Татьяна Валентиновна, здравствуйте. 3 страница

— А Хозяин он что, тоже проклясть может?

— Думаю, да. Он много, в чём на людей похож, даром, что шубу носит…

— И — что? Почему они больше не придут?

— Так ты же с ними ел-пил, под одной крышей спал, у одного огня грелся! Чудак-человек! Если они, как я думаю, прокляты за то, что в гостеприимстве кому отказали, то ты же с них это проклятие снял! Так что, если я прав, то не ты им должен, а они тебе, — за спасение. А теперь они должны упокоиться, и по лесам больше шляться не будут. Вот посмотрим через два-три годка, появятся или нет.

— Но так это же хорошо, если они были прокляты, а теперь упокоятся? — осторожно спросил Иван.

— Для них — да, хорошо. Для тебя — не знаю. А впрочем, что зря гадать. Подождём годика три, посмотрим…

 

11. Три года

…И вновь потекла жизнь, как прежде.

Хотя нет, не совсем, как прежде. После того случая Пётр-Кузнец стал явно выделять Ивана-Третьяка среди прочих жителей деревни. Он стал показывать Ивану, как обращаться с кузнечным инструментом, рассказывал ему о разных металлах… И вдруг Третьяка осенило, что кузнец решил взять его себе в ученики! Догадка, видимо, была правильная: у кузнеца не было сыновей, кому он мог бы передать секреты мастерства, только две дочери, — Анна, которую обычно звали Нюркой, старшая Третьяка на три года, и Лизка, моложе на год. Иван даже подумывал, не собирается ли Пётр окрутить его одной из своих дочерей, тем паче, что в родстве он ни с самим кузнецом, ни с его женой не состоял. Жена Петра была нездешняя, не то из Райцентра, не то ещё откуда-то… Но думалось о перспективе женитьбы очень размыто и неконкретно: Третьяк был пока просто не в том возрасте, когда об этом думают всерьёз. А вот стать кузнецом — это было бы здорово!

Ещё до контакта с пешими Иван уже знал, что кроме железа есть и другие металлы: медь, алюминий, олово, свинец. Были ещё сталь и чугун, состоявшие с железом в близком родстве, даже ржавевшие так же. От кузнеца Третьяк узнал, что есть ещё дорогие металлы — золото и серебро, которые лечат болезни и отпугивают нечисть. Впрочем, железа и стали нечисть тоже боялась. По крайней мере, так говорили.

Иван ещё не раз ходил к тому месту, где встретился с пешими, — с чисто практической целью: за банками. Он действительно покопался возле камушка, на который показала Лариса. И впрямь нарыл там кое-что. Но главным было другое: это место было постоянной стоянкой водников, а стало быть, и «урожай» банок оттуда можно было снимать постоянно. Нашёл он и другие стоянки — уже самостоятельно. Он собирал жестянки из-под консервов и пива и топал к кузнецу.

Позже, заходя всё дальше и дальше в леса, к краям старых вырубок, Третьяк стал находить и другое железо, лучшее: тронутые ржавчиной куски странной формы, угловатые, тяжёлые. Некоторые тянули на пуд, иные — того больше. Иван смекнул, что это — не иначе, как обломки каких-то машин, вроде Драндулета, только гораздо б о льших размером. Эти предметы он тоже сволакивал к Петру, а тот довольно крякал и показывал Третьяку какую-нибудь очередную премудрость. Кузнец называл эти железки разными именами, но чаще других звучало слово «траки», и Иван скоро понял, к предметам какой формы слово «траки» относилось. Он поинтересовался у Петра, чем траки и прочие железяки работали прежде, и по-детски обрадовался тому, что его догадки оправдалась: это, в самом деле были детали каких-то машин.

