Иерархия без субординации. Сегодня одно кажется неотделимым от другого. С трудом можно представить себе такую иерархию, которая действительно была бы справедлива. Более того, иерархия уже так долго не опиралась на какую-либо справедливость, а лишь на страхи, предрассудки и коллективные привычки, что вполне понятны мечтания общественных деятелей, устремлённых к полнейшему уничтожению иерархии. Подобные деятели, как правило, находят себе убежище в лагере левых. Их справедливое негодование против субординации подогревают сторонники субординации, концентрирующиеся в среде правых, и понимающих иерархию как строгую субординацию. Такое понимание иерархии компрометирует и иерархию, и любую дисциплину, и даже саму справедливость. В первую очередь необходимо понять, что справедливая иерархия не связана ни с какой формой индивидуального бескорыстия, за которым, как правило, всегда скрывается какая-нибудь корысть коллективная, стадная. Субординация требует от человека, в особенности от солдата бескорыстной любви к Родине, самопожертвования и безжалостности к тем, кого командование приказывает ненавидеть. Но самые успешные и победоносные армии в человеческой истории действовали по совершенно противоположному принципу. В армию набирались аристократы, крупные или мелкие землевладельцы. Сражаясь с врагом, они сражались буквально за свою землю, то есть за тот клочок земли, который был их частной собственностью, а уже потом за ту землю, которая нарекалась Родиной, то есть коллективной собственностью всех частных собственников в совокупности. Самые могущественные и отважные воины – это всегда корыстные и коррумпированные люди. Но их корысть всегда была рассчитана на долгосрочную перспективу. Главным условием успешности любого крупного военного предприятия была способность его участников отказаться от всех благ и пожеланий краткосрочной перспективы, таких, как лёгкая и быстрая нажива, быстрые удовольствия, быстрый захват территорий. Всё это позволяет терпеть лишения, временами идти на уступки, временами отказываться даже от военной добычи. Именно отсюда рождается иллюзия бескорыстия эффективных воинов. На самом деле, здесь даже больше корысти, чем у мелких людей, идущих за краткосрочными целями. Здесь перспектива крупная, ставки выше, и награда гораздо более ценная. Отчего, как правило, эти корыстные люди были ещё и самые благородные люди. Все были подчинены единому плану, все следовали этому плану, и именно этот план, а не слепой приказ и насилие сверху были условием железной дисциплины в великих армиях мира. В отношениях между воинами не было никакой субординации, а было взаимное уважение к свободе друг друга и чёткая уверенность в необходимости следовать плану, основанная на доверии к своим стратегам. Так было в армии Александра Великого, в армии Цезаря, в армиях викингов и в армии Чезаре Борджиа. Такой порядок был принят долгое время и в русской армии.
Таким образом, здесь мы видим совершенно иное понимание справедливости, нежели то, которому нас учит гуманизм Просвещения. Тот самый гуманизм, который породил такую нелепость, как права человека, и который сегодня берётся доказывать нам, что является вообще единственным гуманизмом. В то время как весь гуманизм Просвещения является лишь плагиатом, причём далеко не самого лучшего качества. Плагиатом в первую очередь гуманизма Возрождения. Эпоху Возрождения зачастую рассматривают, как предшественницу эпохи Просвещения, и даже уничижительно называют её премодерном, в то время, как правильней было бы модерн называть поствозрождением. Возрождение – это время великих, грандиозных проектов, это время крупных людей и больших планов. В ироничной форме этих людей показал в своём романе «Гаргантюа и Пантагрюэль» Франсуа Рабле, изобразив их великанами. Возрождение – это непосредственность и война за свободу творчества. Просвещение вынашивает мечту о идеальной бюрократии, которую ещё не иначе как по своему слабоумию называет почему-то республикой. Просвещение лишь дорабатывает, детализирует, эксплицирует мегапроекты Возрождения, делая полёт мысли всё более мелким. Гуманист Возрождения – это творец, и свобода для него в первую очередь – свобода творчества, не скованная рамками специализации. Гуманист Просвещения – это специалист, для которого главная свобода – это свобода раз в четыре года ставить галочки на бюллетенях во время выборов и публично ругать власть. Именно Просвещение создаёт все возможные политические идеологии, особенно три указанных выше порождения французской революции: либерализм, коммунизм и национализм. Возрождение в политических идеологиях не нуждается.
