Часть первая. Не буди Лихо

ЛИХО

 

«Лихо – злой дух, олицетворение несчастливой судьбы. Когда рядом с человеком находится Лихо, его начинают преследовать самые разные несчастья. Часто Лихо привязывается к человеку и терроризирует его всю жизнь. Тем не менее, человек сам виноват в том, что к нему привязалось Лихо – он слаб и не может противостоять трудностям…»

(с) Русский фольклор

 

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. НЕ БУДИ ЛИХО

 

Я заболел. Любит ли кто-то это мерзкое состояние? Голова раскалывается, будто весь вечер с другом Костяном отмечали выигрыш его команды регбистов. Плечистых таких ребят, по сравнению с которыми я со своими 178 сантиметрами роста кажусь хиляком. Горло саднит, будто орал весь вечер на малолеток во дворе, выводящих рулады под окнами. Тело ломит, будто по нему проехал бульдозер. В общем, банальный грипп. Или простуда. Или ОРВИ. Может, ангина или что-то около того. Не силен я в медицине. В будущем году стану дипломированным юристом. Если, конечно, буду стабильно появляться в университете, где не был, по причине болезни, уже четыре дня. Немного для среднестатистического студента, коим я являюсь, но достаточно, чтобы однажды утром кто-то настойчиво забарабанил в дверь моей квартиры.

Признаться, порядок в своем логове стараюсь поддерживать, но не тогда, когда все мысли целиком поглощены вопросом: «Как сбить температуру хотя бы до 37.5», а сил хватает исключительно на «добраться до кухни и заварить чай с лимоном». Поэтому вполне понятно, почему брюки так и не были найдены, а настойчивый стук, отдаваясь асфальтодробильной машиной в моей голове, вынуждает пойти к двери в комплекте «майка–трусы 1 штука» (по крайней мере, именно так это значилось на ценнике при покупке).

– Что случилось? – заглядывать в глазок – тратить лишние силы, которых у меня, ослабленного болезнью, не было. Как и догадок о возбудителях шума. Наверно, зачем-то понадобился Костяну. Но нет.

– Ну и что так неласково? Я тут со всей душей, со всем своим огромным сердцем... А ты, как всегда. Козел ты, Рома, одним словом! – за дверью оказывается факт №1, портивший мое отдельное от родителей существование. По крайней мере, в нашу общую с предками квартиру она старалась не заглядывать: видимо, несмотря на все шутки на эту тему, все-таки побаивалась моей матери.

– Ты... – никакими другими словами обозначать свои эмоции от нежданной гостьи не хочется и, повернувшись, я отправляюсь в комнату, под одеяло. Дверь не закрываю: все равно ведь захочет зайдет, захочет уйдет. Хотя, простите мое малодушие, я все же надеяюсь на второе. Желание принимать гостей отсутствует совершенно, как и хоть что-то съестное в моем холодильнике, о чем факт №1 не замедляет мне любезно сообщить:

– Земцов! Ты что, совсем ополоумел, у тебя в холодильнике не то, что мышь повесится – таракан и тот удавится.

– Спасибо, а то я этого не знал, – хочу ответить я, но горло, как назло, неприятно колет, и я только невнятно что-то хриплю. По всей видимости, она либо этого не слышит, либо предпочитает проигнорировать. Правда, через минуту появляется в комнате с кружкой чая. Моей кружкой. Моего чая. С моим лимоном. Но не для меня.

– Земцов, только не говори, что ты заболел! – нет, ну как можно быть такой бессердечной и пить горячий, чуть кисловатый от лимона чай на глазах человека с пересохшим горлом. Я же сейчас весь слюной изойдусь! Хотя она все равно ничего не поймет и спишет на свои голые коленки.

– Лиховерцева! – черт возьми, вот уж фамилия – пока выговоришь весь кашлем изойдешься. – Я что, по-твоему, не человек вовсе? Не могу, как все нормальные люди, заболеть?

– Рома, солнце мое, – терпеть не могу, когда она говорит таким тоном и называет меня солнцем. – Так это ведь нормальные люди, а ты… – и почему-то замолкает, не добавив своего извечного «Козел». Интересно, она так только меня величает или остальным тоже порой достается?

– Юль, – нет, но это уже определенно свинство. – Ты хоть не кури тут. И так возможности форточку лишний раз открыть нет.

– А зря, – все равно курит, вот зараза. Это у нее просто настроение такое или ПМС? Или вместе? Кто ж ее разберет. Ладно, пусть курит. Как только уберется, все равно все окна настежь, чтобы ее «Шанель №5» выветрилась вместе с ее феминизмом и лисьей мордой. Сидит на моем подоконнике, как у себя дома. Помнится, она когда-то жаловалась, что обожает подоконники по причине того, что «не поверишь, на них легко пишется, пьется и засыпается», и лишь в ее доме, «нет, ты представляешь, он, наверно, единственный такой во всем Питере», подоконник выдержит разве что кошку, а в ширину от силы сантиметров двадцать. Все это говорилось с бокалом коньяка из моих запасов в руке, в моей рубашке, на моем подоконнике. Только прошу вас, не надо нас в чем-то подозревать (упаси Боже меня от такого). Коньяк она не пьет, со мной не спит, а только ловит на моем подоконнике волны вдохновения. Судя по восторженным отзывам местных любительниц литературы, порой ей это удается. Сам я, уж увольте, от чтения ее «полуночного бреда, писанного в полдень», как она сама это именует, воздерживаюсь. А Юлька и не требует. Все, что ей надо, это мой коньяк, рубашка и подоконник. Ну и желательно, чтобы я не путался под ногами.

– Очередные творческие позывы? – с чего, спрашивается, поинтересовался, когда и так все ясно. Юлька уже залезла на подоконник, подогнула под себя колени, отчего юбка поползла вверх по бедрам, а ей все равно, она в полной уверенности, что меня это не интересует (не спешу ее разубеждать); в руках сигарета, рядом ноутбук и недопитый чай в шатающейся кружке, интересно, упадет она сегодня или все-таки сохранится до следующего посещения (к слову, Юлька всегда берет одну и ту же кружку, когда здесь бывает, которую сама и подарила на какой-то из новых годов, с белым медведем – она питает к ним необъяснимую слабость). Плюшевый медведь по имени Фомка в честь ее бывшего валяется где-то за моим диваном. Порой его она тоже усаживает рядом с собой, с промежутком в пять минут целуя игрушку в нос, а затем сплевывая: «Ну и пылищу же ты развел, Земцов».

– Хоть не творческо-рвотные. Обычно ты это так называешь. Слушай, где у тебя розетка? Пока добиралась, начала набирать. Никакого результата кроме севшей батарейки, – на меня даже не смотрит, будто я пустое место. Хотя для нее такой я действительно ноль. Для нее сейчас любой нолем будет, даже Пашка Смирнов, ее очередная влюбленность или уже не влюбленность, шут знает, что там за эти четыре дня моего отсутствия поменялось.

– Где и всегда. Рядом с теликом, – нет, ну все как в первый раз, честное слово. Ведь каждый приход ищет и никак не запомнит, будто на многих подоконниках бывает. А может и на многих, кто же ее знает?

– Ах да, точно. Ром. – Нет, не смотри на меня своими тщательно подведенными глазками, не хлопай накрашенными ресницами и не тяни нереально красными от сверхстойкой помады губами «О» в моем имени. – Дотянись шнуром до розетки, а то мне неудобно. – Неудобно ей, а мне, больному, из кровати, из-под теплого одеяла, конечно, намного удобней. – Если не трудно, – ну и как после такой фразы не помочь?