Как уже говорилось, Третьяк был парень рукастый, и всё, что показывал ему Пётр-Кузнец, хватал на лету. И к шестнадцати годам он уже мог делать не только блёсны и алюминиевые ложки, но и всякий инструмент, нужный и полезный в хозяйстве, — лопаты там, мотыги… И всё у него получалось, как следует: лопатами было удобно копать, тяпками — мотыжить, они не ломались; на блёсны шла щука. Блёсны работы Ивана-Третьяка были не просто вырезанными из жестянки овальчиками, какие при наличии ножа любой малой слепит; это были настоящие произведения искусства, сделанные из железа и алюминия: объёмные, с насечками. Делал Иван и ножи — небольшие, с деревянными и костяными рукоятями, удобные для мелких хозяйственных работ: хлеб порезать, рыбу выпотрошить и почистить или ещё чего в таком роде.

И за всеми этими хлопотами, за постоянной работой вольного собирателя, за домашними делами (козы, огород, сети…), за обучением у кузнеца Третьяк и думать забыл про пеших. Он выбросил их из головы, поскольку принял на веру версию Петра-Кузнеца. Больно уж было похоже на правду: были прокляты, а он их освободил, теперь упокоятся и больше не придут; а коли так, то зачем о них думать? Он и не думал.

Зря.

 

12. У Лосиной избушки

Они пришли, как обычно, в начале августа. Вернее, не пришли, а прошли деревню насквозь, тоже как обычно. Иван был в доме, случайно глянул в окно и остолбенел. Не веря своим глазам, выскочил затем на крыльцо, потом — на улицу… Да, глаза его не обманули: последние из пеших как раз скрывались за бугром. Третьяк задумчиво почесал в затылке: выходит, кузнец ошибался. А коли так, долг — за ним, Иваном-Третьяком. Завтра на поляне у Песчаного озера, там, где Лосиная изба, пешие будут ждать его, чтобы он отдарил им за банки. Простенькая мысль, что, возможно, пешие точно так же думать забыли об Иване с его долгом, как Третьяк о них, даже не коснулась сознания парня. Долг — дело святое.

Первый порыв был — метнуться сразу же обратно в избу, похватать то, что понадобится… Но на сей раз дома была мать, а матери знать про пеших, вернее, — про то, что Третьяк с ними общался, было ни к чему. Так что Иван тихонько вернулся в дом, доделал то, чем занимался, и лишь спустя пару часов подъехал к Ольге на предмет того, чтобы завтра с утра уйти на несколько дней в лес. С заходом к Петру-Кузнецу. К счастью, у матери планов на среднего сына на ближайшие два-три дня не было, и она спокойно отпустила Ивана.

Третьяк собрался с вечера, опять-таки неспехом, обстоятельно. А как иначе? — Поспешишь, как раз что-нибудь важное и забудешь. Взял он, как и в тот раз, одеяло, хлеба, прихватил ещё кое-какую мелочь… А ещё взял скребок для ягод, пояснив Ольге, мол, кузнец поучит его, как скребки делать, а этот — для примера нужен. Мать пожала плечами: надо, так надо, бери, не жалко, чай, не последний, только разве у них своих скребков не найдётся? Иван сказал, что может и не оказаться: Петров «бабий батальон», как выражался кузнец, вполне мог лесовничать где-нибудь за Песчаным озером. Ольга ещё раз пожала плечами и усмехнулась. Кажется, она решила, что на самом деле Третьяка интересует вовсе не кузня, а то ли Нюрка, то ли Лизка. Ну и пусть себе думает, главное — чтобы про пеших не догадалась!

Иван из дома вышел степенно, не торопясь, хотя уже надо было поспешать: у Песчаного озера пешие будут стоять весь завтрашний день, но ему-то нужно ещё ягод набрать.

Хорошо, он знал одно ягодное место как раз по пути, недалеко от Малой речки. Туда уже лет пять-шесть никто из Миккоярви не хаживал, так как черничники, убитые скребками, перестали плодоносить. Но в этом году Третьяк забрёл туда и увидел, как обильно цвела черника, видно оправилась за пять лет. И чуть позже, оказавшись там, понял Иван: будет ягода.

И вот теперь, лишь скрылась из глаз деревня, парень перешёл с неторопливого шага на рысь, чтобы ещё засветло успеть к заветным ягодникам.

