Жительница нью‑йорка открывает для себя Средний Запад 8 страница

– От этого ничего не изменится. Я бы на вашем месте особенно не волновалась, миссис…

– Граймз. Я не замужем.

Эта мания длилась недолго. На протяжении зимы Пуки в основном отдавала себе отчет в том, кто она такая, а вот ее речь становилась все менее членораздельной. Она самостоятельно садилась в инвалидное кресло и даже расхаживала по палате, хотя при этом как‑то раз обмочилась. К весне она впала в депрессию и заговаривала, только чтобы пожаловаться на ухудшающееся зрение, или на отсутствие внимания со стороны медсестер, или на нехватку сигарет. Однажды она потребовала принести ей губную помаду и зеркальце и, поизучав свою хмурую физиономию, нарисовала на зеркальной поверхности алый рот.

В тот год в рекламном агентстве «Болдуин» Эмили повысили до завотделом по авторским правам. Ханна Болдуин, подтянутая и энергичная «девушка» пятидесяти с лишним лет, любившая всем напоминать, что в Нью‑Йорке всего три агентства с женщиной во главе, как‑то сказала ей, что в этом бизнесе ее ждет хорошее будущее. «Мы любим тебя, Эмили», – повторяла она неоднократно, и Эмили отвечала ей взаимностью. Не любовью, конечно, – настоящей любви там не было ни с той, ни с другой стороны, – скорее, взаимное уважение и удовлетворение от общего дела. Ей эта работа нравилась.

Но отдых ей нравился больше. Тед Бэнкс продержался всего несколько месяцев. Беда заключалась в том, что наедине оба испытывали непреодолимую тягу к спиртному, как будто боялись друг к другу притронуться на трезвую голову.

С Майклом Хоганом отношения складывались толковее. Это был крупный энергичный и при этом на удивление мягкий человек. Он возглавлял маленькую фирму по общественным связям, но так редко говорил о своей работе, что Эмили порой забывала, чем он занимается. Но главное его достоинство заключалось в том, что он на нее практически не претендовал. В сущности, они даже не были друзьями: она могла ничего о нем не слышать и совершенно о нем не думать по нескольку недель, а потом он звонил как ни в чем не бывало («Эмили? Может, поужинаем?»), словно они ни на день не расставались. Это их обоих устраивало.

– Боюсь, что на свете найдется не много людей, с которыми ты захотел бы провести воскресенье, – как‑то сказала она ему, полулежа на подушках в его большой двуспальной кровати и листая «Нью‑Йорк тайме бук ревью».

Он согласно промычал в ответ, бреясь электробритвой в дверях ванной комнаты. Эмили перевернула страницу и сразу наткнулась на фотографию Джека Фландерса, выглядевшего гораздо старше и еще печальнее, чем она его запомнила В обзоре под названием «Весенние поэтические итоги» были фотографии еще трех авторов. Она пробежала взглядом все колонки и нашла то, что искала:

 

Достигнув зрелого возраста, некогда искрометный Джек Фландерс пришел к радующему глаз приятию порядка вещей – порой оно пронизано острым ощущением утрат. Его четвертая книга «Дни и ночи» демонстрирует отточенное мастерство, которое мы вправе от него ждать, но, кроме этого, кажется, больше нечем восхищаться. Приятие и сожаления – достаточно ли этого? Для повседневного существования – возможно; для высших запросов искусства – едва ли. Вашему покорному слуге не хватает огня прежнего Фландерса.

Некоторые любовные стихи волнуют, в частности «Айовский дуб», с его сильной, эротически заряженной последней строфой, и «Предложение руки и сердца», неожиданно открывающееся строчками: «Я смотрю, как ты играешь с собакой, и спрашиваю себя / Чего эта девушка от меня хочет?» Но подавляющее большинство стихотворений проскакиваешь, не находя в них ничего, кроме сентиментальности и общих мест.

