Жительница нью‑йорка открывает для себя Средний Запад 3 страница

 

В течение трех лет Сара произвела на свет троих сыновей, чей возраст Эмили всегда вела от своей учебы: «Тони‑младший родился, когда я была на первом курсе, Питер – когда я училась на втором, а Эрик – когда я заканчивала третий».

– Ты посмотри, как они плодятся! – воскликнула Пуки, узнав о третьей беременности дочери. – Я думала, такое бывает только в итальянской деревне.

Эта беременность оказалась последней – тремя мальчиками дело ограничилось, – но всякий раз, закатывая глаза, Пуки давала понять, что они и так переборщили.

Даже известие о первой беременности ее как будто огорчило.

– Нет, я, конечно, рада за нее, – сказала она младшей дочери. – Просто Сара еще так молода.

За это время Пуки успела отказаться от апартаментов на Вашингтон‑сквер. Она устроилась на скромную должность в конторе по продаже недвижимости в районе Гринвич‑виллидж и перебралась в маленькую квартирку в доме без лифта, рядом с Хадсон‑стрит. Эмили приехала к ней из Барнарда на уик‑энд.

В данную минуту Пуки делала на ланч бутерброды с сардинами.

– А кроме того… – Она сняла с консервной банки жирную маслянистую крышку и облизала пальцы. – А кроме того, ты можешь представить меня бабушкой?

Эмили хотела ответить, что ее и матерью‑то трудно представить, но сдержалась. Эти уик‑энды для нее были настоящим испытанием. Завтра им предстояло совершить первое совместное паломничество в имение Уилсонов, в Сент‑Чарльз, Лонг‑Айленд.

– Сколько, говоришь, туда добираться?

– Сколько миль, не помню, а езды на поезде часа два. Приятное путешествие, если взять с собой что‑нибудь почитать.

Эмили захватила с собой английский учебник, но только она его раскрыла, как появился контролер. Он прокомпостировал их билеты со словами «Пересадка вимайке».

– Что он сказал? – шепотом спросила Эмили.

– Чтобы попасть на поезд в Сент‑Чарльз, надо сделать пересадку на станции Ямайка, – объяснила Пуки. – Это много времени не займет.

Еще как заняло! Они простояли полчаса на платформе, на жутком сквозняке, пока наконец не загромыхал прибывающий состав – и это было только начало! Интересно, все поезда на Лонг‑Айленд были такими же шумными, грязными и давно не ремонтировавшимися или только те, что следовали до Сент‑Чарльза?

– Такси здесь, конечно, нет из‑за войны, – сказала Пуки, когда они наконец вышли на маленькой станции, – но здесь пешком недалеко. Ты только глянь, какие деревья! А этот воздух!

На главной улочке Сент‑Чарльза они прошли мимо винного магазина, скобяной лавки и неопрятного вида заведения, предлагавшего «КРОВЬ И ПИЯВОК», после чего свернули на проселочную дорогу, и выходные туфли‑лодочки Эмили тут же стали увязать в грязи.

– Еще далеко? – спросила она.

– Пройдем вот это поле, потом лесок, и мы на месте. Боже, какая красота!

Долго ли, коротко ли, показалось имение. Эмили готова была признать: да, красиво, хотя и запущенно. Подъездная дорожка, утонувшая среди деревьев и живых изгородей, в какой‑то момент раздвоилась.

– Большой дом там, отсюда он почти не виден, туда мы наведаемся позже, – сказала Пуки. – А Сарин коттедж в эту сторону.

На лужайку перед бунгало из белой дранки им навстречу вышла Сара.

– Привет, – сказала она. – Добро пожаловать в Дом на Пуховой опушке.

Она произнесла это как отрепетированную реплику, и ее наряд тоже был хорошо продуман: яркая новенькая размахайка, возможно специально по этому поводу купленная. Выглядела она чудесно.