…Успел. Благо, в августе темнеет ещё поздно и долго. И набрал даже прилично: две пластиковые бутылки по полтора литра. И прикинул: хватит, нет? Решил, что хватит, наверное. Положил на пенёк часть припасённого хлеба, мысленно поблагодарив лешего, посмотрел на медленно темнеющее небо и подумал: а может сегодня к ним выйти? Ведь здесь до поляны — рукой подать! И решил: пойду сегодня.

Быстрым шагом спустился к Малой, по дороге заметив несколько оранжевых пятен, и сообразив, что лесовик к нему явно благоволит: морошка[40]. Он сорвал ягоды на ходу, ещё раз мысленно поклонившись лесному деду. Переправился через Малую вброд и зарысил к Лосиной избе, размышляя на ходу: интересно, сколько пеших будет на сей раз?

Поляна распахнулась перед ним внезапно, а ещё более внезапным показался костёр, ярко светившийся в сгущавшихся сумерках. Почему «внезапным»? — А просто Третьяк ожидал, что пешие расположатся в избах и, стало быть, воспользуются печкой. Но нет, вокруг костра, как и в прошлый раз, стояли разноцветные полотняные домики, прикрытые пологами, а один полог — тоже как в прошлый раз — был натянут отдельно. Только и разницы, что натянуто всё было не на живые деревья, а на шесты.

На сей раз вокруг котелков (висевших над костром тоже иначе, чем в прошлый раз — на треноге) хлопотали другие двое: Лариса и высокий худой темноволосый парень, но не Ахмет, другой. Как и в прошлый раз, часть команды занималась дровами, кто пилил, кто колол. А Горик склонился над сковородкой, поворачивая на ней какие-то аппетитно пахнувшие куски. Запахи, кстати сейчас были знакомыми: от котелка пахло гречневой кашей, а от сковородки — жареной рыбой. Видимо, пеших было сейчас всего восемь, — нигде не видать той второй бабы, что помоложе Ларисы.

Иван подошёл совсем близко, но никто не обратил особого внимания, занимаясь каждый своим делом. Тогда Третьяк кашлянул и неуверенно сказал по-русски:

— Вечер добрый всем.

Темноволосый парень (тот, что не Ахмет) поднял голову и ответил:

— И тебе не болеть, — присмотрелся к гостю и завопил: — Э, да это Ваня из Миккоярви! Здор о во, Ванятка! Как жисть молодая?! Ты, типа, по делу, али как?!

Третьяк чуть растерялся, не зная, что отвечать. Остальная компания чуть вразнобой, но тоже поздоровалась с ним, и тогда Иван, наконец, нашёлся:

— Я тут отдарок принёс вам. То, что должен был, с того раза. Чернику…

— Черника, эт хорошо, — одобрил Вожак, снимая со сковороды золотистый кусок, пахнувший жареной рыбой. — Завтра оладьев навертим, к ним — как раз. Много черники-то?

— Три литра, — ответил Третьяк, побаиваясь-таки, что вдруг мало.

Горя вскинул на Ивана глаза, на лице — смесь умеренного удивления с уважением:

— Три? Ну ты крут! Ну, отдай дежурной смене…

Третьяк понял из всей фразы едва ли половину, но главное было понятно: собранной черники хватит. Иван достал из мешка обе бутылки и отдал их тому темноволосому, который хлопотал у костра вместе с Ларисой.

…А потом всё пошло почти так же, как и в прошлый раз, — так же, и всё-таки совсем по-другому, потому, что теперь Третьяк уже не отказался от ужина. Правда, и еда была вполне понятной: нюх не обманул его, в котелке варилась именно гречневая каша, а Гора жарил щуку, пойманную в озере Ахметом[41]. Третьяк поинтересовался, как Ахмет ловил, и тот ответил: на спиннинг. И, увидев удивлённые глаза Ивана, сообщил, что завтра покажет ему, что такое «спиннинг», и как им пользуются. А затем снова были гитара и песни, частью — те, что Третьяк смутно помнил ещё с прошлого раза, частью — другие.

На ночь Иван решил пойти в Лосиную избу, тем паче, что домиков-палаток теперь было всего две штуки, а пеших — восемь душ, и без гостя тесновато. Горя лишь поинтересовался, не нужен ли фонарь, но Третьяк поблагодарил Вожака и сказал, что так обойдётся, не впервой.