Заключительную поэму, вероятно, следовало убрать из рукописи еще до того, как она пошла в типографию. Даже название – «Вспоминая возвращение в Лондон» – звучит неуклюже, сама же вещь является сомнительным экзерсисом на тему двойной ретроспекции: поэт сожалеет о том времени, когда он стоял перед парадным лондонского дома, сожалея о другом, еще более отдаленном времени. Сколько разочарований способно выдержать одно стихотворение, не рискуя при этом сделаться смехотворным?

Эту тоненькую книжку закрываешь с ощущением, что ты подхватил от поэта вирус «сожаления о сожалении», хотя почти не разделяешь его надежд.

А вот блистательно‑смелый новый сборник Уильяма Крюгера – это настоящий поэтический фейерверк…

 

Жужжание электробритвы какое‑то время назад прекратилось, и, подняв голову, она только сейчас увидела заглядывающего ей через плечо Майкла Хогана.

– Чем это ты увлеклась?

– Да так, материал об одном знакомом.

– Да? Кто же это?

На журнальной странице было четыре фотографии, и она с легкостью могла показать на любого автора, даже на Крюгера, все равно он никого не знал и они были ему безразличны, но в ней шевельнулся червячок верности старым привязанностям.

– Вот. – Ее палец коснулся лица Джека.

– У него такое лицо, будто он только что похоронил своего последнего друга.

 

Как‑то в пятницу утром Сара позвонила Эмили в офис и оживленным голосом спросила, как та отнесется к ланчу вдвоем.

– Ты что, в городе?

– Ну да.

– Хорошо. А что тебя привело в Нью‑Йорк?

– Вообще‑то Тони приехал на деловую встречу, но главное, у нас билеты на «Вернись домой, гуляка» с Родериком Гамильтоном, а после спектакля мы с ним увидимся за кулисами.

Родерик Гамильтон, знаменитый британский актер, играл в пьесе, премьера которой недавно состоялась в Нью‑Йорке.

– Здорово, – сказала Эмили.

– Когда Тони жил в Англии, они ходили в одну школу, я тебе рассказывала?

– Да, насколько я помню.

– Тони все не решался ему написать, но я его заставила, и вот мы получили совершенно чудное, очаровательное письмо, в котором он писал, что, разумеется, он помнит Тони и хочет его снова увидеть и будет рад познакомиться со мной. Потрясающе, да?

– Не говори.

– Короче. Мы остановились в «Рузвельте», Тони весь день занят, так почему бы нам здесь не поланчевать? У них тут есть очень милое заведение – «Лихой наездник».

– Что ж, подходящее название для двух старых кляч.

– Что ты сказала, дорогая?

– Не важно. Час дня тебя устроит?

Войдя в ресторан, она сначала подумала, что Сары еще нет, – сплошь незнакомые лица, – но затем увидела, что ей улыбается полноватая разодетая матрона, сидящая одна за столиком.

– Садись, дорогая, – сказала Сара. – Ты отлично выглядишь.

– Ты тоже, – ответила Эмили, хотя это была неправда.

В Сент‑Чарльзе, одетая по‑простому, Сара еще более‑менее выглядела на свой возраст – Эмили в уме быстро посчитала: сорок один, – но здесь она казалась старше. Глаза подведены и оттенены, двойной подбородок, плечи опущены. По всей видимости, она никак не могла решить, какие из броских ювелирных украшений надеть к своему дешевому бежевому костюму, и в результате вышла из положения, надев все сразу. За последний год на зубах у нее появились основательные коричневые пятна.

– Дамы желают что‑нибудь из бара? – поинтересовался официант.

– А как же, – быстро отреагировала Сара. – Мне сверхсухой мартини, безо льда, с долькой лимона.

Эмили заказала сухое вино («Мне сегодня еще работать»), и они постарались расслабиться.

– Знаешь, о чем я подумала, – сказала Сара – Я девять лет не была в Нью‑Йорке. Здесь все так изменилось, просто поразительно.