– Ладно, чего уж там, – без сомнения делаю, как просит эта мерзость, чья благодарность выражается в быстром кивке и затушенной в кружке с чаем сигареты, которая все равно почти дотлела. – Ты чего это так вырядилась сегодня? – сложная прическа, строгий макияж, ультрастойкая помада, ультратонкие сигареты, деловой костюм, обошедшийся ей в кругленькую сумму, но вызывавший неизменную зависть всех подруг, несносные духи «Шанель №5». Безработная бизнесвумен, е-мое. Хотя, с безработной я несколько погорячился. Где достать денег Лиховерцева знала всегда, не продавая себя и отказывая «богатеньким папикам» в знакомстве более близком, чем поход в ресторан, а иногда и в этом. Завязав еще на втором курсе с работой в стиле: «подай–принеси–вот и дело выгорело для тебя» у адвокатов, юристов и нотариусов, т.е. всего того, что именуется в студенческих кругах юрфака работой по специальности, Юлька целиком ушла в обожаемую журналистику, при этом юриспруденцию не бросая, действуя по принципу: «Хочу знать все свои права, ну и парочку обязанностей». С личной жизнью, естественно, у Юльки не ладилось. А если бы вдруг сложилось, я бы долго отходил от шока, хотя уже давно привык не удивляться ничему, связанному с Лиховерцевой. Вы сами подумайте, какие романтические отношения, когда ее и пару часов с собой терпеть можно с трудом, даже в молчаливом состоянии, а уж в болтающем – и вовсе придушить хочется. Кроме того, никогда не знаешь какой фортель она выкинет и нравишься ли ты ей наверняка, или у нее очередное задание в рубрику: «М + Ж =?». В общем, Юлька – особа невыносимая и, если вас сведет с ней случай (Храни вас Господь), бегите без оглядки. Как говорится, не буди лихо, пока оно тихо, а то еще не один год будете любоваться, как эта пакость нахально стучит клавишами, не обращая внимание ни на что вокруг (вы, естественно, в данном случае входите в это самое «что»), нагло расположившись на вашем подоконнике.

– Хмм. – То ли просто откашливаюсь, то ли пытаюсь привлечь ее внимание. Сам не понял. Но Юлька отводит взгляд от своего ненаглядного компьютера и барабанить перестает. После чего так хмуро на меня смотрит, что я жалею, что вообще остался после ее прихода в комнате. Затем совершает совсем уж невозможный акт – слезает с подоконника. Поверьте мне на слово, это совсем нехороший знак. Это понял бы даже тот, кто Лиховерцеву не знал совершенно или сталкивался с ней куда-то спешащей, а уж мне было грех не увидеть в этом нехорошее предзнаменование.

– Что? – может кто-нибудь объяснит, что она на меня так смотрит, а кроме этого еще и со всех сторон обходит. В последний раз, во время такого обхода она заломила мне со всей дури локтем в солнечное сплетение, а потом, куря в открытую форточку, без капли сожаления объясняла, что проводила опыт для аналитического материала о девушках, способных за себя постоять. Какой опыт проводился на этот раз, я не знал, а посему опасался. Юлька она такая ведь, непредсказуемая. Однажды вот поцеловала. Как потом говорила – опять же для опыта. Когда я, до конца не отойдя от шока, хрипло спросил какого, мерзко так, по-лисьи ухмыльнулась и прошептала: "Для личного".

– Эй, успокойся, не нервничай. Бить не буду. – Вот стерва! Или у меня все на лице написано? И какого спрашивается я стою тут перед ней, вместо того, чтобы быть в кровати. Мог бы даже попытаться заснуть под стук ее действующих на нервы, ужасно действующих, чертовски именно на нервы клавиш, по которым она стучит с неимоверной силой. «Мисс, вы не умеете контролировать свою силу. Нет, кто бы мог предположить! Будто я сама этого не знаю. Его дело – инструктаж, и чтобы я во время вождения сбила не больше пары человек. Придурок». – Однажды, яростно размахивая руками, надрывалась она, пытаясь объяснить мне, что ее инструктор по вождению – клинический идиот. При этом я в ее словах ни капли не сомневался – нужно быть абсолютно невменяемым, чтобы согласиться обучать это существо вождению. Хотя мне было даже слегка жаль инструктора: все-таки это его работа и от нее не отказаться, кушать ведь всем хочется.

– Ложись. – Это что-то новенькое. Надеюсь, она не пишет статью о возможности изнасилования мужчины женщиной, а то у нас уже был спор на эту тему, а с Лиховерцевой станется провести такой «опыт» для своей обожаемой газеты. Она ради нее даже под поезд ляжет.

– Это проявление заботы или ненавязчивый способ перейти в наших отношениях на новый уровень? – я привык предугадывать ее поступки, перехватывать руки на полпути к моему лицу, один раз даже чуть не сломал ей таким образом запястье, но то, что она толкнет меня на кровать, было поступком не менее неожиданным, чем тот давний удар в солнечное сплетение.

– Эй! Лиховерцева, ты забываешься! – по-моему, пора указать ей на дверь, что-то с ней не так сегодня. Никотин что ли в голову ударил? Вполне возможно. Помнится, последние три месяца она вообще сигареты в рот не брала, от дыма морщилась, а посеребренную зажигалку в виде кошки, совместный подарок группы, выкинула в ближайшую мусорку со словами: «Простите, ребята, это чтобы соблазна не было». И вот опять.

– Юля, – она смотрит на меня выжидающе и, как ни странно, укоряюще и чуть испуганно. Знает же, что мой тихий тон не предвещает ничего хорошего. И все равно подходит и ложится рядом. Это так необычно, что я даже ничего не хочу ни делать, ни говорить. А может это мой грипп дает о себе знать. Лиховерцева тем временем, переворачивает меня на спину, устраивается справа на груди. Затем неожиданно перелезает через меня. Черт возьми, просто сама непосредственность! Укладывается. Обнимает сама себя моей рукой. И достает сигареты и зажигалку. Вертит их в руках. Крутит колесико зажигалки, смотрит на возникший огонек, на сигарету. Но не закуривает. Не будь она собой, а я – мною, на месте других я предположил что-нибудь романтичное, а может просто пошлое. Но это мы, и я не тешу себя иллюзией, что это что-то большее, чем ее очередное творческое задание. Упаси Боже, быть для Лиховерцевой кем-то важным. Обойдусь. Только, говоря на чистоту, мне, конечно, немного обидно, самую малость, когда она гасит зажигалку, произносит: «Завтра брошу» и, не кивнув на прощание, уносится прочь, не забыв ноутбук. А я даже не замечаю, как она его подхватывает. Это, кажется, самое короткое ее посещение моего логова, о котором знают немногие, и, если бы не ее природное любопытство, Лиховерцева тоже бы не знала. Хотя, знаете, вру. Насчет самого короткого – гораздо меньше ей однажды понадобилось времени, чтобы внестись с криками: «Земцов, ты – козел. Самый натуральный козел!» и попытаться залепить мне пощечину. Не больше времени понадобилось мне, чтобы заломить ей запястье и выпихнуть на лестничную клетку. Плюнуть на обшивку захлопнувшейся двери с обратной стороны тоже вопрос пары секунд. Но тогда для столь высоких скоростей были основания, сейчас же явных причин не было.

Не думайте, что я сильно рад приходам Юльки. Совсем наоборот, терпеть их не могу. Они для меня как лимон. Ее шумность и попытка рассказать мне про все, чем и кем она живет, заставляют кривиться. Но сегодня она была молчалива, хоть и нахальна, и даже красива. Но последнее, видимо, результат моей температуры и слезящихся глаз. И все же. Лимоны полезны при болезни. Сам не знаю почему, но после хлопка двери, у меня вновь разболелась голова, засаднило в горле и заломило в костях. Черт. Хоть бы она еще пришла.

 

Вам случалось жалеть о своих словах? Я это делаю на следующий день, когда, проснувшись из-за чьего-то настойчивого желания посетить мое бедное жилище, обнаруживаю на пороге Юльку. Я в стольком вам уже признался, что глупо скрывать: такую Лиховерцеву я не выношу еще больше. Та, несмотря на все свои недостатки, по крайней мере, никогда не расплачется. Эта же Юлька, что стоит сейчас передо мной, не только могла расплакаться, но и по одним ей понятным причинам просто обязана была это сделать в стенах моей многое повидавшей квартиры.

– Проходи, – вздыхаю я, даже не делая попыток протянуть руки к явно тяжелым пакетам, которые зачем-то пытается впихнуть в мою прихожую Лиховерцева. Судя по тому, как заблестели ее глаза, она обижается. Еще одно преимущество вчерашней Юльки – та не умела не только плакать, но и обижаться. Вместе с тем пыхтящая, как паровозик из Ромашкино, Юля не смела в своем обличье «сегодня я девочка-ромашка» произнести даже слово «Козел», если, конечно, не имела в виду рогатого мужа козы, изображенного на лужайке в безобидной детской книжице. Так вот, обозвать меня каким-нибудь нехорошим словом сегодняшняя Юлька не смеет, а потому молча тащит свои пакеты на кухню, затем долго шелестела ими, пока я дремлю под одеялом, и только потом подает голос: «Ромка, яичницу будешь?». Я лениво улыбаюсь и даже не думаю отвечать согласием, прекрасно зная: когда Юля в рюшах, она в любом случае, даже сопя от негодования, приготовит мне яичницу. Причем именно такую, как я люблю – три яйца, минимум ветчины, побольше помидоров и, судя по грохоту на кухне и выдвигающимся ящикам буфета, даже с шампиньонами.