Ланч, который она приготовила, мог посоперничать с худшими трапезами Пуки. Другой проблемой был то и дело увядающий разговор. Сара желала услышать «всё» про Барнард, но когда Эмили начала рассказывать, она тут же увидела остекленевший взгляд и скучающую улыбку.

– Как чудесно, что мы снова собрались втроем, как в старые добрые времена, – заметила Пуки.

Но ничего чудесного на самом деле в этом не было: они сидели в скудно обставленной гостиной, с натянутыми улыбками, не зная, что сказать. Пуки все время дымила, пепел падал на ковер. На одной стене висели цветные фото истребителей, собранных на заводе «Магнум», на второй – обрамленная фотография Сары и Тони с памятного пасхального парада.

Джеффри Уилсон пригласил их на коктейли в большой дом, и Пуки, боясь опоздать, поглядывала на настенные часы.

– Вы идите, – сказала Сара. – Если Тони придет как положено, мы к вам присоединимся, но может и припоздниться. В последнее время он частенько работает сверхурочно.

В общем, они пошли без нее. Большой дом, тоже из белой дранки, вытянутый и несуразный, где в два, где в три этажа, венчали фронтоны, упиравшиеся в кроны деревьев. Уже на пороге в нос ударял запах плесени. Он шел от написанных маслом картин в коричневатых тонах, что висели в прихожей, и от скрипящих половиц, от ковров и стен, от мрачной мебели в гостиной, похожей на длинный темный пенал.

– Дом старый и слишком большой, чтобы управляться здесь без слуг, но мы стараемся, – говорил Джеффри Уилсон, наливая Пуки виски. – Эмили, вам тоже скотч или вы, как Эдна, предпочтете шерри?

– Шерри, пожалуйста.

– А главная проблема – это отопление, – продолжал он. – Дело в том, что мой отец строил это как летний дом, без нормального отопления. Один из жильцов поставил нефтяную топку, что отчасти помогло, но подозреваю, что большинство комнат нам придется на зиму закрыть. Ваше здоровье!

– А по‑моему, очаровательный дом, – возразила Пуки, усаживаясь поудобнее, чтобы в полной мере насладиться атмосферой. – Не хочу слышать никакой критики. Эмми, посмотри на эти прелестные старые портреты. Предки Джеффри. С каждой вещью в этой комнате связана какая‑нибудь история.

– Как правило, довольно заурядная, – вставил Уилсон.

– Удивительная история, – настояла на своем Пуки. – Джеффри, вы себе не представляете, как мне тут у вас нравится… эти чудесные луга и рощицы, Сарин коттедж, этот великолепный дом. В нем чувствуется… как сказать… настоящий шик. У него есть имя?

– Имя?

– Ну, вы же знаете, имениям часто дают названия. «Джална» или там «Дом с семью фронтонами»…

Джеффри Уилсон изобразил мыслительный процесс.

– С учетом нынешнего состояния я бы его назвал «Запущенная усадьба».

– Очень хорошо, – сказала Пуки, не уловив иронии. – Хотя «запущенная» – это не совсем то. А если… – она пожевала губами, – …а если «Большая усадьба»?

– Мм… – одобрительно промычал он в ответ. – Симпатично.

– Так, по крайней мере, я буду ее называть, – объявила она всем. – «Большая усадьба», Сент‑Чарльз, Лонг‑Айленд, штат Нью‑Йорк.

– А как вам колледж? – спросил Уилсон, поворачиваясь к Эмили.

– Очень… интересно.

Она сделала глоток и уселась поглубже в кресле в ожидании, когда наклюкается ее мать. Ждать оставалось недолго. После второй Пуки монополизировала беседу: подавшись вперед и уперев локти в расставленные колени, она рассказывала длинные бессмысленные истории про дома, где ей довелось жить, и на глазах у сидевшей напротив нее Эмили ее лицо постепенно оплывало, а колени все больше раздвигались, открывая последовательно резинки на чулках, потом темнеющие дряблые голые ляжки и, наконец, трусы.