– Ты должна приезжать сюда чаще.

– Знаю. Я бы с радостью, но Тони терпеть не может Нью‑Йорк. Он ненавидит весь этот транспорт, и еще он считает, что здесь все слишком дорого.

– Мм…

– Да! – Сара опять оживилась. – Я тебе говорила, что мы получили весточку от Тони‑младшего? – Несколько месяцев назад после разрыва с разведенкой – она нашла партнера постарше – Тони‑младший уехал в Калифорнию и записался в морскую пехоту. – Он прислал нам из Кэмп‑Пендлтона чудесное большое письмо. Конечно, отец до сих пор в ярости, он даже грозился лишить его наследства…

– Какого наследства?

– Ну, ты понимаешь, поразить его в правах. Я думаю, служба пойдет ему на пользу.

– А другие мальчики?

– Ну, Питер весь в учебе, каждый семестр попадает в список лучших студентов, а Эрик… Трудно сказать, он по‑прежнему увлечен только машинами.

Разговор свернул на их мать, которую Эмили давненько не посещала Оказывается, Саре звонил из клиники социальный работник с жалобами на Пуки, нарушающую дисциплину.

– Что это значит?

– Она делает вещи, которые расстраивают других больных. Один раз в четыре утра она зашла в палату к какому‑то пожилому мужчине и спросила: «Как, ты не готов? Ты забыл, что сегодня наша свадьба?» Она продолжала все в таком духе, пока он не вызвал сестер, чтобы они ее увели.

– О господи.

– Да, но он был очень любезен – я о социальном работнике. Он просто предупредил, что, если подобное будет продолжаться, нам придется ее забрать.

– Но… куда же мы ее пристроим? Сара закурила.

– «Сентрал Ислип», я думаю, – сказала она, выпуская струю дыма.

– Это что такое?

– Государственная больница. Бесплатная, но, насколько я понимаю, очень хорошая.

– Ясно.

Пригубив второй бокал мартини, Сара смущенно призналась:

– Вообще‑то это лишнее. Мой врач сказал мне, что я слишком много пью.

– Так и сказал?

– О, это не было серьезным предупреждением, просто он мне посоветовал сбавить обороты. Он сказал, что у меня… увеличена печень. Ну, не знаю. Не будем о грустном. Эмми, я так редко тебя вижу, что сейчас должна услышать все о твоей работе и личной жизни, всё‑всё. Тем более вечером мы встречаемся с Родериком Гамильтоном, и я хочу прийти в хорошем настроении. Будем наслаждаться.

Но не прошло и нескольких минут, как она уже обводила комнату задумчивым взглядом.

– Здесь мило, правда? Сюда папа приводил меня, перед тем как посадить на поезд. Иногда мы ходили в «Билтмор» или в «Коммодор», но это место мне запомнилось больше всего. Официанты знали его и уже узнавали меня. Они приносили мне два шарика мороженого, а папа пил свой двойной виски. И мы с ним говорили, говорили…

Позже Эмили не могла вспомнить, сколько же мартини в результате выпила Сара, три или четыре; помнила только, что к моменту, когда ей принесли цыпленка по‑королевски, сама она уже немного «поплыла» и что ее сестра почти не притронулась к еде. И от кофе отказалась.

– Ох, Эмми, дорогая. Кажется, я немного пьяна, – сказала она. – Смешно, да? Сама не знаю, зачем я… а, ничего страшного. Ненадолго прилягу в номере. До возвращения Тони еще полно времени.

Потом мы с ним поужинаем и поедем в театр. И все будет хорошо.

Ей потребовалась помощь, чтобы встать со стула. И чтобы дойти до выхода. Крепко держа сестру под вялую руку, Эмили довела ее до лифта.

– Все о'кей, Эмми, – повторяла она. – Дальше я сама.

Но Эмили довела ее до номера, где Сара сделала три‑четыре неверных шага и рухнула на широкую кровать.

