Жительница нью‑йорка открывает для себя Средний Запад 11 страница

– …Ибо мы ничего не принесли в мир и ничего не можем вынести из него. Господь дал, Господь и взял; да будет имя Господне благословенно…

Когда все закончилось, Эмили зашла в офис, и там кассир, предварительно посмотрев ее водительские права, протянул ей через окошечко счет и принял от нее чек.

– Вы можете сопроводить останки в крематорий, – сказал он, – но я бы вам не советовал. Все равно смотреть не на что.

– Спасибо, – сказала она, сразу вспомнив дымящие на горизонте трубы‑близнецы.

– Вам спасибо.

Братья Уилсон дожидались ее у выхода.

– Тетя Эмми, – обратился к ней Питер. – Я знаю, что отец будет рад повидать вас. Может, заедем на пару минут?

– Ну, я… Хорошо.

– А вы, ребята?

Но его братья, которым надо было возвращаться на работу, пробормотали что‑то на прощание, и через минуту две машины рванули в разные стороны.

– Мой отец снова женился, – сообщил ей Питер, выехав на прямую. – Вы это знали?

– Нет. Нет, не знала.

– Ему очень повезло. Его жена прекрасная женщина, владелица ресторана в Сент‑Чарльзе, ее первый муж давно умер. Они с отцом дружили много лет.

– Ясно. И что, они живут в старом…

– Ну что вы! «Большая усадьба» осталась в прошлом. Вскоре после смерти моей матери он продал ее застройщику. На месте усадьбы сейчас хозяйничают бульдозеры. А отец перебрался к Вере, так зовут его жену, в ее квартиру над рестораном. Там очень мило. Кстати, с завода он ушел, вы знаете?

– Нет.

– Полгода назад он попал в автомобильную аварию, разбил голову, сломал плечо и после этого решил раньше выйти на пенсию. Сейчас он восстанавливается и особо не напрягается, а когда окрепнет, я думаю, он станет помогать Вере в ресторанном бизнесе.

– Ясно. – Через какое‑то время она вспомнила про старого Джеффри. – А как поживает твой дедушка, Питер?

– Он умер, тетя Эмми. Еще год назад.

– Да? Что ж… мне очень жаль.

Поля по обе стороны шоссе застроили жилыми массивами и шопинг‑центрами с огромными, под завязку заполненными автостоянками.

– Расскажи мне о себе, Питер, – попросила Эмили. – Где ты сейчас обретаешься?

– Мне повезло с работой. – Он на секунду отвлекся от дороги. – Я стал помощником капеллана в Эдварде‑колледже, в Нью‑Гэмпшире. Слышали об Эдвардсе?

– Разумеется.

– О лучшем месте для начала я не мог и мечтать, – продолжал он. – Мой начальник отличный человек и прекрасный священник, и к тому же мы одинаково смотрим на вещи. Работа у меня непростая, но она доставляет мне истинную радость. Мне нравится работать с молодежью.

– Мм… Это хорошо. Поздравляю.

– А как у вас, тетя Эмми?

– Ну, у меня все более или менее по‑старому.

После долгого молчания Питер, задумчиво глядя перед собой, сказал:

– Знаете, тетя Эмми, я всегда вами восхищался. Моя мать часто говорила: «Эмми – свободная пташка». В детстве я не понимал, что она имеет в виду, и однажды спросил ее. Она ответила так: «Эмми чужие мнения не интересуют. Она живет сама по себе и идет своей дорогой».

У Эмили перехватило горло. Через минуту, почувствовав, что уже может говорить, она спросила:

– Она правда так сказала?

– Насколько я помню, именно так.

Теперь они ехали по густонаселенным улицам пригорода, и им приходилось останавливаться перед каждым светофором.

– Здесь уже недалеко, – заверил ее Питер. – За следующим углом… Вот мы и приехали.