Кто бы сомневался в моей правоте! Самое приятное, что яичницу Лиховерцева приносит мне в постель, заботливо взбивает подушки и участливо интересуется:

– Как твое самочувствие? Я там апельсинов принесла, грейпфрут, не морщься так, он полезен. Яблоки, груши. Поесть купила, сейчас поставила курицу размораживаться, бульон при болезни – самое лучшее лекарство. Кстати, насчет лекарств. Забежала в аптеку. Купила пару таблеток, сейчас напишу, что и когда принимать. Тебе рецепт лучше на холодильник повесить или на подоконнике оставить? Ладно, ешь, а то и так негорячим принесла, чтобы горло не заболело.

Стыдно сказать, я даже люблю ее такую. Немного, самую малость. Но то, как она смотрит на меня, ужасно раздражает и кусок не лезет в горло.

– Что? – грубо, но она словно не замечает. Господи, ну прекрати ты на меня так пристально смотреть, при этом еще и улыбаться, будто полоумная влюбленная.

– Amantes amentes, – еще шире улыбается Юля. Влюбленные безумны. А Юлька особенно. Даже невлюбленная, ей просто хочется этого. Ну не живется ей иначе спокойно, не пишется. Вот и смотрит так заботливо, просто Мать Тереза. – Ты кушай, кушай. – Конечно, поешь тут спокойно, когда это чудо уже забралось на подоконник. В юбке с рюшами, с нелепой лентой в волосах. Просто божий одуванчик, подуешь – улетит. Эх, если бы оно так было. В такие дни она мне не кажется красивой, если только слегка симпатичной и то, с большой натяжкой. А вот туфли с огромным количеством завязочек, похожие на, как их, ах да, пуанты, вызывают сочувствие. Это не всякий знает, и я стремлюсь свое знание не афишировать, но в восемь лет у Юльки оборвалась намечающаяся балетная карьера. Из нелепой аварии Лиховерцева вышла живой, но с повреждением таза, а значит с навсегда закрытой дверью в большой балет. Она до сих пор переживает. Я знаю, поэтому эта сторона ее жизни навсегда защищена от моих подколок.

– Эй... ты, кажется, собиралась куриный бульон ставить. Я бы от него не отказался, болезнь, понимаешь ли. – Для надежности и вызывания большей жалости пару раз кашляю: один раз притворно, два по-настоящему. Ну и разве были сомнения – Юлька срывается с места и бросается на кухню со словами:

– Ах да, конечно. Ну я и балда. – И вот уже что-то грохочет, шипит, закипает.

Такой Лиховерцевой можно крутить, как хочешь, даже отвлекать от ее ценного ноутбука, главное выглядеть достаточно несчастненьким, а еще – не иметь вокруг соперников за право на внимание, а то вместо опекаемого внезапно можешь оказаться лодырем, который прохлаждается, когда другим плохо. Было бы совсем неудивительно услышать сейчас что-нибудь вроде: «Немедленно вставай и принеси кастрюлю. Разлегся тут». Слава Богу, в данный момент ситуация была целиком в мою пользу – грипп придавал мне значимости, как шрам над глазом, по постоянным Юлиным заверениям, мужественности, а на территории квартиры никого кроме меня, требующего неусыпной заботы, не наблюдалось. Даже кот Тимка, которого Юлька то ласкала, то шпыняла, где-то гулял сам по себе.

Бульон и впрямь отрада для больной головы, желудка и сердца. Особо для последнего, поскольку я ощущаю себя, как разомлевший кот, которого подобрали на улице, обогрели, а он-то, старый дурак, уже совсем и забыл, что это значит, когда о тебе кто-то заботится. Моя голова уютно покоится у Юльки на коленях, Лиховерцева перебирает мои отросшие волосы, и все мои мысли о том, как не заснуть и не замурлыкать. И если второе мне все-таки удается, то не уснуть оказывается делом непосильным. Кроме того, с закрытыми глазами я не мог видеть сияющий, как у только что купленного щенка взгляд, что не могло не радовать. О том, какое раздражительное действие на меня он оказывал, я уже неоднократно упоминал.

Мое пробуждение непреднамеренно совпадает с Юлькиным шепотом, обращенным к телефонной трубке: «Да, мамусь, все в порядке, навещала Ромку. Да, Ромку. Мам, хватит. Он – нормальный парень. Тем более, сейчас он болеет. Нет, конечно, не весь день. Сначала в университет, потом в Публичку съездила, хотела книгу одну взять, а она только в читальном зале, оказывается. С Наташкой встретилась. Да, у нее все хорошо. У Володеньки уже первый зубик режется. Мы недолго болтали. И только потом заехала к Ромке. Все. Скоро буду. Давай. Целую», – Лиховерцева кладет трубку и только тут замечает, что я уже не сплю и внимательно смотрю на нее снизу вверх.

– Разбудила? – отчего-то шепотом спрашивает она и, не дождавшись ответа, смущенно краснеет. – Прости.

Я не разубеждаю ее, только молча киваю.

– Мне идти надо, – вскакивает, чуть кривится – видимо, затекли ноги. Она что, так и сидела, не шевелясь? Хотя, учитывая, что проснулся я в том же положении, что и уснул, вероятно, так оно и было. – Пока. – Неловко мажет губами мне щеку. И улетает. Домой, к маме, которая не одобряла меня. Хотя моя мама тоже нахождение Лиховерцевой поблизости не поощряла. Папы держали нейтралитет.

Я откидываюсь на кровати. Настроение, несмотря на насморк, температуру и тому подобное, отменное. Нечасто в последнее время удавалось вертеть Юлькой, как хочется, так что сегодняшний день можно назвать вполне удачным. При этом к Юльке у меня было минимум благодарности и признательности – все равно ведь отыграется, стерва, в своих иных ипостасях. Интересно, какой она будет завтра? В том, что она придет, я не сомневался ни минуты. Как говорили древние, бывшие гораздо мудрее нас, что случилось однажды, может и не повториться, что случилось дважды – обязательно повторится в третий.

 

Третий раз, действительно, происходит, только гораздо позже обычного или, может быть, мне так кажется, ведь я с самого утра ждал, да-да, ждал Юлькиного появления. Даже проснулся пораньше, как дурак. А ее нет. Я успеваю проиграть в шахматы сам себе и сыграть вничью с соперником из Бразилии. Столь неудачные результаты вызваны тем, что игралось мне хорошо на слегка выпившую голову, но пить с утра, да еще и выслушивать потом нравоучения от Лиховерцевой – было делом совсем гиблым, потому, скоро со всеми попрощавшись, игру сворачиваю. Заглядываю на кухню, будто Юлька может там прятаться. Зачем-то трогаю запасные ключи, висевшие на крючке в прихожей. Возвращаюсь в комнату, бывшую в этой квартире единственной, а потому именовавшуюся «залом-спальней, где можно поесть». Включаю телевизор. Не нахожу ничего путного. Чертыхаюсь. Выключаю телевизор. Вновь иду на кухню. Сам себе говорю, что за чаем, но чай так и не наливаю, зато долго смотрю в окно. В общем, делаю все, что люди называют: «Места себе не находить», а я именую: «Просто скучно. И Юлька, тьфу ты, Лиховерцева тут не причем». И совсем не бросаюсь к двери, заслышав стук, и, слава Богу, не спрашиваю: «Чего так долго? Что-то случилось?». Потому что в ином случае выглядел бы полным идиотом перед почтальоном, которой вместо пожилой Анфисы Ивановны теперь была молодая и довольно симпатичная девушка. Я бы даже, наверно, с ней поболтал, возможно, попросил номерок телефона. Вряд ли позвонил, но пусть был. Я бы сделал все это, если бы не был болен, а за спиной девушки не маячила экстравагантная Юлька.

