Во снах ему всегда чуть меньше двадцати

 

Посвящается Ване Орехову, юноше, ушедшему слишком рано, не успевшему многого, но оставившему после себя память. Человеку, который умел и любил жить. Человек жив, пока о нем помнят.

 

Во снах ему всегда чуть меньше двадцати. В любое время и в любую погоду. Она знает, что там, в реальности, ей уже двадцать три. Но когда взгляд ненароком скользит по рукам, на которых еще нет маленького, чуть заметного шрама на тыльной стороне ладони, нет обручального кольца, плотно сидящего на безымянном пальце, становится понятно: здесь ей все еще девятнадцать.

– Предгрозовая погода. Я любил… – легкая заминка, – люблю грозы. Ощущение воздуха перед грозой. Теплый, липкий кисель. И томительное ожидание…

Она чуть улыбается. Они никогда раньше не говорили о грозах. О любимых поэтах. До некоторых пор. До ее девятнадцати. До его «чуть меньше двадцати». Именно так говорят о нем, когда вспоминают: «Помнишь Игоря, ему тогда было чуть меньше двадцати». Ему было девятнадцать лет, девять месяцев и девять дней. В общем, странный возраст.

– Я тоже, – отвечает она. И теперь улыбается Игорь. У него все та же мальчишеская улыбка, которую приятно вспоминать зажмурившись. Закрываешь глаза, плотно, так, что черные мушки мелькают, а на оборотной стороне века, как на экране – улыбка. Яркая, светлая, за которую горы можно свернуть. И она сворачивает. Каждый день на миллиметр приближается к звездам. За улыбку. И за него.

Под ногами тихо шуршит гравий. Молчать приятно, но она ведь знает, что встречи редки, и только молчанием она не надышится, что ей нужно слышать его голос, смех, говорить с ним, порой хватать за руку, испугавшись резко метнувшейся по дороге белки.

– Я бы «Маленького принца» перечитал. Желательно в оригинале, – она все так же молча кивает. Ей бы тоже хотелось – «в оригинале», но она не умеет, хотя постоянно дает себе слово научиться. Игорь тем временем продолжает. – Мы ставили в школе спектакль по мотивам Экзюпери.

– И ты, несомненно, был Маленьким принцем… – шепчет она, глядя в сторону. Ответ не нужен. Она и так знает, что он именно такой: не взрослый, словно пришедший с другой планеты, мальчик, которого Лис научил дружить, Роза –любить, Летчик – верить… А, может, он их?

– Так точно. Мне повязали шарф и растрепали волосы, –как уж тут удержаться и не потрепать его по волосам?

– Вот так? –спрашивает она, не отнимая руки от его головы. Он улыбается.

– Именно.

 

Сны она видит каждую ночь. Его –нечасто. Но каждый раз, засыпая, с замиранием ждет. Ей двадцать пять, у нее любимый муж и маленькая дочь, а скоро, может быть, будет и сын. Они ей никогда не снятся, а Игорь порой приходит.

– Вот, насилу достал, – он шагает степенной походкой, хотя видно, что торопится. Скоро рассвет. Она чувствует это. Сон проваливается в дремоту, затем вновь возвращает ее обратно.

– Ты долго сегодня, – она не укоряет, просто констатирует не очень приятный факт. Он ласково смотрит и протягивает букет тюльпанов. Вокруг осень, а она стоит с весенними цветами и ощущает себя самой счастливой.

– Ты… ну зачем? Игорь? – он не любит ее, оба знают это. Ему вообще любить кого-то ныне трудно, но дарить девушкам цветы – его излюбленное занятие. Астры в мае, тюльпаны в ноябре, словно доказывая, что возможно все, хотя она и так это знает. Без всяких доказательств. Он здесь, настоящий, смешной, сияющий – вот уж точно, кому расскажешь – не поверят. Выдумщицей сочтут.

– Когда ты сможешь в следующий раз? – он хмурится и пожимает плечами. А еще виновато смотрит. Хотя в чем его можно обвинить? Почти все положенные ему талоны он тратит на маму, еще пару на папу и других родственников. Неясно почему к ней является – не так уж близки и были. «Ты – интересный собеседник. Порой мне хочется говорить не о себе», – как-то сказал Игорь. Она прекрасно все понимает и знает. Они действительно не говорят о нем, о ней, о них. Только о жизни, литературе и порой о музыке. Правда, о последнем чаще говорит он. Ей как-то всегда было недосуг улучшать свои музыкальные познания. Там, в своем двадцатипятилетии она, конечно, раз в месяц посещает филармонию, слушает дома Моцарта, Гершвина и иногда Брамса, любит джаз и мелодии блюза. Но тут ей всего девятнадцать, она с трудом отличает Баха от Бетховена и очень хочет услышать всего «Щелкунчика» Чайковского.

– Скоро, раз уж опоздал сегодня… -–она качает головой.

– Мама важнее, – говорит, ободряюще хлопая по плечу. – Но в следующий раз мы обязательно поговорим о твоем отношении к творчеству Пастернака.

Он кивает, а ведь она твердо знает: говорить они будут, о чем угодно, а про Пастернака не скажут ни слова. Они успели обсудить его намного раньше, еще «до».

 

– Ну, как вы там? – спросит он однажды тревожно. Ей девятнадцать, и на ее лице вряд ли отражается та забота, которой пропитана вся ее нынешняя жизнь. У мужа проблемы на работе, младшенького Мишу никак не пристроить в садик, а мама – в больнице. Конечно, все будет хорошо, но нервы порой сдают.

– Все нормально, – говорит она и стремительно уходит от темы. – Я тут прочитала, что тушканчики…

У них не принято обсуждать, как «там». Она никогда не говорит о детях (какие дети - ей всего девятнадцать); он не спрашивает, что творится нынче в политике (он же исправно читает новости в свои «чуть меньше двадцати»).

Они говорят о глупостях. И страшно признаться, что с каждым разом ей это дается все труднее. Ей девятнадцать на вид, двадцать семь – внутри. Ему около двадцати, судя по внешности, а вот в глазах легко прочитать слово «вечность». Только он упорно не хочет верить в это «навсегда». Она тоже, только… Ей хочется задавать вопросы о том, как там у них. Она знает немногое, Игорь редко отвечает на вопросы. Любопытство с каждым годом сильнее. И ощущение, что это просто плод ее разыгравшегося воображения – тоже.

– Сколько талонов полагается в месяц? – неожиданно спрашивает она и по-детски зажмуривается, словно с разбегу вбежав в холодную воду. Он становится серьезным, если можно таким его представить.

– Мне тяжело мыслить такими категориями, прости, – говорит он. – Календарь мне как-то не положен.

Она кивает. Совсем скоро прозвенит будильник, она втечет в свою привычную жизнь и даже на время забудет о светловолосом Игоре, если, конечно, его можно забыть. Хотя… чего греха таить. Стирается, увы, стирается. Все чаще она не может вспомнить его черты лица. Нынешняя девятнадцатилетняя она с закрытыми глазами напишет его портрет. Но замужняя женщина двадцати семи лет только устало вздохнет и покачает головой.

– Обычно у меня есть семь талонов, – на прощание скажет он. И она внезапно поймет, будто не догадывалась раньше, что семь встреч – это чудовищно мало. Потому как разорваться – невозможно, выделить кого-то –сложно, на очень близких смотреть – тяжко. Вот и остается бродить по снам ни тех, ни этих. Убить время, как говорится.

 

Она улыбается и целует его в подставленную щеку. Все налажено, отглажено даже. Счастливый быт, все чаще прорывающийся в сны.

Он оглядывается по сторонам. Обычно они на природе, в парках, однажды были на аттракционах, а вот сейчас – на ее кухне, пьют чай. И ведут какие-то взрослые разговоры. О политике, о катаклизмах, о будущем. Будто забыв, что оно у них разное.

–У тебя день рождения завтра? – уточняет он, она кивает, пряча лицо за кружкой чая. – День рождения –это хорошо….

Сейчас август, а он родился в апреле. Но она отчего-то говорит: «С днем рождения». Он тихонько выдыхает: «Спасибо».

 

Однажды ей исполняется сорок лет, и она с удивлением осознает, что давно Его не видела. Что не заметила, как встречи во снах стали все реже, потом и вовсе прекратились. Она несколько месяцев засыпает с мыслью: «Ну хоть сегодня». Он не приходит…

Все встает на свои места, когда через общих знакомых она узнает, что его семнадцатилетней племяннице во снах начал являться «дядюшка Игорь с фотографий», никогда ей не виденный в жизни. «Все правильно, – думает она, – так и должно быть». Талоны больше не надо тратить на маму и можно все время проводить с ровесницей. А она… она поймет.