Доказать, что Просвещение, модерн не является продолжением Возрождения, на самом деле, можно легко. В частности, на примере живописи. Нужно сказать, что живопись, как самостоятельное искусство и появляется только в эпоху Возрождения. Если мы мысленно перенесёмся в Средневековье или даже в Античность, то мы увидим, что живопись там как таковая мало чем отличается от первобытной наскальной живописи. Даже средневековые иконы не отличаются натурализмом и тоже в художественном плане довольно примитивны. То есть с момента появления наскальной живописи на протяжении тысячелетий и даже десятков тысяч лет живопись как искусство практически не развивалось. Развивались другие виды искусства, такие как архитектура, пластические искусства, в которых до сих нет равных древним грекам. Но живопись всегда оставалась примерно на одном и том же примитивном уровне вплоть до эпохи Возрождения. В эпоху Возрождения впервые в истории была изобретена перспектива, то есть именно в эту эпоху научились переносить на плоскость пространственные изображения. Последствия этого изобретения трудно переоценить, особенно сегодня, в 21-ом веке, где вся культура основана на этом искусстве перспективы. Мониторы компьютеров, фотография телевизоров, кинотеатры, голограммы были невозможны без этого изобретения эпохи Возрождения. И что мы видим в живописи модернистов, к которым примыкают и постмодернисты? Возвращение к примитивной живописи, постепенное настойчивое изживание перспективы. С одной стороны, мотивация подобных примитивистов, кубистов, футуристов, экспрессионистов и пр. вполне понятна. Они были художниками в тот век, когда уже появилась фотография, а затем и кинематограф. И существование живописи было уже под вопросом. В искусстве перспективы фотография и видеосъёмка значительно превзошли живопись, в частности, научились переносить не просто объёмные изображения на плоскость, но движущиеся объёмные изображения, чего, конечно, в эпоху Возрождения не умели, хоть прототипы подобного и были.
И вот, оказавшись в такой непростой ситуации художники начинают отказываться от перспективной живописи и возвращаться к той живописи, которая была до эпохи модерна, к примитивным художественным формам. Это называлось «искусство ради искусства». Но важно понять, что ни Леонардо до Винчи, ни Рафаэль, ни Иероним Босха не занимались искусством ради искусства. Их искусство было ещё и наукой, и, можно сказать, ставило себе как раз целью появление фотографии и кинематографа. Да и вообще, можно сказать, что в исторические эпохи, которые в качестве главной ценности превозносили свободу творчества, искусство и наука всегда были неотделимы друг от друга. Поэтому форма произведений живописцев Возрождения не менее важна, чем их содержание. Для живописи модерна содержание уже важнее формы. Форма становится снова примитивной, а содержание становится понятно зачастую только из названия полотна. Что опять же соответствует примитивной живописи. В Средневековье и раньше живопись служила лишь декоративным дополнением к другим искусствам. Например, древние греки делали цветными свои бюсты и скульптуры. Или раскрашивали стены храмов, посуду и т.д. Живопись сама по себе не была искусством. Аналогичная ситуация происходит с искусством модерна, которое снова возвращает нас в Средневековье. Но модернисты, занимаясь искусством ради искусства, ещё полагают, что спасают самостоятельность живописи. Постмодернисты уже не питают таких иллюзий и просто делают живопись дополнением к другим видам искусства. Там рождается постмодернистский жанр, известный как коллаж. Иными словами, если модернисты возвращают живопись к примитивной эпохе по её форме, то постмодернисты оставляют форму, но возвращаются к примитивности, а точнее, несамостоятельности содержания.
Та же самая история и с гуманизмом. Впервые античное понятие humanus возвращает в обиход именно Возрождение. Здесь нет ещё никаких прав человека, идей эмансипации рабочего класса и прочей сентиментальности. В Античности home humanus – это тот, кто не является home barbarus. То есть, не является варваром. Человечность – это честность, и она возможна исключительно только между честными людьми. И речи не идёт там о любви к ближнему, это скорее ницшеанская любовь к дальнему. Никакого человечества, никакой общечеловечности. В наше время к понимаю справедливости эпохи Возрождения больше всего приблизился в своих трудах американский мыслитель – Ролз, который провозгласил, что справедливость – это честность. Под честностью понимается правдивость, нелживость участников общения. По сути, Ролз лишь повторяет базовый принцип римского права, который в своём время описал Цицерон: «Fundamentum iustitiae fides, id est dictorum conventorumque constantia et veritas». Что в переводе означает: право основывается на доверии, то есть на твёрдом, непоколебимом соблюдении обещаний и договоров.
