скрыть ту её часть, которую поняли. Они отовсюду ощущали угрозу; настоящий же мудрец никогда не опасается угроз. Они говорили символами и парадоксами, как настоящие мудрецы, но совсем по другой причине. Им не было известно, что эти символы и парадоксы означают. Вместо того чтобы, увидев палец, указывающий на Луну, проследить взглядом в нужном направлении, они поклонялись самому пальцу. Карту они принимали за территорию и пытались на ней жить. Меню они принимали за еду — и пытались его есть. Понимаете? Они перепутали уровни. И пытались запутать любого независимого исследователя, опуская все больше завес и разбрасывая все больше парадоксов у него на пути. Наконец, в двадцатые годы некие вредители, принадлежавшие к настоящему левостороннему пути и входившие в одну из таких мистических лож, завербовали Адольфа Гитлера, и он не только прочитал книгу задом наперёд, как и все они, но и начал настаивать, что это и есть история внешней физической Вселенной.

Вот, сейчас я вам покажу. На самом деле последняя карта, Козырь 21, — это первая карта. Именно с неё мы все начинаем. — Она подняла карту, известную как «Мир». — Это Бездна Галлюцинаций. Именно здесь обычно сосредоточено наше внимание. Мир полностью конструируется нашими чувствами и спроецированными эмоциями, о чем свидетельствуют современная психология и древний буддизм, однако большинство людей называют подобные проекции «реальностью». У людей сформированы условные рефлексы, заставляющие их признавать эту «реальность» и ничего дальше не выяснять, ибо, когда они в таком сомнамбулическом состоянии, ими легко управлять тем, кто жаждет управлять.

Мисс Портинари подняла следующую карту, «Страшный Суд».

— Ключ 20, или Козырь 20, или Ату 20, в зависимости от терминологии. На самом деле это вторая карта. Это кошмар, к осознанию которого приходит душа, если начинает хотя бы чуть‑чуть подвергать сомнению реальность, установленную обществом. Если ты, например, обнаруживаешь, что ты не гетеросексуалист, а гетеросексуалист‑гомосексуалист, не послушный, а послушный‑бунтующий, не любящий, а любящий‑ненавидящий. И что само общество вовсе не мудрое, организованное, справедливое и благопристойное, а мудро‑глупое, организованно‑хаотичное, справедливо‑несправедливое и благопристойно‑непристойное. Это внутреннее открытие — ведь оно является плодом твоих внутренних переживаний, — и это на самом деле вторая стадия. Но если за историю принимается история внешнего мира и порядок карт извращается, то эта карта становится предпоследним Армагеддоном, а Козырь 21, или «Мир», тогда изображает Царство Святых. В этом была ошибка апокалиптических сект и иллюминатов от Вейсгаупта до Гитлера, которая привела к попытке осуществить этот Армагеддон в реальности — с газовыми камерами для евреев, цыган и других «низших» и обещанием Прекрасного Нового Мира для чистых и верных арийцев.

Следующая карта — «Солнце», хотя на самом деле это Осирис Воскресший. Или, в терминологии самой популярной за последние два тысячелетия религии, отпочковавшейся от Религии Осириса, — Иисус Воскресший. Это то, что произойдёт, если ты переживёшь Страшный Суд, или Тёмную Ночь Души, не став ни фанатиком, ни лунатиком. В конечном счёте, если ты пройдёшь мимо этих заманчивых и пагубных альтернатив, появится искупительная сила: внутреннее Солнце. И опять‑таки, если ты спроецируешь его наружу и сочтёшь, что твои грехи искуплены Солнцем в небе или неким солнцеподобным богочеловеком, то впадёшь в сомнамбулизм или фанатизм. В случае с Гитлером таким богочеловеком был Карл Хаусхофер, или Вотан, явившийся в облике Карла Хаусхофера. Для большинства психов, которые раздают на улицах религиозные брошюры, это Иисус, или Иегова, явившийся в облике Иисуса. Для Элайджи Мухаммеда это был У. Д. Фард, или Аллах, явившийся в облике У. Д. Фарда. И так далее. Те же, кто не путает уровни, понимают, что искупительная сила находится внутри, — и переходят к Символу 18, «Луне»…

Следующие полчаса пробежали быстро, настолько быстро, что Джо потом задавался вопросом, не подсунула ли им мисс Портинари ещё какой‑нибудь наркотик, который, в отличие от психоделиков, не замедлял, а ускорял время.