Ведь ему «чуть меньше двадцати». Ведь ей уже сорок и это никак не скрыть. Как и то, что ему с ней скучно, а впереди у него вечность.

Она улыбается. И твердо знает, что без всяких снов все-таки вспомнит эту яркую мальчишескую улыбку.

 

ГОСТЬЯ ВО СНАХ

– Каждый понедельник я прохожу цветовой тест Люшера, который выдает постоянный стресс и беспокойство. Каждый вечер я пью чай с листочком мяты. И каждую ночь мне все равно снятся кошмары. Что ты по этому поводу думаешь? – спрашивает она, кидая очередной кусочек хлеба уткам. От них много шума, а ему так хочется тишины и покоя.

– То, что твой кошмар – я? – покой в ближайшее время не предвидится. Пока она тут.

– Неплохая версия. Только до сегодняшнего дня ты считал ровно наоборот. Что я – твое наказание. – Еще один кусок летит в воду.

– Угу, – замолчала бы она что ли. Вот уж точно – за все грехи ниспослана. Никуда от нее не денешься. Уже как второй месяц. А, может, даже третий – кто их считает?

– Перестань подкармливать этих производителей шума! Еще одно «кря», и я повешусь на этой осине! – выплескивает он свое раздражение. Настроение у него и так неважное, еще и птицы шумят, гоняясь за куском хлеба. Вдобавок с осины, под которой он расположился, нещадно капает.

– За чем дело стало? Просто представь, что их нет. Это же твой сон, – она, улыбаясь, смотрит на него. И ему невообразимо хочется сказать, что, если бы это было так просто – всего лишь представить, ее давно бы здесь не было.

– Я… – и замолкает. Потому что на прибрежной отмели никого нет: ни ее, ни уток. И Ему хочется побыстрее проснуться. Что делать одному во внезапно опустевших озерных камышах. Да еще и под осиной. Так и впрямь повесится недолго. Только веревки нет. И мыла. И настроения.

 

– Что, сегодня опять снилась? – на вопрос брата он лишь кивает и молча выливает остывший кофе в раковину.

 

– Почему ты не можешь представить себе Канары, например. Неужели тебе самому не надоели эти туманы. – Сегодня она почти бесшумно скользит на качелях вверх-вниз, но все равно безумно раздражает одним своим видом. Сегодня его место на бортике песочницы. Он курит, вытянув ноги и порой выдыхая колечки.

– Или хотя бы сигареты без дыма. – Морщится она. Он лишь усмехается, но дым у сигарет и впрямь становится неощутимым. Сегодня у них детские игры. Фантиков только не хватает или мячика.

– Что ты делаешь? – интересуется он, заметив, что она спрыгнула с качелей и направляется к нему.

– Секретик. Помнишь такие? – она что-то закапывает в песок за его спиной, но у него нет ни сил, ни желания оборачиваться. Но интерес все же пересиливает показное безразличие.

–Что у тебя там? – почти без эмоций в голосе.

– Не скажу. А что бы ты спрятал? – с детской беззаботностью спрашивает она, продолжая возиться в песке.

Он молчит, понимая, что его секрет не спрятать под стекло. Да и не стал бы он зарывать в песок, скорее сжал в объятиях. Судя по воцарившейся тишине, она тоже это знает. Когда через пару секунд он все-таки оборачивается, то понимает, что на площадке один. Снова один.

 

– Может, стоит сходить к психотерапевту? – галстук никак не хочет завязываться. Придется идти без него. А о визите к психотерапевту он подумывал и сам.

 

– Я все-таки нужна тебе, – уверенно заявляет она, нежась под ярким солнцем. И ему никак не отвести глаз от ее купальника. Интересно, это и впрямь Канары?

– И зачем же? – лукаво спрашивает он, абсолютно не заботясь об ответе. Какая разница – о чем трещать во сне.

– Как попытка себя понять, – она чуть приподнимается на локтях, чтобы лучше его видеть. Они лежат рядом, на соседних покрывалах под палящим солнцем, и ему не хочется признавать, что это из-за ее просьбы: «Никаких туманов».

– А мне это надо? – вот привязалась, как банный лист. Голос совести. Уж лучше бы какой-нибудь мускулистый мужик. Ему такие, конечно, не нравились. Потому и договориться было бы проще. А с этой – какие уж тут договоры. Дура дурой.

– Хватит корчить из себя мачо без болевых точек. У тебя они тоже есть. – Невыносимо серьезно говорит она.

– Я не корчу. У меня действительно их нет. – Самое главное, самому верить в то, что говоришь, и это, возможно, станет правдой.

– Угу. Никаких болезненных точек, расставаний тайных, внебрачных дочек… – лопочет она себе под нос. – Она замуж летом выходит, – небрежно так роняет, а из него, кажется, выходит весь воздух.

– С чего ты взяла? – этот неуверенный хрип совсем не ему принадлежит. А вмиг пересохшее горло – последствие жары. Черт его дернул, на пляже разлечься.

– Колечко на пальце. На безымянном. Какой месяц не снимает. Ты ведь тоже его заметил, просто не придал значения. – Слова колют иголками, и на его теле внезапно оказываются тысячи болезненных точек.

– Это ничего не значит, – обманывать себя легко. Ее еще проще. Только она презрительно кидает: «Верь в это». И впервые не исчезает, а уходит вдоль полосы прибоя. А он, как дурак, таращится на ее следы на песке. «Верь».

 

– Тебе уже пришло приглашение? – внимательный взгляд брата раздражает и напоминает о том слащаво-розовом конвертике, который он вчера отправил в мусорное ведро. На него он неосознанно и косится. Больше брат вопросов не задает.

 

– Ты, кстати, не забыл приобрести брату подарок? – ненавязчиво спрашивает она, когда они шагают по аллее. – У него скоро день рождения.

– Не забыл, – бурчит он, внутри краснея от смущения. Столько работы, вот и вылетело из памяти, а совсем не оттого, что он плохой брат. – А ты-то откуда про это прознала?

Она оставляет вопрос без ответа. Лишь лукаво улыбается.

– И что подаришь? – один лист, второй вплетаются в осенний венок. Ничего так, красиво получается.

– А что посоветуешь? – не то, чтобы он действительно собирается следовать ее совету, но все же.

– Саблю. Подари ему саблю. – она на время отвлекается от венка и из него сыпятся некрепко вплетенные листья

– На кой черт? – удивление в голосе смешивается с досадой – чего взять с девчонки, что она в подарках мужчинам понимает. А он хорош, спросить догадался.

– К нему Витька из четвертого подъезда с дружками прикапывается... – смотрит в глаза. Серьезная, внимательная. В чем-то даже завораживающая.

– И что, предлагаешь против него с саблей идти? – хмурится он, понимая, что со своей вечной занятостью что-то упускает.

– Нет, просто храбрости твоему брату не хватает, мужественности. Сабля, может быть, придаст, – и ему по-мальчишески хочется спросить: «А мне? Мне хватает?». Вместо этого она совершенно по-девчоночьи нахлобучивает ему на голову завершенный венок и с криком: «Догоняй» бросается прочь. Венок, конечно, летит наземь. А он за ней…

 

– О, класс! Парни обзавидуются. Еще и именная! – глядя на сияющего брата, он понимает, что с подарком угадал. Она угадала.

– Почему ты не можешь представить нас где-нибудь заграницей, например, – она чуть тянет его за рукав, привлекая внимание. - Не знаю, - честно признается он. У него и впрямь нет ответа. – Я бы сейчас не отказалась пройтись по улицам Лондона, к примеру. Посмотреть на Биг Бен, Тауэр, посетить музей Мадам Тюссо… – она зажмуривается, представляя все это, а ему приходится следить, чтобы она не запнулась.

– Наверно, это было бы странно – пустынные улицы европейской столицы и мы, бредущие по ним... – он слегка улыбается, представляя картину.

– Скорее страшно – как сцена из фильмов ужасов о крушении мира, – она открывает глаза. Держит его, как и прежде, за рукав пальто и примеряется к его шагам.

– Брось, мне кажется, это было бы весело… – он почти уверен, что нашел бы чем заняться и в абсолютно пустом Лондоне, таком привлекательном для него.

– Обещаешь, что когда-нибудь покажешь мне Англию?

– А ей я обещал показать Румынию… – она не уходит, а сжимает его ладонь. Крепко и надежно. И кажется, становится не так больно.

 

– Слушай, а в Румынии - президент или король? – внезапный вопрос ввергает друга в ступор, а его самого в раздумья: может и впрямь лучше Англия? Там хотя бы все понятно, по крайней мере, с формой правления.