Перед входом в дом Иван, как положено, положил руку на косяк двери и мысленно обратился к домовому, спрашивая разрешения переночевать. Ему приходилось уже ночевать в таких вот охотничьих домиках — не очень часто, но и не слишком редко, и он знал, что всегда следует попроситься на ночлег. Он чувствовал ответ дедушки (или — думал, что чувствует), и обычно этот ответ был нейтрально-благожелательным, холодно-вежливым, если переводить на человечий язык, — нечто вроде «не возражаю». Но на этот раз, к своему удивлению, Третьяк почувствовал (или — подумал, что почувствовал) нечто совсем другое. Ему показалось, что в ответ послышалось довольное урчанье-мурлыканье, словно у сытого кота. Иван удивился, но всё же истолковал ответ домового, как разрешение. Зайдя в дом, он чуть подождал, когда глаза пообвыкнутся с темнотой, и вытащил из мешка остаток хлеба. Но, когда он положил краюшку на полочку в уголке, его рука наткнулась на что-то небольшое, твёрдое и шершавое. На ощупь определить, чем был этот предмет, не удалось, разглядеть — тоже (в темноте Третьяк видел хотя и неплохо, но всё-таки не как кошка), и Иван поднёс его к самому лицу. А вот запах невозможно было ни с чем перепутать: запах тёмно-серых сухарей, которыми угощали Третьяка пешие. Иван осторожно пристроил на полочке оба подношения — и своё, и пеших, и вытащил из мешка одеяло. Интересно, кто из них уважил дедушку? Наверное, Вожак[42]. Странно, что они поклонились домовому, ведь ночуют-то не в избе. Но всё равно хорошо… С этими мыслями Третьяк заснул.

 

13. Якорь

Проснулся Иван привычно рано, хотя можно было ещё спать: пешие сегодня никуда не шли, так ему объяснили. Вчера у костра он тихо поинтересовался у Ахмета, что такое днёвка и зачем она нужна. Тот, как и предполагал Третьяк, оказался парнем невредным, а главное — нешумным, и так же тихо разъяснил, что на днёвке обычно моются, просушивают спальники и подмокшие вещи, латают то, что порвалось, и просто отдыхают, занимаются кто чем. Он, например, может порыбачить в своё удовольствие, заодно — и спиннинг Ивану покажет. И еда на днёвке, как правило, чуть другая — оладьи, например. В ходовой день оладьи не делают, потому что с ними возни много… В общем, толково разъяснил и не смеялся над Третьяком.

Иван ещё повалялся чуть-чуть, потом решил всё же встать. Он поднялся, оделся, сложил одеяло и вышел из избушки, попутно заметив, что на полочке в углу у печки пусто, и порадовавшись этому. Он спустился на скользкие брёвна, сбегавшие к воде, хорошенько умылся и решил сходить, посмотреть, что делается в лагере пеших. Он, правда, был уверен, что там все ещё спят.

Однако, к своему удивлению, Третьяк увидел, что на брёвнышке возле костровища сидит, позёвывая, Лариса. Она прихлёбывала что-то из кружки и занималась чем-то ещё, Ивану показалось, что она пишет. Однако, подойдя ближе, он увидел, что баба не пишет, а рисует на желтоватом листе бумаги. Услышав шаги, Лариса оторвалась от своего занятия и приветливо кивнула:

— Утро доброе!

— Доброе, — ответил Третьяк и осторожно поинтересовался: — Посмотреть можно? — по мнению Ивана, то, чем сейчас занималась Лариса, было похоже на ковку, то есть требовало определённого сосредоточения, и без разрешения смотреть под руку не стоило. Во всяком случае, примерно так объяснял ему Пётр-Кузнец. Лариса не возражала:

— Смотри.

Третьяк посмотрел. На рисунке был изображён бивак и дальние деревья за ним. Похоже, хотя и не совсем, как на самом деле. Иван так и сказал. Лариса не обиделась, а засмеялась и выдала не вполне понятную фразу:

— Натура —дура, художник — молодец.

