Политическая обстановка после переворота. Первые правительственные меры

 

Ранним солнечным утром 12 марта 1801 г. в Петербурге царило необычное оживление. Жители столицы читали и перечитывали только что отпечатанный манифест. Император Павел I скоро­постижно скончался от апоплексического удара. На престол вступил вел. кн. Александр. Новый монарх торжественно обещает царст­вовать «по законам и по сердцу» своей бабки Екатерины II (ПСЗ. I. 19779). Таково было содержание этого манифеста. Бурное ликование, > охватившее столицу, приняло такие размеры, что к исходу дня в пе­тербургских трактирах уже не было шампанского.

Вечером весь Петербург знал о том, что минувшей ночью произо­шел дворцовый переворот. Заговорщики, во главе которых стояли П. А. Пален, военный губернатор столицы, и последний фаворит Екатерины II Платон Зубов вместе со своими братьями Валерианом и Николаем, зверски расправились с Павлом и возвели на освободив­шийся престол двадцатитрехлетнего Александра.¹ Глава оппози­ционного кружка стал российским императором.

Новый монарх публично отрекся от деспотических методов своего отца — таково было общее мнение. Но в петербургских гостиных распространился и другой взгляд на первый манифест Александра. Обещание юного и неопытного царя возвратиться к политическим принципам Екатерины II расценивалось обитателями светских сало­нов как свидетельство того, что опальный екатерининский фаворит Платон Зубов обрел свое прежнее влияние.²

События первых дней нового царствования, казалось, вполне подтверждали справедливость этого мнения. Сразу же после перево­рота Александр покинул Михайловский замок, любимое детище Павла, и переехал в Зимний дворец, излюбленную резиденцию Екатерины II Вскоре и П. А. Зубов оставил свой особняк на Англий­ской набережной и переселился на Дворцовую (АВ. XIV. 388). Покои в Зимнем дворце, по мнению придворных кругов, были несомненным знаком монаршего благоволения.

13 марта, на первом вахтпараде после переворота, Александр «взял князя Зубова под руку и дружески прохаживался с ним взад и вперед». Это, казалось бы, не столь уж значительное событие не

ускользнуло от придворных. Обратили на него внимание и иностран­ные дипломаты. Уже вечером того же дня опытнейший царедворец А. Б. Куракин «всячески унижался перед Зубовым, полагая, что заговорщики сделаются новыми любимцами». Впрочем, А. Б. Кура­кин был неодинок, это мнение «вначале разделялось многими» (Ц. 409).

14 марта вездесущий секретарь австрийского посольства Лока-телли встретился с Зубовым и поздравил его с тем, что он вернул себе прежнее влияние в делах. Сообщая в Вену об этой встрече, Лока-телли писал: «Этот господин, не имея другого чина, кроме фельдцейх-мейстера, в действительности стоит во главе всех дел, как это было в царствование его благодетельницы».³ Локателли известил свое правительство о предстоящем возвращении в Петербург личного секретаря екатерининского фаворита Альтести, заточенного Павлом в киевскую крепость.⁴ По словам австрийского дипломата, возвра­щение Альтести расценивалось в Петербурге как первый шаг к вос­становлению в прежнем виде собственной канцелярии Зубова.⁵ В тот же день 15 марта Локателли сообщил руководителю австрий­ской внешней политики Кобенцлю о том, что «Зубовы и особенно князь Платон вернули себе прежнее влияние в делах...». «Князь Платон, — писал Локателли, — управляет во внутренних и внешних делах, как он это делал прежде».⁶

Известие о новом возвышении Зубовых быстро распространилось за пределами столицы. Уже 2 апреля, находясь в Москве, Д. П. Бу­турлин известил А. Р. Воронцова о преобладающем влиянии Зубовых и их сообщников (АВ. XXXII. 298), а бывший вице-канцлер В. П. Ко­чубей 9 апреля сообщил о том же из Кенигсберга в Лондон русскому послу С. Р. Воронцову (АВ. XIV. 149).