– Апчхи, не подходи близко, я – заразная. – Голос ее дрожит от озноба, а из кокона одеял торчит только голова и рука с чашкой теплого чая.

– Угу, – поддакивает он, подтыкая на ней одеяло. – Еще заражусь. Во сне.

– Ничего смешного. Будем вдвоем лежать под одеялами, как куколки бабочки, и никто даже лекарств не принесет. – Голос ей почти неподвластен. Лицо утомленное, под глазами ярко очерченные круги. Трясется от озноба постоянно. И ему почти физически больно видеть ее такой.

– Вот если бы кто-то не вопил, что ему и без куртки не холодно! Я, конечно, термометра не видел, но подозреваю было не теплее 5 градусов! – укоряет он ее, а в душе себя – как-никак она в его снах всего лишь гостья.

– Ты еще припомни то купание в заливе, и как я в лужу наступила! – в голосе проскальзывает вполне различимый сарказм. – Дело не в моем поведении, а в тебе.

– Ну ты даешь! Я, конечно, не против избавиться от тебя и видеть во снах еще кого-то кроме, но не таким же варварским способом. – Совершенно искренне негодует он, оглядываясь в поисках меда, кажется, где-то тут он его видел.

– Я совсем не это имела ввиду, – усмехается она, но усмешка тут же пропадает за кашлем. – Это просто твое подсознательное желание о ком-то заботится. Точнее, уверить себя, что ты вполне на это способен.

– Зачем мне это? – не глядя на нее. Будто ответ не так уж и важен, будто он от него не бежит.

– Ты ведь и сам знаешь… – и чуть помолчав. – Тебе постоянно кажется, что ты недостаточно времени уделяешь брату, что неласков с мамой, и она это чувствует. И самое главное – тебе кажется, что Она ушла из-за твоего невнимания.

Он молчит, потому что, как бы он себя не убеждал в ином, она и впрямь его голос совести. Смешно: голос совести болен гриппом, кому скажи – не поверят.

– Это совсем не так, – продолжает она. – Она бы все равно ушла. Из-за чего-то другого. Из-за кого-то другого. Тебе стоит это понять и перестать себя казнить. И еще, - тише. – Ты очень даже заботливый.

– Молчи и пей, – огрызается он, пытаясь скрыть смущение. – И больше никаких курток нараспашку! Я прослежу.

Она прячет улыбку в чашке.

 

– Ты плохо выглядишь. Может быть, стоит остаться дома? – ему хочется ответить маме, что он вполне способен позаботиться о себе сам. И не только о себе. Но, вспомнив про «неласков с мамой», ободряюще улыбается и отрицательно качает головой.

 

– Почему именно ты? – задает он вопрос одновременно и себе, и ей.

– Ты разве сам еще не понял? – смеется она. На улице сегодня тепло, но он взял с нее обещание, что она не будет снимать шарф еще неделю. И она исправно держит слово.

– Если бы понял, не стал бы спрашивать, – он слегка раздражен. У него был тяжелый день, в котором и так хватало запутанных вопросов и непредсказуемых ответов. – Брат полагает, что я в тебя влюбился. Ну или просто сошел с ума.

– Спешу огорчить. Или же обнадежить: ни то, ни другое, – заливисто смеется она. – Просто мы с тобой однокурсники. Кроме того, я живу в квартире напротив. И в последние месяцы слишком часто сталкиваюсь с тобой на лестничной клетке.

– За все это время я перекинулся с тобой лишь парой фраз. – Задумчиво тянет он.

– Да, кстати. Всегда было интересно: почему? – у нее поистине заинтересованный вид. С таким выражением лица она смешна и ему хочется фыркнуть.

– А ты не догадываешься? – поддразнивает он. – Меня тебя вполне хватает и во снах. Еще и в жизни – я не выдержу.

– Сегодня виделся с ней, когда выносил мусор. Она передавала тебе привет и просила напомнить про какие-то бумаги. – Он думает, почему в отличие от него брат вполне может остановиться с ней и побеседовать ни о чем. Может быть, из-за того, что к нему она не приходит во сне?

 

– Я тут подумал… – вежливо покашливает он, привлекая внимание. Она даже не смотрит на него, целиком поглощенная видом вздымающихся волн. Все-таки он был прав, решив, что ей после болезни будет полезно подышать свежим морским воздух.

– О чем? – рассеяно спрашивает она. Небо начинает хмуриться, и, наверно, им стоит уйти отсюда куда-нибудь под навес.

– Что если я заговорю с тобой в жизни? Мы станем общаться и… – эта мысль приходит к нему не впервые, но озвучивает ее он только сейчас.

– И я исчезну из твоих снов, – прерывает она его. – А оно тебе надо?

– В смысле? – он явственно чувствует ее раздражение.

– В той реальной, настоящей жизни все будет совсем не так. К примеру, ты не сможешь вылечить меня за день – это невозможно. И я не исчезну, когда тебе захочется. Вообще, скажи честно, ты можешь поручиться, что я именно такая, а не просто плод твоего воображения? Сможешь отвезти меня на море? Кстати, спасибо, я очень люблю побережья.

– Что еще ты любишь? – пытается перевести тему он, понимая, что в ее словах есть несомненная доля правды.

– Мороженое, – улыбается она, принимая его игру: «этого разговора не было».

– Какое? – собирается уточнить он, чтобы в следующий сон ее побаловать. Или вернее через несколько снов – у нее ведь только недавно перестало болеть горло.

 

– Вставай, будильник уже несколько раз трезвонил! – еще никогда ему так не хотелось поспать подольше. И впервые за четыре месяца таких постоянных, привычных сновидений сон не был логически завершен. Это как сериал: у каждой серии есть завязка, кульминация и концовка. А сегодня – будто в середине внезапно отключили электричество. И от этого настроение ни к черту, и сборы проходят в спешке.

Но, когда на выходе из квартиры, он случайно сталкивается с ней, ему кажется: «А гори оно все. Пора прекращать это безумие».

– Привет, – произносит он. Но дальше ему продолжить не удается.

– Прости, я спешу, – улыбается она и стремительно спускается по ступенькам. Правда, почти достигнув пролета, оборачивается и произносит: «Яблочное, я люблю яблочное». Он смотрит ей вслед и думает, что поторопился с выводами: встречи во снах, кажется, не прекратятся.

МИГАЮЩАЯ ЛАМПОЧКА

Из пространств, где люди знают своих соседей

 

Это все-таки была глупая затея – учить алгебру в подъезде. Лампочка в очередной раз моргнула. Юрик поморщился. Рука замерла над листом, затем вновь из-под ручки полились формулы.

По-хорошему, бросить бы все. Пойти домой. И не ждать Наташку. С чего он вообще должен ей носить химию? Ну и что, что попросила. Ну и что, что подруга детства. Лампочка опять моргнула. Потому что попросила. Потому что подруга детства.

Подоконник был неудобным. Мигающая лампочка не давала сосредоточиться. Алгебра не решалась. И даже сделанная химия – казалась чем-то неимоверно сложным и далеким. Юрику определенно не нравился новый ухажер Наташи и то, что она гуляет с ним, хотя уже как полчаса назад должна была быть дома. Она ведь обещала! «Юрик, занеси химию, часов в восемь. Ты же знаешь – сама я ни за что не решу».

В подъезде гулким эхом отдались шаги. Юрик стремительно вскочил с подоконника. Тетка Лизка будет ругаться, если заметит на подоконнике, баба Шура громко охать, а сварливая Ольга Дмитриевна, бывший Юрин завуч, еще и до соседнего подъезда дойдет: к Юркиной маме, жаловаться, не забыв добавить, что наверняка Архипов Юра еще и курил. Сдался им этот подоконник! И Юрино поведение.

Вслед за шагами послышались голоса. Звонкий, смеющийся – явно принадлежал Наташе. Грубоватый мужской басок – студенту, как там его… впрочем, неважно.

– Ой, Юрка… – удивленно протянула Наташа, потом, вспомнив об уговоре, добавила. – Неужели ждешь?

– Жду, – недовольно буркнул Юра, исподлобья разглядывая «студента». Ничего такой, высокий. Улыбка добродушная. Только, что ему – своих студенток не хватало, зачем ему Наташка? А она тоже хороша, разоделась, раскраснелась…

– Знакомьтесь, – улыбнулась Наташа, не замечая сверлящего взгляда друга. – Это Никита, можно Ник. – Студент протянул руку, Юра, нехотя, пожал. – А это Юра, мой одноклассник.