– …но самый чудный дом был у нас в Ларчмонте. Дорогая, ты помнишь Ларчмонт? У нас были настоящие створчатые окна и шиферная крыша. Конечно, он был нам не по карману, но стоило мне его увидеть, как я сразу сказала: «Здесь и больше нигде». Я тут же подписала контракт, и мои девочки были в восторге. Никогда не забуду, как… Джеффри, вы сама любезность. По последней, и мы поедем…

Почему она не могла напиться тихо, поджав ноги под себя, как это делала Эдна Уилсон?

– Еще немного шерри, Эмили?

– Нет, спасибо.

– …и конечно, там замечательная школа, уже только из‑за этого можно было там остаться. Но я всегда считала, что девочкам полезно открывать для себя мир, к тому же…

Когда она наконец засобиралась, Джеффри Уилсону пришлось вести ее до дверей. На улице стемнело. Эмили взяла мать под руку, слабую, обмякшую, и они двинулись мимо деревьев и нестриженых кустов в долгий обратный путь к станции. В вагоне Пуки наверняка уснет – во всяком случае, она на это надеялась; всё лучше, чем выслушивать непрекращающуюся болтовню, а их ужин, если таковой будет, ограничится хот‑догом и кофе в здании вокзала. Ну и ладно, уик‑энд близился к концу, и через несколько часов она уже будет в колледже.

Колледж был центром ее жизни. В Барнарде она впервые услышала слово «интеллектуал», и оно сразу запало ей в сердце. Это было отважное слово, гордое слово, подразумевавшее пожизненное служение вещам возвышенным и холодное презрение к общим местам. Интеллектуалка может потерять невинность с солдатом в городском парке, но она способна посмотреть на это отстраненно, с трезвой усмешкой. Пусть ее мать напивается в компании, пусть «светит» своими трусами – интеллектуалка выше этого. Может, Эмили Граймз еще не стала настоящей интеллектуалкой, но она добросовестно записывала даже самую скучную лекцию и штудировала по ночам конспекты до рези в глазах, а значит, это было лишь вопросом времени. Да, собственно, слыша ее рассуждения, многие девочки в классе, и даже парочка студентов Колумбийского университета, уже считали ее интеллектуалкой.

– Это не просто тоска, – сказала она однажды о каком‑то занудном романе восемнадцатого века, – это пернициозная тоска.

После чего дня три, как она про себя отметила, соседки по общежитию то и дело вворачивали в разговор ее словечко.

Но чтобы называться интеллектуалкой, мало красиво рассуждать или даже попадать каждый семестр в список лучших студентов или в свободное время ходить в музеи, на концерты и на «фильмы», а не просто в киношку. Надо научиться не проглатывать язык в кругу патентованных интеллектуалов и не впадать в другую крайность, когда ты начинаешь нести всякую ахинею в безнадежной попытке исправить одну глупость, сказанную двумя минутами ранее. А если уж ты свалял дурака, то не ворочаться потом всю ночь в постели, изводясь по этому поводу.

Следовало быть серьезным и при этом – убийственный парадокс! – ни к чему не относиться слишком серьезно.

– Лихо вы, – сказал ей, второкурснице, взъерошенный мужчина на вечеринке.

– Лихо? Вы о чем?

– О вашем разговоре с Ласло. Я прислушивался.

– С кем?

– Вы даже не знаете, кто это? Клиффорд Ласло, будущий политолог. Настоящий тигр.

– Вот как?

– Но вы молодец. Не стушевались, но и в бутылку не полезли.

– Вы об этом коротышке в бифокальных очках?

– Во дает! – Он затряс массивными плечами, симулируя приступ смеха. – Ха‑ха‑ха. Коротышка в бифокальных очках. Выпить не хотите?

– Да нет, хотя… ну ладно.

