Жительница нью‑йорка открывает для себя Средний Запад 1 страница

Ричард Йейтс

Пасхальный парад

 

 

Ричард Йейтс

Пасхальный парад

Роман

 

Джине Кэтрин посвящается

 

Часть первая

 

Глава 1

 

У обеих сестер Граймз жизнь не сложилась, и задним числом по всему выходило, что начало их бедам положил родительский развод. Состоялся он в 1930 году, когда Саре было девять, а Эмили пять. Их мать, желавшая, чтобы девочки называли ее Пуки, перебралась с ними из Нью‑Йорка в Тенафлай, Нью‑Джерси, где сняла дом. Там, в пригороде, по ее разумению, и школы были получше, и сделать карьеру в качестве агента по недвижимости было полегче. Из этой затеи ничего путного не вышло – ее планы начать самостоятельную жизнь редко удавались, – и хотя через два года они из Тенафлая уехали, этот недолгий период девочкам запомнился.

– А почему ваш отец никогда не бывает дома? – спрашивали их другие дети, и Сара первая спешила объяснить, что такое развод.

– Так вы его совсем не видите?

– Еще как видим.

– А он где живет?

– В Нью‑Йорке.

– А что он там делает?

– Он пишет заголовки. Для газеты «Сан».

То, как она это произносила, явно должно было производить впечатление. Быть вульгарным безответственным репортером или постоянно переписывать чужие статьи – много ума не надо; другое дело – сочинять заголовки! Человек, способный переварить новости дня во всей их сложности, выбрать из них самые значимые и сформулировать суть в нескольких тщательно отобранных словах на ограниченной газетной площади, – вот журналист‑ас и отец, которым можно гордиться!

Однажды, когда девочки были в городе, он устроил им экскурсию по издательскому дому «Сан», и они увидели все своими глазами.

– Сейчас должны запустить первый тираж, – сказал он, – поэтому мы спустимся в печатный цех и понаблюдаем, а затем я вас проведу по верхнему этажу.

Они сошли вниз по железной лестнице, встретившей их запахами чернил и свежих оттисков, и оказались в огромном подземелье, где выстроились в шеренги печатные машины. Всюду сновали рабочие в аккуратных квадратных шапочках из газет.

– Пап, а почему они все в таких штуках? – поинтересовалась Эмили.

– Если бы ты спросила у них, они бы, скорее всего, тебе ответили: «Это чтобы не испачкать волосы чернилами». А я думаю, они просто пижоны.

– А пижоны – это кто?

– Да вот хотя бы твой мишка. – Он показал на значок в виде медведя в обрамлении гранатовых камешков; этот значок она приколола сегодня утром на платье в надежде, что он обратит на него внимание. – Настоящий пижон.

На их глазах наборная полоса перекочевала на конвейерные ролики, там ее зафиксировали, и по звонку колокольчиков заработали прессы. Стальной пол дрожал под ногами и щекотал ступни, а грохот стоял такой, что не поговоришь; они могли только с улыбкой переглядываться, а Эмили даже заткнула уши. Белые бумажные полосы бежали через ротапринты во всех направлениях, а наружу выходили готовые газеты, вырастая аккуратными объемистыми стопками.

– Ну как? – спросил Уолтер Граймз у дочерей по пути наверх. – А сейчас мы увидим комнату, где делаются городские новости.

Их глазам открылось множество столов, за которыми раздавался стук пишущих машинок.

– За этими столами они и делаются, – продолжал Уолтер. – Вот этот лысый, болтающий по телефону, – редактор. А вон тот – важная птица. Ответственный редактор.

– А где твой стол, папа? – спросила Сара.

– Мой там, где правят материалы, на периметре, видишь? – Он показал пальцем на большой полукруглый стол из желтого дерева. В торце его сидел один человек и еще шесть в ряд; они читали и что‑то вписывали карандашами.

– За этим столом ты пишешь заголовки?