Это же понимания справедливости, по сути, лежит в основе древнегреческого полиса. Граждане полиса равны между собой, причём сразу в нескольких аспектах, таких как исономия, исегория и исополития. В древней Спарте обычай предполагал, кроме всего прочего, ещё и имущественное равенство между гражданами. В идеальном полисе Платона и вовсе нет частной собственности, вся земля является коллективной собственностью граждан. Но при этом древние греки не питали иллюзий о всеобщем равенстве людей, отдавая себе отчёт в том, что для существования справедливости нужно ещё создать условия для этой справедливости, условия, при которых в общении между представителями высшей власти не было бы никакой субординации. И большее право на эту справедливость имеют те, кто непосредственно приложили руку к её возникновению и трудятся на благо поддержания её существования. Иными словами, человечность – это не для варваров. Человечен тот, с кем можно договориться, заключить договор, человечность – это способность договариваться, способность обещать.
К слову, гуманизм Просвещения исходит из совершенно противоположной точки зрения, будто бы люди с чего-то вдруг равны уже сами по себе, естественно, а искусственные институты создают неравенство, то есть субординацию. Так, Руссо, например, полагает, что в естественных условиях люди равны между собой, а вот появление частной собственности создаёт неравенство. Но бытийная непосредственность как раз приводит человека к пониманию, что справедливость является привилегией. Чем же в таком случае является иерархия? Иерархия в первую очередь является примером, который указывает путь к свободе, но далеко не каждый может пройти по этому пути. Справедливость – это не только честность в понимании Ролза, это ещё и честь. Как верно заметил Ницше: «Человек, который стремится всегда и со всеми быть правдивым, в конечном итоге придёт к тому, что он всегда лжёт». Честь можно рассматривать как основу честности, как то, что создаёт честность, задавая ей рамки, определённую меру, которая позволяет всегда быть честными с одними, и быть честными или нечестными с другими в зависимости от ситуации. Честь – это в первую очередь честность с самим собой, поскольку она позволяет человеку признаться самому себе в том, что он честен не со всеми, как бы он ни стремился к такой честности. Как только человек приходит к такому пониманию и к ясному представлению, с какими людьми он может позволить себе быть честным, а с какими – нет, он тут же приходит к необходимости быть честным не только в своей честности, но быть честным и в своей нечестности. Нечестная нечестность так же опасна, как и нечестная честность. В обоих случаях мы имеем лицемерие, только в первом случае человек несёт маску зла, запугивания, во втором – маску добра, но не представляет из себя ни того, ни другого, а является лишь подражателем того, кого принял за образец. А что есть субординация, как не такое подражание, в котором и честность, и ложь всегда становятся нечестными?
Золотое правило чести: если приказываешь что-то другому, прикажи это сначала себе. По сути, это есть самый верный способ проверить искренность намерений человека. Особенно если речь идёт о реальном риске, связанном, например, с войной. Если полководец сражается в рядах своего войска, как Александр, Цезарь или Иван Грозный при взятии Казани, то тем самым он доказывает искренность своих намерений с одной стороны, а с другой стороны, убеждается на собственном примере в сложности и посильности тех задач, которые он ставит. Здесь он честен и в своей честности и в своей нечестности. При субординарном же управлении всегда есть тот, кто приказывает, и тот, кто выполняет приказ, и это всегда разные люди. Первые являются носителями нечестной честности, вторые – нечестной нечестности. Первые никогда не честны с собой, хоть и честным с другими, вторые же не честны даже с другими, но субординация со временем превращает вторых в первых, и в результате руководство с каждым новым поколением становится всё менее честным. Это действует не только на войне, но и вообще в политическом управлении, в особенности в той системе, которая получила название бюрократии.