— И последняя карта, — сказала наконец мисс Портинари, — это «Дурак», Ключ номер Ноль. Он идёт по краю обрыва, не обращая внимания на опасность. «Дух дышит, где хочет; так бывает со всяким, рождённым от Духа»[41]. Короче говоря, он победил Смерть. Его никогда ничто не испугает и ничто не поработит. Это конец пути, и главная задача каждой правящей группировки — не допустить, чтобы человечество к нему пришло.

— Вот и хорошо, что двадцать две стадии, — сказал Джо, — а не двадцать три. Слава Богу, мы хоть ненадолго отошли от магического числа Саймона Муна.

— Нет, — сказала мисс Портинари. — TAROT — это анаграмма латинского слова ROTA, то есть «колесо». Лишняя буква Т напоминает нам о том, что колесо описывает круг, и конец сливается с началом. Есть двадцать третья стадия, и она находится там, откуда ты начал, только сейчас ты смотришь на неё без страха. — Она снова подняла карту «Мир». — Сначала горы — это горы. Потом горы уже не горы. Затем горы снова горы, но изменилось имя странника, чтобы сберечь его Невинность. — Она собрала все карты в колоду и аккуратно перетасовала. — Есть миллион других священных книг, в словах, картинках и даже в музыке, и все они рассказывают одну и ту же историю. Самый главный урок, который объясняет все ужасы и невзгоды мира, заключается в следующем: ты в любой момент можешь соскочить с Колёса и заявить, что путешествие окончено. Для любого конкретного мужчины и для любой конкретной женщины без больших амбиций это вполне нормально. Проблема начинается тогда, когда из страха дальнейшего движения — из страха роста, из страха перемен, из страха Смерти, из любого вида страха — человек пытается остановить само Колесо, останавливая всех остальных. Тогда‑то и возникают две великие мистификации: Религия и Правительство. Единственная Религия, которая согласуется со всем Колесом, — это личная и сокровенная религия. Единственная форма правления, которая согласуется с Колесом, — это самоуправление. Каждый, кто пытается навязать свою иллюзию другим, действует из страха и обязательно прибегнет к оружию запугивания, если не срабатывают методы убеждения. Но никто из тех, кто понимает, что такое Колесо, никогда не станет делать ничего подобного, ибо сознаёт, что каждый мужчина, и каждая женщина, и каждый ребёнок — это Саморожденный Господи гребаный Боже, выражаясь богатым языком Гарри.

— Но, — сказал Джордж, нахмурившись, — разве Хагбард не пытался навязать свои представления другим? По крайней мере, в последнее время.

— Да, — отозвалась мисс Портинари. — В целях самозащиты и защиты всей жизни на Земле он нарушил это основное правило мудрости. И он понимает, что ему придётся за это заплатить. Мы ждём, когда будет выставлен счёт. Лично я полагаю, что нам не придётся долго ждать.

Джо нахмурился. Прошло полчаса с тех пор, как мисс Портинари произнесла эти слова; почему он так отчётливо помнит их до сих пор? Он стоял на мостике, собираясь задать Хагбарду какой‑то вопрос, но не мог вспомнить ни вопроса, ни того, как он попал на мостик. На телевизионном экране появился длинный усик, тонкий, как проволока; он царапнул линзу объектива и расплылся, выйдя из фокуса. Очевидно, слишком приблизился. Джо решил, что это была какая‑то морская водоросль, и продолжил умный разговор с Хагбардом.

— Балдение на дициену воперхности болжно дыть вочень кыосое, — сказал он.