– Я в порядке, – сказала она. – Я только немного вздремну, и все будет хорошо.

– Ты не хочешь раздеться?

– Не надо. Ты за меня не волнуйся, все хорошо.

И Эмили вернулась на работу в рассеянном состоянии. А ближе к концу рабочего дня ее охватило чувство радости, к которому примешивались угрызения совести: пройдут месяцы, а то и годы до ее следующего свидания с сестрой.

Вечер она проведет одна, и, если все правильно спланировать, одиночество не будет ей в тягость. Прежде всего надо переодеться по‑домашнему и сделать заготовки для легкого ужина, а пока он томится на плите, налить себе винца – не больше двух бокалов – и посмотреть по Си‑би‑эс вечерние новости. Позже, вымыв посуду, она сядет в покойное кресло или уляжется на диване с книжкой, и часы пробегут незаметно, пока не придет время укладываться спать.

Когда в девять часов вдруг зазвонил телефон, она вздрогнула, а Сарин слабый, жалобный голос в трубке заставил ее вскочить с дивана.

– Слушай, мне ужасно неудобно тебя об этом просить, но ты не могла бы приехать в гостиницу?

– Что случилось? Почему ты не в театре?

– Я… не пошла. Я объясню тебе при встрече. Всю дорогу в такси, постоянно застревавшем в пробках, Эмили старалась ни о чем не думать; она старалась ни о чем не думать и пока шла по длинному, устланному ковром коридору. Дверь в Сарин номер была чуть приоткрыта. Сначала она хотела ее толкнуть, но потом решила постучать.

– Энтони? – послышался робкий, с затаенной надеждой голос.

– Нет, детка. Это я.

– А, Эмми. Заходи.

Эмили вошла в темную комнату и закрыла за собой дверь.

– Ты в порядке? – спросила она. – Где выключатель?

– Не включай пока. Давай сначала немного поговорим, хорошо?

При слабеньком голубоватом свете из окна можно было разглядеть, что сестра лежит на кровати примерно в той же позе, в которой Эмили днем ее оставила, только постель была разобрана и из одежды на Саре осталась одна комбинация.

– Эмми, ради бога, извини меня. Зря я, наверно, тебе позвонила, но дело в том, что… Можно, я с самого начала? Когда Тони вернулся, я еще была… не совсем трезвая… Из‑за этого мы с ним сильно поругались, он сказал, что не возьмет меня в театр и… в общем, он отправился на спектакль один.

– Один?

– Представь себе. Его можно понять, в таком состоянии я не могла встречаться с Родериком Гамильтоном, сама виновата. Но… прошлым летом мы с тобой так славно обо всем беседовали, а тут мне надо было выговориться, и я тебе позвонила…

– Ясно. Ты правильно поступила. Уже можно включить свет?

– Ну что ж, включай.

Рука нашарила на стене выключатель, комната озарилась светом, и Эмили увидела всюду кровь: на смятых простынях и подушке, спереди на комбинации и на опухшем, кривящемся лице, даже на волосах.

Эмили так и села, прикрывая глаза ладонью.

– Это невозможно. Это дурной сон. Он тебя бил?

– Ну да. Ты не дашь мне сигаретку, дорогая?

– Но, Сара, тебе должно быть очень больно? Дай мне тебя получше рассмотреть.

– Не надо. Не подходи ко мне близко, ладно? Все будет хорошо. Я должна встать и умыться… надо было это сделать до твоего прихода. – Она с трудом поднялась и на нетвердых ногах проследовала в ванную, откуда послышался звук льющейся в раковину воды.

– Бог мой, – донесся ее голос. – Вообрази: с таким лицом меня представляют за кулисами Родерику Гамильтону!

– Сара, послушай, – сказала Эмили сестре, когда та вернулась в спальню. – Ты должна мне кое‑что рассказать. Такое уже случалось в прошлом?

Сара, смывшая с лица почти всю кровь, сидела на кровати в халате и курила сигарету.