Как вам должно быть известно, такая она довольно безобидна и ничего кроме легкой усмешки не вызывает. У нас, то есть у тех, кто ее знает. Незнакомых это обычно шокирует. Девушка-почтальон с Лиховерцевой была, апчхи, чертов насморк, незнакома, а потому, завидев ту, тихо ойкает и спешит ретироваться. Я смеюсь. Смех продолжает душить (или это уже был кашель, кто разберет) и после того, как закрывается дверь за величественно вплывшей, по-другому не скажешь, Юлей. Точнее, Юлией Сергеевной, как она сама просит себя величать в такие дни, женщиной без возраста, в черном платье в белый горох и шляпке с вуалью, «запомните, мон шер, это не траурно, это экстравагантно» – как заявила мне сама вышеназванная мадмуазель. В таком состоянии она - необидчива, склонна к нюханью, да именно так, коньяка и курению папирос через старинный мундштук, доставшийся ей, как она сама говорила, от бабушки. Думается мне, вранье это было. Лиховерцевой в таком состоянии свойственно преувеличивать, приукрашать, привирать немного, а иногда и откровенно лгать. А еще, самое отвратительное, читать стихи. Вслух и с выражением. При этом тематика могла быть различная. Эпохи, стили, авторы – все мешалось в голове у Юльки, простите, Юлии Сергеевны. Надо отдать должное, декламировала она неплохо. Но сколько можно! Кроме того, в такие дни она имела обыкновение забираться на подоконник, вставать на ноги и читать стихи, как со сцены. Я сам не проверял, но, думаю, со двора ее было видно. Бедные бабушки на лавочках со своим подслеповатым зрением. Наверное, ойкали: «Ишь ты, Христа ради, кинется ведь, Ильинична, ей-богу, кинется. Полоумная». Пожарную, скорую, милицию пока не вызывали, хотя могли бы.

Вот и в этот раз, Юлька сразу же забирается "на любимую авансцену" и, не отходя от кассы, так сказать, начинает декламировать, при этом я задумываюсь: а зачем я ее все-таки ждал? Иду на кухню, вслед мне несется:

– Сочинил же какой–то бездельник… Мсье Земцов, будьте любезны коньяка мне! Что бывает любовь на земле.

– Обойдешься! – незлобиво отвечаю я, наливая ей коньяк. Все равно не выпьет, а мне еще играть матч-реванш. Да и вообще, температура почти спала.

– И от лености или со скуки//Все поверили, так и живут… Скотина, – тоже без злобы, знает же, что принесу. – Ждут свиданий, боятся разлуки… Земцов, зачем им это? И любовные песни поют.

– Я-то откуда знаю! У них и спроси. Тех, что поют. Я только хриплю, – вернувшись в комнату, вижу, конечно, неизменную картину на подоконнике. Бедный мой, сколько ты вынес. И даже не скрипнул! Последнее я, видимо, говорю вслух, так как Юлька качает головой и выдает совершенно не в рифму, но искренне, будто и не было вчера:

– Вот именно даже не скрипнул! А ты вечно скрипишь, ворчишь. Все тебе неймется. Козел ты, Земцов, козел.

– Угу, все мужики – козлы... Не раз слышали. – Я протягиваю ей бокал. Она его принимает, нюхает, морщится и, к моему удовольствию, возвращает мне. Время уже давно перевалило за полдень, так что, думается, можно и отпить, не боясь при этом прослыть алкоголиком. И плевать на хмурый взгляд Юлии Сергеевны.

– Нет, не все, а исключительно Вы, Роман Андреевич. Перебиваете меня вот. На чем я остановилась? Ах да. Но иным открывается тайна, //И почиет на них тишина...//Я на это наткнулась случайно// И с тех пор все как будто больна. Кстати, насчет больна, больны, болен. Как твое самочувствие? – следует внезапный вопрос. Я решаю на него не отвечать. Только пожимаю плечами, мол, сама догадайся. Но ей, видимо, мой ответ не больно-то и нужен.

Мы так и продолжаем существовать в своих параллельных мирах в одной квартире: я со своим коньяком, она – с чужими стихами. Почему-то их тематика сегодня исключительно любовная. Хитрый взгляд буравит меня сверх меры, будто они мне посвящены. Я от такой мысли весь передергиваюсь. Упаси Бог! Нет, стать Юлькиной влюбленностью – это обречь себя на муки адские еще до Страшного суда. Она ведь не может любить спокойно, издалека. Нет, наша Юлечка наскакивает, как маньяк из подворотни, и не сбежать, не спрятаться, пока она тебя всего не изрежет и сбежит к другой жертве. И знаете, что, я никак не могу понять, хотя в университете сыскал славу, как толковый студент: почему некоторые приходят за добавкой? Стоят под дверьми, серенады (бедные соседи!) поют, что-то на асфальте малюют. Один вообще повадился цветы каждый день на балкон и под дверь подбрасывать. Все бы ничего. Может быть, мы все, и даже я, посчитали бы это романтичным, если бы не знали о жутчайшей аллергии Лиховерцевой на все пыльцово–цветущее. После того, как Юльку с особо острым приступом чуть не забрали в больницу под капельницу, этот «недобитый» исчез, буквально испарился, оставив нас гадать – то ли бедолага и вправду не знал об этой Юлькиной особенности, то ли таким извращенным образом мстил (я склоняюсь именно ко второму варианту, однокурсницы – к первому, бабы, что с них взять; что по этому поводу думает Юлька – так никто и не узнал).

– Марина Цветаева! Ты, меня любивший фальшью! – Юльке тем временем все нипочем: ни я, ни бабушки во дворе, ни ее дурацкая шляпка, ни нагулявшийся Тимка и теперь орущий, чтобы ему дали пожрать. Она читает стихи, а значит – не с нами. Хотя порой что-то земное в ней прорывается:

– Ромка, а Ромка, вот ты мне однажды сказал... Истины – и правдой лжи…Что я бы не смогла стать твоей женой.... Ты, меня любивший – дальше // Некуда! Из-за того, что столько стихов знаю. За рубежи! // Ты, меня любивший дольше // Времени. Ведь было же? – а ведь и правда было. Еще на первом курсе, в самом начале знакомства с этой ходячей нелепостью. С чего я так тогда сказал? А шут его знает. Влюблен в другую был безумно. Только ее рядом представлял. По утрам, знаете ли, вместе просыпаться. Бред. С тех пор я не романтик, а разве им и был когда?

– Десницы взмах! – // Ты меня не любишь больше: // Истина в пяти словах. Уф. – Юля, наконец-то, устает стоять и спускается. Жаль не с небес на землю. Пока просто на пол. Ничего не говоря, идет на кухню. Возвращается с чашкой воды. Протягивает ее мне, я в ответ салютую ей бокалом с коньяком, кстати, наполовину уже пустым. Юля, Юлия Сергеевна, усмехается и залпом выпивает воду. Затем усаживается на подоконник. Потом поднимается на ноги, собираясь что-то еще читать. Взгляд, брошенный ею, мне не понравился. Именно с похожими взглядами, как она там говорила? "Слагают стансы и идут на плаху?" Что-то в этом роде. В общем, ва-банк, когда все, когда финита ля комедия.

–Юлия Друнина! Теперь не умирают от любви — // Насмешливая трезвая эпоха. // Лишь падает гемоглобин в крови, // Лишь без причины человеку плохо…

И тут случается то, чего я, наверно, всегда подсознательно ждал. Лиховерцева никогда не умела стоять спокойно, всегда отчаянно жестикулировала, что-то рассказывая. Вот и сейчас, от слишком резкого движения она качается и начинает падать. Слава Богу, в сторону комнаты, а не за окно. Наверно, я мог ее не ловить, сама Юлька относилась к своим падениям и сломанным конечностям философски, иногда только грустно подмечая: «Хуже таза уже не будет». Тем более, падала в своем «поэтическом» облике Лиховерцева постоянно, паря в небесах. Все бы обошлось, я вам точно говорю.

Я ее ловлю. Сам не знаю зачем. Наверно, это выглядит, как во всех этих средневековых поэмах: «Смелый рыцарь спасает прекрасную даму». Но это же мы: я и Юлька. Я сто раз повторял и повторю в сто первый – между нами ничего невозможно. Это же Лиховерцева! Мы с ней почти пять лет знакомы, и, не будь однокурсниками, вряд ли вообще пересеклись в этой плоскости под названием: «Жизнь». И я, конечно же, нарушаю весь момент, закашлявшись, ведь, как-никак, я был, хоть и идущий на поправку, но все еще больной.