– И заголовки тоже. Дело происходит так. После того как репортеры и редакторы закончат, вон тот парнишка приносит материал нам. Мы проверяем грамматику, орфографию и пунктуацию, придумываем заголовок, и после этого материал готов к печати. Привет, Чарли! – обратился он к мужчине, направлявшемуся к бачку с питьевой водой. – Чарли, это мои девочки. Сара и Эмили.

– Ишь ты, – мужчина согнулся чуть не пополам, – какие красотки. Будем знакомы.

Потом отец повел их в телетайпную, где они увидели, как поступают новости со всех концов света, и в наборный цех, где рамка с литерами подгонялась к стандартному листу.

– Ну что, проголодались? – спросил их отец. – Давайте сначала заглянем в дамскую комнату.

Когда они вышли в залитый солнцем городской парк, он взял их за руки. Обе хорошенькие, обе в легких пальтецах поверх нарядных платьев, в белых носочках и черных туфельках из натуральной кожи. Сара, темненькая, была сама наивность, и это выражение лица и в будущем ее никогда не покидало. Эмили, светленькая и худенькая, ниже сестры на голову, имела вид чрезвычайно серьезный.

– Городская ратуша не впечатляет, правда? – сказал Уолтер Граймз. – А вон там, за деревьями, видите высокое здание из красного кирпича? Оно принадлежит газете «Уорлд». Точнее, принадлежало, так как год назад она закрылась. Это была лучшая ежедневная газета в Америке.

– Значит, сейчас самая лучшая – это «Сан»?

– Ну что ты, детка. «Сан» – вполне заурядная газетенка.

– Да? Почему? – наморщила лоб Сара.

– Как тебе сказать… Она довольно реакционная.

– Что это значит?

– Это значит – очень консервативная, очень республиканская.

– А разве мы не республиканцы?

– Твоя мать, в общем, да. А я – нет.

– А‑а…

Перед обедом он пропустил две рюмки, а девочкам заказал имбирное ситро. Наворачивая «королевского цыпленка» с картофельным пюре, Эмили заговорила впервые с момента, как они вышли из офиса:

– Пап, если тебе не нравится «Сан», почему же ты там работаешь?

На его продолговатое лицо, которое обе девочки находили красивым, легла печать усталости.

– Потому что я держусь за это место, крольчонок, – сказал он. – Найти работу не так‑то просто. Если бы у меня были разные таланты, наверно, я бы нашел что‑нибудь другое, а так… выходит, что корректура – это мой потолок.

Для Тенафлая это было негусто, но по крайней мере один козырь – «папа пишет заголовки» – еще оставался в запасе.

– По‑твоему, писать заголовки – это так просто? Ошибаешься! – окоротила Сара одного наглеца, приставшего к ней во дворе после уроков.

Но стоило тому отойти подальше, как Эмили, во всем любившая точность, поспешила напомнить старшей сестре, как обстоят дела на самом деле:

– Он простой корректор.

Вся жизнь Эстер Граймз, она же Пуки, миниатюрной деятельной дамы, похоже, была посвящена достижению и поддержанию трудноуловимой субстанции под названием «шик». Она зачитывалась модными журналами, элегантно одевалась, укладывала волосы то так, то этак, но при этом ее глаза выражали растерянность, а помада не ограничивалась очертаниями губ, что придавало ей вид человека не от мира сего, уязвимого и неуверенного в себе. Находя, что шик больше сопутствует людям богатым, нежели среднего достатка, в воспитании дочерей она ориентировалась на правила и нравы, диктуемые кошельком. Для проживания она всегда выбирала «чистые» кварталы, даже если это было ей не по карману, и старалась проявлять строгость в вопросах этикета.

– Дорогая, а вот этого делать не надо, – однажды за завтраком заметила она Саре.

– Чего «этого»?

– Макать тост в молоко.

– А‑а. – Сара вынула из стакана намазанный маслом раскисший тост, с которого капало молоко, и отправила в рот. Прожевав его и проглотив, она решила полюбопытствовать: – А почему?