Юрику на миг стало стыдно за свой нелепый внешний вид. Он же ненадолго из дома выбегал, в соседний подъезд. Хорошо хоть не в тапках, а в ботинках пошел. Стоять рядом с нарядными Наташей и Ником было неловко.

– Все, держи, Бурелова, свою химию. Завтра не забудь принести, – буркнул Юра. – А то знаю я тебя… - и проскользнул мимо парочки.

– Не забуду… – растеряно кивнула Наташа и уже вслед спускавшемуся Юре крикнула. – Подожди, ты алгебру забыл!

Пока Юра, чертыхаясь, поднимался, Наташа листала тетрадь, отмечая взглядом ошибки.

– Эх ты, горе луковое. Нарешал! Тебе помочь? Ник в два счета решит, они уже высшую математику проходят, что ему какая-то тригонометрия!

– Не надо. Сам решу. – Юра решительно вырвал тетрадь из рук одноклассницы. И резко рванул вниз по лестнице.

Когда за ним хлопнула дверь, Наташа тревожно посмотрела на Ника.

– Ты прости, он не всегда такой. Порой, правда, бывает невыносимый, как сегодня. А так он хороший. Я точно знаю, мы с детства дружим. – Слегка поморщилась. – Еще и лампочка мигает.

– Брось. Все в порядке. Какая ерунда, эта лампочка. Мне она, к примеру, совсем не мешает. – Ник приобнял Наташу. Та зажмурилась и прижалась покрепче.

– И мне абсолютно не мешает. Ничуточки.

– Хочешь, я буду целовать тебя каждый раз, как мигнет лампа? – с одновременным кивком Наташи лампочка подмигнула застывшей паре. Ник, усмехнувшись, чмокнул девушку в нос.

Лампочка мигнула еще трижды, когда по лестнице зашаркали чьи-то шаги. Наташа с ойканьем отскочила от Никиты. Тот спокойно разжал руки.

– Доживает, – прошамкала старушка, остановившись возле ребят – отдышаться.

-Кто, баб Глаш? – испуганно воскликнула Наташа, в уме перебирая всех знакомых старушек в подъезде.

– Лампочка. И сил уже нет светить. Да знает свое дело, старается – через не могу. Моргает, мучается. Сменить бы надо.

– Не переживайте, баба Глаша, – Наташа помогла старушке преодолеть несколько последних ступенек. – Поменяем.

Старушка махнула рукой.

– Что уж там, поменяю сама. У вас, молодых, и так забот хватает, – и улыбнулась беззубым ртом.

– Отставить. Глафира Александровна, раз уж я прибыл в порт, то не могу позволить женщинам самим менять лампочки в подъезде, тем более – таким красивым. – Говоривший опирался на перила и лукаво смотрел снизу вверх. Баба Глаша польщено хмыкнула, Наташа радостно всплеснула руками.

– Ой, дядя Костя!

– Так точно, – козырнул мичман Мартынов Константин Георгиевич. – Как у вас тут, на суше? Не штормит? – и подмигнул.

– Нет, – засмеялась Наташа. – Вот только лампочки мигают. И то: исключительно на нашем этаже.

– Исправим! Но пока – мчусь на встречу к дорогой жене, – и стремительно взлетел вверх по лестнице, по пути со словами «Не будем мешать молодежи» подхватив баб Глашу под локоток.

– Весело у вас тут, – усмехнулся Никита. Наташа улыбнулась.

– Еще как!

Хлопнула дверь за бабой Глашей, за дядей Костей, поговорили и попрощались Наташа с Ником. Лампочка все кому-то подмигивала.

Юра, решая алгебру, думал, что Ник, наверно, не такой уж и плохой парень. Но лучше бы он держался подальше от Наташки. Наташа тем временем разговаривала по телефону с подругой, а мама Наташи кричала из кухни, что пора прекращать болтать и надо бы сходить к бабе Глаше за солью. Баба Глаша кормила кота Мурзилку, а в соседней квартире дядя Костя не мог налюбоваться на молодую жену, разогревающую ему борщ. Как он соскучился по ней, по дому и по домашнему борщу.

Ни о ком из них не думал мальчик Вова из тридцать седьмой квартиры. У него была новая рогатка, которую нужно было испробовать. Мигающая лампочка была подходящей мишенью….

Пролет погрузился во тьму. Теперь главное было – добежать до своего этажа и чтобы папа не узнал.

ОСТАЛОСЬ 47

 

«Осталось 47» – это та надпись на асфальте, о которую невольно спотыкаешься. Нет, не носком правого ботинка, а глазами: полусонными или, наоборот, широко распахнутыми. Потому что все капли растопленного в тебе любопытства цепляются за эту фразу и невольно задаются вопросом: «Кому? Чего? Зачем?». И затем уже не оставляют тебя ни на минуту. С чего ты вообще здесь появляешься, объявляешься? В этом дворе, почти колодце, проглотившем небольшой парк. Вы бегаете по утрам в нем с подругой, то ли скидывая килограммы, то ли просто так, для проформы и отдушины. А может быть, это единственное время, когда город вокруг вас не кипит, а легонько посапывает, и можно думать о своем, своих и дурацкой надписи на асфальте.

«47 минут» – именно настолько ты взяла привычку появляться раньше. По вашей договоренности ты свистишь в девять. Десять минут ждешь, пока Машка появится в спортивном костюме и с ярко выраженным «хочу спать» на лице. Ты же стабильно пересекаешь линию двора, отмеченную тобой мелом, в восемь часов тринадцать минут. За 47 минут до назначенного времени. Порой гонишь со всех ног, точнее колес своего многострадального зверя, порой замедляешь шаг, спешиваешься. Порой ходишь кругами. Лишь бы оказаться на месте вовремя: ни минутой не опоздав и не поспешив. «Осталось 47» гласит надпись, и ты согласно киваешь.

В эти минуты можно было наворачивать круги вокруг парка или сидеть на лавочке, глотая холодный лимонад: он всегда с тобой в сумке-холодильнике. Вместо этого, ты, аккуратно положив «двухколесного коня» на асфальт, присаживаешься на поребрик. Раньше ты говорила бордюр, а сейчас, видимо, надышавшись питерским воздухом, давишься этим словом, на полуслове заменяя на «поребрик». Поребрик, несмотря на утро, обычно уже нагрет, и сидеть на нем даже приятно. Вытягиваешь ноги, отбрасываешь волосы и смотришь на надпись. «Осталось 47».

Самое разумное предположить, что 47 дней. Потом будет свадьба, или рождение, или демобилизация. Последнее вряд ли бы вписывали в красное сердце, хотя, кто его знает. Ты почти веришь, что свадьбу ждали все это время и даже как-то разочарованно вздыхаешь, когда во дворе в твое же время появляются странные люди: нарядные и с озабоченными лицами, с охапками шариков, лент и куклой под мышкой. Жених, а, может, свидетель отделяется от толпы и глазами спрашивает прикурить. В ответ мотаешь головой. Он усмехается, заметив спортивные штаны и оранжевый ржавый (зато родной, зараза) велосипед. Ты молча киваешь на надпись: «Мол, ваше?» и облегченно вздыхаешь, когда жених-свидетель пожимает плечами в ответ. Значит не все так банально. Ты всегда любила неформат.

Та утренняя пробежка проходит под визг машин, охи прибывающих гостей и Машкины заигрывания с тем самым парнем, оказавшимся братом жениха, по совместительству – другом свидетеля. В общем, совсем не тем, кем казался тебе. Но какая разница, пусть Машка разбирается, кто есть кто. Твое утро проходит в задумчивости. К вечеру приходит понимание, что не хочешь всех этих разукрашенных машин, платья, замочков на мосту и всего остального, общепринятого. Только маленький ЗАГС, росписи и обручальные кольца. В последние дни ты к ним неравнодушна и вылавливаешь взглядом из любой толпы. Жаль в ЗАГС тащить некого.

Был один, почти пригодный для такого запутанного дела, как женитьба, но вряд ли подходящий для почти простых слов «семейная жизнь». Был своим, стал чужим. Ты порой выводишь его новую девушку из депрессии после их «в этот раз окончательных расставаний». Заключаешь в объятия, думая: «Что же ты, милая, ревешь. Ты же лучше себе найдешь, ну и что, что я не нашла». Главное вслух такое не произносить. Пусть для всех он был и останется твоим другом, а что там было между вами еще, это никого не касается.