– Ромка, а люди умирают от любви? – я киваю, не зная к чему это все. – И падают? – опять кивок. К чему она клонит? А Юлька все так же пристально смотрит на меня, и в какую-то долю секунды я думаю, что она меня поцелует. У нее это неплохо получалось, я помнил. Но вместо этого она поднимает руку, откидывает мои волосы со лба, проводит кончиками пальцев по виску, спускается к щеке... и вдруг треплет по ней и со словами: «Хороший мальчик!» – выскальзывает из этих внеплановых объятий.

– Ах да, и побрейся. Болезнь – не повод запускать себе. Оревуар, мон ами. – И исчезает за дверью. Даже не хлопает ей сегодня.

Я ухмыляюсь, залпом допиваю коньяк и думаю, хорошо, что не начал пить антибиотики, купленные вчерашней Юлей, которую Юленькой можно было назвать. Интересно, как будут звать завтрашнюю Лиховерцеву?

 

Завтрашнюю Лиховерцеву, как оказалось, лучше никак не звать. Знаете, как налогового инспектора. Такие посещения редко оказываются полезными и приятными, особенно, если случаются рано утром. Лиховерцева появляется у меня на пороге уже в девять, когда я еще вижу десятый сон, точнее бред, вызванный вновь подскочившей температурой. Пора все-таки переходить с коньяка на антибиотики. Юля в рюшах не зря же мне их покупала, предусмотрительная, хоть и невозможно навязчивая. Знать бы еще когда и поскольку их принимать, а то бумажку с непонятными каракулями Лиховерцевой я выкинул в мусорку в первые же минуты исчезновения Юльки из моей квартиры. Не хватало здесь следов ее пребывания (продукты в холодильнике, не в счет)! Может, у сегодняшней Юли спросить? Это кажется мне неплохой идеей. Правда, исключительно до момента, когда я разглядываю девушку в дверном проеме внимательней. Спрашивать ни о чем нельзя, только слушать. И от этого никуда не деться – передо мной «Лиховерцева–танк».

– Земцов, может ты прекратишь на меня таращиться и впустишь наконец? – черт, я совсем забываю, что нахожусь в квартире, а Юлька – на лестничной клетке. Я, конечно, не прочь так это и оставить, но потом проблем не оберешься. Такая Лиховерцева, чтобы ты ее выслушал, пойдет на все.

– Проходи, – Юлька презрительно кивает и, отодвинув меня плечом, проходит в зал-спальню.

– Земцов, мог бы и прибраться! В каком свинарнике живешь. И не надо ля–ля про свою болезнь, ты – козел, а значит притворщик. – Логики в этих словах я не вижу, но противоречить Лиховерцевой, когда она в штанах и мужской рубашке, явно у кого-то стащенной, возможно даже у меня, это надо уж очень не любить жизнь, а я ее, простите, люблю. – И кофе мне принеси! Надеюсь, его сварить ты в состоянии? – вслед за этим слышатся звуки выдвигаемых ящиков и тихие чертыханья Лиховерцевой. О, не стоит надеяться, что она проводит время за уборкой моего логова. Сдается мне, она приводит его еще в больший беспорядок, ища сигареты. Замечу, что я не курю. И не спрашивайте почему, хотя, знаю, это довольно удивительно, когда согласно статистике, курит каждый третий мужчина в возрасте от 18 до 60 лет. Сигареты держу исключительно для Лиховерцевой и отнюдь не от моей большой, просто неземной, как считают некоторые несчастные, любви к ней. Просто не терплю, когда она врывается, как ураган, сметая все на своем пути, и выталкивает меня из квартиры с криками: «Я – гость. Ты должен сделать мне приятное. Купи сигарет, не будь козлом». Таким образом, вы можете понять, почему в моем доме друг Костян однажды нашел тонкие дамские сигареты, который припоминает до сих пор. Слава Богу, с Юлькой ему повезло не встречаться, хоть он о ней и наслышан.

– В верхнем ящике шкафа, под полотенцами, – вздыхаю я, войдя в комнату с обжигающим кофе, которое, блин, все-таки проливаю на руку. И знаете что? Никакой благодарности, даже обычного: «Угу», хотя и его лишь глухой мог бы принять за что-то близкое к «Спасибо». Только острый запах сигаретного дыма и аромат только что сваренного кофе.

Юлька молчит. Курит, порой громко отхлебывая кофе, чуть морщится и что-то шепчет себе под нос. Ничего больше не предпринимает, заговорить не пытается и даже «полуночного товарища» – то есть ноутбук не вынимает из сумки. Это было плохим знаком, поскольку означает, что Лиховерцева будет говорить о серьезном. Это с ней случалось нечасто, я бы даже сказал крайне редко. Лиховерцеву и серьезно вообще довольно проблематично пытаться поставить рядом в одном предложении, если только это не фраза: «Лиховерцева, я – серьезно», на что неизменно следовал Юлькин ответ: «А я – нет».

Лиховерцева серьезной на моей памяти была лишь однажды. В тот день она тоже появилась у меня в мужской рубашке с чужого плеча, с залегшими под глазами тенями, не смытой со вчерашнего вечера косметикой. Тоже молчала, курила сигарету за сигаретой и так и не решалась никак начать разговор. На меня старалась не смотреть, будто если бросит случайный взгляд – разревется, я видел это по блеску в ее глазах. Курила. Гасила сигареты обо что попало, но даже перечить ей не хотелось. Затем неожиданно размахнулась кружкой с недопитым кофе, пролив на рубашку остатки, и со всей дури отправила ни в чем неповинное стекло в недавно покрашенную стену. И тут Лиховерцеву прорвало. Она что-то сбивчиво, непонятно, скорее себе, чем мне говорила, все также не поворачивая головы. Потом отдышалась, затянулась и внятно произнесла:

– Миша в больнице. Разбился на машине. Состояние критическое. Мать его. – Кто такой Миша могла не объяснять. Про ее гордость, ее отраду, ее старшего брата, «двоюродного, но роднее родного» были наслышаны мы все. Лиховерцева всегда за него боялась, во всех своих ипостасях, будь это Юля в рюшах или Лиховерцева–танк. Она тряслась за него постоянно, а ведь он был старше ее на пять лет. Юльку это не смущало. «Он у меня один, другого не будет, – отшучивалась она. – Это нас, сестер, у него много. Одной больше, одной меньше». Хитрила, конечно. Каким-то непостижимым для меня образом Юлька умудрялась быть любимой сестрой. И вот: «Разбился. Критическое».

– Ты в Бога веришь? Ах да, веришь. Это я – богохульница, сам же говорил. – Всхлипывала Юлька. А затем что-то порола о том, что это все из-за нее, за ее грехи, за неуважение к Богу и что-то в этом роде, пока я не рванул к ней и порывисто не обнял, пытаясь унять намечающуюся истерику. Я не люблю Юльку, не терплю. Готов избавиться от нее при первой же возможности, но это не умаляет того факта, что она – человек, к тому же несчастный.

– Успокойся, в этом нет твоей вины. Все будет хорошо. Он выкарабкается. – Я молол не меньшую чушь, чем сама Лиховерцева, да и разве кто-то умеет подбирать правильные слова в таких ситуациях? Я никогда не умел, да и не пытался – она все равно меня не слышала, продолжая что-то шептать, и слова «Боже помоги» перемежались с «Чтоб его».

– Мне звонили, звонили всю ночь. А я не слышала. Я была, черт побери, с Ним! Его жена опять куда-то укатила. Дура! Будто не понимает, что он ей изменяет. А мне звонили, – у Лиховерцевой была истерика, та страшная неконтролируемая истерика, во время которой человек способен на все. Юлька и без слез могла невозможное, а сейчас и подавно. Только этим объяснялось то, что я держал ее так крепко, что, казалось, сердца сталкиваются через кожу. – В Библии же пишут: не соблазняй, не прелюбодействуй или что там еще. Но, Боже, за что его! За что Мишку, он же ни в чем не виноват! Это я, все я! – от Юльки остались только всхлипы, а я не знал, что делать. Как и все мужчины, я не терпел женских слез, это как железом по стеклу – невыносимо действует на нервы.

– Хватит! – не выдержав, рявкнул я. А что было делать? Юлька, на удивление, замолкла. Так мы и молчали. Я все пытался понять, почему Лиховерцева примчалась ко мне. Не домой, не в больницу, а именно ко мне. Сбежала от любимого мужчины, ради которого плюнула на все свои принципы. Сбежала от любимых родителей, которым только что не поклонялась. Сбежала от любимого брата, ради которого готова на все и который сейчас, Боже помоги, при смерти. И к кому? К однокурснику, которого не терпела больше всех на свете, которого звала козлом и в грош не ставила.