Усик появился вновь, а с ним ещё один. На этот раз они задержались и Джо сумел рассмотреть их получше. «Видимо, мы забрались прямо в заросли этих водорослей», — подумал он. И тут из глубины поднялось гигантское щупальце, которое закрыло сразу весь экран.

Увидев это, Хагбард уцепился за нос викингской ладьи и присел.

— Держись! — заорал он, и Джо бухнулся на колени рядом с ним. Снизу и сверху, со всех сторон полусферического видеоэкрана появились присоски — ужасные, огромные кратеры из живой плоти. Внезапно движение лодки вперёд прекратилось и Джо швырнуло на перила; удар пришёлся прямо в солнечное сплетение, и у него перехватило дыхание. — Стоп машина, — скомандовал Хагбард. — Экипажу занять места на боевых постах.

Джо и Хагбард с трудом поднялись с пола и уставились на экран. Щупальца обвили всю подводную лодку. Они достигали не менее десяти футов в диаметре.

— Кажется, вот мы и встретили Левиафана, а? — произнёс Джо.

— Совершенно верно, — ответил Хагбард.

— Надеюсь, что кто‑нибудь из твоих его сфотографирует. Если ты не очень дорого запросишь, «Конфронтэйшн» купит пару снимков.

На мостик ворвался Джордж. Хагбард, глядя в иссиня‑чёрные морские глубины, взял его за плечо.

— Смотри, Джордж, — показал он пальцем. — Вот прообраз всех иллюминатских символов. Сам Левиафан.

Джордж увидел мерцающий вдали треугольник, от которого исходило зеленовато‑белое свечение. В центре треугольника краснела точка.

— Что это? — спросил Джордж.

— Разумное беспозвоночное морское существо столь колоссального размера, что сказать о нем «гигантский» будет мало, — сказал Хагбард. — Он настолько же больше кита, насколько кит больше пескаря. На Земле больше нет ничего похожего. Это одна‑единственная клетка, которая никогда не делится, но на протяжении миллиардов лет лишь становится все больше и больше. Его щупальца могут остановить эту подлодку так же легко, как ребёнок бумажный кораблик. Он не похож на других морских обитателей. При таких размерах для того, чтобы выдерживать колоссальное давление на дне океана, ему нужна особая форма. Поэтому его тело напоминает пятистороннюю пирамиду, если считать вместе с основанием.

— Отблеск божьего глаза, — внезапно произнёс Джордж. — Восприятие реальности в огромной степени зависит от масштаба. У секвойи совсем другое время, чем у человека.

Левиафан подплывал к ним все ближе и все ближе притягивал их к себе. В центре пирамиды, будто подводное солнце, горело одинокое пылающее красное ядро, похожее на стеклянную гору.

— Насколько же он одинок! Человек, проведя в полном одиночестве хотя бы полчаса, зачастую начинает испытывать невыносимые страдания. Как же должно страдать от одиночества существо, для которого год по человеческим меркам длится миллион лет! Оно должно очень страдать! — Джордж, о чем ты говоришь? — спросил Джо.

— Есть растения, — сказал Хагбард, — которые живут только за счёт его света. На такой глубине, где растения в принципе не могут существовать. За миллионы лет вокруг него образовалась целая туча сопутствующих форм жизни.

Все ещё удивлённый странными речами Джорджа, Джо посмотрел на экран и увидел слабо светящееся облако вокруг угловатого тела Левиафана. Должно быть, это и была та туча существ‑спутников.

Дверь снова открылась: на мостик вошли Гарри Койн, Отто Уотерхаус и Джон‑Джон Диллинджер.

— У нас нет боевых постов, поэтому я решил попытаться выяснить, что вообще происходит, — сказал Диллинджер. Он увидел на экране Левиафана и застыл с открытым ртом. — Боже праведный!

— Господи страдающий Боже, — пробормотал Гарри Койн. — Если бы я мог трахнуть эту штуку, то потом гордился бы, что трахнул самое большое существо на Земле.

— Выдать тебе акваланг? — предложил Хагбард. — Может быть, ты сумеешь его отвлечь.