Ресторанная вывеска обещала «СТЕЙКИ и ЛОБСТЕРОВ» и «КОКТЕЙЛИ», но фасад был неприглядный: здесь и там краска облупилась, оконца были маленькие. Проезжая мимо такого заведения, голодная пара невольно подумает, а стоит ли здесь останавливаться. («Ты как считаешь?» – «Даже не знаю. Как‑то не внушает доверия. Может, дальше найдем что‑нибудь получше?» – «Дорогая, я же тебе говорил. Тут поблизости ничего нет». – «Ну, если так… ладно, была не была».)

Питер припарковался на гравийной стоянке с пробивающимися сорняками и повел Эмили за угол к деревянной лестнице, которая вела на второй этаж.

– Пап, – позвал он. – Ты дома?

Из глубины появился Тони Уилсон, похожий на постаревшего и растерянного Лоренса Оливье. Он открыл хлипкую дверь и впустил их со словами:

– Кого я вижу! Привет, Эмми.

Маленькая квартирка, имевшая вид времянки, – она напомнила Эмили убогое жилище Пуки над гаражом в «Большой усадьбе» – была загромождена мебелью. В редких простенках можно было разглядеть двух предков Тони, а также картинки в рамочках, какие продаются за пять‑десять центов. Из кухни выпорхнула сияющая Вера в шортах, энергичная крупная женщина за сорок.

– Только не думайте, что у меня от природы такие ноги‑тумбы, – с порога заявила она. – Это они у меня так опухают от аллергии. – Словно демонстрируя избыток плоти, она стукнула себя по ляжке, которая вся задрожала. – Где же мне вас посадить? Питер, сними коробку с голубого кресла.

– Спасибо, – сказала Эмили.

– Примите наши искренние соболезнования, – понизила голос Вера, усаживаясь рядом с Тони на маленькую кушетку, перекочевавшую сюда из старого дома. – Мать у всех одна.

– Она… давно и серьезно болела.

– Я знаю. С моей матерью была та же история. Пять лет почти не вылезала из больницы. Постоянная боль. Рак поджелудочной. Мой первый муж – рак толстой кишки. Умер в мучениях. А этот! – Она толкнула Тони в плечо. – Как же он меня напугал! Питер рассказал вам про аварию? Да, я же вам ничего не предложила! Как вы насчет кофе или чая?

– Спасибо. Ничего не надо.

– Хотя бы возьмите пирожное. Они вкусные. Она показала пальцем на тарелку, стоявшую на маленьком столике. Сухое печенье с шоколадными вкраплениями. Питер протянул руку за печеньем и, пока она продолжала говорить, тихо себе жевал.

– Короче. В половине шестого звонят мне из дорожной полиции. Прилетаю в больницу. Этот лежит на носилках в отделении экстренной помощи, без сознания, весь в крови. Мозги наружу. Всё, думаю, покойник.

– Ну хватит, Вера, – проговорил Питер с полным ртом.

Она повернулась к нему с округлившимися от простодушного негодования глазами:

– Ты мне не веришь? Не веришь? Клянусь богом, Питер. Его мозги вылезли наружу.

Питер сглотнул:

– По крайней мере, они смогли его заштопать. – Он повернулся к отцу. – Папа, вот материал, о котором я тебе говорил. Я думаю, тебе это будет интересно. – Из внутреннего кармана пиджака он достал сложенную брошюру, изящно отпечатанную на дорогой желтовато‑коричневой бумаге, с вензелем в виде старинного рыцарского шлема и шапкой: ЭДВАРДС‑КОЛЛЕДЖ.

– Что это? – тут же потребовала разъяснений Вера, которая никак не могла успокоиться из‑за того, что кто‑то мог поставить под сомнение ее рассказ о вылезших наружу мозгах. – Проповедь, что ли?

– Вера, полно тебе, – сказал Питер. – Я не читаю вам проповедей, сама знаешь. Это материалы, выпущенные нашей церковью.

– Мм? – Тони достал из нагрудного кармана рубашки свои очки, надел их и заморгал, уставившись на маленькую брошюру.

– Первая статья написана моим боссом, – объяснил Питер. – Ее, наверно, тоже стоит прочесть. А мой материал дальше.