Именно Зубовы и П. А. Пален определяли первые политические шаги юного и неопытного императора. Каковы бы ни были личные взгляды бывших заговорщиков, временщики не могли не учитывать сложившейся ситуации и должны были реагировать на открытые проявления общественных настроений. Перемена на престоле в отли­чие от событий 1762 и 1796 гг. не сопровождалась народными движе­ниями, не повлекла за собой крестьянских выступлений. Купечество и мещанство оставались безучастными. Дворянство же, особенно столичное, приветствовало переворот. Оно не только шумно ликовало по поводу свержения Павла, но открыто требовало возвращения к «екатерининским вольностям». Спонтанно это проявлялось в демон­стративных нарушениях павловской регламентации, вначале в одеж­де, потом в нормах общественного поведения. Для того чтобы укре­питься у власти, необходимо было идти навстречу открытым проявле­ниям дворянского самосознания.

На следующий день после переворота, 13 марта, было издано повеление о выдаче указов об отставке всем генералам, штаб- и обер-офицерам, исключенным из службы по сентенциям военного суда или же вообще без всякого суда по высочайшим указам. Два дня спустя последовал аналогичный указ относительно гражданских чиновников, без суда исключенных из службы (ПСЗ. I. 19782, 19788).

14 марта специальным указом были амнистированы офицеры Петербургского драгунского полка, члены оппозиционного кружка П. С. Дехтерева—А. М. Каховского. Им возвратили чины и дво­рянство (СВ. 1801. 22 марта).

Указами 14 и 16 марта было снято запрещение на вывоз из России и ввоз в нее из-за границы различных промышленных продуктов, а указом 24 марта разрешено вывозить из России вино и хлеб.

15 марта появился указ об амнистии заключенных, сослан­ных, поднадзорных лиц по делам, производившимся в Тайной экспе­диции, и о возвращении лишенным чинов и дворянства прежнего достоинства. В этот же день была объявлена также амнистия бегле­цам, укрывшимся за границей, и восстановлены дворянские выборы. 19 марта оглашен указ, предписывавший полиции, чтобы она не выходила из границ своей должности. 22 марта обнародован указ о свободном пропуске едущих в Россию и из нее. Указ 31 марта отменил запрещение ввозить из-за границы книги и музыкальные ноты, содержать частные типографии и печатать в них книги и жур­налы (ПСЗ. I. 19783, 19791, 19803, 19784, 19786, 19790, 19799, 19801, 19807).

Таковы были первые правительственные шаги Александра, сде­ланные как раз в то время, когда он, по общему убеждению современ­ников, находился в руках вчерашних заговорщиков. «Именно Зу­бовы, Пален и им подобные, — писал в этой связи Локателли, — помогают словом и делом благотворительным видам нового импера­тора».⁷ Несомненно, первые шаги Александра были окрашены в либеральные тона, но не выходили за рамки традиционных прави­тельственных мер, которыми, как правило, сопровождалось начало каждого царствования. Все эти акты были единичны и не отражали еще никакой правительственной системы. Первая попытка изложить основы внутренней политики нового царствования была сделана две недели спустя после воцарения Александра.

25 марта 1801 г. Александр набросал список лиц, занимавших наиболее видное положение в правительственных кругах в первые две недели после переворота.⁸ В этот список вошли 12 человек, в руках которых сосредоточилось непосредственное управление стра­ной. Восемь из них стояли во главе различных отраслей государствен­ного управления: генерал-прокурор А. А. Беклешев, фактический министр юстиции, внутренних дел и отчасти финансов, вице-канцлер А. Б. Куракин, министр коммерции Г. П. Гагарин, вице-президент Адмиралтейств-коллегий Г. Г. Кушелев, государственный казначей А. И. Васильев, вице-президент Военной коллегии И. В. Ламб, петербургский военный губернатор П. А. Пален и состоящий при особе императора «для исправления дел, по высочайшей доверен­ности на него возложенных», директор почт Д. П. Трощинский — правая рука царя. В этом списке оказались также Н. И. Салтыков и П. В. Лопухин, слывшие своими людьми в императорской фамилии, и, конечно же, П. А. и В. А. Зубовы. До сих пор они еще не занимали никаких новых официальных должностей,⁹ но их влияние в прави­тельственных сферах было самым ощутимым. 25 марта все эти лица,