Бюрократия всегда следует противоположному правилу, нежели честь и справедливость. Здесь между высшей властью и подчинёнными есть сложная и огромная система посредников, которые обеспечивают устойчивость разрыва между тем, кто приказывает и тем, кто исполняет приказ. Эта система посредников и есть собственно бюрократия. Совокупность учреждений, который призваны быть посредниками между отдельным человеком и обществом. В то время как в полис общество – это и есть учреждения, и потому взаимодействуя с учреждениями, человек взаимодействует и с обществом, что уже и есть непосредственность. При субординарном управлении теоретически власть может отдать любой, даже самый абсурдный и бессмысленный приказ, который должен быть выполнен беспрекословно. Более того, поскольку приказывающий никогда полностью не осведомлён о том, что происходит внизу, то его распоряжения никогда не могут в точности удовлетворять потребности действительного положения вещей. Можно назвать это противоположностью базиса и надстройки, или классовым делением общества, но следует отдавать себе отчёт в том, что все эти формы подобного социального дуализма не являются универсальными и происходят из кризиса управления.
Кризис управления стал главной проблемой и пороком всех человеческих обществ последних двух тысячелетий. Вместе с тем он является и кризисом справедливости. Определять его можно по-разному. Например, как не совпадение обучения и деятельности. Одни учат, другие действуют, таким образом, те, кто занимаются воспитанием, не учат на своём примере, а те, кто служат примером, не участвуют в воспитании. Это лицемерие настолько глубоко проникло в человеческое общество, что проявляет себя даже в семейных отношениях, в особенности в отношениях между родителями и детьми. Родители требует от детей того, что сами не делают, более того, зачастую на своём примере демонстрируют нечто прямо противоположное тому, чему учат ребёнка на словах. Возникает когнитивный диссонанс. Отсюда следует очень опасная закономерность во всех сферах общества – неспособность обещать. Везде, где отсутствует способность обещать, мы имеем кризис управления, и, как следствие его – бюрократию. Бюрократия дословно – это власть учреждений. То есть не человек стоит выше учреждения, а учреждения со своими догматическими уставами ставятся выше человека. И в чём тут, спрашивается, человечность? Бюрократические учреждения как таковые всегда выступают посредниками в общении между человеком и человеком, между человек и бытием, человеком и обществом, и когда вся полнота власти сосредотачивается в руках подобных учреждений, мы получаем ни что иное как тотальную опосредованность. Обычно посредники выражают волю того, кого они опосредуют, но здесь мы имеем совершенно иную ситуацию, при тотальной опосредованности непосредственность уже исчезает со всех ключевых позиций, и потому посредники опосредуют других посредников, возникает круговая порука, в которой напрочь отсутствует какая-то подлинность и честность.
Кризис управления возникает вполне закономерным образом, когда античная система непосредственного управления становится всё менее эффективной в контроле сложных систем производства и огромных территорий, входящих в состав Римской империи. И тогда люди постепенно начинают заменяться учреждениями, которые функционируют по подобию цеха, и не столь важно, кто в этом цеху трудится, главное, чтобы они были специалистами. Этому способствует и развитие письменности. Живое общение заменяется формальным обменом информацией. И здесь уже не важно, имеем ли мы демократию, олигархию или диктатуру; монархию или республику; командную экономику или рыночную. Власть во всех этих системах принадлежит не людям, а учреждениям. А уже учреждения являются либо демократическими, либо диктаторскими, не суть важно, ведь в обоих случаях они будут тоталитарны и будут стремиться уничтожить, вытеснить с ключевых позиций любую непосредственность, а в самых запущенных формах, вообще любой талант в любом деле. Но повторимся, такая система формируется естественным путём, возникает постепенно из системы непосредственного управления, и на протяжении веков конфликтует с последней за право контроля над публичной сферой.
Так, вся история античной Римской Империи – это история борьбы двух политических структур – магистратуры и чиновничества. Магистратура – структура более древняя, республиканская, структура непосредственного управления, структура справедливости и чести. Чиновничество приходит к ней на помощь в управлении провинциями, и становится альтернативной управленческой структурой. Постепенно чиновничество стремиться вытеснить магистратуру, и лишь спустя несколько столетий достигает успеха в этом деле. Изначально чиновник – это легат Августа, то есть императорский легат со специальными полномочиями в провинции. В отличии от магистрата императорский легат представляет не себя, а императора, говорит и действует не от своего лица, он выступает как посредник. Этот посредник обрастает специальными учреждениями и дополнительным персоналом, именуемым servi pupblici, в дословном переводе – публичные рабы или слуги. Такие легаты вместе со слугами народа и становятся первым бюрократами. Позже такие учреждения начинают общаться друг с другом и учатся функционировать на всей территории страны без опоры на магистрата. У посредников для этого возникают свои посредники, у которых возникают свои посредники, у тех свои, и так далее, в пределе до бесконечности.