– Мм… – Тони аккуратно вложил брошюрку в нагрудный карман, вместе с очками и сигаретами. – Молодец, Пит.

– Ох уж этот Питер, – по‑свойски обратилась Вера к гостье. – Клянусь вам, это что‑то. Представляю, как повезет с ним какой‑нибудь девушке, а?

– Конечно.

– У каждого свои проблемы, – продолжала Вера. – У меня, у Тони‑младшего, у Эрика… Ну, насчет Эрика не знаю. Но Питер – это что‑то! И знаете, что я вам скажу? Эти женщины в Эдвардсе его балуют. Носятся с ним как с писаной торбой. Они его кормят, убирают его постель, относят за него белье в прачечную…

– Вера, ну всё. – Питер взглянул на часы. – Тетя Эмми, если вы не хотите опоздать на поезд, нам лучше двигать.

 

Зимой Говард собрался в очередной раз в Лос‑Анджелес – с тех пор как они были вместе, это была уже его седьмая или восьмая поездка.

– Зачем мне все эти теплые вещи? – сказал он ей, когда она взялась собирать его чемодан. – Там же тепло.

– В самом деле, – согласилась она. – Я и забыла. Предоставив сборы ему, она ушла на кухню делать кофе, но затем передумала и налила себе кое‑чего покрепче. Эти отъезды давались ей нелегко. Она дала себе слово не спрашивать его, входят ли в его планы встречи с Линдой. Последний раз, когда она задала ему этот вопрос, перед третьей или четвертой поездкой, все закончилось чуть ли не скандалом. Тем более, убеждала она себя, пока алкоголь разливался по жилам, что это маловероятно. Они расстались без малого шесть лет назад – шесть лет, не хухры‑мухры, – и хотя время от времени он говорил о ней в своей привычной манере, за которую его хотелось убить, кажется, последние сомнения отпали: этот брак себя исчерпал.

Но в таком случае невольно возникал предательский вопрос, мучивший ее с самого начала и заставлявший ее снова и снова истерически требовать от него ответа: если брак себя исчерпал, то почему они не разводятся?

– В чем дело? – В дверях стоял улыбающийся Говард. – Ты пьешь одна?

– Ну да. Я всегда пью одна, когда ты уезжаешь. Я заранее тренируюсь, готовя себя к тому моменту, когда ты уедешь в Калифорнию с концами. Дай мне несколько лет, и я превращусь в одну из этих жутких уличных старух, собирающих пустые банки по помойкам и разговаривающих сами с собой.

– Эмили, прекрати. Ты на меня злишься. А из‑за чего, собственно?

– Действительно, с какой стати мне на тебя злиться? Выпить хочешь?

Именно эта его поездка в Калифорнию как раз не дала ей повода для волнений. Он позвонил ей четыре раза, и во время последнего разговора, когда он пожаловался на усталость, она сказала:

– Говард, послушай меня. Зачем тебе искать в аэропорту такси? Я тебя встречу.

– Нет, нет, – запротестовал он. – В этом нет необходимости.

– Я знаю, что в этом нет необходимости. Просто мне хочется.

После паузы, во время которой Говард обдумывал ее слова, он сказал:

– Ну хорошо. Эмили, ты душка.

Она не привыкла сидеть за рулем его большой бесшумной машины, тем более ночью и в дождь. Ее мощь и гладкий ход наводили на нее страх – она чаще, чем надо, нажимала на тормоза, вынуждая идущих за ней водителей недовольно сигналить, – но ощущение основательности и надежности этого транспортного средства и жемчужный блеск дождевых капель на широком темно‑зеленом капоте, несомненно, доставляли ей удовольствие.

Когда Говард вышел из «рукава», она поразилась тому, как он осунулся и сник, просто старик, но вот он ее увидел и обрадовался как мальчишка.

– Ух ты! Это здорово, что ты меня ждешь.