Третьяк на всякий случай промолчал, но, видно, лицо у него было ошарашенное, и баба опять рассмеялась. Тут же и спохватилась, чтобы не обидеть гостя:

— Не сердись, это я не со зла, — и перевела разговор на другую тему: — Пойдём, покажу тебе кое-что, может, пригодится…

Иван неуверенно улыбнулся. Лариса отложила бумагу и карандаш, отставила в сторону кружку, из которой пила, и встала:

— Пойдём.

Третьяк на всякий случай всё же спросил:

— А куда? — баба снова прыснула, разгадав его хитрость:

— Да не бойся, я — не морок, не заведу. Тут недалеко. Сейчас… — она подошла к одной из палаток и поскребла ногтем по стенке: — Тим[43], Ахмет, подъём, труба зовёт! — из палатки донеслось невнятное бурчание. — Подъём, организмы! Попинать вас, что ли? Тим, я ведь знаю, ты с этого краю спишь! Как раз под рёбра…

— Ну встаю, встаю! — раздалось на сей раз довольно внятно.

Лариса повернулась к Третьяку и кивнула ему, приглашая следовать за собой, потом развернулась и двинулась по тропке вдоль озера, но не к Лосиной избе, а в противоположном направлении. Иван пошёл за ней, размышляя, что такое она может ему показать.

Тропка свернула в лес, постепенно приближаясь к берегу, подходя всё плотнее и плотнее к озеру, и, наконец, вынырнула на прогалину и свернула к крохотному заливчику — на две средних размеров лодки, не больше. Плоские обломки сланцев полого сбегали к воде, а метрах в трёх от берега действительно имелась лодка, вернее, — то, что когда-то было лодкой. Над водой выступали борта, приподнятый нос и часть передних банок[44]. Конечно, вряд ли затопленная неведомо когда лодка могла пригодиться в хозяйстве, но уже то, что Лариса привела его сюда, решив поделиться такой тайной, стоило дорого. Третьяк размышлял над этим около минуты, а баба между тем повернула назад и пошла берегом в обход бухточки к зарослям ивняка, а потом — напролом по верещатнику и багульнику, срывая на ходу ягоды черники и голубики. Наконец, она скрылась за кустом ветлы, и на Ивана мгновенно накатила волна испуга: а вдруг всё же завела? Но почти сразу, рассеивая и сомнения, и страх, из-за кустов раздался голос Ларисы:

— Иди сюда!

Третьяк рванулся напролом, обогнул ветлу и увидел, что Лариса сидит на корточках возле здоровенного куста черники. Он замер, а баба аккуратно пригнула куст:

— Смотри.

За кустиком черники на самом краю берега у воды лежал якорь[45].

Никогда прежде парень не видел якорей «живьём», только на рисунках, но узнал сразу.