Эндрю Кроуфорд оказался аспирантом философского отделения и ассистентом преподавателя. Его влажные волосы падали на глаза, и у нее возникало желание зачесать их назад пятерней. Его пухловатость оказалась обманчивой; пожалуй, он даже был по‑своему привлекателен, особенно в разговоре, но проводить больше времени на воздухе ему бы не помешало. Защитив докторскую, он намеревался продолжить преподавательскую деятельность («Если меня не заберут в армию, но кому нужна такая развалина?») и еще попутешествовать. Посмотреть, что останется от Европы, побывать в России и в Китае. Мир ждут непредсказуемые изменения, и он должен увидеть их своими глазами. Однако главное – преподавание.

– Мне нравится классная атмосфера. Я знаю, от этого веет скукой, но академическая среда – это мое. А ваша специализация?

– Я только на втором курсе. Вообще‑то «английский и литература», но я еще…

– Серьезно? Вы выглядите старше. То есть, я хотел сказать, кажетесь старше. И поведение, и то, как вы разобрались со стариной Ласло. Я был уверен, что вы аспирантка. У вас такой… как сказать… У вас такой уверенный вид. В хорошем смысле слова. Все эти вечеринки в какой‑то момент становятся неуправляемым сборищем, вы не находите? Каждый что‑то кричит, пытается набрать очки. Я, я, я. Еще выпьете?

– Нет, мне пора.

– Где вы живете? Я вас провожу.

– Не стоит. Я вообще‑то не одна.

– Кто он?

– Вы его не знаете. Дейв Фергюсон. Он стоит у дверей. Высокий такой.

– Этот? Ему же лет пятнадцать от силы.

– Не говорите глупости. Ему двадцать один год.

– Тогда почему этот крепыш не в армии?

– У него больное колено.

– Мениск? Повредил, играя в футбол? Мне этот тип знаком, как же.

– Я не знаю, на что вы намекаете, но только…

– Ни на что я не намекаю. Я никогда ни на что не намекаю, я всегда говорю, что думаю.

– Короче, мне пора идти.

– Подождите. – Он двинулся за ней сквозь толпу гостей. – Я могу вам позвонить? Вы мне дадите свой телефон?

Она написала номер на бумажке, сама не понимая, зачем это делает. Не проще ли было сказать «нет»? В том‑то и дело: сказать Эндрю Кроуфорду «нет» было практически невозможно. Что‑то в его облике – глаза, губы, вроде бы рыхлый торс – внушало мысль, что отказ будет равносилен смертельной обиде.

– Спасибо, – сказал он, пряча бумажку в карман с видом ребенка, которого только что перед всеми похвалили. – Нет, правда.

– Кто этот толстый коротышка? – поинтересовался Дейв Фергюсон, когда они вышли на улицу.

– Толком не знаю. Аспирант с философского. Я бы не назвала его толстым. – И после паузы добавила: – Высокомерный, пожалуй. – И снова засомневалась: вряд ли можно было назвать его высокомерным.

– Он на тебя запал.

– Ты так говоришь про всех.

Было приятно прогуляться с Дейвом Фергюсоном безоблачным вечером. Он прижал ее к себе, но без той голодной жадности, что свойственна некоторым парням. Они шли шаг в шаг, отбивая каблуками четкий, энергичный ритм.

– Я поднимусь? – спросил он ее у крыльца.

Теперь у нее была отдельная квартирка в студенческом блоке. Три или четыре раза она уже позволяла ему «подняться», и еще пару раз он оставался у нее до утра.

– Не сегодня, Дейв. – Она избегала встречаться с ним взглядом. – Я правда…

– Ты что, заболела?

– Нет, просто я устала и хочу сразу лечь спать. А завтра у меня тяжелый экзамен по Чосеру.

Глядя ему вослед, ссутулившемуся в своем пальто, она задала себя риторический вопрос: «И зачем я его прогнала?» Жизнь – противоречивая штука.

Один печальный опыт колледжа состоял в том, что Эмили почувствовала свое интеллектуальное превосходство над сестрой. По отношению к матери это произошло много лет назад, но то был особый случай; а тут у нее возникло ощущение совершенного предательства.