Порой ты срываешься, звонишь ему. Даже с утра, когда сидишь и терпеливо бьешься над загадкой, что же все это значит. Можешь, к примеру, кричать в трубку, не боясь разбудить его: «Слушай, а ведь 47 лет – это так много». И по, неизвестно отчего перегруженным, телефонным проводам к тебе бежит: «Ты думаешь?» И гудки, гудки, гудки. Тебе плевать на них, ты размышляешь: «И впрямь много ли?». Что такое 47 лет? Тебе через них будет около семидесяти. 47 лет – это диплом, карьера, замужество, дети, внуки… И все? И впрямь не так уж и много. Жить вечно не хочется, но посмотреть на людской прогресс порой тянет. Ты все еще веришь в межгалактические полеты и ждешь ответа на вопрос, являющийся к тебе в ночи: «Сколько звезд на небе?» Придется жить, ждать, мечтать.

Мечтать можно в любое время, но ты любишь именно в эти сорок семь минут, когда, кажется, не то, что вся жизнь впереди, а вся вечность. Ты тянешь ноги, сливаясь с собственной тенью. Скрывая ее от солнца, уже взлетевшего над горизонтом. Летом оно всегда преследует до позднего вечера. А ты и не пытаешься от него скрыться. Солнце ты любишь. Правда, чуть меньше, чем черемуху, черешню и мальчика с дурацкой челкой. О нем и грезишь.

Ты подойдешь к нему. Уткнешься куда-то между шеей и плечом. Он вдруг окажется гораздо выше, чем выглядит издалека. На минуту задержит дыхание от неожиданности. Затем жарко выдохнет, столкнувшись с тобой грудной клеткой. Ты будешь что-то невнятно шептать, совсем не надеясь быть понятой. Он внезапно вскинет руки, нетвердо обхватит, очутившись одной рукой где-то в районе плеч, другой – держась за твою левую лопатку. Та чуть выпирает, когда тянешься вверх, лишь бы не терять спасительного плеча. Ты не хочешь утыкаться ему в грудь. Там чувствуется, как стучит сердце, но не замечается, как ходит ходуном жилка на шее, когда он неловко сглатывает. Ты, наверняка, что-то делаешь неправильно. Придумываешь неправильно, да в том ли дело? Маленькая еще. У тебя только нежность и этого, наверно, достаточно, чтобы...

Грезы всегда кто-то разбирает. Обычно это велосипедист из соседнего двора. Отчего-то он завел привычку появляться в одно время с тобой. Могла бы притвориться непонимающей, но лень делать даже это. Ты приоткрываешь один глаз. Им и моргаешь вместе приветствия. Велосипедиста зовут Ваня и он уже третий день подряд пытается разгадать вместе с тобой тайну «47». Только ты не обращаешь на незваного помощника внимания. Тебе неинтересны те, кто видят тайны там, где ты на них укажешь.

«Осталось 47 километров» – его версия не так уж провальна. Наверно, стоит найти карту и посмотреть, что на расстоянии 47 километров отсюда. Не оттого, что это похоже на разгадку тайны. Просто ты вдруг обнаруживаешь, что твой мир сжался до этого серого асфальта, яркой надписи и парка неподалеку. Университет, квартира, дача – в расчет не идут, давно изучены вдоль и поперек. Надо расширять горизонты. Ваня обещает принести завтра карту, и ты одобряюще киваешь. Он совсем не плохой, только глаза у него серые и челка не путается на ветру. А еще он смотрит на тебя преданно и не говорит: «Не твое дело». Точнее ты ему такого не говоришь и не видишь ухмылки.

«Осталось 47» – именно столько осталось тебе разбитых сердец до изгнания из рая установленного внутреннего спокойствия. Наверно, после них перевалит за сотню, хотя зачем они тебе сдались. Все вступают в борьбу за одного, а получают взамен других, ненужных, к которым ничего кроме сочувствия в душе не взращивается. И бьешь, бьешь. О землю, о камни, о свое равнодушие, образующее взрывной коктейль с твоим цинизмом, пофигизмом и кокетством. Последнее ты исправно отрицаешь. Вскидываешь руки, картинно закатываешь глаза и с придыханием: «Как можно» оповещаешь об этом округу. Вот только верить тебе перестали.

«Осталось 47» – покинувших тебя друзей, чтобы окончательно спятить и угодить в какое-то пока неизвестное тебе учреждение, которое вслух неоднократно упоминается. В шутку, конечно. Но в ней, как известно, только доля шутки, а остальное – суровая реальность. Друзья уходят как-то невзначай. И ты не замечаешь, как тебе перестают отвечать на звонки, встречи откладываются на такое «потом», которое не предвидится ни то, что в ближайшем будущем, а вообще никогда. Ты держишься, жмешь плечами. Смеешься, запрокидывая голову, так, как умеешь только ты. У тебя далеко не идеальная улыбка, но кого это останавливало. И ты смеешься на фразы: «Как можно с тобой поссориться, не понимаю», улыбаешься в те моменты, когда кто-то это произнесший исчезает из твоей жизни. Ты машешь ему вслед и шепчешь: «Теперь ты знаешь». Только сердце не склад – копить в нем скелеты, и места, видимо, хватит от силы на сорока семерых. В последнее время ты любишь эту цифру.

«Осталось 47» дней до конца лета – неожиданно осознаешь ты. Самостоятельно, без подсказок Вани и календаря. Второго у тебя никогда не было, у первого никогда не было тебя. Однако ты все больше склоняешься к мысли, что было бы неплохо у него появиться. Потому что черемуха уже отцвела, черешня приелась, а мальчик с челкой уехал отдыхать на море с какой-то совсем не длинноногой и даже не стервозной девушкой. Ты видела ее несколько месяцев назад и уже тогда поняла, что с такими слова «борщ» и «семейная жизнь» становятся объемными. С тобой объем приобретают в основном проблемы и еще отчего-то котлеты. Кроме того, «мальчик» пару дней назад в нелюбимое тобой время суток – вечер – прислал фотографию: с щетиной и без челки. Утром тебя встретил Ваня – с озорным взглядом и бутербродами. И ты поняла, что до конца лета осталось 47 дней. И у тебя, черт возьми, оказывается сегодня день рождения.

«Осталось 47» рублей в кармане, которых вполне хватит на банку лимонада и билет на автобус. Твой верный железный конь захворал, как, впрочем, и твой верный оруженосец, и ты ощущаешь себя Дон-Кихотом, сражающимся с мельницей, когда Маша выходит без пяти минут девять и заявляет, что знает, о чем надпись и предлагает рассеять твои сомнения…

Все говорят, что дышать невозможно без воздуха, без кислорода. Не верь им. Нельзя дышать без чего-то несоизмеримо большего. Более важного, того, что проходит через каждую клеточку твоего легкого. Бьется вместе с сердцем, течет вместе с кровью, заполняет всю черепную коробку. Да что там – всю тебя, со всеми твоими достоинствами и недостатками. Порой в этом трудно признаться, да просто понять, что вся ты - это люди. У тебя не только мамины глаза и папин нос, бабушкин профиль и тетино искривление позвоночника. У тебя еще и чье-то сердце, чья-то улыбка в уголках глаз, чей-то румянец на щеках и пальцы рук тоже не твои. Ты – маленькая мозаика, в которой вместо клея кусочки соединены дождем, азотом, гелием из воздушных шариков, или что туда добавляют, чтобы они могли застилать небесную синеву. Ты раскрашена яркими красками. И твое лицо совсем не бледное или загорелое, а оранжевое, зеленое, того зеленого оттенка, который бывает у майской травы в семь утра, когда солнце уже поднялось над горизонтом. Губы тебе раскрашивали гладиолусами, на глаза отвели то ли море, то ли грозовую тучу, спрятали в тебя, припасли на черный день. В глазах у тебя неустроенность крика чайки промелькивает и выплывает вместе с полупрозрачной жидкостью. И ты представь, если все это рассыплется, тополиный пух, шерсть кошки, струйка сигаретного дыма улетят куда-то, то что от тебя останется? А они говорят, нельзя жить без воздуха. Будто только без него.

Без загадок тоже нельзя. Поэтому ты отрицательно киваешь на Машкино предложение. На календаре 31 августа. Завтра осень. И свои 47 рублей ты тратишь на банку малинового варения для Вани, ближайшие 47 часов на размышления о том, что вас ждет и дальнейшие 47 дней на выяснение отношений и расставление точек над I. А что ждет тебя в следующие сорок семь лет – даже загадывать не хочется. Потому что к тебе по свободным телефонным проводам летит: «Главное не раскрывай все тайны, а то жить будет неинтересно». И гудки, гудки, гудки…

 

КАФЕШКА

 

В тот день, как и в миллионы других, похожих, дней, по стёклам полупустой кафешки барабанил дождь. Изредка стук капель нарушали переливы колокольчика, лет десять назад повешенного над дверью, оповещая о прибытии новых посетителей. Ну вот ещё один гость. Игорь Шмелёв, потягивая ароматный кофе из крохотной фарфоровой кружки, поморщился, не отрывая взгляд от монитора ноутбука. В этом шуме абсолютно невозможно было работать!