– Потому. Это выглядит не очень красиво. Посмотри на Эмили. Она моложе тебя на целых четыре года, но давно уже не ведет себя как маленький ребенок.

Вот! Мать постоянно намекала на то, что в Эмили, в отличие от нее, Сары, есть шик.

Когда стало ясно, что на успех в области недвижимости, по крайней мере в Тенафлае, рассчитывать не приходится, Эстер Граймз начала предпринимать частые однодневные поездки в близлежащие городки и даже в Нью‑Йорк, оставляя девочек на попечение разных соседей. Сара относилась к этому спокойно, а вот Эмили не выносила запахов чужих домов, теряла аппетит, не находила себе места, воображая какие‑то чудовищные аварии на дорогах, и стоило Пуки опоздать к назначенному времени на час или два, как Эмили ударялась в рев, как малое дитя.

Как‑то раз, осенью, их оставили в доме Кларков. Они прихватили с собой бумажных кукол на случай, если их предоставят самим себе, что казалось более чем вероятным, – у Кларков было трое мальчиков, – но миссис Кларк предупредила старшего сына, одиннадцатилетнего Майрона, что он должен выступить настоящим хозяином, и тот отнесся к своим обязанностям со всей серьезностью. Весь день он распускал перед ними хвост.

– Эй, гляньте! – кричал он. – Смотрите!

На задворках стоял турник, и Майрон выделывал на нем кульбиты. Разбежавшись так, что пузырилась рубашка, вылезшая из‑под свитера, он подпрыгивал, хватался руками за железную перекладину и, продев между ними ноги, так что жердь оказывалась под коленками, повисал вниз головой; потом он снова дотягивался до перекладины и, сделав кувырок назад, соскакивал на землю, подняв столб пыли.

Позже он затеял во дворе хитроумную военную игру вместе с младшими братьями и сестрами Граймз. Потом они смотрели коллекцию марок, а когда снова вышли на крыльцо, то стали думать, чем бы еще себя занять.

– Слушайте, – сказал Майрон, – а ведь Сара чуть‑чуть не достает макушкой до турника. – Он был прав: каких‑то полдюйма. – Ты разбежишься и на полном ходу проскочишь под перекладиной. Здорово придумал?

Он отмерил метров тридцать и вместе с Эмили отошел в сторонку. И Сара помчалась с развевающимися на ветру волосами. В тот момент никому не пришло в голову, что бегущая Сара будет повыше стоящей Сары, а когда ее младшая сестра сообразила, было уже поздно. Железяка припечатала Сару аккурат над самым глазом – дзынь! (этот звук Эмили вовек не забудет), и в следующую секунду, залитая кровью, она уже с воплями каталась по земле.

Все, кто был этому свидетель, помчались в дом, а Эмили со страху надула в штаны. Миссис Кларк, увидев Сару, разахалась, потом завернула ее в одеяло (ей доводилось слышать, что с жертвами несчастных случаев иногда случается шок) и повезла в больницу, усадив Эмили и Майрона сзади. К тому времени Сара уже успокоилась – она вообще была не из плаксивых, – зато Эмили разревелась не на шутку. Она прорыдала всю дорогу и продолжала рыдать в приемном отделении неотложной помощи, куда три раза выходила миссис Кларк, чтобы сообщить им очередное известие: «Перелома нет»… «Контузии нет»… «Наложили семь швов».

Когда они вернулись домой («Я никогда не видела, чтобы так героически переносили боль», – повторяла всем миссис Кларк), Сару уложили на диван в затемненной гостиной. Ее опухшее лицо сделалось багрово‑синим; полголовы, вместе с пострадавшим глазом, было забинтовано, а поверх повязки положили лед, завернутый в полотенце. Мальчики ушли играть во двор, но Эмили наотрез отказалась покидать гостиную.