Впервые она обратила на это внимание, когда они с Пуки отправились в Сент‑Чарльз вскоре после рождения второго мальчика. Тони‑младший стоял на ногах, держась за мамину ногу и пуская слюни, пока взрослые разглядывали новое существо в колыбели.

– По‑моему, Питер – чудное имя, – говорила Пуки. – И ты, Сара, права: он совсем другой. У него и у маленького Тони совершенно разные характеры. Правда, Эмми?

– Мм…

После того как инспекция закончилась и дети уснули, они втроем уселись в гостиной, и Сара налила три бокала шерри. Сказывалось влияние Эдны Уилсон.

– Ох, наконец‑то можно посидеть.

Вид у нее был уставший, но стоило ей разговориться, как лицо оживилось. Временами, особенно после небольшой дозы алкоголя, Сара становилась почти такой же словоохотливой, как ее мать.

– Я тут невольно вспоминала папу. В августе?., ну да… в общем, когда Италия сдалась. Вы видели заголовки газет в тот день? «Ньюс» – единственная газета, которую мы здесь получаем, Тони она нравится – написала: «ИТАЛИЯ ВЫХОДИТ ИЗ ВОЙНЫ». В тот день я спускалась в деревню, так что мне попали в руки и другие газеты. «Тайме» и «Трибьюн», как и большинство изданий, сообщили: «ИТАЛИЯ СДАЕТСЯ» – или что‑то в этом роде. А что написала «Сан»? Папина газета! В старой доброй «Сан» я вижу заголовок: «ИТАЛИЯ КАПИТУЛИРУЕТ». Представляете? Нет, вы можете себе представить, чтобы папа написал такой заголовок или пропустил его в печать? Да он бы скорее умер. Короче, он бы никогда такого не позволил, – тут же поправилась она и сделала изрядный глоток.

– Я что‑то не поняла, – сказала Эмили.

– Ах, Эмми. Много ли людей знают слово «капитулировать»?

– Ты знаешь?

Сара захлопала глазами:

– Ну, то я, а то другие. Ежедневная газета рассчитана на миллионы читателей. Не знаю, мне это показалось забавным.

– Чудесно! – воскликнула Пуки.

Сара залезла на диван поглубже и убрала под себя ноги – интересно, это она тоже позаимствовала у Эдны Уилсон? – после чего разразилась очередным монологом с пылкостью актрисы, не сомневающейся в восторженной реакции зрителей.

– Я просто обязана вам это рассказать, – начала она. – В том году я получила письмо от Дональда Клеллона, в котором он…

– От Дональда Клеллона? – перебила ее сестра. – Правда?

– Ничего особенного, унылое письмецо, но дело не в этом. Он там писал, что часто меня вспоминает и все такое, что его воинская часть находится неподалеку, в Кэмп‑Аптоне, и что…

– Когда это было?

– Я уже не помню. Примерно год назад. Короче, в прошлом месяце у нас объявили воздушную тревогу, слышали про это?

– Не‑ет, – ответила Пуки, и ее лицо сразу приняло озабоченный вид.

– Естественно, ничего серьезного, хотя продолжалось это часа два. Я даже не успела испугаться, не то что многие в нашей деревне, они несколько дней потом только об этом и говорили. Короче, по радио объявили, что какой‑то солдат в Кэмп‑Аптоне врубил сирену по ошибке. Когда я рассказала об этом Тони, он долго хохотал, а я ему и говорю: «Наверняка это Дональд Клеллон».

Пуки запрокинула назад голову и разразилась неудержимым смехом, обнажив свои гнилые зубы, а за ней и Сара грохнула.

– Постойте, – подала голос Эмили, когда ее мать и сестра начали приходить в себя. – Кэмп‑Аптон – это сборный пункт, через пару дней новобранцев отправляют в военные лагеря, а оттуда в регулярные части. Если письмо от него пришло год назад, это значит, что он давно уже где‑то в Европе. – «Если вообще еще жив», – хотела она добавить, но решила не перебарщивать.

– Да? – удивилась Сара. – Я и не знала, а впрочем, какая разница.