или «от его императорского величества особо назначенные чины для рассмотрения предлагаемых им бумаг»,¹⁰ были собраны в Зимнем дворце на тайный совет," выслушали список «к сему присутствию назначенным» и обсудили целый ряд законопроектов. Заседание, очевидно, происходило под патронажем генерал-прокурора Бекле-шева. Чиновник его канцелярии П. X. Безак,¹² близко связанный с Беклешевым, составил протокол заседания. 26 марта все присут­ствующие утвердили его своими подписями (АГС. 1. 2—4).¹³

Участники заседания рассмотрели проекты указов о подтвержде­нии жалованных грамот дворянству и городам, о содержании священ­ников и сельских церковнослужителей, о прощении находившихся под судом, об уничтожении Тайной экспедиции, а также проекты указов: «изъявляющего милость к народу», «Адмиралтейств-колле­гий по лесному департаменту», об учреждении «нового Совета» и «Наказ» ему. Участники заседания полностью одобрили эти проекты (лишь указ об освобождении священников от телесного наказания было решено отложить до тех пор, пока не будет рассмот­рен синодский доклад по этому вопросу). Вместе с тем присутствую­щие обратили внимание на то, что «милости» даруются главным -образом дворянству, купечеству, мещанству и разночинцам, в то время как крестьяне, составляющие большинство населения страны, «крайне отягощены» различными налогами. Поэтому участники заседания предложили Александру с будущего года отменить уста­новленную Павлом I 26-копеечную прибавку к подушной подати (ПСЗ. I. 18278).

Таким образом, первым коллективным действием сановных вер­хов явилось утверждение той системы экономических, социальных и политических отношений, которая была построена на принципах исключительности дворянских привилегий, получила законодатель­ное оформление при Екатерине II и подверглась частичным видо­изменениям в правление Павла I. При этом столпы сановного дво­рянства, собравшиеся в Зимнем дворце, обратили внимание на необходимость заняться положением крестьянства, что само по себе было знаменательно. Но подход к крестьянскому вопросу оказался сугубо помещичьим, крепостническим. Хотя снижение ставок подуш­ной подати как будто было в интересах крестьянства, потому что освобождало их от ежегодной уплаты 8 млн руб., однако «крестьяно-любие» советников царя имело помещичью подкладку. Правильно констатировав налоговое отягощение крестьян, участники заседания не пошли по линии регламентации крестьянских повинностей, которая могла бы поставить определенные пределы помещичьей эксплуатации и сохранить казне так нужные ей финансовые средства. Советники стояли на точке зрения помещиков: чтобы крепостной не разорялся, он должен меньше платить государству. Из 8 млн руб., которые государство теряло бы ежегодно в результате этой отмены, 5 млн оставались бы в руках помещичьих крепостных. Это открывало помещикам дополнительные возможности усилить эксплуатацию и ежегодно перекачивать эти 5 млн из крестьянского кармана в гос­подский. Поскольку проект указа «о милостях народу» содержал

обещание, по сути невыполнимое, впредь не поднимать ставок нало­гов и не вводить новых, то возникал вопрос, каким же образом предполагалось вывести государство из тех финансовых затрудне­ний, в которых оно находилось. Об этом участники тайного совета в данный момент, видимо, не размышляли. Главное для них заклю­чалось в том, чтобы заглушить общественное недовольство, вызван­ное авантюрами Павла во внешней и внутренней политике. Дема­гогические заявления, сдобренные заверениями в верности продво-рянской политике Екатерины II, подкрепляемые конкретными шагами в этом направлении, вполне подходили для такой цели.