– Что? Стабилизировалось? К нему пускают? Да, черт возьми, Господи спасибо, я еду. Чтобы к моему приезду он открыл глаза, я хочу посмотреть в них. Да, посмотреть в его бесстыжие глаза. Я ему все скажу, только пусть поправится, о том, что я думаю о его вождении. Нынешнем и будущем. – Юлькин телефон был спасением. Ее от меня. И меня от нее. Она умчалась так стремительно, что даже не закрыла дверь, не затушила последнюю сигарету, чтобы потом вернуться и не раз, но больше никогда такой. И вот теперь снова.

– Что? – наконец не выдерживаю я, судорожно осматривая Лиховерцеву. Нет, все такая же твердая Юлька, без признаков намечающейся истерики – перед ней Лиховерцева начинала передергивать плечами. А глаз подергиваться. Правый. Сейчас же она прямая как палка. Обычная Лиховерцева, я бы сказал.

– Ничего, – смотрит в глаза, сверлит взглядом. Ненавижу это, а вам такое разве бы понравилось? Вот-вот, вы меня понимаете. Не терплю.

– Тогда – пока? – приподнимаю бровь. Признаюсь, я этого никогда не чувствую, но Лиховерцева говорит, что это так. Что я ее всегда приподнимаю. Я Юле, о Боже, верю. Она в нашей студенческой среде знатоком мимики каждого числится. Наверно, потому что так пристально на всех смотрит, подмечает. Проклятое любопытство.

– Я пока еще побуду, – и никакого: "Ты не против", потому что чхать она хотела: против я или нет. Знает же, чертовка, что против, всегда против. – Мне нужна твоя помощь.

Наверно, в этот момент я в очередной раз приподнимаю бровь. Лиховерцева просит помощи? Что-то странное. Непонятное. Да что там – невозможное. Она может приказывать или умолять, но вот так просто, обыденно, просить помощи ей несвойственно.

– Я буду задавать вопросы, ты отвечать. Понятно? Понятно. – Ну вот, все в порядке Лиховерцева – танк вновь передо мной. Я расслабленно откидываюсь в кресле. Лиховерцева тем временем достает из глубин необъятной сумки (ну зачем женщины такие носят, а потом еще жалуются на больные плечи и отказывающих в помощи мужчин) ноутбук и начинает судорожно набирать. По всей вероятности, какой-то текст. Громко стуча, вы помните, как это меня бесит, по, сломались бы они что ли, клавишам.

– Твой любимый фильм? Можешь не отвечать, «В бой идут одни старики», в этом я с тобой солидарна. Так, в любимых писателях – Ильф и Петров, Драйзер, не так ли? И психологический твой типаж – тоже последний. Игра – шахматы, никто не сомневается. Музыка – русский рок, «Сплин», ну и «Люмена» запишем. Так, это я тоже знаю… – затем Лиховерцева, ввергая меня во всю большую и большую задумчивость, зачем я здесь необходим, что-то еще бормочет, задавая вопросы, явно адресованные мне, сама на них отвечает и что-то быстро запечатывает. После десяти минут такого «диалога», как я могу понять даже интервьюирования, кажется так она это называла, Лиховерцева захлопывает ноутбук, закуривает и поднимает глаза на меня.

– Земцов, ну отчего ты такой козел? И именно мне, хорошей, достался? Интервью с тобой скучнейшее в моей жизни, даже у главы администрации города Н–ска, назовем его так, было интересней, он хоть пару слов промычал. А с тобой – только зря время потратила, могла и сама это дома написать. Нет, Рома, ты все-таки козел! У меня горит, возможно, самый важный в моей жизни проект, а ты молчишь! Мне через пару дней его уже отправлять на конкурс. А ты молчишь! У меня есть шанс поехать на стажировку в Венгрию, если войду в тройку призеров, а ты молчишь. Козел, что еще сказать. – После этого монолога, Лиховерцева выкидывает в открытую форточку (и когда она ее успела открыть?) наполовину выкуренную сигарету и ловко спрыгивает с подоконника. – Пока!

– Стой, что за проект? – и какого лешего спрашиваю. Еще и начинаю кашлять. Юлька как-то странно на меня смотрит. Я внезапно надеюсь, что промолчит, сделает вид, что не заметила мою заинтересованность, которая непонятно откуда взялась. Подозреваю, вытекла из отключенного за неуплату интернета, выключенного постоянно телевизора и моей временной депривации из-за болезни.

– О человеке. Любом. Какого-то черта я выбрала такого козла, как ты, и вот теперь мучаюсь. Все, чао, бамбино. Пока, Земцов, и так на тебя полдня убила. – И исчезла. И знаете, это все объясняло. И приходы Лиховерцевой, и то, что никого в моей квартире кроме нее так и не появилось за эти дни. Только как-то противно, не менее противно, чем насморк, скребущие когтями в горле кошки и раскалывающаяся до мушек в глазах голова, противно, товарищи, осознавать, что для Лиховерцевой – ты всего лишь проект, для остальных – и вовсе пустое место. Даже не звонят.

Бродя по дому, если можно так назвать короткий маршрут «кухня–прихожая–ванная–спальня–и обратно», я четко осознаю, что, несмотря на то, что еще полдня вроде бы впереди, мое настроение уже безнадежно испорчено и вряд ли что-то его исправит. Вот Лиховерцева, мерзавка, приперлась танком, не зарасти, не до свидания, все испоганила. Хоть бы она завтра не приходила! С такими мыслями я лег спать. На часах было пять часов. Вечера.

 

Мои мечты порой сбываются, как и у всех нормальных людей, но только не те из них, которые касаются Лиховерцевой, моего персонального Лиха. Конечно, она пришла, куда бы делась, точнее – куда бы я мог от нее спрятаться, если только из квартиры своей сбежать. Но, как оказалось, даже мое отсутствие не смогло бы Юльке помешать разместиться на ее любимом подоконнике, который, по несчастью, располагался именно в моей квартире. Это я понял, сначала не обнаружив на привычном месте запасных ключей, а затем услышав из основной комнаты звук открывающейся входной двери. Наглость и вселенское самомнение Лиховерцевой всегда вводили меня в ступор и были одними из немногих вещей, которые все еще меня удивляли в Юле.

– Привет. Прости, я вчера захватила с собой ключи. Больше по инерции. Тем более, тебя могло не оказаться дома. А мне был нужен твой подоконник. Завтра сдача материала. Я – тихо. – Юля стоит передо мной нормальная, не поверите, абсолютно нормальная, по крайней мере, внешне. «Хочу быть амебой, маленькой, страшненькой, без внутреннего стержня. Маленькой амебой. Просто субстанцией» – так она, кажется, характеризовала одно из своих желаний. Амебой сегодняшняя Юлька не была – стержень из нее никому пока вытащить не удавалось (про ее старую женатую любовь вспоминать не будем), но от окружающих девчонок, которые толпами бегут в метро, на автобус, за трамваем; на свидание, в библиотеку, в университет, ничем не отличалась, но это только внешне. Обычная снаружи Юлька изнутри взрывалась идеями, которые, слава Богу, никак не отражались на окружающих.

– Ничего страшного. Чай будешь? – я спокойно смотрю, как Юля взбирается на подоконник: не подпрыгивает, как обычно, а подставляет табуретку и с ее помощью забирается; придерживает юбку, вместо того, чтобы позволить ей свободно задираться; негромко стучит пальцами по клавиатуре, а не бьет по ней так, словно пытается что-то из нее вытрясти. Юлька–обычная встречается нечасто. Как я уже говорил, самые ее распространенные ипостаси: Лиховерцева–бизнесвумен и Юля в рюшах. Такая она не зовет меня козлом и даже не называет Земцовым, только Ромой.

Чай я ей приношу в тот день три раза, пять раз пью его сам. Листаю книгу – случайно наткнулся на «12 стульев» с неподражаемым Остапом Бендером, цитирую пару его фраз наизусть. Включаю радио, про которое отчего-то совсем забыл в эти дни. Выключаю. Доношу мусор до мусоропровода. Что-то смотрю по телевизору, кажется, новости. Пью кофе, антибиотики – по расписанию. Готовлю омлет и даже жарю мясо – у меня стал появляться аппетит, кажется, я иду на поправку. А Юля все еще работает, как я мог теперь догадываться, над своим проектом обо мне. Печатает, изредка отрывая взгляд от экрана, наблюдает за мной, вновь печатает, сцепляет руки на затылке («когда у меня в голове слишком много мыслей, я обхватываю ее руками, чтобы не улетели») и вновь печатает, печатает, печатает.