– Эмми, не надо портить хорошую историю, – сказала Пуки. – Где твое чувство юмора? – И она еще раз, для пущего удовольствия, повторила ударную фразу: – Наверняка это Дональд Клеллон.

Эмили не знала, куда подевалось ее чувство юмора, но, совершенно точно, оно было не здесь и не в большом доме, куда они с Пуки позже отправились на ритуальный коктейль со старшими Уилсонами. По всей видимости, вместе с другими жизненно важными качествами оно осталось в колледже.

Какое‑то время она ждала, что Эндрю Кроуфорд ей позвонит не сегодня завтра, потом она перестала об этом думать, и только через год с лишним, когда она уже была третьекурсницей, раздался звонок.

За этот год она успела расстаться с Дейвом Фергюсоном и провести шесть романтических и несколько печальных недель с неким Полом Резником, ожидавшим призыва в армию. Позже он написал ей длинное письмо из Форт‑Силла, Оклахома, где объяснял, что он ее любит, но не желает себя связывать узами брака. Летом она поработала в книжном магазине в Верхнем Бродвее («Из студентов‑филологов выходят отличные книготорговцы, – сказал ей хозяин. – Будущего филолога я готов взять на работу не глядя»), а зимой как снег на голову обрушился этот звонок.

– Честно говоря, я сомневался, что ты меня вспомнишь, – сказал он, когда они уселись в кабинете греческого ресторана неподалеку от кампуса Колумбийского университета.

– Почему ты так долго тянул со звонком? – спросила она.

– Природная застенчивость, – объяснил он, разворачивая салфетку. – К тому же этот несчастный роман с молодой особой, чье имя пусть останется неназванным.

– Ясно. Кстати, как тебя все называют? Энди?

– Избави бог. «Энди» вызывает ассоциации с крутым парнем в кожаном прикиде, а это не мой тип. Я всегда был Эндрю. Так сразу и не выговоришь, согласен, – что‑то вроде Эрнеста или Кларенса, – но я привык.

По тому, как Эндрю Кроуфорд налегал на принесенное блюдо, можно было понять, что еда ему нравится, – он таки был пухловатым, – и в основном он помалкивал, пока не отвалился, поблескивая жирным ртом. Вот теперь он заговорил, судя по всему получая от этого такое же чувственное наслаждение, как от еды, и пересыпая свою речь словечками вроде «тангенциальный» и «редуктивный». О войне он говорил не как о катаклизме, способном его поглотить, – вторично прозвучала фраза о том, что он развалина, – а как о сложной и интригующей всемирной игре; он говорил о книгах, которых она не читала, и об авторах, чьи имена она слышала в первый раз, а потом перешел на классическую музыку, в которой она была почти полный профан.

– …а как тебе известно, партия рояля в этой сонате одна из самых сложных в мире. В техническом отношении.

– Ты еще и музыкант?

– В некотором роде. Я был так называемым одаренным ребенком, а когда выяснилось, что исполнительского таланта у меня нет, я взялся за сочинительство. Изучал композицию в «Истмане», пока не понял, что здесь мне тоже ничего не светит, и тогда забросил музыку окончательно.

– Наверно, это очень тяжело… вот так бросить то, чем ты жил.

– Да уж, мое сердце разбилось. Хотя мое сердце тогда разбивалось в среднем раз в месяц, так что это был лишь вопрос степени. Что ты хочешь на десерт?

– А сейчас твое сердце как разбивается?

– Мм? Уже реже. Два‑три раза в год. Так как насчет десерта? У них здесь отличная пахлава.

Пожалуй, он ей нравился. Если не считать жира на губах, которые он, впрочем, вытер, прежде чем навалиться на пахлаву. Никто из ее знакомых мальчиков не обладал такими широкими познаниями, не умел так хорошо обосновать свою точку зрения (вот кто был настоящий интеллектуал!), не был настолько зрелым, чтобы позволить себе самоиронию. В том‑то и вся штука: он не был мальчиком. Ему уже стукнуло тридцать. Он пришел в согласие с этим миром.