– Само собой. Это у нас происходит регулярно. По крайней мере раз в месяц, на протяжении двадцати лет. Но обычно без таких последствий.

– И ты об этом никому не рассказывала!

– Джеффри когда‑то давно чуть было не рассказала. Он спросил, откуда у меня фингал, и у меня уже чуть не сорвалось с языка, но я подумала: «Нет, будет только хуже». Папе, наверно, я могла бы рассказать… Случалось это и при мальчиках. Тони‑младший даже пригрозил, что убьет его, если это повторится. Собственному отцу так сказал.

На низком шкафчике у стены стояли бутылки со спиртным и ведерко со льдом. Эмили глядела на них с вожделением. Больше всего ей сейчас хотелось выпить чего‑нибудь покрепче, но усилием воли она заставила себя сидеть, по‑прежнему прикрывая глаза ладонью, как будто смотреть на сестру прямо было ей невмоготу.

– Ох, Сара, Сара, – проговорила она. – Как ты можешь с этим мириться?

– Это брак, – был ей ответ. – Если желаешь сохранить брак, приходится кое с чем мириться. И потом, я люблю его.

– «Я люблю его»! Звучит как реплика из пошлого… Можно ли любить человека, который обращается с тобой как…

Послышался лязг поворачиваемого в замке ключа, и Эмили встала навстречу зятю с уже заготовленными словами.

Он удивленно заморгал при виде ее, хотя лицо его при этом ничего не выражало – возможно, по причине выпитого. На нем был темного цвета летний костюм, купленный Сарой на какой‑нибудь дешевой распродаже.

– Ну, как пьеса, мерзавец? – спросила Эмили.

– Эмми, не надо, – попросила Сара.

– Что «не надо»? Кто‑то должен назвать вещи звоими именами? Как поживает Родерик Гамильтон?

Я к тебе обращаюсь, орангутанг, избивающий собственную жену!

Тони ее проигнорировал, прошествовав мимо с опущенной головой, как всеми презираемый маленький мальчик игнорирует своих мучителей. Но комната была такая маленькая, что он поневоле ее задел, направляясь к бару. Выставив три здоровых гостиничных фужера, он начал разливать в них виски.

Его молчание не сбило ее с толку. «Если он предложит мне выпивку, я ее выплесну ему в лицо, – решила она, – но сначала выскажу все, что я о нем думаю».

– Ты неандерталец. – Она вспомнила словцо, которым обозвал его когда‑то Эндрю Кроуфорд. – Ты свинья. Клянусь – ты меня слышишь? – если ты еще раз хоть пальцем тронешь мою сестру… – она не знала, как закончить эту фразу, разве что повторить угрозу Тони‑младшего, и она ее повторила, – я тебя убью.

Она отхлебнула виски – очевидно, он все‑таки вручил ей фужер, – и когда горячая волна спустилась в грудь и побежала по рукам, она вдруг поняла, что получает удовольствие. Приятно страстно выступать за правое дело в столь очевидной ситуации – драчливая младшая сестренка в роли ангела мщения! Пусть это радостное возбуждение длится как можно дольше. Об одном она пожалела, кинув взгляд в сторону Сары: что та вымыла лицо, и прикрыла халатом ночную рубашку в пятнах крови, и заправила постель, чтобы спрятать те же следы преступления. Все было бы куда драматичнее.

– Эмми, все хорошо, – сказала Сара умиротворяющим, спокойным тоном, какой она всегда употребляла в детстве, когда Эмили выходила из‑под контроля.

У Сары тоже в руке был фужер, и на мгновение Эмили испугалась, что вот сейчас Тони усядется рядышком с женой, чтобы продемонстрировать свой фирменный ритуал со сладкими улыбками и переплетением рук с наполненными фужерами. Нет, обошлось.

Кажется, Сарино «все хорошо» помогло Тони обрести равновесие. Впервые посмотрев Эмили в глаза, он произнес с ухмылочкой, за которую хотелось его придушить:

– Ну что тут скажешь. Ты не хочешь сесть?