– Ром, давай чай попьем, – я слушаю музыку, когда Юлька закрывает ноут, потирает кулаками глаза, мимоходом бросает взгляд на часы на запястье. Я от этого жеста тоже интересуюсь временем. Полвосьмого, а мама Лиховерцевой еще не звонила. Странно.

– Хорошо, сама нальешь, угу? Где все стоит, знаешь? – Юля молча кивает, долго ерзает на подоконнике, думая как бы спуститься, пару раз смотрит на меня, словно обдумывая – просить ли ей помощи, но все же слезает с насиженного места сама и исчезает в кухне.

– Ромка, можно идти. Все готово. – Говорил ли я вам, не помню, о любви Лиховерцевой сервировать стол: чашки, ложки, конфеты в вазе, масло в масленке. Цитируя Лиховерцеву, на столе все должно быть на своих местах, в остальном может быть упорядоченный хаос. Странно, но мне это даже нравилось. Об уюте напоминало что ли, о доме в моей холостяцкой берлоге.

Мы говорим, над чем-то смеемся, и я понимаю, что давно такого не было. Можно сказать, несколько лет, когда нет никаких преград, никаких претензий и выделываний Лиховерцевой. Да и вообще –нет Лиховерцевой, есть просто Юлька.

– Ой, почти десять. Родители, наверно, с ума сходят. Я им объяснила, что у меня важный проект и что меня сегодня не искать. Даже мобильник выключила. Балда. Пора домой. – А мне даже не хочется, чтобы она уходила, ведь как сегодня, как сейчас уже никогда не будет. И Юля, наверно, это тоже понимает, поэтому собирается на удивление долго. Упаковывает ноутбук, что-то перепроверяет. Ищет по всей небольшой площади квартиры сумку, которую после пятнадцатиминутных поисков находит в прихожей. Вспоминает, что не помыла посуду, и моет ее тщательно, скрупулезно. Возвращает мне ключи и поминутно извиняется, что взяла их. И все-таки уходит. Я наблюдаю из окна, как она пересекает двор, а над ней первый погодный передает первый снег.

 

Следующего дня для меня нет. Я провожу его весь в хлопотах. Бегаю к врачу за справкой, звоню одногруппникам, узнавая, есть ли какие-то задания на завтра, не отменили ли каких-нибудь пар. Играю в шахматы с интернет-партнерами, а потом с другом Костей. Пью коньяк и звоню с предложением встретиться знакомой девушке Рите. В общем, делаю все, что делает нормальный выздоровевший студент, собирающийся завтра на занятия. Юлька в тот день не приходит. Следующего дня для меня нет.

Я вижу ее завтра, послезавтра и в последующие дни на лекциях, перебрасываюсь парой незначительных фраз. Стыдно сказать, поначалу скучаю по ее посещениям, а потом втягиваюсь в обычную жизнь. Все-таки она мне никто, так, раздражающая муха-однокурсница с огромными тараканами в голове, которые есть и никуда от них не деться. Все входит в свою колею. И становится верным, правильным, не выбивающим из привычного ритма, в общем, всем тем, что не отображается на временной ленте памяти. И все же я жду Лиховерцеву, хотя знаю, что больше ей не интересен, а значит и ждать ее появлений в ближайшие дни, слава Богу, не стоит.

Юлька все-таки объявляется в моей квартире еще раз, чтобы опять исчезнуть. Подозреваю надолго. Она впархивает румяным снегирем с мороза в квартиру, как всегда без шапки. И радостно виснет на моей шее. Пару раз подпрыгивает зачем-то, что-то потом танцует. В общем, даже не смотря на ее волосы, я могу сказать, что передо мной сегодня Юлька–креативная. Такая, которая готова горы свернуть ради своих роящихся идей. Вы, несомненно, заметили, что я сказал: «Не смотря на ее волосы». Вы можете ошибиться, решив по своему незнакомству с Лиховерцевой, что в такие дни у нее на голове стоит ирокез или она тратит полдня, чтобы заплести кучу косичек, которые, мне непонятно почему, все зовут африканскими – я сильно сомневаюсь, что такие носят в Африке, хотя девчонкам виднее. Все дело в том, что у Юльки-креативной волосы не забраны и невозможно пушатся, это особо ощущаешь, когда она лезет к тебе обниматься при встрече, и перед уходом, и просто так, без повода. «Это у меня мысли роятся, создают между собой трение и вырабатывают электричество, вот и волосы во все стороны. Это Мишка так говорит». Мыслей у такой Лиховерцевой действительно целый рой. Одной из таких «гениальных» работ ее мозга была идея о проведении у меня в квартире перестановки. Шкаф я так до сих пор не починил и отношения с семьей одного уважаемого профессора, у которого от Юлькиной затеи рухнула половина штукатурки вместе с люстрой, так и не наладил. «Это просто производственная погрешность. Со всеми бывает» – Юльку никогда не пугают последствия ее идей, «достойных пера гения», а меня радует факт, что Лиховерцева далека от физики, а то нашей планете конец пришел бы намного раньше, чем прогнозируют. А Лиховерцева бы наравне с тараканами и крысами выжила (подозреваю мне назло) и объясняла бы им: «Это просто погрешность. Со всяким бывает. Не так ли?». Это и был бы Апокалипсис. «Представь себе, они мне даже колбы на химии не доверяли. Дескать, я пролью кислоту себя на руки или смешаю что-нибудь не то!» – возмущалась Юлька, а я мысленно благодарил ее одноклассников, что были столь рассудительны.

– Эй, Земцов, я чего пришла. Поздравляю! Ты победил! Мы победили. – Наверно, у меня настолько непонимающее лицо, что Лиховерцева бросается ко мне и начинает трепать варежками за щеки, как девчонка мальчишку. Ей Богу, все никак не повзрослеет. Варежки у нее колючие и как хорошо, что это детское занятие ей скоро наскучивает, и она толком, наконец, все объясняет. – Мой проект помнишь? Тот, про человека? Мы с тобой стали победителями. Вот, возьми. – Она никогда не умела доносить бумажки до места назначения в нормальном виде, только абсолютно измятыми и с пятнами пролитого чая. То, что она достала сейчас, не исключение. Хоть и выглядело довольно сносно. – Это сам проект, может быть, прочтешь на досуге, пока я буду в Венгрии. Ну все, гудбай, май лав, гудбай. Меня ждут великий дела. – И выпархивает из квартиры, поскольку одним из ее великих дел я больше не являюсь. И знаете что? Я вздыхаю спокойно, без горечи, без сожалений. Я все-таки от нее устал, несмотря на ее постоянную молчаливость, что было весьма странно, но вечную активность, что было привычно. Смотрю на лист в своих руках, размышляя, как лучше от него избавиться: поджечь, разорвать, скомкать? Писанину Лиховерцевой не читал и начинать не собираюсь. «Все-таки поджечь лучше!» – наконец решаю я, и тут мой взгляд цепляется за отпечатанный заголовок: «Человек, которого я люблю». Пораженно замираю, надеясь, что это глупая ошибка и написано не про меня. «Человек, которого я люблю». Эссе. Автор Лиховерцева Юлия Сергеевна и прочая официальная писанина. На всякий случай присаживаюсь, ожидая длинного… чего? Своего рода монолога Лиховерцевой, если она не врала и это действительно обо мне. Хотя, с чего бы я стал героем такой темы? В полной уверенности, что попался на довольно примитивную удочку Юльки, закинутую, чтобы заставить прочесть меня хоть один «полуночный бред, писанный в полдень», я вновь собираюсь сжечь ненужный мусор, который представляет собой эссе Лиховерцевой. Но глаза сами собой цепляются за строки: «Я люблю Рому. Я люблю Рому. Я люблю Рому». И перед ними все плывет. Холодеет. Все, начиная от рук и заканчивая мизинцем правой ноги. И я все же начинаю читать.

 

Человек, которого я люблю.