Идя по улице, она почти прильнула к его руке, а когда они остановились перед ее подъездом, она спросила, не хочет ли он подняться к ней на чашечку кофе. Он попятился, явно удивленный таким поворотом.

– Нет. Нет, нет, спасибо. Как‑нибудь в другой раз.

Он ее даже не поцеловал, только улыбнулся и как‑то неуклюже помахал ручкой. Поднявшись к себе, она долго ходила по комнате, засунув в рот костяшку пальца, и все пыталась понять, какую же она совершила ошибку.

Но через пару дней он ей позвонил. В этот раз они пошли на Моцарта, а когда вернулись, он сказал, что, пожалуй, не отказался бы от чашечки кофе.

Он сел на диван‑кровать, который она вместе с матерью купила на распродаже Армии спасения, а она, хлопоча на кухне, решала для себя трудный вопрос: должна ли она сесть подле него или на стуле, по другую сторону журнального столика. Она выбрала первый вариант, но он, кажется, никак не отреагировал. Когда она откидывалась назад, он подавался вперед, чтобы помешать свой кофе, и наоборот. Говорил он не переставая – о концерте, о войне, о мире, о себе.

Она взяла сигарету (надо же было чем‑то занять руки) и только успела ее зажечь, как он на нее набросился. Искры полетели на ее волосы и на платье, она вскочила, лихорадочно отряхиваясь, а он рассыпался в извинениях.

– Господи прости… вот увалень… вечно со мной случаются такие… представляю, что ты сейчас про меня думаешь…

– Ничего. Просто ты меня испугал.

– Знаю… я… ради бога, извини.

– Да нет, ничего страшного.

Она избавилась от сигареты и снова села рядом, и на этот раз он без особых проблем сумел ее обнять. Целуя ее, он весь порозовел, и еще она заметила, что он не спешит нащупать ее грудь или бедро, как это делают все парни; ему хватало объятий и поцелуев, которые он сопровождал тихими постанываниями. В какой‑то момент он оторвался от ее губ и спросил:

– Во сколько у тебя завтра первая пара?

– Не важно.

– Как это – не важно? Время позднее. Пожалуй, я пойду.

– Нет, останься. Пожалуйста. Я хочу, чтобы ты остался.

Только после этого он приступил к решительным действиям. Со стоном сорвал с себя пиджак и галстук и швырнул их на пол, потом торопливо помог ей расстегнуть платье. Она наскоро разобрала диван‑кровать, и через пару минут они уже сплелись в клубок, тяжело дыша и вжимаясь друг в друга. Его теплый массивный торс, хотя и мягкий на ощупь, выдавал силу.

– О, – стонал он. – О Эмили, я люблю тебя.

– Не надо, не говори этих слов.

– Но почему, если это правда. Я люблю тебя. Он присосался сначала к одному ее соску, потом к другому, а в это время руки ласкали ее тело. Так продолжалось долго, после чего он сполз с нее и затих.

– Эмили?

– Да?

– Извини, но… я не могу. Со мной это иногда случается. Ступор.

– А…

– Ужасно неловко. Бывают такие… Ты меня ненавидишь?

– Ну что ты, Эндрю.

С глубоким выдохом, как будто из матраса выпустили воздух, он приподнял свое грузное тело и медленно спустил ноги на пол. Вид у него был такой подавленный, что она обвила его руками сзади.

– Как здорово, – сказал он. – Держи меня так. Это правда, что я тебя люблю. Ты прелесть. Ты милая, добрая, цветущая, и я тебя люблю. Просто сегодня у меня… не стоит.

– Ш‑ш‑ш. Все хорошо.

– Скажи мне правду. В твоей жизни такое уже бывало? Когда у мужчины не получалось?

– Конечно.

– Ты это говоришь, чтобы меня успокоить. С твоей стороны это очень мило. Эмили, послушай. Такое случается со мной редко, ты мне веришь?

– Разумеется.