– Солнышко, иди поиграй с ними, – сказала ей миссис Кларк. – Твоей сестре нужен отдых.

– Ничего, – голос Сары звучал странно и как будто издалека, – пусть побудет здесь.

Словом, Эмили позволили остаться, и правильно сделали, потому что, если бы ее попытались увести насильно, она бы стала отбиваться руками и ногами. Она стояла возле дивана, на каком‑то ужасном коврике, кусая мокрый кулак. Она уже не плакала, а просто молча смотрела в полутьме на распростертую сестру, и ощущение горькой потери накатывало на нее волнами.

– Все хорошо, Эмми, – снова откуда‑то издалека донесся голос Сары. – Все хорошо. Не расстраивайся. Пуки скоро вернется.

Глаз не пострадал – Сарины большие темно‑карие глаза особенно эффектно смотрелись на лице, которое со временем сделалось поистине красивым, – но навсегда останется тонкий голубоватый шрам от брови до века, как будто кто‑то в нерешительности чиркнул карандашом, и всякий раз при виде его Эмили вспоминала, как стоически ее сестра переносила боль. А еще этот шрам напоминал ей снова и снова о ее собственной панике и необъяснимом страхе остаться одной.

 

Глава 2

 

Первые сведения о сексе Эмили получила от Сары. Посасывая апельсинные леденцы на палочке, они качались в сломанном гамаке во дворе своего дома в Ларчмонте, Нью‑Йорк, – еще один из окрестных городков, где они успели пожить после Тенафлая, – Эмили слушала сестру, и ее воображение рисовало противоречивые, чтобы не сказать пугающие картины.

– Ты хочешь сказать, они вставляют его прямо вовнутрь?

– Ага. До самого конца. И это больно.

– А если он не войдет?

– Войдет, можешь не сомневаться. Они свое дело знают.

– А потом?

– А потом у тебя рождается ребеночек. Вот почему этим можно заниматься только после свадьбы. Хотя помнишь Элен Симко из восьмого класса? Она это проделала, и, когда у нее начал расти живот, ей пришлось уйти из школы. И где она сейчас, неизвестно.

– Элен Симко? Ты уверена?

– Точно тебе говорю.

– Но зачем она это сделала?

– Этот парень ее совратил.

– Что это значит?

Сара вдумчиво пососала свой леденец на палочке.

– Ты еще маленькая, не поймешь.

– Неправда… Сара, ты сама сказала, что это больно. Зачем же она тогда…

– Больно, да, но и приятно тоже. Например, когда ты моешься в ванне или просто потрешь себя в этом местечке, ты разве не чувствуешь?..

– Мм… – Эмили, смутившись, опустила глаза. – Понятно.

Она нередко говорила «понятно», когда ей многое было не до конца понятно, – как, собственно, и Сара. Например, они не могли взять в толк, зачем их мать так часто переезжает, – только успели обзавестись друзьями, как уже должны сниматься с места, – однако лишних вопросов не задавали.

Вообще понять Пуки было мудрено. «У меня от моих детей секретов нет», – с гордостью заявляла она другим взрослым… и тут же понижала голос, чтобы девочки не услышали того, что не было предназначено для их ушей.

В соответствии с условиями соглашения о расторжении брака Уолтер Граймз навещал дочерей два‑три раза в год в том доме, который они на тот момент снимали, и, случалось, оставался ночевать на софе в гостиной. В рождественскую ночь, когда Эмили было десять лет, она никак не могла уснуть: снизу – редкий случай – доносились родительские голоса, никак не умолкавшие, и, так как ей хотелось понять, что же там происходит, она повела себя по‑детски – стала звать маму.

– Что случилось, дорогая? – Пуки зажгла свет и склонилась над ней, обдав запахом джина.

– Живот болит.

– Дать тебе бикарбонат?

– Нет.

– Чего же ты хочешь?

– Не знаю.

– Давай без глупостей. Сейчас я тебя получше укрою, а ты вспомни, какие чудесные подарки ты получила на Рождество, и быстро уснешь. Больше меня не зови, договорились?