– Ой! Извините, – звонкий голос раздался совсем рядом, а на клавиатуру и рукав дорогого пиджака, купленного Игорем месяц назад в Италии, брызнули капли уличного дождя.

– Будьте аккуратней! – оторвавшись от экрана, мужчина поднял взгляд и так и замер: в каких-то сантиметрах от него находилась насквозь промокшая девушка. Её короткие волосы прилипли к лицу и явно мешали своей обладательнице. Пару раз она порывалась их поправить, но, учитывая тот факт, что одной рукой она опиралась на стол возле ноутбука Шмелёва, а второй об его плечо, это было весьма проблематично.

– Извините, – повторилась девушка. – Но не могли бы Вы помочь мне подняться.

– Да, конечно, – Игорь растерянно пришёл на выручку девушке, и ей, наконец, удалось принять устойчивое положение.

– Это всё каблук. Обычно я не падаю на растерянных мужчин в дорогих пиджаках от Армани, – странная посетительница тряхнула волосами, как собака после купания, тем самым, приведя их ещё в больший беспорядок.

– От Версаче. – Машинально поправил её Игорь, пытаясь вспомнить, где же он видел эти черты раньше. Ира? Нет, у неё нос тоньше и не курносый, как у этой. Света из редакции журнала, в котором публиковался месяца два назад? Нет, Света намного выше, а эта совсем невысока даже на своих шатающихся шпильках. Может быть, Эля…

– А у вас кофе сейчас прольётся. Прямо на творение Версаче. Я присяду? – и, не дожидаясь разрешения, села напротив Игоря.

– Что, простите? – о чём же она говорила? Да, о кофе. Кофе… – Вот, чёрт! – выругался обычно сдержанный Шмелёв, когда недопитый кофе из накренившейся чашки обжёг руку даже сквозь ткань.

– Я же предупреждала, – грустно вздохнула незнакомка. – Илья, принеси горячий шоколад, – через весь зал крикнула официанту девушка. Затем перевела взгляд на рядом сидящего мужчину, хихикнула и добавила: – И полотенце захвати, пожалуйста.

Пару секунд Игорь смотрел на девушку. Она в ответ на него. Когда молчание затянулось, мужчина нерешительно начал:

– Простите, а…

– Прощаю. За всё прощаю. Даже за то, что не можете вспомнить моего имени, Игорь! – собеседница хитро смотрела на всё больше смущающегося мужчину.

– Но, как… Вы мысли читаете? – искренне недоумевал тот. Как же стыдно, но всё же – кто эта девушка?

– Мысли? Упаси Боже. Пусть этим экстрасенсы увлекаются. С вами всё проще: у вас же всё на лбу написано!

– Да, и что же у меня написано? – так, и с чего робеть перед этой нахалкой? Она явно младше…

– Ммм… – девушка сделала вид, что задумалась. После этого заговорщески поманила Игоря пальцем, заставляя того приблизиться ближе. – Что-то вроде: «Кто эта девушка? Её черты мне кажутся знакомыми... Может быть это одна из моих многочисленных любовниц или бывших подружек? Как же неудобно…» Не так ли, Шмель? – Игорь стремительно отпрянул. Этим прозвищем его не называли, дай Бог памяти, уже лет пять, когда он крайний раз нашёл время выбраться на встречу с бывшими однокурсниками.

– Лиза? – наугад назвал Игорь имя бывшей одногруппницы. Девушка только заливисто расхохоталась.

– Не угадал. И ни Маша, и ни Ира… Спасибо, Илья, – кивком поблагодарила официанта. – А вот без пирожного можно было обойтись…

– Опять на диете? – подмигнул Илья, абсолютно не обращая внимания на Игоря. – И опять без зонта…

– Когда я вышла вчера из дому, дождя не было, – улыбнулась девушка, поднося к губам кружку с шоколадом.

Официант хотел что-то ещё добавить, но тут его окликнули с другого конца зала, и он, добродушно улыбнувшись, поспешил откланяться.

– Держи. Пятно затрёшь, – после ухода официанта, так и неразгаданная незнакомка, перекинула Игорю полотенце, оставленное официантом на краешке стола. – Женя.

– Я – Игорь, – недовольно пробасил наш герой, который уже успел забыть о вреде, причинённом кофе. Девушка в очередной раз за несколько последних минут расхохоталась.

– Хмм.. а я – Женя!

Тут Игорь поднял глаза на девушку, внимательней всмотрелся в её черты. В чуть прищуренные, как у кошки, карие глаза, в тонкие контуры ноздрей, резкий, вздёрнутый, как и нос, подбородок. И вспомнил. Он был не прав, когда перебирал в уме однокурсниц, не прав, когда вспоминал любовниц, когда искал в этой девушке своих одноклассниц…

– Женька-младшая! – теперь Игорь не боялся ошибиться. Это она, точно она. Женька-младшая, закончившая школу и институт на 5 лет позже, сестра его однокурсника Евгения Ростовчина.

– Наконец-то! – Женька улыбалась всё той же открытой улыбкой. – Я уже думала не дождусь от Вас, Игорь Дмитриевич.

– Повзрослела. Хороша, – протянул Игорь. – Не узнал – богатой будешь.

– Уже, – почему-то с грустью ответила она. Затем встрепенулась словно пташка – и вот вновь на лице сияет улыбка. – А я тебя сразу узнала. Ещё до того, как зашла в это кафе. Увидела в окне твой силуэт – и шмыг сюда.

Игорь перевёл взгляд на запотевшее стекло, в котором едва были различимы спешащие по своим неотложным делам прохожие и отливал тусклым золотом купол Исаакиевского. Если бы не он, можно было представить, что это – Париж. Официант за спиной Игоря мягко грассирует, а Женька – мадмуазель Жанин, бежавшая сюда с Елесейских полей. А он сам кто же? Ответ пришёл неожиданно: влюблённый в неё парикмахер, живущий на соседней улице, и у них тут свидание… Вот же, блин, опять это проклятое писательское воображение, а ведь ещё всего каких-то пару минут назад до Женькиного прихода «Игорёшкин талант», как величала его склонность к писательству вторая жена Инна, молчал и заставлял бездумно мерцать экранный лист. Ай да, Женька! Игорь усмехнулся и прикрыл глаза рукой. Как мальчишка, ей Богу. Затем всё-таки посмотрел на внимательно вглядывающуюся в его черты Женю, чуть задумчивую, но всё равно улыбчивую. Вновь перевёл взгляд на окно.

– Эх, Евгения, обманываете старого товарища своего брата! – укоризненно пожурил Женю мужчина. – За стеной такого дождя разве узнаешь?

Девушка, поднеся чашку с издающим аппетитный аромат шоколадом, пожала плечами.

– Всё возможно. Если знать, что искать. Ты, например, сидишь так же, как и пять, десять лет назад! Да что там, ты всю жизнь сидишь: нога на ногу, одна рука на спинке кресла, другая держит чашку или ручку, порой – бокал бренди. Иногда лохматишь волосы, затем приглаживаешь назад… – выпалила Женя на одном дыхании. Игорь удивлённо смотрел то на неё, то на свои руки и ноги – всё так, как она и говорила. И ведь правда же – всегда так сидит, сколько себя помнит. Непроизвольно взлохматил волосы, затем спохватившись пригладил. Женька же продолжила: – Знаешь, только одно отличие нашла, даже уже подумала, что не ты, и хватит уменьшать шаги перед окнами… - девушка замолкла, но вскоре продолжила. – Женщины. Возле тебя всегда были шикарные женщины, симпатичные девушки, милые девочки. А сегодня…

– А сегодня передо мной сидишь ты! – не успев до конца обдумать фразу, выпалил Игорь.

– Это засчитывать как комплимент? – Женя кокетливо подмигнула и вновь расхохоталась. – Или же... – она понизила громкость голоса до шёпота. - Как оскорбление! – и вновь заливистый смех.