Не прошло и года, как он снова отбыл в Калифорнию, и на этот раз отсутствие Говарда прошло под знаком его молчания и ее страха. Она даже не могла его встретить, поскольку не знала, днем он прилетает или вечером, не говоря уже о рейсе. Все, что ей оставалось, – это ждать и прикладывать максимум усилий – на работе это касалось умиротворения вечно недовольной Ханны Болдуин, а вечерами ей приходилось всячески подавлять в себе острое желание напиться и уснуть.

Однажды об эту пору, возвращаясь в офис после ланча, она увидела изможденное, недовольное женское лицо сильно постаревшей женщины (синяки под глазами, морщины, вялые, обидчиво поджатые губы) и через секунду с ужасом поняла, что это ее отражение в зеркальной двери. Вечером, стоя перед зеркалом в ванной, она попыталась так и эдак «улучшить» лицо: прищуривала глаза с намеком на улыбку, а затем широко раскрывала рот, изображая полный восторг, сжимала и разжимала губы, с помощью ручного зеркальца отслеживала, как меняется ее профиль под разными углами, без устали меняла прическу в надежде добиться все того же желаемого эффекта. После этого, уже стоя перед большим зеркалом в прихожей, она сняла с себя всю одежду и принялась изучать свое тело под ярким светом. Животик пришлось втянуть, зато маленькие грудки смотрелись выигрышно: время было над ними не властно. Повернувшись спиной, она глянула через плечо и убедилась воочию, что ягодицы отвисают, а на ляжках появились складки, но в целом, решила она, снова становясь перед зеркалом фронтально, все обстояло совсем неплохо. Она отошла метра на три, пока не оказалась на ковре в прихожей, и стала выделывать разные па и принимать позы, каким научилась в классе по современному танцу в Барнарде. Это были хорошие упражнения, подарившие ей несколько приятных эротических минут. В далеком зеркале она видела стройную легкую девушку, двигавшуюся без всяких усилий, пока, оступившись, не застыла в неуклюжей позе. Она вспотела и тяжело дышала. Всё, довольно глупостей.

Теперь в душ. Но когда она вошла в ванную, зеркальце аптечки подловило ее с такой же жестокостью, как ранее зеркальная дверь на улице: она вновь увидела лицо постаревшей женщины, отчаявшейся, готовой схватиться за соломинку.

Говард вернулся через два дня, после того как она уже перестала его ждать, и по его лицу, если не по звуку поворачивающегося в замке ключа, она сразу поняла, что все кончено.

– Я бы тебе позвонил, но не захотел тебя будить, чтобы только сказать о том, что я немного задержусь. Как ты?

– Нормально. Как твоя поездка?

– Поездка… та еще. Давай‑ка я сначала приготовлю нам что‑нибудь выпить, а затем поговорим. – Из кухни, сквозь звуки ударяющихся о стекло кубиков льда и льющейся жидкости, донесся голос: – Между прочим, Эмили, нам есть о чем поговорить. – Он вернулся с двумя стаканами виски с содовой, в которых позвякивали кусочки льда. Вид у него был виноватый. – Во‑первых, – начал он после тяжелого вздоха, последовавшего за несколькими глотками, – вряд ли для тебя будет новостью, что я виделся с Линдой во время своих поездок.

– Нет, – сказала она. – Пожалуй, не будет.

– Иногда я заканчивал дела на день‑два раньше, – продолжал он, как будто приободренный ее словами, – и летел в Сан‑Франциско, чтобы с ней поужинать. Ничего больше. Она рассказывала мне о себе–у нее, кстати, все идет отлично: она с подругой открыла свою линию одежды, – а я по‑отечески ее выслушивал. Раз или два я спрашивал ее про молодых людей, и, когда она начинала говорить о тех, с кем она «видится» или «встречается», сердце у меня колотилось как ненормальное, а кровь пульсировала даже в кончиках пальцев, так что я…

– Говард, нельзя ли по сути?

– Хорошо. – Он почти до дна осушил свой стакан и снова издал глубокий вздох, но сейчас этот вздох выражал скорее облегчение, что самое трудное осталось позади. – Суть заключается в том, что эта поездка никак не была связана с делами нашей фирмы. Я тебе солгал, Эмили. Прости. Ненавижу лгать. Все это время я провел с Линдой. Одним словом, на пороге своего тридцатипятилетия… да, уже не подросток… она решила ко мне вернуться.