– Обычно я в полном порядке. Господи, иногда я до того завожусь, что меня невозможно…

– Ш‑ш‑ш. Все нормально. Просто не самая удачная ночь. Ничего, будут другие.

– Обещаешь? Правда?

– Конечно.

– Вот и прекрасно. – С этими словами он развернулся и заключил ее в объятия.

Однако все их дальнейшие попытки на протяжении недели – ночные, дневные, утренние – не увенчались успехом. В памяти осталось ощущение борьбы, жаркой, потной, и простыни, пропахшие их телами.

Несколько раз она говорила, что это, наверно, ее вина, а он отвечал, что своими словами она только усугубляет ситуацию.

Однажды он был почти у цели: она уже почувствовала его в себе.

– Вот! – сказал он. – Господи, вот, вот… – Но уже в следующее мгновение он из нее выскользнул и, придавив ее всем телом, не то всхлипывая, не то тяжело дыша, запричитал: – Сорвалось… сорвалось…

Она погладила его по влажной шевелюре.

– Это была волшебная минута.

– Спасибо на добром слове, но что уж тут волшебного. Это было всего лишь начало.

– Вот именно, Эндрю. Начало положено, и в следующий раз мы добьемся большего.

– Господи. Вот и я так говорю. Каждый раз, возвращаясь от тебя в этот убогий, жестокий, визгливый мир, я говорю себе: «В следующий раз я добьюсь большего». А заканчивается одним и тем же. Всегда – одним и тем же.

– Ш‑ш‑ш. Давай просто поспим. А утром попробуем…

– Утром будет еще хуже, сама знаешь.

В разгар февральской оттепели он позвонил ей и объявил о том, что принял решение. Разговор был не телефонный, поэтому он предложил встретиться в Вест‑Энде в четыре тридцать.

Она нашла его одного за стойкой бара, с кружкой пива, одна нога на подставке. Он повел ее в кабинет широкими шагами и, судя по всему, расслабленный. Она замечала это в нем не первый раз: встречая ее в баре или где‑нибудь на углу, он двигался как атлет на отдыхе.

Он уселся к ней вплотную и, держа ее за руку в перерыве между первой и второй кружками, рассказал, что он решил обратиться к психоаналитику. Телефон он взял кое у кого «на факультете», уже договорился о первом визите и настроен посещать врача два‑три раза в неделю, не важно. На это уйдут все его сбережения и часть зарплаты – возможно, ему даже придется одолжить деньги, – но иного пути нет.

– Это… это очень смелый шаг, Эндрю. Он стиснул ее ладонь.

– Не смелый шаг, но акт отчаяния. Наверно, надо было сделать это давно. А теперь, Эмили, самое трудное: мне кажется, пока я прохожу терапию, нам лучше не видеться. Как минимум год. После этого я тебя найду, но к тому времени у тебя наверняка появится кто‑то другой. Мне остается только надеяться на то, что ты будешь свободна. Видишь ли, Эмили, я хочу на тебе жениться, и если…

– Ты хочешь на мне жениться? Но ведь ты даже не…

– Не надо. – Он закрыл глаза со страдальческой гримасой. – Я знаю, чего я не сделал.

– Я не это собиралась сказать. Ты даже не сделал мне предложение.

– Ты самая милая, добрая, цветущая девушка из всех, кого я знал. – Он обнял ее за плечи. – Не сделал, и это естественно в таких обстоятельствах. Но через год, как только я стану… сама знаешь… я вернусь и сделаю тебе такое предложение, о каком ты даже не мечтала. Ты меня понимаешь, Эмили?

– Да хотя… в общем, да, понимаю.

– Вот и чудесно. А теперь пойдем отсюда, пока я не расчувствовался.

Денек был хороший. Молодые парочки высыпали на бульвар, чтобы насладиться обманчивой весной. Он быстро повел ее к цветочному магазину на углу.

– Сейчас я посажу тебя в такси и отправлю домой, – сказал он, – но сначала я куплю тебе цветы.