– Ладно.

– У нас с папой очень важный разговор. Мы с ним обсуждаем вещи, которые нам следовало обсудить давным‑давно, зато теперь мы пришли к новому… пониманию.

Она смачно чмокнула дочь, щелкнула выключателем и поспешила вниз, где бесконечный разговор продолжился, а Эмили лежала без сна, накрытая волной сладкого счастья. Пришли к новому пониманию! Сразу за этими словами, если бы их произнесла в кино разведенная мать, зазвучали бы мощные финальные аккорды, предшествующие затемнению.

Но следующее утро ничем не отличалось от всех предыдущих: за завтраком папа держался тихо и вежливо, как посторонний человек, Пуки избегала встречаться с ним взглядом, а потом он вызвал такси, чтобы его отвезли на железнодорожную станцию. Вначале Эмили подумала, что он поехал в город за вещами, но ближайшие дни и недели развеяли эту надежду. Спросить у матери ей не хватило духу, и с Сарой на эту тему она не заговаривала.

У обеих девочек был неправильный прикус, или то, что на языке подростков называется «рот как у Бабы‑яги», но у Сары с этим было совсем плохо: в четырнадцать лет у нее с трудом смыкались губы. Уолтер Граймз согласился оплатить врача‑ортодонта, а это значило, что раз в неделю Сара теперь ездила поездом к отцу в Нью‑Йорк, где ей корректировали скобки. Эмили ревновала и к ортодонтии, и к самим поездкам, и Пуки пришлось объяснять, что их обеих сразу отцу не потянуть, поэтому ее черед придет позже.

А между тем с Сариными скобками дела обстояли хуже некуда: после еды в них застревали отвратительные белые волокна и уже кто‑то в школе прозвал ее ходячей помойкой. Кому захочется поцеловать такой рот? И вообще находиться с ней в непосредственной близости? Сара с особой осторожностью стирала кофточки, чтобы под мышками не полиняли, но все напрасно: голубенькая в контрольных местах делалась цвета перепелиного яйца, а красная – розовато‑желтой. Едкий пот, так же как скобки во рту, был ее проклятьем.

Другое проклятье свалилось, когда Пуки объявила, что нашла чудный дом в чудном городке под названием Брэдли и что на осень намечен переезд. Девочки уже сбились со счета, сколько раз они переезжали.

– Все прошло хорошо? – поинтересовалась Пуки после их первого дня занятий в новой школе. – Ну‑ка, расскажите.

Эмили, столкнувшаяся с молчаливой враждебностью, – в шестом классе их оказалось только две новеньких – ограничилась уклончивым «нормально».

Зато Сару, ставшую старшеклассницей, распирали впечатления.

– Нас приветствовали на собрании. Потом одна девочка села за пианино, а остальные стоя исполнили песню. Я запомнила:

 

Новых подруг на свете нет дороже,

Мы всегда охотно вам поможем.

Гостя дорогого

Здесь примут как родного.

Вместе горы свернуть мы сможем!

 

– Ах, как это мило! – Пуки пришла в восторг.

Эмили же отвернулась, чтобы скрыть гримасу отвращения. То, что матери кажется «милым», скрывает обыкновенное лицемерие. Нет, Эмили на мякине не проведешь.

Начальная и средняя школы находились в одном здании, так что при удачном раскладе Эмили могла пару раз увидеть сестру в течение дня, а после уроков вместе отправиться домой пешком. По взаимной договоренности Сара заходила в класс за младшей сестрой.

Но однажды, в разгар футбольного сезона, Эмили так долго ждала ее в опустевшем классе, что у нее от безотчетной тревоги начало подводить живот. В конце концов Сара появилась, но вид она имела странный – точнее, странно улыбалась, – а за ее спиной маячил насупленный парень, здоровый, мускулистый и прыщавый.

– Эмми, это Гарольд Шнайдер, – сказала она.