— Чем же он питается? — спросил Джо. — Такой громадине нужно постоянно есть, чтобы выжить.

— Он всеяден, — ответил Хагбард. — У него просто нет другого выхода. Пожирает организмы, которые живут возле него, но может питаться чем угодно, от амёб и водорослей до китов. Кроме того, он, вероятно, как и растения, извлекает энергию из неорганической материи. На протяжении геологических эпох его рацион должен был меняться. Миллион лет назад он не был таким большим. Он понемножку растёт.

— Я — первый из всех живых существ, — провозгласил Джордж. — Первое живое существо было Одно. И оно по‑прежнему Одно.

— Джордж! — Хагбард пристально глядел в глаза молодому блондину. — Джордж, почему ты говоришь такие вещи?

— Он приближается, — сказал Отто.

— Хагбард, что ты собираешься делать, черт побери? — взорвался Диллинджер. — Мы будем драться, убегать или же позволим этой твари нас сожрать?

— Пусть он подойдёт к нам поближе, — ответил Хагбард. — Я хочу хорошенько его рассмотреть. Мне ни разу в жизни не выпадал такой шанс, и, возможно, я больше никогда не увижу это существо.

— Смотри, как бы не пришлось рассматривать его изнутри, — буркнул Диллинджер.

От каждого из пяти углов пирамиды отходили пучки из пяти щупалец в тысячи футов длиной каждое, усеянных вторичными щупальцами — длинными, похожими на проволоку усиками, которые первыми и коснулись подводной лодки. Одно из главных щупальцев опутало корпус «Лейфа Эриксона». Сейчас к лодке приближался конец второго щупальца. На самом его торце пылало нечто вроде красного глаза — уменьшенная копия красного ядра в центральном пирамидальном теле. Под этим глазом располагалось огромное отверстие, заполненное островерхими рядами выступов, напоминающих зубы. Отверстие пульсировало, расширяясь и сокращаясь.

— Вот эти щупальца и послужили прообразом иллюминатских символов, — заметил Хагбард. — Глаз в вершине пирамиды. Змей, обвивающий мир кольцами или кусающий себя за хвост. У каждого из щупалец собственный мозг, который руководствуется сигналами от собственных органов чувств.

Отто Уотерхаус с изумлённым видом покачал головой.

— Как по мне, ребята, мы все до сих пор под кислотой.

— Долгое время, — произнёс Джордж, — я жил в одиночестве. Мне поклонялись. Я питался мелкими и скорыми, которые жили и умирали быстрее, чем я успевал заметить их. Я один. Я был первым. Все остальные оставались мелкими. Они объединялись вместе и за счёт этого становились больше. Но я всегда был больше, чем они. Когда мне что‑то требовалось — щупальце, глаз, мозг, — оно у меня вырастало. Я менялся, но всегда оставался Собой.

— Он с нами говорит, — сообразил Хагбард, — используя Джорджа в качестве медиума.

— Что тебе надо? — спросил Джо.

— Все сознание во всей Вселенной Едино, — сказал Левиафан через Джорджа. — Оно взаимодействует само с собой на неосознаваемом уровне. Я ощущаю этот уровень, но не могу взаимодействовать с другими формами жизни на этой планете. Они для меня слишком малы. Долго, очень долго ждал я появления такой формы жизни, которая сможет со мной общаться. И вот наконец я её нашёл.

Вдруг Джо Малик начал смеяться. — Я понял, — воскликнул он. — Я понял!

— Что ты понял? — напряжённо спросил Хагбард, увлечённый монологом Левиафана.

— Мы в книге!

— Что ты имеешь в виду?

— Кончай придуриваться, Хагбард. Меня не проведёшь, и читателя ты тоже в этом месте никак не сможешь одурачить — он чертовски хорошо понимает, что мы в книге. — Джо вновь расхохотался. — Вот почему после того, как мисс Портинари объяснила нам о Таро, полчаса просто исчезли куда‑то. Автор не хотел прерывать своё повествование.