…Когда Пётр-Кузнец рассказывал Ивану про металлы, он упоминал своему ученику об их свойствах, в числе прочего — мистических. По словам кузнеца выходило, что серебро, например, всякую нечисть и нежить обожжёт простым прикосновением, причём обожжёт сильно, как человека обожгло бы железо, раскалённое докрасна. Золота, говорил он, нечисть тоже боится, но на золото можно положить проклятие, «испортить» его, потому золото может причинять вред и людям, причём — любым, тем оно и опасно. Третьяк ни золота, ни серебра никогда в глаза не видывал (если у кого из старух в деревне и оставались серебряные украшения, то Иван об этом не знал; крестильные кресты у всех были алюминиевые, а обручальное кольцо у матери — медное), поэтому они его не слишком интересовали, он больше думал о насущном. Железа и стали, по словам Петра, нечисть тоже побаивалась. Железом и сталью упыря или оборотня можно было ранить, можно было причинить им боль (а например свинцовую пулю или дробь они даже и не почувствуют). Потому стёкла в рамах удерживаются всегда железными гвоздями без шляпок: никакая нечисть сквозь окно в дом не проникнет. Потому и иглу, когда не шьют, втыкают в ободверину. Потому и гроб заколачивают всегда железными гвоздями, и могилы обносят железными оградами: чтобы не мог встать покойник, сделаться упырём-кровопийцей. Оттого, рассказывал кузнец, и ухват не делают из меди, а только из железа. И наговор, пояснял он, можно сделать на воду в стеклянной или глиняной посудине, даже в бондарной работы жбане, если на нём ивовые обручи; но на воду в кадке или бадейке, стянутой железным обручем, никакое недоброе колдовство не ляжет. И ещё он объяснял, что для каждого металла есть предметы, которые его свойства усиливают. Так золото и серебро сильнее всего, если из них сделаны нательный крест или кольцо с короткой молитвой «Спаси и сохрани». А для железа и стали самые сильные предметы — нож и якорь-кошка. Нож — это было понятно, но «якорь-кошка» вызвал у Ивана недоумение: «якорями» в деревне называли большие булыжники, оплетённые верёвочной сетью. Пётр пояснил, что прежде якоря делали из железа, а по форме они были вроде рыболовного крючка на несколько жал, только большие. Такие якоря называли ещё кошками, потому, что они своими жалами-когтями крепко вцеплялись в дно, как кошка в мышь. Такой якорь надёжно удерживал лодку на месте, потому, что в таком якоре, как и в ноже, железо и сталь имели полную силу. И даже изображение якоря поэтому могло служить оберегом, хоть и не таким сильным, как крест[46].

…Вот это и вспомнил Третьяк теперь, заглянув за куст черники. Перед ним был, несомненно настоящий якорь, хотя и небольшой, пядей двух в высоту. У якоря было четыре жала, и был он не ржавый, а чёрный. В общем, вот это — было настоящее сокровище. Иван стоял, наклонившись вперёд, вытянув шею, и пожирал находку глазами. Он, наверное, мог бы долго так простоять, но голос Ларисы выдернул его в реальность:

— Нужен? Заберёшь, когда домой возвращаться будешь…

От такой щедрой глупости Третьяк поначалу онемел. Потом обрёл-таки дар речи:

— А вам? Это же… — он замолк, не сумев подыскать подходящего определения. Как объяснить ценность такой находки?!

— А нам он не нужен, — сказала Лариса. — Мы — пешки, по воде не ходим, даже байд у нас нет. А тебе, думаю, пригодится.

— А вдруг он — чей-то? Чужое… — замялся Иван.

— Не думаю. Он здесь уже много лет лежит. Думаю, это — от той лодки, — Лариса махнула в сторону кустов, скрывавших бухточку.

— Много лет? И на одном месте?

— Ну да. Как и лодка.

— И его, что, никто не нашёл?

— Я нашла.

— Как?

— Я умывалась здесь, — пояснила Лариса, — вон на тех камушках, очень удобно. Умылась, очки надела, повернулась к берегу, смотрю — якорь. С берега его не видно, черничник прикрывает, а с озера — он с камнями сливается. Только оттуда и видно, где я тогда умывалась. С тех пор каждый раз проверяю, здесь ли он. Он на месте.

— Но тогда, если я его возьму, выйдет, что я опять вам должен… Тебе.

— Почему? Ты ведь принёс ягод.

Иван мотнул головой:

— Якорь дороже. Намного дороже…

— Я ведь не дала его тебе, ты его сам увидел.

— Всё равно…

Тут Лариса спохватилась:

— Ладно, пойдём назад, а то пустят мой шедевр на растопку и будут правы.

 

14. Гришка Тихий

Пока шли назад, Третьяк услышал со стороны поляны звук, который ему очень не понравился. Хотя в другой ситуации этот звук не предвещал ничего дурного, но здесь и сегодня… Это был собачий лай. Причём, Ивану показалось, что он узнаёт этот лай: так лаял полосатый кобель[47] охотника Гришки Тихого, которого охотник звал чудн о й кличкой — Зебра. Как-то раз Третьяк поинтересовался у Гришки, почему такая странная кличка у пса, а тот объяснил, что в далёких землях, де, есть полосатые лошади, которые так и называются — «зебры». Вот, мол, он своего кобеля так окрестил — за полосы. Масть у пса, впрямь, была редкая. Объяснению Иван поверил, хотя полосатую лошадь представить себе не мог, как ни старался. Очень хотелось Третьяку ошибиться, очень хотелось ему, чтобы это была какая-нибудь другая псина, не Зебра, но увы.