2 апреля 1801 г. Александр вместе с генерал-прокурором А. А. Беклешевым явился в общее собрание Сената (КФЖ. 1801. I. 354—355), занял председательское кресло и велел огласить 5 мани­фестов, проекты которых были рассмотрены неделей раньше в собра­нии знатнейших сановников (СВ. 1801. 5 апреля). В манифесте о восстановлении дворянской грамоты Александр торжественно объявлял, что он убежден «в справедливости, святости и неприкос­новенности преимуществ дворянства». «Мы первой обязанностью себе признали, — гласил манифест, — сим торжественно утвердить их, восстановить и удостоверить, утверждая, восстанавливая и императорским словом нашим за нас и наследников наших удосто­веряя все права и преимущества, в грамоте дворянства содержа­щиеся, и, напротив, отменяя, уничтожая и отлагая все, что противно оной или в ослабление ее силы по стечению обстоятельств и времени допущено или постановлено было, повелеваем вам, нашим вернопод­данным, признавать' и почитать сие наше постановление коренным и непрелагаемым законом Империи нашей». Во втором манифесте Александр объявлял от себя и своих наследников о восстановлении Городового положения и Жалованной грамоты городам. При этом он повелевал «признавать положение сие одним из главных, непреложных и неприкосновенных государственных постановлений, напротив, отменяя и отлагая все, что противно оному или несообразно силе его допущено или установлено было». Третий манифест провоз­глашал амнистию всем находившимся под судом и следствием, кроме «смертоубийц, разбойников и лихоимцев». Приговоренные к телесному наказанию освобождались от него, осужденные на смерт­ную казнь посылались в работы или на поселение, снимались все казенные взыскания до 1000 руб. Четвертый манифест торжественно объявлял об уничтожении важнейшего института политического сыска — Тайной экспедиции, в ведении которой находилось рас­следование дел, связанных с оскорблением величества, а также с изменой «государю и государству». В -начале XIX в. Тайная экспедиция находилась в руках генерал-прокурора и действовала под непосредственным контролем верховной власти. В манифесте в сжатом виде была изложена история деятельности Тайной экспе­диции и подведен ее своеобразный итог. Он состоял в том, что «лич­ные правила» монархов, «по существу своему перемене подлежащие, не могли положить надежного оплота злоупотреблению» в деятель­ности Тайной экспедиции и «потребна была сила закона, чтобы

присвоить положениям сим надлежащую неколебимость». Вместе с тем провозглашалось, что «в благоустроенном государстве все преступления должны быть объемлемы, судимы и наказуемы общею силою закона». Поэтому Тайная экспедиция уничтожалась, ее бумаги передавались в Государственный архив, а секретные дела должны были производиться впредь в Сенате и в учреждениях, ведающих уголовным судопроизводством.

Наконец, пятый манифест был обращен к крестьянам. Импера­тор торжественно заверял их, что впредь без особых государствен­ных причин к существующим ныне и установленным законами нало­гам «никакого прибавления и нового какого» он не допустит. Напро­тив, монарх обещал заботиться о том, чтобы уже существующие повинности «могли быть с большей удобностью поселянами отправ­лены». И как первый шаг в этом направлении манифест провозгла­шал свободный отпуск земледельческих продуктов за границу, объявлял, что пошлины на них повышаться не будут, предоставлял право крестьянам пользоваться по собственному усмотрению казен­ными лесами, за исключением корабельных. Соответствующий указ был дан и Адмиралтейств-коллегий по Лесному департаменту (ПСЗ. I. 19810—19815).

Таким образом, проекты, рассмотренные на тайном совете наибо­лее видных сановников, 2 апреля получили официальное оформле­ние. Однако снижение подушной подати произведено не было.¹⁴ Наиболее важными среди них были манифесты о восстановлении.двух «коренных и непрелагаемых, непреложных и неприкосновен­ных» государственных постановлений, или, по терминологии XVIII в., фундаментальных законов Российской империи, важнейших законо­дательных актов екатерининского царствования. Во многом эти акты должны были предопределить направление внутренней политики Александра I. Их издание демонстрировало преемственность внутри­политического курса Александра с основами внутренней политики Екатерины II. Тексты манифестов содержали и прямое указание на это обстоятельство. Так, восстановление Жалованной грамоты дворянству, изданной Екатериной II, мотивировалось в манифесте, в частности, тем, что Александр «положил во всем следовать по стезям ее». Аналогичная ссылка имелась и в манифесте об утверждении Жалованной грамоты городам и Городового положения. Император объявил, что восстановил их, «соображаясь великим намерениям вселюбезнейшей бабки», сохраняя «святость ее уста­новлений». Тем самым обещание, данное в первом манифесте Алек­сандра, возвратиться к политическим принципам Екатерины II, казалось, получало в этих актах свое конкретное воплощение. Именно так Сенат и воспринял эти документы. По прочтении каждого манифеста, сообщали «Санкт-Петербургские ведомости», сенаторы устраивали верноподданническую манифестацию, благодаря Алек­сандра за то, что он возобновил «кроткое и мудрое правление великой его прародительницы» (СВ. 1801. 5 апреля). Но одними демонстрациями верноподданнических чувств Сенат не ограничился. По собственному почину сенаторы решили «в отвращение всяких