Бюрократия не может существовать без идеологии, и именно как политические идеологии возникают известные нам разновидности гуманизма Просвещения. Ведь не случайно все три основных идеологии и сами права человека возникли во время французской революции, по ошибке именуемой великой. Для системы непосредственного или, как говорят сегодня, ручного управления, никакая идеология не нужна. Ручным такое управление называется по аналогии с движением самолёта, которым может управлять бортовой компьютер, а может человек, пилот. Второе и есть ручное управление. При автоматическом пилотировании все, включая пилота, становятся просто пассажирами, которые не принимают участия в процессе. Интересно в этом плане определение Аристотеля, согласно которому, «граждане полиса относятся к полису так же, как матросы к кораблю во время плавания». Но, нужно понимать, что у кораблей в Античности не было никакого автоматизма, ими можно было управлять только вручную, вёслами. В таком случае, каждый гражданин является участником процесса, а в понимании древних греков и Аристотеля, это и значит быть гражданином. Но чтобы работал автопилот, нужна некоторая компьютерная программа, которая при этом должна работать без ошибок. На случай ошибки есть ручное управление, но всё равно ошибки не исключены, порой просто роковые. Программа – это некий устав, который должен догматически соблюдаться. Устав, который есть в каждом бюрократическом учреждении, таким уставом являются и права человека. Идеология, будь то либерализм, коммунизм и национализм – это и есть устав для бюрократических учреждений. Только для этого и нужны идеологии, только для этого и нужен гуманизм Просвещения. В основе любой идеологии, как и в основе бюрократии лежит искусственное удвоение мира, которое разрушительно сказывается на нём. Про бюрократию уже было сказано выше, это есть разделение на власть и источник власти. Что касается идеологии, то здесь ещё со времён святого Августина идёт разделение на град земной и град Божий, мир посюсторонний – греховный, почему-то грязный и злой, и мир потусторонний – добрый, светлый, чистый
Итак, все бюрократические учреждения обретают единство в государстве. Государство же покоится на разделении между властью и источником власти. Это приводит к самому фундаментальному разделению властей – к разделению на силу и авторитет. Сила и авторитет – это две неотъемлемых составляющих любой политической власти. Источник власти обладает одновременно и силой, и авторитетом, в нём это не разделимо. Если брать в качестве источника единого Бога, то он одновременно и карающий за грехи и вознаграждающий за благие дела, олицетворение и силы и авторитета. Но при этом всё совершенно противоположным образом обстоит с реальной властью, опирающейся на этот источник. Здесь сила и авторитет фактически никогда не сочетаются в одном человеке или институте. Разделение политической власти на носителей силы и носителей авторитета лежит в основе любого разделения властей. При этом изначально это разделение властей является крайне нечётким, а потому и носители авторитета способны к проявлению силы, и носители силы не редко обладают высоким нравственным авторитетом. И всё же начало было положено. Все политические режимы после этого стали полярно делиться на монархические и республиканские, правда, совсем не в том смысле, в каком понималась республика в Античности, поэтому будем называть их лучше демократическими. Но при этом, не будем забывать, что у Монтескье и других политических философов Просвещения изначально это было противостояние монархии и республики. При этом республика Просвещения, как и его гуманизм, не имеет никакого отношения к подлинному значению слова «республика». В демократии верховная власть является носителем авторитета, а все силовые ведомства подчинены ей через посредников. При диктатуре, напротив, высшая власть находится в руках непопулярных силовиков, которые через своих бюрократических посредников пытаются придать себе авторитетности. Монархия фактически лишает монарха и силы, и авторитета, разделяя эти функции между его посредниками. При этом формально монарх обладает и силой, и авторитетом, но фактически должен всегда выбирать, каким путём ему править, авторитетом или силой. Макиавелли, например, отмечает, что монарх правит силой в момент основания государства, однако, когда государство уже создано или захвачено, необходима власть авторитета. История подтверждает это даже на примере Рима, который фактически был создан двумя царями – Ромулом и Нумой. Ромул представлял собой силу, был воином и агрессивным завоевателем, Нума же был моральным авторитетом ещё задолго до того, как сменил Ромула на посту царя, и остался таковым, заняв должность рекса.