Потом в течение многих месяцев Эмили придумывала хлесткие фразы, которыми можно было пригвоздить его на месте, но в тот момент она не нашла ничего лучшего, как произнести это жалкое затертое словечко, которое сама же ненавидела с детства:

– Ясно.

За два дня Говард с виноватым видом вывез из квартиры все свои пожитки. Лишь однажды, когда с перекладины в стенном шкафу сорвалась тяжелая галстучная гроздь, произошла сцена, причем настолько ужасная, настолько отвратительная – она упала на колени и, обнимая его ноги, умоляла, умоляла его остаться, – что Эмили постаралась как можно скорее выкинуть это из головы.

 

В мире происходили вещи пострашнее, чем одиночество. В этом она убеждала себя каждое утро во время давно отработанных сборов, и на протяжении медленно тянущегося рабочего дня в своей рекламной конторе, и вечерами, когда надо было как‑то дотянуть до сна.

В телефонном справочнике Манхэттена она не нашла домашнего телефона Майкла Хогана, равно как и телефонов его фирмы по связям с общественностью. Он часто говорил о желании вернуться в Техас, откуда он был родом; что ж, вероятно, он осуществил свое желание.

Тед Бэнкс в справочнике был, и адрес не изменился, но когда она ему позвонила, он долго и явно емущаясь стал ей объяснять, что он женат и что она прекрасный человек.

Предпринимались и другие попытки – в ее жизни всегда было много мужчин, – но все они окончились ничем.

Абонент «Фландерс, Джон» в справочнике отсутствовал; правда, обнаружился «Фландерс, Дж.» на Вест‑Энд‑авеню, но когда она набрала указанный номер, Фландерс оказался женщиной.

Целый год она находила сладчайшую боль – почти наслаждение – в том, что взирает на мир с безразличием. «Поглядите на меня, – мысленно взывала она ко всем в середине тяжелого дня. – Поглядите: я выжила, я сдюжила, я не потеряла контроль над ситуацией».

Но бывали дни похуже, и один такой день, особенно скверный, случился незадолго до ее сорок восьмого дня рождения. Она отвезла готовый рекламный проспект вместе с макетом заказчику для одобрения, вернулась в офис, и только в кабинете Ханны Болдуин до нее дошло, что она забыла все материалы в такси.

– О боже! – Ханна с криком откинулась в кресле, поехавшем назад. Впечатление было такое, что ее подстрелили. Затем она снова подкатила к рабочему столу и, поставив на него локти, принялась теребить свои тщательно уложенные волосы. – Может, ты шутишь? Это был оригинал. Одобренный клиентом. С его подписью…

Глядя на нее, Эмили только сейчас поняла, что Ханна ей, в сущности, никогда не нравилась, но знала она и то, что, скорее всего, это унижение она переживает в последний раз.

– Полное, законченное разгильдяйство, – продолжала начальница. – Даже ребенок справился бы с этим поручением. Ты в своем репертуаре, Эмили. И ты не можешь сказать, что я тебя не предупреждала. Я давала тебе столько шансов. Я поддерживала тебя, поддерживала годами, но всему есть предел.

– Я тоже должна тебе кое‑что сказать, Ханна. – Эмили была горда тем, что она почти не дрожала, ни она сама, ни ее голос. – Я слишком долго проработала здесь, чтобы быть уволенной. Я подаю сегодня же заявление об уходе по собственному желанию.

Ханна оставила в покое свои растрепавшиеся волосы и впервые посмотрела ей в глаза:

– Эмили, ты хуже ребенка. Неужели ты не поняла, что я пытаюсь оказать тебе услугу? Если ты уйдешь по собственному желанию, то не получишь ни гроша. Если же я тебя уволю, то ты можешь рассчитывать на пособие по безработице. Ты даже этого не знаешь? Ты что, вчера на свет родилась?

 

Глава 3