Эссе

Автор: Лиховерцева Юлия Сергеевна

 

Согласно заданной теме от меня требовалось написать эссе о человеке, которого я люблю. Я долго думала, кто же это может быть. Самые близкие мне люди – родители? Двоюродный брат, который для меня роднее родного? Лучшая подруга, с которой дружим больше пятнадцати лет? Кто? Мысли роились самые разные. Первая любовь? Первый любовник? О ком писать? Их же так много, людей, которых я люблю. А потом я пришла в университет. Отсидела одну пару, вторую с жутким ощущением, что что-то не то творится в мире. Так прошло еще два дня, и я, наконец, поняла причину дискомфорта – отсутствовал наш староста. Знаете, он для меня как бельмо на глазу. Оговорюсь сразу, я не люблю его. Я могу сто раз повторить: Я люблю Земцова. Я люблю Земцова. Я люблю Земцова. Я терпеть не могу Земцова. Ой, ошибка. Я люблю Рому. Я люблю Рому. Я люблю Рому. Я ненавижу Рому. Я люблю Рому. Я люблю Рому, но этот аутотренинг не поможет мне в него влюбиться. Я не люблю Рому. Я люблю, когда он улыбается. Вы знаете, у него такая чарующая улыбка, совсем мальчишеская, и остается такой, даже когда он заросший, небритый и отпускает волосы до плеч. Все равно – улыбнется и совсем как мальчишка. Я люблю его удивлять, только так, чтобы он не сердился. Я не люблю, когда он сердится и тем более на меня. У него тогда на лбу пролегают две продольные морщинки и одна поперечная. Не спрашивайте, как это возможно, я и сама этого не понимаю. Я люблю, когда он смотрит на меня снизу вверх, хотя я ниже его на полголовы. У него тогда взгляд становится затуманенный, наверно, так преломляется свет. Я это заметила, когда он перевязывал мне коленку, разбитую по моей бесконечной глупости об лед. Я люблю, когда он придерживает меня под локоть, если мы идем по скользкой тропинке. Конечно, я вырываюсь и говорю что-то бессмысленное о феминизме, о том, что все мужики – козлы. Он закатывает глаза, как умеет только он, и негромко говорит, что все бабы – дуры. Я в глубине души с ним соглашаюсь и замолкаю. Я люблю, когда он напевает что-то себе под нос. Он всегда в наушниках. В плеере неизменный «Сплин», «Люмен» или «Кино», ну и что-нибудь еще по настроению. Я не терплю «Сплина», недолюбливаю «Люмена», порой предпочитаю Цоя, но люблю вытаскивать у него наушник из уха и забирать себе, думая, что мы связанны. Он терпеть этого не может, досадливо морщится и говорит, что «воровать чужое – нехорошо». Я люблю, когда в жуткую вьюгу он натягивает мне на голову капюшон, поскольку я не ношу шапок. Он не любит зиму, но любит метель. Я тоже. Он не видит смысла в праздновании Нового года, Дня народного единства и Восьмого марта. Я тоже. Он не любит, когда я говорю глупости. Я тоже. Он не любит меня и, слава Богу. Он верит в него, а меня зовет богохульницей за мои глупые шутки, касающиеся религии. И он причина того, что я никогда не уйду в монастырь. Мужской. Еще в первый год нашего знакомства у меня возникли нелепые идеи подарить ему серебряного ангела–хранителя, чтобы носить возле нательного креста. Крестик я к тому моменту не видела, но подозревала, что он есть по толстой серебряной цепочке, выглядывающей из-под ворота рубашки. И четкам на руке вместо часов. Он часто их перебирает, когда нервничает, но не хочет этого никому показывать. Ангела-хранителя я ему так и не подарила – сочла подарок слишком интимным. А кто-то не счел, а мне даже не проверить носит или нет. Думаю, носит. И верит, а я – нет. Но это сейчас неважно. Мы оба верим в разное и разных. Ромка в ранние годы нашего знакомства верил, что я его люблю. Я в это не могу поверить даже сейчас со всеми своими аутотренингами. Я люблю Рому. Я люблю Рому. Я люблю Земцова. Тьфу. Свежо предание да верится с трудом. Как любить человека с такими жесткими плечами, который не умеет крепко обнимать? Не представляю. Зато такого человека легко ревновать, считать своей собственностью, скрежетать зубами, видя, как он говорит, смеется, обнимается с другими. Ведь это не они обитают у него на подоконнике, как в своей квартире. За этот подоконник я готова отдать все, даже предложить ему свою руку и сердце, лишь бы иметь к Нему доступ. Естественно, я говорю не о Роме. И сейчас я именно на этом подоконнике, а Земцов сидит напротив, в кресле. Он простужен или гриппует, не знаю точно, поэтому частенько чихает и постоянно морщится от дыма моих ультратонких сигарет. Я давно не хочу их курить, но его это раздражает, выводит из себя, заставляет показывать истинные чувства, эмоции, чего я и добиваюсь. Кроме того, когда я вновь забываю о своем обещании не курить, он мне покупает зажигалки. И это приятно, правда, он добавляет ложки дегтя: «Это последняя. Не маленькая уже, сама купишь». Иногда он покупает и сигареты, держит их дома специально для меня. Я люблю их искать, поскольку это прекрасная возможность перевернуть его дом вверх дном. Он любит порядок, который я не выношу. Поэтому порой навожу в его однокомнатной квартире (как хорошо, что он больше не живет с родителями, я побаиваюсь его маму) свой «упорядоченный хаос», включающий валяющегося под диваном плюшевого медведя Фому, названного в честь моего бывшего. Фома–Рома, схоже, не находите? Но это к делу не относится, ведь вы хотите слушать не о моих бывших, а о Ромке. Что про него сказать? У него сильные руки – он может меня поймать в трясущемся трамвае или падающую с подоконника. У него глаза с поволокой, странного цвета: не серого, не зеленого, не голубого, вообще малопривлекательного. У него твердые моральные принципы и убеждения, а также непринятие меня и моих поступков. У него укоризненные взгляды в мою сторону и жалящие в самое сердце слова. У меня в отношении него есть только одно средство защиты–нападения: «Рома, ты – козел». Ни с каким другим именем слово «козел» не ладится. Можно сказать, хоть и не нужно: «Кирилл, ты – дурак», «Саша, ты – суслик», «Влад, ты – гад», «Даня, пошел вон», но «Рома, ты – козел» – самое бесподобное сочетание. Это как вишенка на торте наших отношений, завершающий штрих, без которого я была бы не я, а он – не он. И я повторяю вновь: «Земцов, ты – козел», хоть страшно не терплю эту фразу и вполне обошлась бы без нее, если бы Земцов не стал частью моей жизни. Большой такой частью, без которой я уже не могу жить спокойно. Я могу не появляться на пороге его квартиры месяцами, а затем дневать и ночевать там неделями. Его мне подсунула судьба и я, простите, не буду ее за это благодарить. Он, думаю, тоже. Я знаю, что он порой зовет меня своим персональным Лихом и мечтает от меня избавиться. Но знаете, что самое страшное, странное, мной непонимаемое? Что я не могу подобрать слов для его описания, и хорошо, иначе это эссе будет в трех томах, а не объемом полторы–две страницы. Я знаю все его влюбленности, любимые фразы, психологический тип. Любимые книги, фильмы, предпочтения в музыке. Наверно, с легкостью заполню за него любые анкеты, даже если там будет вопрос сколько раз он открывает глаза за ночь, как он целуется и откуда шрам полумесяцем у него над глазом. Но я его не люблю. Между нами что-то несоизмеримо большее. Это к нему я могу броситься в рубашке с чужого плеча в жуткой истерике. Он– это он. Я терпеть его не могу, он отвечает мне взаимностью. Я не люблю его, но как я могу писать эссе «Человек, которого я люблю» о ком-то другом, если в моей жизни есть Рома, Роман Андреевич Земцов?

 

Я не двигаюсь, правда, недолго. Затем нашедшейся в кармане зажигалкой поджигаю лист бумаги, который держу в руках. И пока огонь уничтожает фразы, слова, буквы, пожирая: «Люблю Рому», «Он – это он», «Эссе», думаю, что, черт возьми, не люблю Лиховерцеву. И мне, как и ей, никакой аутотренинг не поможет. Но она есть и никуда от этого не деться. Она есть. И если вдруг какой–то дурак решит предложить мне написать подобное эссе, я буду долго сомневаться, выбирать, думать: «О ком?». А напишу о ней, только о ней – такой разной Юльке Лиховерцевой.