– Привет.

– Привет.

– Мы собираемся на игру в Армонке, – объяснила Сара. – Скажешь Пуки, что я вернусь к ужину, о'кей? Придется тебе сегодня идти одной, ты как?

Проблема была в том, что Пуки утром уехала в Нью‑Йорк, а за завтраком она сказала: «Надеюсь, я буду дома раньше вас, но не обещаю». То есть надо не просто идти сейчас одной, но и торчать как перст в пустом доме, в компании с угрюмой мебелью и уныло тикающими часами, бог знает сколько часов. А когда Пуки наконец приедет и спросит: «Где Сара?» что она ей скажет? «Сара укатила в Армонк с каким‑то Гарольдом». Нет, это невозможно.

– А как вы туда доберетесь? – поинтересовалась она.

– У Гарольда машина. Ему уже семнадцать.

– Сара, ты знаешь Пуки, ей это не понравится. Пойдем лучше домой.

Сара в растерянности посмотрела на Гарольда. На его мордовороте появилась ухмылочка, как бы говорившая: «Ну и сучка же твоя сестра, в жизни еще таких не видел».

– Эмми, какая же ты… – Голос Сары дрогнул, и она не закончила фразы, что свидетельствовало об отсутствии контраргументов.

– Какая? Я просто сказала то, что ты и сама знаешь.

В результате Эмили победила. Гарольд Шнайдер сутуло поплелся прочь, качая головой (впрочем, еще оставалось время, чтобы найти себе другую попутчицу), а сестры Граймз пошли домой – не столько вместе, сколько гуськом, и возглавляла шествие младшая.

– Черт, черт, черт, – повторяла за ее спиной Сара. – Тебя убить мало. – Она подбежала и дала ей пенделя, от которого та растянулась на тротуаре, растеряв все учебники, а на одной тетради даже разошлись скрепы, и все страницы разлетелись. – Всё испортила!

По иронии судьбы Пуки уже была дома.

– Что случилось? – ахнула она.

И когда Сара, рыдая, выложила все как есть, – это был тот редкий случай, когда Эмили видела ее плачущей, – не кто иной, как младшая сестра, оказалась кругом виновата.

– И что, многие отправились посмотреть игру? – спросила Пуки у старшей дочери.

– Конечно! Старшеклассники… и все‑все…

В этот раз на лице Пуки не было обычной растерянности.

– Эмили, – произнесла она строго. – Ты поступила нехорошо. Ты хоть сама это понимаешь? Очень нехорошо.

Бывали в Брэдли и лучшие дни. Зимой Эмили обзавелась новыми подружками, после школы они весело проводили время, и мысли о том, застанет она дома мать или не застанет, уже не так ее угнетали. Об эту пору Гарольд Шнайдер стал похаживать с Сарой в кино.

– Вы уже целовались? – спросила Эмили после их третьего или четвертого свидания.

– Не твое дело.

– Ладно тебе, Сара.

– О'кей. Да. Целовались.

– Ну и как?

– Примерно так, как ты это себе представляешь.

– А‑а. – Она хотела поинтересоваться, не мешают ли ему Сарины скобки, но вовремя прикусила язык. Вместо этого она спросила: – И что ты в нем нашла?

– Он очень… милый, – ответила Сара и продолжила отстирывать кофточку.

После Брэдли был другой городок, и еще один, в котором Сара закончила среднюю школу. В колледж она не собиралась, да и не по карману он был ее родителям. Теперь, когда скобки сняли, у нее обнаружились ровные зубы, и проблемы с потливостью остались в прошлом. Сочная грудь, хорошенькая фигурка – на улице мужчины оборачивались, что вызывало у младшей сестры жгучую зависть. Помимо неправильного прикуса (о своем обещании мать благополучно забыла), высокая Эмили отличалась худобой и неразвитой грудью. «У тебя стать породистого жеребенка, – успокаивала ее мать. – Все мужчины будут твоими».