Итак, справедливость – это сочетание в одном и силы, и авторитета. Как власть силы, справедливость всегда опирается на несправедливость, как власть авторитета, она опирается на честность. Главный вопрос, как сочетать это в одном? Как можно вершить несправедливость, оставаясь при этом справедливым? Только при наличии иерархии без субординации. Только такая иерархия позволяет с одними быть несправедливым, но за счёт этого быть справедливым с другими. И только в условиях несправедливости и возможна справедливость. Ролз верно говорит о том, что честность является условием справедливости, но так же условием справедливости является и несправедливость, и причём в такой же степени, как и честность. Такая дьявольская добродетель в своё время легла в основе древнегреческого полиса и фактически создала древнегреческое общество. Все великие восходящие культуры оперировали этим, по сути, естественным понятием справедливости. И именно это было главным условием распространения эллинской власти, по сути, на весь мир. Но, что любопытно, когда греко-римская ойкумена расширилась до предела, тогда исчезла необходимость в сочетании силы и авторитета в одних и тех же представителях власти. Бюрократия зарождается ещё в империи Александра Великого, хоть греческие институты с большим трудом приживаются в Азии. В Римской Империи бюрократия уже становится завершённым колоссальным механизмом. Пытаясь уничтожить несправедливость, она фактически уничтожает и справедливость. Управление перестаёт быть непосредственным.
Фактически, кризис управления – это вполне объяснимое явление для любой системы непосредственного управления. Он возникает, как своеобразный культ Карго. Известное африканское племя после того, как американские самолёты сбрасывали им гуманитарную помощь, решили организовать религиозный культ поклонения Америке, американскому флагу и самолёту. Правда, с построенного ими деревянного макета самолёта ничего не падает. Аналогичным образом, когда варварами копируются развитые учреждения непосредственного управления, это превращается в культ Карго, поскольку эти варвары не знают истиной сути и исторических предпосылок этих учреждений. Для них учреждения встают выше общества, подчиняют себе общество, и становятся посредниками между обществом и отдельным индивидом. Так возникает политическая посредственность, так возникает бюрократия. Обе римских империи – Западная и Восточная были уничтожены варварами, которых они сами же обучили, воспитали, научили воевать и даже сами вооружили для войны с врагами Рима. Но затем варвары направили это оружие уже против своих наставников.
С тех пор власть всё больше разделяется на разные ветви власти, а источник власти становится всё более недоступным. Бог, сойдя с небес, и, растворившись в нации, рабочем классе или гражданском обществе (то, что Ницше называет смертью Бога) не стал более доступным, скорее, наоборот. Рабочий класс или гражданское общество – это уже изначально то, что невозможно охватить чувствами, эфемерный источник легитимности, который безмолвствует, позволяя разным властным группам трактовать это безмолвие на свой лад. И чем недоступнее становятся эти источники, тем сильнее раскалывается власть. Помимо трёх традиционных ветвей власти, таких как исполнительная, законодательная и судебная, возникают ещё и СМИ – нетрадиционная четвёртая власть, а так же различные корпорации и общественные движения. Всех их объединяет радикальная враждебность к гению, который может возвратить непосредственность, а потому и радикальная любовь ко всему пошлому, мещанскому, терпимость к низости и конформизму. Но чем сильнее распространяется эта некрофилия, тем сильнее ненависть клокочет в груди дремлющего гения, тем настойчивее удары судьбы требуют пробуждения гения в тех, кто имеют хоть мало мальские зачатки гениальности. Чем больше несправедливости во власти толпы, тем сильнее воля к непосредственной справедливости в отдельных личностях. И однажды карающий молот справедливости нанесёт свой безжалостный удар по всему низкому и посредственному и на долгие века заставит толпу ужаснуться и отступить, как река обступает камень, который не может сдвинуть. И огромная масса неизбежно падёт на колени перед могучей и непоколебимой волей. Больше непоколебимости, больше упрямства перед стремительным потоком пугающей, завистливой и злобной массы – вот что необходимо, чтобы в мир вновь вернулась справедливость, забытая на долгие две тысячи лет.