могущих встретиться недоразумений» составить свод постановлений Павла, «воспоследовавших противу дворянских прав и преиму­ществ», поднести Александру специальный доклад об этом и тем самым официально оформить, в чем именно были нарушены права господствующего сословия в предыдущие 4 года. В чем же заключа­лись отступления Павла от дворянской грамоты, чем они были продиктованы и почему понадобилось ее восстанавливать? Главные нарушения царем привилегий дворян сводились к трем основным моментам. Во-первых, была фактически отменена свобода дворян от телесных наказаний. Во-вторых, подверглась стеснениям свобода дворянства от обязательной службы. В-третьих, дворянское местное самоуправление оказалось сильно ограниченным: губернские собра­ния отменены совсем, коллективные прошения вовсе запрещены. Если в распространении на господствующее сословие телесных наказаний сказался деспотический взгляд царя на роль наказаний вообще как важного инструмента государственной политики, то преграды, которые воздвигал самодержец на пути дворян, стремив­шихся уклониться от службы, были продиктованы потребностями дворянского государства. Армия нуждалась в офицерах, поскольку же командный состав армии был сугубо дворянским, а дворяне служить не хотели, Павел пытался, не разрушая сословной основы комплектования вооруженных сил, разрешить эту задачу, обстав­ляя выход в отставку или переход на гражданскую службу рядом затруднений. Что же касается ограничения прав местного самоуправ­ления, то в указах императора проявилась навеянная Французской революцией боязнь коллективных действий сословных групп, страх перед возможными открытыми выступлениями дворянской массы с заявлениями об эгоистических нуждах своего сословия. Свободой от телесных наказаний дворянство весьма дорожило, и дворян­ское государство мало что теряло от утраты права «пороть» благородное сословие. Но, признав свободу дворян от обязательной службы, верховная власть сразу же оказывалась перед проблемой, где взять квалифицированных военных и государственных служащих. Наконец, восстанавливая права местного самоуправления, верхов­ная власть не только отдавала в руки дворянства управление губер­ниями, но и предоставляла возможность этому сословию открыто высказывать свой сословный взгляд по основным внутриполити­ческим вопросам.

Все эти права излагались в докладе, который был поднесен Александру и утвержден им 5 мая 1801 г. Затем та же процедура была проделана и с восстановлением Жалованной грамоты городам. Сенатский доклад об этом, где вновь подтверждались права купцов пользоваться свободой от телесных наказаний и обращаться к мо­нарху с коллективными прошениями, был утвержден Александром 3 июня 1801 г. (ПСЗ. I. 19856, 19901).

Так бывший глава антиправительственной конспирации, в равной степени отрицавший политику екатерининского и павловского прави­тельств, первые свои шаги на правительственном поприще был вынужден сделать как ревностный сторонник политики Екатерины II.

Возвращение к политическим принципам Екатерины II в дворян­ских кругах связывалось с возвышением ее последнего фаворита П. А. Зубова. И хотя первые правительственные мероприятия вызвали удовлетворение в самых различных слоях столичного (РА. 1876. I. 128; АВ. XXX. 139; МП. VI. 11) и поместного дворян­ства (СВ. 1801. 16, 30 апреля; 17, 21 мая; 2 июля), возвращение Зубова на политическое поприще и возвышение вчерашних заговор­щиков, в значительной степени определявших этот правительствен­ный курс, было встречено в вельможных верхах Петербурга с нескры­ваемой неприязнью и даже с раздражением. В них видели живое воплощение режима фаворитизма, воскресения которого дворянские верхи никоим образом не желали. «Монарх в их руках, — подытожил С. В. Воронцов дошедшие до Саутгемптона вести из Петербурга. — Он не может иметь ни силы воли, ни твердости, чтобы противиться тому, чего хочет эта ужасная клика. Он должен беспрестанно видеть на лицах тех, кто окружает и преследует его, их скрытые мысли, которые они сами ему высказывают: «„Мы задушили твоего отца, и ты последуешь его примеру, если когда-либо осмелишься сопротив­ляться нашей воле"».¹⁵ Такие же сведения дошли и до короля Прус­сии Фридриха-Вильгельма III. Александр «окружен убийцами своего отца, — донес Люзи, — и вынужден некоторым образом подчиниться им, или же он настолько слаб, чтобы энергично следовать своей воле».¹⁶