В 1940 году они снова перебрались в Нью‑Йорк, где Пуки приглядела неординарное жилье: некогда царские, а ныне старые и запущенные апартаменты, занимавшие целый этаж на южной стороне Вашингтон‑сквер, с видом на парк. Квартира стоила больше, чем они могли себе позволить, но Пуки предпочла урезать другие расходы: они отказались от покупки новой одежды и перешли в основном на спагетти. Сантехника в кухне и ванной комнате была допотопной и вдобавок ржавой, зато на гостей производили впечатление высокие потолки, и все хором отмечали, что у квартиры есть «характер». Она была расположена на первом этаже, так что пассажиры омнибусов на Пятой авеню, разворачиваясь вокруг парка в сторону от центра, могли заглянуть в окна, и в этом Пуки находила особый шик.

В тот год кандидатом в президенты от Республиканской партии был Уэнделл Л. Уилки, и Пуки отправила своих девочек поработать волонтерами в одном из многочисленных штабов «Ассоциации американских клубов в поддержку Уилки». Эмили не мешало заняться чем‑то полезным, ну а для Сары это был шанс «познакомиться с людьми», под коими подразумевались перспективные молодые люди. Ни одного из мальчиков, начиная с Гарольда Шнайдера, которые нравились девятнадцатилетней Саре, ее мать не находила перспективными.

И Сара действительно завязала в клубе новые знакомства. Через несколько недель она привела домой молодого человека по имени Дональд Клеллон. Бледный и исключительно вежливый, он одевался с такой тщательностью, что при встрече с ним вы первым делом обращали внимание на костюм в полосочку, черное длинное однобортное пальто в талию с замшевым воротником и черный котелок. Котелок смотрелся немного странно – их давно уже не носили, – но он надевал его с таким апломбом, словно эта мода должна была вот‑вот вернуться. Его речь также отличалась продуманностью, чтобы не сказать педантичностью: вместо «что‑то вроде этого» он говорил «нечто в этом роде».

– Что ты в нем нашла? – спросила сестру Эмили.

– Он очень зрелый и внимательный, – ответила Сара. – А еще он очень… не знаю, как сказать. Короче, он мне нравится. – Она сделала паузу и потупила взор, как кинозвезда на крупном плане. – Кажется, я влюбилась.

Пуки он тоже понравился, во всяком случае поначалу – как чудесно, что у Сары появился такой внимательный ухажер, – и когда они торжественно попросили ее разрешения на помолвку, она всплакнула, но возражать не стала.

Вопросы возникли у отца, которому сообщили о помолвке как о свершившемся факте. Кто он такой, этот Дональд Клеллон? Если ему двадцать семь лет, как он утверждает, по какой профессии он работал до президентской кампании? Если он так хорошо образован, судя по его манерам, какой колледж он закончил? И вообще, откуда он родом?

– Почему ты не задал ему все эти вопросы? – спросила Пуки у бывшего мужа.

– Я не хотел при Саре устраивать ему экзамен, – заметил Уолтер. – Я полагал, что у тебя есть готовые ответы.

– Мм…

– Ты хочешь сказать, что ни о чем его не спрашивала?

– Понимаешь, он всегда такой… Нет, не спрашивала.

Последовали серьезные мужские разговоры за полночь. Пуки уходила спать, а Эмили подслушивала под дверью в гостиной.

– …Дональд, я что‑то не понял, из каких ты краев.

– Я вам говорил, мистер Граймз. Я родился здесь, в Гарден‑Сити, а потом родители жили то здесь, то там. Мое детство в основном прошло на Среднем Западе, в разных местах. Когда отец умер, мы с матерью переехали в Топеку, Канзас, где она живет по сей день.

– А в каком колледже ты учился?

– Мне кажется, про это я вам тоже рассказывал в нашу первую встречу. Я не ходил в колледж, так как на учебу не было денег. Мне повезло, и я устроился в адвокатскую фирму. Ну а когда мистер Уилки был избран кандидатом, я стал работать в его штабе – сначала в Топеке, а потом меня перевели сюда.