– Представь себе, нет, – отрезала она и сама же испортила эффект от фразы, хорошо приложившись к виски.

Высшее наслаждение от конфронтации куда‑то улетучилось. Теперь она чувствовала себя незваной гостьей, которая сунула свой нос в чужие дела. Перед уходом она постаралась выдать еще парочку громких фраз – каких именно, она потом не могла вспомнить; скорее всего, риторические повторы, включая пустые угрозы в духе Тони‑младшего, – настойчиво и, пожалуй, с преувеличенным участием несколько раз спросила Сару, действительно ли все хорошо, и вот уже она ехала в лифте, а спустя еще какое‑то время входила в свою квартиру, ощущая себя полной дурой.

Ей стоило больших усилий не позвонить Майклу Хогану («Сегодня я одна просто не выдержу, – сказала бы она ему, – а впереди еще выходные…»), но вместо этого она пропустила несколько рюмочек и легла спать.

Когда на следующее утро зазвонил телефон, она почти не сомневалась, что это Майкл Хоган («Как насчет того, чтобы вместе пообедать?»), но ошиблась.

– Эмми?

– Сара? Ты в порядке? Где ты?

– Я в городе… в телефонной будке. Тони уехал домой, а я сказала ему, что еще задержусь здесь… Мне надо все обдумать. И вот я сижу в парке и…

– Где ты сидишь?

– Рядом с Вашингтон‑сквер. Так странно, здесь все изменилось. Я и не знала, что нашего старого дома больше нет.

– Весь этот квартал давно снесли, когда решили построить Студенческий центр.

– Вот как? Я ничего не знала. Короче, если у тебя нет особых планов, может, увидимся? Позавтракаем, то‑сё.

– Да, конечно, – сказала Эмили. – Где я тебя найду?

– В парке. На скамейке неподалеку от того места, где стоял наш дом. Можешь не спешить.

По дороге Эмили взвешивала возможные варианты. Если Сара ушла от мужа, она может захотеть ненадолго пожить у сестры – или надолго, – что создаст неудобства для Майкла Хогана. Впрочем, у Майкла есть своя квартира, так что выход из положения найдется. Но может, она действительно пока только «все обдумывает»? И вечером вернется в Сент‑Чарльз?

Парк заполнили детские коляски и жизнерадостные, атлетически сложенные молодые люди, бросавшие фрисби. Хотя дизайн изменился – дорожки разбегались во все стороны, – Эмили без труда вспомнила то место, где когда‑то ее закадрил Уоррен Мэддок или Мэддокс.

Сара, как и ожидалось, имела жалкий вид – скукоженная, безвкусно одетая, в измятом бежевом платье, она подставила солнцу свое лицо в синяках и, кажется, вся отдалась во власть воспоминаний о лучших временах.

Эмили привела ее в приличную прохладную кофейню (настоящий ресторан повлек бы за собой неизбежную «кровавую Мэри» или пиво), и два часа они потратили на пустые разговоры.

– Сара, определись, – в конце концов сказала она. – Ты говоришь, что должна уйти от него, говоришь, что хочешь уйти от него, но стоит нам перейти к конкретике, как ты заявляешь: «Я люблю его». Мы ходим кругами.

Сара уставилась на застывшие остатки желтка и сосиску у себя на тарелке.

– Ну да. Ты у нас ходишь прямо, а я кругами. Если бы у меня была твоя голова…

– Сара, дело не в голове, а…

– И в ней тоже. Мы с тобой разные. Я не говорю, чей взгляд на вещи правильнее, просто я всегда считала, что брак – это… святое. Другие могут смотреть на это иначе, но я такая. Я была девственницей, когда выходила замуж, и девственницей осталась. В том смысле, – поспешила она уточнить, – что у меня ничего не было на стороне. – На этих словах она быстро поднесла ко рту сигарету и прищурилась в даль, то ли чтобы скрыть смущение, то ли желая изобразить некую отрешенность.