Как ни изобиловали указы Александра ссылками на екатеринин­ское законодательство, как ни подчеркивалась в них преемствен­ность политики царя с политическими принципами его бабки,— все это вовсе не означало полного возврата к системе государствен­ного управления Екатерины II. Да такое возвращение и не было возможно. Ни одна внутриполитическая проблема, оставленная Екатериной II своим преемникам, не была разрешена Павлом. Напро­тив, к ним теперь прибавилась новая — ограничение царского самовластия. Этого не мог не сознавать Александр, но с первых же шагов ему приходилось приспосабливать принесенные на престол идеи к взглядам и настроениям тех кругов, усилиями которых он был поставлен во главе страны.

Александр вступил на престол, имея четкую программу реше­ния крестьянского вопроса. Едва ли у него была конкретная про­грамма преобразования государственного устройства. Но он был сторонником концепции «истинной монархии». Как и его непосред­ственные предшественники — Екатерина (на престоле) и Павел (будучи еще наследником), — Александр сознавал, что неограничен­ная самодержавная власть легко переходит в безграничный произ­вол и превращается в самовластие, которое расшатывает устои монархии и дестабилизирует политический режим в стране. Подобно отцу и бабке, Александр теоретически допускал, что в интересах монарха устроить управление так, чтобы монархическая власть совершала бы как можно меньше политических ошибок, т. е. дей­ствовала бы не только по прихоти или капризу монарха, а прини­мала бы самые благоразумные решения и предпринимала бы наибо-

лее целесообразные действия. Для этого требовалось так реоргани­зовать правительственные учреждения, чтобы они могли удерживать монарха от неправильных шагов и сводили бы до минимума воз­можность политических ошибок. Практика павловского правления, окончившегося дворянской расправой с царем, могла лишь укрепить Александра в мысли пойти по пути таких поисков. Да и не его одного. Мысль об ограничении царского самовластия получила довольно широкое распространение в сановных верхах столицы, испытавших на себе непосредственные проявления необузданного деспотизма Павла. Прежде всего такие настроения проявились среди руково­дителей антипавловского заговора.^|7Само воцарение Александра сопровождалось слухами о том, что в момент убийства Павла заго­ворщики пытались ограничить самодержавную власть и что именно «князь Зубов в эту ночь в кабинете императора держал в руке свер­ток бумаги, на котором будто бы написан был текст соглашения между монархом и народом» (Ц. 96). В петербургских гостиных строили различные предположения о том, что именно помешало заговорщикам, «не хватило ли им времени, чтобы дать созреть своим замыслам, или же их удержали другие соображения», но все сходи­лись в одном: после переворота стало заметно проявляться «стрем­ление к олигархии, готовой, по-видимому, возникнуть на обломках абсолютной власти» (Ольри. 7). Это стремление выражалось в «благотворном намерении» П. А. Зубова и П. А. Палена «ввести умеренную конституцию». Для этой цели Зубов брал у директора 1-го кадетского корпуса генерала Ф. М. Клингера «Английскую конституцию» Делольма «для прочтения». Екатерининский фаворит «делал некоторые намеки, которые, кажется, не могут быть иначе истолкрваны» (Ц. 397). Но одними намеками дело не ограничилось. После переворота братья Зубовы и Пален довольно свободно произносили слово «конституция» (Ольри. 7). Первым проявлением этих тенденций явилось учреждение Государственного совета.