– Эх, Женька, всё-таки не изменилась! Ещё та егоза! – задор её молодости передался и Игорю. А может так и надо? Он ведь ещё не стар, всего двадцать девять. Почему-то про так ожидаемый через месяц юбилей вспоминать сейчас не хотелось. Не стар, хотя и погрёб себя под лавинами бумаг в издательстве, под дорогими костюмами известных марок, под капризами второй жены…

– Когда ты для всех – Женька-маленькая, это позволительно! – карие глаза глянули лукаво, а руки потянулись к миниатюрной сумочке. – Куришь? Нет? Вот и правильно, а я закурю, ты не против? – Женя долго искала в сумке сигареты и даже, с детской непосредственностью, вытряхнула всё содержимое на стол. Наконец, нашла. Прикурила. Выпустила дым. Игорь молча на это смотрел, вмиг почувствовав себя старше. Хотел что-то возразить, сделать замечание, но Евгения его опередила:

– Знаю, знаю. Вредно, противно и дальше по списку. И про портящийся цвет лица, и про будущих детей – даунов, и так далее по списку, – девушка нетерпеливо затянулась. Тонкая сигарета чуть подрагивала в девичьих руках. Вверх полетел новый виток дыма. –Братец мне уже все уши прожужжал. Да и что его советы стоят? Уже однажды пытался от одной губительной привычки спасти. Разве стало лучше? – Женя вздохнула и ткнула недокуренной сигаретой в стеклянную пепельницу на столе. Подняла глаза на всё ещё нахмуренного Игоря. – Почему меня все всегда пытаются контролировать? С детства, с моего рождения. И ладно бы родители, может быть, я и поняла. Так нет же, любезный братец всегда суёт свой нос в мои дела! Решает за меня, будто я всё ещё маленькая. Сначала с кем дружить и кого я имею право бить лопаткой по голове, а кого нет! Затем, кто может меня провожать домой, а кто пусть даже не приближается. Потом – сколько пить, сколько есть… Чем заниматься! Да он даже из своей Америки умудряется контролировать меня больше, чем мама с папой из соседнего квартала. – Женька невесело усмехнулась и залпом допила почти остывший шоколад. Игорь запоздало вспомнил, что шоколад Женя любила всегда. Он и остальные друзья Жени-старшего, чтобы не путалась под ногами, таскали ей его, а Женя запирал в шкаф и выдавал строго небольшими порциями, комментируя: «Что-то слипнется или из-за диатеза опять неделю в школу ходить не будешь». Контролировал…

– Жень, он же тебя любит… – начал Игорь, одновременно обдумывая полученную информацию: «Женька-младшая курит. Женька-старший в Америке…»

– Думаешь, я этого не знаю? Я его тоже люблю. – Евгения, наконец, улыбнулась своей задорной улыбкой, а не печальной усмешкой.

– Как и шоколад, – поддел Игорь. Ух, кажется, пронесло – истерики не намечается. От женских слёз он устал ещё во время первой женитьбы, от вспышек женского гнева – во время второй.

– Как и шоколад, – подтвердила Женя. – Недавно задумалась, что братишка не сумел меня уберечь только от трёх вещей, которые больше всего запрещал. Шоколад, - Женя начала разгибать всё ещё чуть подрагивающие пальчики, и Шмелёв вдруг задумался, что это оттого, что на ней всё ещё промокший плащ. Но промолчал. Пальцы продолжали отсчитывать. – Сигареты. Кто бы мог подумать, что курить я начну в его дурацкой Америке. – «Дурацкой, не дурацкой, - про себя подумал Игорь, – а считаешь-то ты, милая, по-американски». – И… – махнула рукой. – Да ну его к черту этого Женьку. И меня заодно. Лучше расскажи, как ты, Шмель. Или лучше к Вам, господин известный писатель, обращаться по имени-отчеству? – неужели и в детстве она так светилась, а он не замечал. Да, по правде говоря, он редко обращал на нее внимание. Слава богу, в пору молодости девушек и помимо младших сестренок друзей хватало. Да и сейчас их число не шло на убыль. Успех, деньги, имя – лучше всякого огня действуют на симпатичных беззаботных мотыльков. А жены никогда не были для них помехой.

Инна была одним из таких вот мотыльков, неожиданно отличившимся недюжинной силой. Первая жена вскоре была переведена в разряд бывших, в паспорте появился новый штамп, а у Игоря множество новых заказчиков. Инна порхала по издательствам, продвигала мужа. Улыбалась кому надо, порой показывала оскал. Был ли с ней счастлив Игорь? А кто его знает, какое оно, счастье. Инна была неплохим литературным агентом, приемлемой женой. Для остального были поклонницы и любовницы.

Только писательский труд перестал приносить радость. Бабочки и галстуки – душили, а мероприятия литературной «элиты» – напоминали панихиду. А ведь раньше он был душой компании. «Игорек! – пихали его в плечо приятели. – Что с тобой? Пари! Ты человек свободной профессии». «Игорек» кисло кивал, салютовал бокалом и скрывался в одной из ниш, порой один, порой с одной из симпатичных и восторженных поклонниц. Инна пристально следила из-под ресниц, величаво улыбалась на людях и закатывала скандал дома. Начиналось, естественно, с того, каких сил ей стоило пристроить его рукописи в издательства. Что его скандальное поведение («Каждая твоя мымра – это же общественный резонанс, еще немного и меня начнут жалеть») портит ему репутацию (будто когда-то она у него была). Дни шли, а ничего не менялось. Хотя нет. Менялись заказчики, сроки и девушки. Остальное было обыденным.

Инна настаивала, чтобы он работал дома – так она могла контролировать его местонахождение и объем «литературщины», им создаваемой. А он, в свою очередь, как только выдавалась возможность, сбегал в это кафе. И встретил Женьку. Кто бы мог подумать…

– Брось, Женька, какое еще имя-отчество? – засмеялся Игорь, взъерошив волосы. Давно он себя таким молодым не ощущал, как рядом с ней. Будто она вновь школьница, а он – студент. Сейчас ворвется вся их шумная компания с Женькой–старшим во главе… Только Женька в Америке. Толик давно перебрался в Москву. Леха неожиданно женился на их однокласснице Леночке и увез ее куда-то в Сибирь, нефть добывать. Про остальных – иногда долетали слухи. Но правда это была или вымысел – до конца выяснить никогда не удавалось. – А я… Да нормально я. И ни капли не зазвездился. Не так ли? – он что флиртует с ней? Хотя… почему нет? Она – взрослая женщина, а не школьница. «Она –сестра твоего друга!» – твердил внутренний голос, от которого очень хотелось отмахнуться.

– И это все? Да, Шмелев, за вас явно работают литературные негры. Где словесные потоки? – хитрый взгляд Женьки буравил насквозь, улыбка была искренняя, но было что-то в ней напряженное. Только это что-то постоянно ускользало, не давало себя поймать и пристально рассмотреть.

– Если честно, когда за день «говоришь» и за тетю Клаву, и за прекрасную Елену, и за мужественного Дмитрия, и, конечно же, за главного злодея, которого все увидят воочию только под конец – как-то не до разговоров, – честно признался Игорь. Разговоров ему и впрямь хватало на бумаге. А вот прислушиваться к окружающим приходилось все чаще и чаще – в поисках интересных диалогов, акцентов, новомодных словечек.

– Тяжела и неказиста оказывается жизнь писателя. Эх, вовремя Женька сменил факультет. Как он теперь говорит, почувствовал веяния времени первым. В Америке информационные технологии и впрямь больше пригодились, чем факультет журналистики.

– А ты почему за братом не последовала? – и впрямь почему? Помнится, Женька младшая от старшего брата ни на шаг не отходила. Неужели настолько достал своей опекой?

– А я что там забыла? Технологический прогресс я вперед тянуть не смогу. И улыбаться постоянно – тоже. Нет, они – замечательные люди. За свою «американскую мечту» горы свернут. Только не мое это. – Женька вздохнула и досадливо покосилась на чашку, в котором шоколад плескался на самом дне.

– Заказать еще один? – Игорь уже приподнял руку, намереваясь позвать официанта, но девушка решительно покачала головой.

– Как ни прискорбно признавать, но братец мой прав – мне и впрямь все это вредно. Ты женат, – не спросила, а скорее озвучила факт. Игорь покосился на блеснувшее на правой руке кольцо.

– Да. А твой балбес остепенился? – Женька улыбнулась.

-Куда уж там. Все один. Как это теперь называется – «в поиске». Только не там он ищет.

– А ты? – Игорь неловко опустил глаза. И зачем спросил? Хотя… обычный интерес старого знакомого.

– А что я? – карие глаза глядели чуть в сторону, чего-то недоговаривая. – Все мы… в поиске. – Женя подняла глаза и молча смотрела на Игоря. Так пристально, что мужчине стало неловко. – Ты.

– Что, прости? – он и правда не понял.