Когда они вышли к лагерю, Тихий как раз стоял близ костра и о чём-то разговаривал с Вожаком. А вокруг кипела уже жизнь: Ахмет с другим парнем (наверно, это Тима, — подумал Иван) возились с костром и едой, остальные развешивали на солнечных местах спальные мешки. «Медведе-Бык» что-то вытворял с подстилкой, на которой прежде сидел, похоже — что-то вырезал из неё. Зебра деловито обег а л поляну, в очередь обнюхивая всех и вся.

Третьяк мысленно перекрестился и прочёл в уме «Отче наш», надеясь, что Гришка не заметит его, не обратит внимания, благо тот стоял как раз спиной к подходившим. Пустая надежда: слишком уж отличался он своей одеждой от остальных. Да ещё дурень Зебра подбежал к нему, завилял хвостом, узнав знакомого. И ведь не то, чтобы этот пёс был готов ласкаться ко всякому встречному-поперечному! Просто все жители Миккоярви были для Зебры своими, вот он и поприветствовал своего. А Тихий, конечно, проследил взглядом, куда это направился кобель, и увидел подходившего Ивана. Третьяку-то терять было, в общем, нечего, а потому он подошёл спокойно, словно так и надо, пожелал всем доброго утра и спросил у Ахмета, не нужно ли чем помочь. А вот Гришка замер с раскрытым ртом, даже не слышал, что ему Гора говорил. Гора тоже проследил и движение Зебры, и взгляд Тихого, но ничего не сказал, а продолжал что-то у охотника выяснять, как ни в чём не бывало. Тот отвечал, но то и дело на Ивана поглядывал с таким выражением на лице, словно ожидал, что Третьяк сейчас исчезнет или сгорит синим пламенем. Ивану же было не до того: его Ахмет попросил растереть в миске сухое молоко с водой, и Третьяк как раз с этим сухим молоком сражался. Дело было непривычное, но потихоньку шло на лад. Да и вообще, подумал Иван, какое дело Гришке-охотнику до него, Ивана-Третьяка, равно как и до пеших? Сам-то, вон, небось говорит с ними, и ничего, шерстью не обрастает! Лишь бы матери не наболтал… А он наболтает обязательно… Ну, да ладно, когда наболтает, тогда и будем разбираться.

Меж тем, Тихий стал откланиваться, косясь в сторону Ивана. Вожак, кажется, приглашал его к завтраку или к чаю, но Гришка отказался, свистом подозвал Зебру и ушёл по тропке, часто оглядываясь.

 

15. Днёвка

После того, как Гришка Тихий скрылся из виду, «Медведе-Бык», успевший дорезать, то, что резал (это были стельки для башмаков[48]) из подстилки, стал подначивать Ларису, утверждая, что, когда раздался лай «этой барбоски», он подумал, что это Лариса непланово перекинулась. Баба не обижалась на такое утверждение, но лениво отбрёхивалась, что, мол, перекидывается только в кошку и в ворону, но никак не в собаку[49]. Третьяк не мог понять, о чём они говорили: в деревне словом «перекинуться» называли внезапную смерть от непонятной причины. Здесь же речь явно шла о чём-то ином, но вот о чём? Спросить Иван так и не решился.

За завтраком Вожак объявил банный день. Третьяк поинтересовался у сидевшего рядом Ахмета, значит ли это, что пешие будут делать баню, и, если да, то как? Оказывается, нет, бани не будет, а просто все будут мыться в озере. Но вообще-то, объяснял Ивану Ахмет, баню они иногда делают, только на других днёвках, там, где есть для этого каменка и каркас. Иван не вполне понял, но промолчал, а Ахмет сам разъяснил ему, что каменку протапливают, а потом каркас обтягивают тканью тента и палаток, — и можно париться и мыться. Только полков нет, и париться приходится стоя. А веники есть, их Лариса режет и вяжет. Это объяснение Третьяка вполне устроило. Он вообще решил по всем неясностям обращаться к Ахмету, тот, кажется, вовсе не тяготился такой ролью — отвечать на вопросы.