– Так‑так. Понятно.

На один вечер этого хватило, но вопросы остались.

– Дональд, если ты проработал в адвокатской конторе всего три года, а поступил туда сразу после школы, то как тебе может быть…

– Не сразу после школы, мистер Граймз. Еще на стройке, и разнорабочим, и всякое такое. Хватался за любую работу. Я должен был содержать маму, сами понимаете.

– Понимаю.

В последующие месяцы – за это время Уилки успел проиграть выборы, а Дональд теперь подвизался непонятно кем в брокерской конторе – он окончательно запутался в своих историях и вынужден был сознаться, что ему не двадцать семь, а двадцать один год. Видите ли, он чувствовал себя старше, чем его сверстники, и потому прибавлял себе возраст, и поскольку в предвыборном штабе все уже знали, что ему двадцать семь, он и Саре, когда они познакомились, машинально сказал «двадцать семь». Да, он поступил опрометчиво, но неужели миссис Граймз не сможет его понять и простить? Вместе с Сарой?

– Но послушай, Дональд, – возражала Пуки, в то время как за дверью ее дочь Эмили напрягала слух, чтобы не пропустить какого‑нибудь нюанса, – если ты обманул нас один раз, как мы можем тебе верить в будущем?

– Как вы можете мне верить? Но вы же знаете, я люблю Сару, у меня хорошие перспективы в маклерском деле…

– Откуда нам знать? Нет, Дональд, так дело не пойдет. Это никуда не годится…

Голоса смолкли, и Эмили рискнула заглянуть в щелочку. Пуки стояла с выражением праведного гнева, Сара имела убитый вид, а Дональд Клеллон сидел, обхватив руками голову. На его гладко зачесанных, набриолиненных волосах отпечатался венчиком след от котелка.

Больше домой Сара его не приводила, но продолжала с ним встречаться. Разве могла она, следуя поведению героинь известных фильмов, поступить иначе? И что бы она сказала тем, кому успела его представить как жениха?

– Он врунишка! – кричала Пуки. – Он еще ребенок! Мы даже не знаем, кто он на самом деле!

– Мне плевать! – кричала Сара в ответ. – Я его люблю и выйду за него замуж!

Пуки оставалось только всплескивать руками и пускать слезу. Ссоры обычно заканчивались слезами с обеих сторон; Сара и Пуки рыдали в разных концах промозглых царских апартаментов, а Эмили крепилась, засунув в рот кулачок.

Но вот начался новый год, и все переменилось. В квартиру над ними въехала «перспективная», с точки зрения Пуки, семья: некто Уилсоны, беженцы войны, английская пара средних лет и взрослый сын. Они пережили бомбардировки Лондона (Джеффри Уилсон предпочитал не распространяться на эту тему, зато у его жены Эдны было множество душераздирающих историй в запасе) и бежали из страны в чем были, взяв с собой лишь самое необходимое.

Вот, собственно, и все, что Пуки изначально про них узнала, но в результате удачных маневров в районе почтового ящика, позволивших ей продолжить разговоры с новой соседкой, ее знания существенно расширились.

– Никакие Уилсоны не англичане, – сообщила она дочерям. – По акценту не скажешь, но они американцы. Он происходит из старой нью‑йоркской семьи, а она урожденная Тейт из Бостона. Много лет назад интересы бизнеса привели их в Англию – Джеффри стал британским представителем американской фирмы. Там у них родился Тони, и там он ходил в публичную школу, или школу‑интернат, как они сами ее называют. Как я догадалась, что он окончил английскую школу? По таким оборотам, как «знаете ли, мэм» и «вот так чертовщина». Чудесные люди. Ты с ними уже беседовала, Сара? А ты, Эмми? Вы будете от них в восторге. Они такие… как сказать… настоящие британцы.