– Ты, говорю. Моя третья страсть, от которой меня Женька спасал. Прятал на вечеринках, а потом на ночь сказки рассказывал, что я вырасту и будет у меня муж. Принц. А я тебя представляла. Искала. Даже, когда выросла. И как в детстве в щель, подглядывала. Раньше, правда, щелочка была в двери, а теперь – газетная. Как женился, как развелся. Где автографы раздавал. Главная фанатка. – Губы странно изгибались, то ли в улыбке, то ли в горькой усмешке, а может все вместе.

– Женька, – ошалело выдохнул Игорь, порываясь что-то сказать. Девушка предупреждающим жестом остановила его.

– И кто бы мог подумать, вот ирония. Что одно кафе выберем. Я тут часто бываю. А в этот раз и впрямь случайно фигуру сквозь стекло рассмотрела. Сначала решила – почудилось. А оказалось и впрямь ты.

– Женька, – опять протянул Игорь. Почему же он столько лет ее не замечал? Захотелось схватить в охапку и потащить к себе. К себе… А дальше что?

– Женька, вот ты где! Я обыскался, – какой-то незнакомый мужчина подскочил к Жене, обхватив за тоненькие плечики. Женя же, словно, не обратив на него внимание, не отводила взгляд от Игоря.

– Ты же знаешь, что я часто бываю здесь. Кроме того, Илья же тебе сразу, небось, позвонил, как я только появилась на пороге. – Незнакомцу. – Он всегда так делает – одной рукой наливает мне шоколад, а другой – набирает телефонный номер. – Это уже Игорю. – Кстати, познакомьтесь. – Игорь, давний друг Жени. А это Александр, мой муж. – Сказать, что Шмелев ничего не понимал, было ничего не сказать. Он недоумевал. Казалось, мир встал с ног на голову. Женька–младшая, еще минуту назад, светившаяся и олицетворявшая собой всю молодость мира, внезапно превратилась в серьезную взрослую женщину, к тому же замужнюю.

Женя встала. Муж заботливо накинул ей на плечи свой пиджак.

– Кольцо? – Саша неторопливо достал обручальное кольцо. Женя неспешно подала руку. – Постоянно его забываю надеть. Зато каждый раз как в ЗАГСе. – И легонько поцеловала мужа в губы. – Нам пора. – протокольная улыбка. – Если захочется повидаться со старыми товарищами – у Ильи есть наши номера. Всего доброго, Игорь. Приятная и неожиданная встреча. – И зашагала к выходу. Саша, коротко поклонившись, последовал за ней.

Игорь привстал, словно собираясь вслед за ними.

– Не стоит, – официант Илья лениво облокотился на столик. За окном загудела машина и сорвалась с места, обрызгав не успевших отскочить прохожих.

– Но она…? – дальше слова почему-то закончились. Что она – Игорь и сам не знал.

– Она не так несчастлива, как хочет показать. Хотя, может и не счастливей нас с вами. Но кто скажет, что такое счастье? Для нее счастье – это кружка шоколада, радуга над Питером, 11.11 на часах. И Саша – тоже для нее счастье, хоть она и упорно это отрицает.

– Кто он? – не удержался Игорь. Илья ответил охотно.

– Бизнесмен, владелец сети ресторанов. Нет, наш к его хозяйствованию не относится. Их Женя познакомил. Богат, хорош собой, молод. Принят семьей.

– Но она же… – опять не закончил фразу Игорь. Где же все его хваленое красноречие.

– В золотой клетке? Да, только у клетки нет прутьев, кроме тех, которые она сама себе придумывает. Она может делать, что хочет. И когда хочет. Пропадать на несколько дней из дома.

– А он?

– А он ее любит. Игорь, он может дать ей все. А что можете дать ей вы? Место еще одной случайной девушки на одну ночь? Она не заслуживает этого. Да и не захочет, если не приспичит сыграть какую-нибудь еще роль. Вы для нее идеал. Запретный плод сладок. Она может пить сколько угодно шоколада, Саша ей позволит, закроет на все глаза, считая ее маленькой прихотью. Сигареты, конечно, и он не одобряет. Так вот – она может делать, что захочет. Но ей нравится ощущать эти запреты. И порой их нарушать. Так и вы. Она же не просто так бродит по городу, никому ничего не сказав. Она вас ищет. Искала и вот нашла.

– И что теперь? – Илья пожал плечами.

– Ничего. Она будет все так же искать вас по городу. Наверняка, сменит номер, чтобы тот, что у меня, был недоступен для вас. Ей не хочется прекращать эту игру, в которой все ей подыгрывают.

– Что я могу для нее сделать?

– Сделайте ее музой.

– Она этого хочет? – искренне удивился Игорь.

– Она хочет быть для вас единственной. А мне кажется, это тот вариант, где у нее не будет конкуренток…

Шмелев посмотрел на опустевшее место напротив.

– Еще кофе! – кивнул он официанту и быстро-быстро застучал по клавиатуре. Сквозь стекло, еще покрытое невысохшими каплями дождя, пробивалось робкое солнце.

 

КУКЛА

 

Наверно, это мы что-то упустили. Я, отец, мама. Упустили, не заметили, что наша «младшенькая» выросла.

Поздно. Когда стало поздно? Когда она в первый раз не пришла, а её притащили домой в отнюдь не трезвом состоянии? Ей тогда было пятнадцать. Или, когда в шестнадцать она не ночевала дома, а пришла только под утро? Или, когда в семнадцать собрала вещи и неделю жила у подруги?

Нет, трубить тревогу надо было раньше, вот только мы не распознали угрозу… Нам казалось правильным и естественным то, как мы вели себя с ней.

Я помню, как отец, взволнованный и радостный, ворвался в наш дом и закружил меня, четырёхлетнего пацанёнка. «Эх, брат, деваха у нас, деваха». Потом в дом привезли уставшую маму и маленький, кричащий порой свёрток.

– Что же ты, Олег, посмотри на нашу Полинку. Красавица! Вся в мать! – подозвал меня отец. Я подошёл, чуть робея. И тут же окунулся в синеву огромных, бесстрашно смотрящих на меня глаз. Я почувствовал, понял и тут же полюбил эту свою кровушку.

Полинка росла спокойным и любознательным ребёнком, которому удавалось буквально всё. Полной противоположностью меня. Мне было не до книжек и рисования, ведь столько соседних дворов и улиц были не исследованы нашей «бандой», как, шутя, называла мама меня и двух моих друзей, Митю и Артёма. Полина и читать научилась раньше меня, в три года уже рассматривая в книге не только картинки, но и складывая буквы в слоги, а слоги в слова. Я же с трудом совершал те же самые «операции», пойдя в то время в первый класс. И считать Поля научилась раньше. Но я никогда ей не завидовал: к чему, мы ведь были такими разными. Сохранилась у меня одна фотография с детского утренника, где мы с Полинкой в роли Буратино и Мальвины. Наверно, нам даже изображать ничего не пришлось – я, нерадивый ученик Буратино со ссадиной на коленке и пятном на рубашке, а рядом со мной серьёзная красавица Полина-Мальвина в пышном голубом платьице и с двумя огромными бантами на голове. Волосы завиты в аккуратненькие светлые локоны, а на лице сверкают огромные озёра глаз и губки-бантиком. Мальвина. Кукла. Полина. Моя сестра…

Её всегда, даже в будние дни, одевали, как куколку. Каждое утро начиналось с завивки прямых волос моей сестры, чтобы они лежали красивыми локончиками. На платья тоже не скупились. Видимо, мама, поняв, что я – безнадёжный пример Тома Сойера, всерьёз решила сделать из Поли Беки Тэтчер.

Почему-то в нашей семье не принято было называть сестрёнку Полей, только Полиной и Полинкой. Родителям казалось, что в этом есть какой-то очаровательный шарм. Как казалось самой Полине, почему-то никто и никогда не интересовался. А я упорно именовал её ласково – Полей, слыша в этом красоту летнего луга, где в зелень травы умело вплетены голубые васильки, бело-жёлтые ромашки, солнечные купальницы и розовый Иван-чай.

До сих пор вспоминаю, как Полинка пошла первый раз в первый класс. «Первоклашка, первоклассник, у тебя сегодня праздник». Я, стоя со своим 5 классом, всеми мыслями находился в первой линейке ребят, впервые стоящих здесь, впервые встречающих своё 1 сентября, ребят, среди которых была и моя Полинка. Хотя… Наверно, волновался я за неё зря – всё мальчишки, по-видимому, уже были от неё без ума, а девочки с радостью протягивали ей руку дружбы. А Полина невозмутимо улыбалась направо и налево, как всегда идеальная.

Да, Поля была идеальной во всём. Умная и прилежная ученица, первая красавица класса, замечательная хозяйка дома. Я не удивлялся, когда, начиная с первого класса,