– Что ж, пусть так, – сказала Эмили. – Но если брак свят, разве отсюда не следует, что с этим должны быть согласны обе стороны? Что святого в том, как обращается с тобой Тони?

– Он делает что может, Эмма. Я понимаю, звучит смешно, но это правда.

Эмили выпустила облако дыма и, откинувшись на спинку сиденья, обвела взглядом зал. В кабинете напротив о чем‑то шушукалась юная парочка, при этом девичьи пальчики вычерчивали небольшие эллипсы на внутренней поверхности бедра ее парня в тесных выцветших джинсах.

– Послушай, Сара, – сказала она. – Давай вернемся к тому, с чего мы начали. Ты можешь жить у меня сколько захочешь, а мы пока поищем тебе работу и собственное жилье. Ты можешь не относиться к этой ситуации как к окончательному разрыву, считай, что это…

– Я знаю, дорогая, с твоей стороны это очень мило, но все не так просто. Во‑первых, что я буду делать?

– Ты много чего можешь делать, – ответила Эмили, хотя единственное, что пришло ей в голову, это место секретарши в приемной какого‑нибудь дантиста. (Откуда берутся эти милые никчемные дамы среднего возраста и как они получают эти места?). – Не важно, – поспешила она сменить тему. – Сейчас главное – принять решение. Ты возвращаешься в Сент‑Чарльз или начинаешь здесь новую жизнь.

Сара помолчала, делая вид, что обдумывает ее слова, а затем, как и ожидалось, сказала:

– Я, пожалуй, вернусь. Прямо сегодня.

– Но почему? Потому что ты ему нужна?

– Мы нужны друг другу.

Итак, решено: Сара возвращается домой, и Эмили в любое время дня и ночи может быть в распоряжении Майкла Хогана, а также любого другого мужчины, который сменит его в будущем. Она испытала явное облегчение, хотя, по понятным причинам, не показала виду.

– На самом деле ты боишься одного, – сказала она сестре не без насмешки, – как бы Тони тебя не бросил.

Сара опустила глаза, выставив на обозрение свой бело‑голубой шрамик над бровью:

– Ну да.

 

 

Часть третья

 

Глава 1

 

В последующие годы, вспоминая о сестре, а это случалось не часто, Эмили всякий раз внушала себе, что сделала все от нее зависящее. Она высказала Тони все, что она о нем думает, и предложила Саре кров. Кто бы на ее месте сделал больше?

Сара представляла собой занимательную тему в разговоре с мужчинами, в чем Эмили неоднократно имела возможность убедиться.

– У меня есть сестра, которую постоянно бьет муж, – сообщала она.

– Да что вы? По‑настоящему?

– По‑настоящему. На протяжении двадцати лет. И самое занятное знаете что? Я понимаю, ужасно говорить это о собственной сестре, но, похоже, ей это нравится.

– Нравится?

– Ну, не то что нравится, но она принимает это как должное. Она верит в брак, вот в чем дело. Однажды она мне сказала: «Я была девственницей, когда выходила замуж, и девственницей осталась». Вы слыхали что‑нибудь подобное?

После таких признаний – как правило, в подпитии, за полночь – она испытывала угрызения совести, но достаточно было дать себе слово, что это не повторится, и чувство вины быстро проходило.

Да и некогда было терзаться при ее занятости. В начале 1965 года агентство «Болдуин» обзавелось клиентом, о котором можно только мечтать: «Нэшнл карбон». Его новейшее синтетическое волокно тайнол обещало произвести революцию в производстве тканей.

– Вспомни нейлон! – ликовала ее начальница Ханна. – А тут мы захватили процесс в самом начале. Представляешь, как высоко мы взлетим!

Эмили написала серию рекламных объявлений, и Ханна от них пришла в восторг.

– По‑моему, ты попала в самую точку. У них глаза полезут на лоб.