…Мыться Иван не стал, но искупался за компанию, хотя вода и была холодновата. Лариса мылась отдельно от парней — за кустами, на брёвнах у Лосиной избы. Парни орали и вопили от холодной воды, а Лариса потом, сидя у костра, говорила, что они криками замутили всё озеро[50].

После помывки Вожак отпустил всех желающих порыбачить к истоку Малой, а желающих набралось ровно половина всех пеших: Тима, Ахмет, Светловолосый и ещё один парнишка, Серёга[51]. Третьяк, конечно, увязался с ними. В целом, рыбалка была удачной, но именно теперь, рыбача вместе с пешими, Иван наконец осознал, что для них рыбная ловля, впрямь, была только развлечением, а не делом. А вот что являлось для пеших делом, Третьяк так и не понял. Ахмет показал Ивану спиннинг и как с ним обращаются, а Третьяк сообщил Ахмету, что умеет делать хорошие блёсны и обещал в следующий раз принести несколько и подарить. Иван подумал, что, конечно, несколько даже самых отличных блёсен не стоят якоря, да и подарить их он собирался не Ларисе, а «рыбакам»… Но всё-таки он воспринимал пеших, как нечто единое целое, и подумал, что блёснами он свой долг уменьшит.

Вернувшись в лагерь, рыбаки застали Ларису рисующей, а остальных — занимающихся кто чем. Ахмет с Тимой пошли чистить рыбу, Гора занялся оладьями, а Лариса взялась за бутылки с черникой, попросив Ивана помочь. Как понял Третьяк, на днёвке обед был позже, чем в ходовые дни, и другой. Не только из-за оладьев другой. На обед собирались сделать ещё уху (Лариса, правда, ворчала, что это не уха, а изврат), снова жареную рыбу и компот из черники вместо чая.

В процессе готовки обеда на Ивана внезапно накатило непонятное ощущение: он на мгновение почувствовал себя своим среди этих странных существ, которых его односельчане отказывались считать людьми. На долю секунды померещилось вдруг, что он сам — один из этой команды, один из пеших, а не залётный гость. Казалось, вот-вот поймёт он что-то важное… Но через миг это ощущение схлынуло, как и набежало, и всё вернулось на свои места. Вот приходят же иногда глупые мысли! Хотя, в общем, это и не мысль была вовсе…

А дальше была трапеза — не ужин и не обед, и потом — снова песни, и ещё раз песни… Ночью, уходя спать, Третьяк принёс в Лосиную избу специально припасённый оладышек, и вновь послышалось ему довольное урчанье-мурлыканье…

А наутро разошлись — каждый в свою сторону. Пешие утопали туда, где торчали, как гнилые зубы, остатки телефонки, туда, где, как говорил Гришка Тихий, леший лютовал[52]… Туда Иван пока не рисковал соваться. А Третьяк, свернув к озеру и забрав якорь, направился прямиком к Петру-Кузнецу на Медвежий ручей.

 

16. Разговор

Услышав рассказ Третьяка, Пётр сначала долго молчал. Молчал, качал головой, скрёб попеременно в затылке и в бороде. Иван уж и якорь достал, а кузнец ещё не промолвил ни слова. Также молча перекрестился, ощупал якорь, снова покачал головой. Наконец высказался:

— Удачлив ты, парень, вот что я тебе скажу, — и опять замолк, задумавшись.

— Дядя Пётр, так, выходит, ошибался ты, никакие они не проклятые? — спросил Третьяк.

— Что? А… Может, ошибся, а может, — и нет… — кузнец продолжал пребывать в задумчивости.

— Но, как же… Ведь они пришли снова?

— Пришли. Да. Значит, проклятие не снято, — пояснил Пётр. — Но ведь может быть, что их за что-нибудь другое прокляли, а не за то, что кого-то от костра прогнали. Где, говоришь, ты эту кошку взял?