А в результате возникла неприятная заминка.

– В чем дело, ума не приложу, – недоумевала Ханна. – Только что мне позвонил их юрисконсульт. Он намерен обсудить с тобой организацию рекламной кампании. По телефону он не захотел вдаваться в детали, но голос был мрачный. Его зовут Даннингер.

Она нашла его на одном из верхних этажей высокой башни из стали и стекла, одного в офисе, устланном ковром. Это был здоровяк с тяжелой челюстью и таким голосом, что ей сразу захотелось, как котенку, спрятаться в его кармане.

– Позвольте ваше пальто, мисс Граймз, – сказал он. – Садитесь… нет, садитесь рядом, чтобы мы могли вместе посмотреть материалы. В целом все хорошо…

Пока он говорил, она осмотрела краем глаза огромный стол с разложенными наработками. Единственное, что оживляло деловую обстановку, – это фотография очаровательной темноволосой девушки, вероятно его дочери. Эмили нафантазировала, что они живут в Коннектикуте, и каждый день, придя с работы, он идет с дочкой на собственный корт, чтобы сыграть пару сетов, а потом, приняв душ и переодевшись, они присоединяются к миссис Даннингер в библиотеке, где их уже ждут коктейли. Интересно, как выглядит миссис Даннингер?

– …Меня беспокоит только один момент, – продолжал он. – Одна фраза. К сожалению, она проходит через весь ваш текст. Вы говорите: «Тайнол обладает натуральной элегантностью шерсти». Поскольку речь идет о синтетике, это может вводить людей в заблуждение. Боюсь, что, если мы оставим эту фразу, с Федеральной торговой комиссией хлопот потом не оберешься.

– Не понимаю, – сказала Эмили. – Если я скажу, что у вас терпение как у святого, это же еще не значит, что вы святой.

– А‑а. – Он с улыбкой откинулся на спинку стула. – Но если я скажу, что у вас глаза как у проститутки, кое‑кто наверняка поймет неправильно.

Они смеялись и болтали дольше, чем требовали интересы дела, и при этом трудно было не заметить, что его взгляд с удовольствием скользит по ее ногам и фигуре, снова и снова останавливается на ее лице. Ей было тридцать девять, но под этим взглядом она ощущала себя гораздо моложе.

– Это ваша дочь? – спросила она о фотографии. Он смутился:

– Нет, это моя жена.

Сказать на это «простите» или что‑то в этом роде означало бы только усугубить неловкость.

– Очень милая, – проговорила она и сразу засобиралась.

– Мне кажется, проблемное слово здесь «натуральной», – сказал он, провожая ее до дверей. – Если вы придумаете, чем его заменить, я думаю, проблема будет снята.

Она пообещала постараться, и, пока лифт опускал ее в привычную реальность, Эмили скорректировала свои фантазии: он жил не в Коннектикуте, а в нью‑йоркском Ист‑Сайде, в пентхаусе, где эта красотка весь день охорашивалась и морщила губки то перед одним, то перед другим зеркалом в ожидании его возвращения.

– Мисс Граймз? – раздался его голос в телефонной трубке через несколько дней. – Это Говард Даннингер. Могу я пригласить вас на ланч?

За бокалом вина в «прекрасном» французском ресторане, как она назвала его про себя, Даннингер первым делом сообщил, что он фактически не женат: три месяца назад они расстались.

– «Расстались» – это такой эвфемизм, – заметил он. – А на самом деле она меня бросила. Не из‑за другого мужчины, просто устала от меня и захотела пожить свободной жизнью. Что ж, ее можно понять. Мне пятьдесят, ей двадцать восемь. Когда мы поженились, мне было сорок два, а ей двадцать.

– Но вы по‑прежнему держите ее фотографию на столе. Да вы романтик!

– Скорее, трус. Все наши сотрудники так к ней привыкли, что, если я ее уберу, они сильно удивятся.

– И где она сейчас?