Что нам обещает социология 14 страница

Итог моих рассуждений довольно противоречив, но если он верен, то это будет иметь большое значение. Я полагаю, что исто­рические периоды и общества различаются по тому, нужно ли для их понимания непосредственно обращаться к "историческим фак­торам" или нет. Историческая природа данного конкретного об­щества в данный период времени может быть такова, что "исто­рическое прошлое" имеет лишь косвенное значение для его пони­мания.

Совершенно ясно, что для того, чтобы понять медленно изме­няющееся общество, застрявшее на века в замкнутом круге беднос­ти, традиций, страданий и невежества, необходимо изучать его историческое прошлое и устойчивые исторические механизмы, при­водящие к ужасающей зависимости от собственной истории. Объ­яснение механизмов полного цикла, а также тех, которые действу­ют на каждой его фазе, требует очень глубокого исторического анализа.

Но, например, Соединенные Штаты или государства Север­ной Европы и Австралия в настоящее время не застряли в железном цикле истории. Этот цикл не держит их мертвой хваткой, подобно миру пустыни у Ибн Хальдуна¹. Всякая попытка понять динамич­но развивающиеся страны в связи с их прошлым, как мне кажется,

¹ См.: Mahdi M. Ibn Khaldun's philosophy of history. London: George Alien and Unwin, 1957; Historical Essays. London: Macmillan, 1957. В этих публикациях содержатся исключительно глубокие комментарии, под­готовленные X. Р. Тревором-Роупером. заканчивается неудачей, фактически оборачиваясь трансисторической бессмыслицей.

Короче говоря,релевантностьисторш1 сама подчинена прин­ципу исторической определенности. Конечно, о любом явлении ложно сказать, что оно "вышло из прошлого", но смысл этой фразы как раз и является проблематичным. В мире иногда проис­ходят совершенно новые события, в некотором смысле история и повторяется, и не повторяется. Это зависит от того, историю какой социальной структуры и какой эпохи мы изучаем¹.

¹ Хочу сослаться на подтверждающее данный тезис рассуждение из превосходного описания исторических типов Уолтером Галенсоном: "Предельный доход от обработки старых земель остается небольшим... при отсутствии... необходимых новых материалов... Но это не является единственным оправданием, чтобы сосредоточиваться на более позд­них событиях. Современное рабочее движение отличается от рабочего движения тридцатилетней давности не только количественно, но и ка­чественно. До тридцатых годов оно было по своему характеру замкну­тым на себя, его решения не имели большого влияния на экономику, и оно больше было занято своими узкими внутренними проблемами, чем проблемами национальной политики". (Galenson W. Reflections on the writing of labor history // Industrial and Labor Relations Review. Oct. 1957). В антропологии спор между "функциональным" и "историче­ским" объяснениями имеет давнюю историю. Антропологам чаще при­водилось быть функционалистами, так как им негде было брать исто­рические материалы по исследуемым "культурам". Они действительно Должны стараться объяснять настоящее из настоящего, находя объяс­нения в значимых переплетениях различных характеристик современ­ного им общества. Недавнее обсуждение этого вопроса см. в кн.: Gell-ner E. Time and theory in social anthropology // Mind. April. 1958.

 

 

То, что этот социологический принцип можно применить се­годня к Соединенным Штатам, что наше общество, возможно, пере­живает такой период, для которого историческое объяснение менее существенно, чем для других обществ и других исторических эпох, по моему мнению, имеет далеко идущие последствия и может по­мочь нам понять некоторые важные характеристики американской общественной науки в целом. Во-первых, мы поймем причину того, что многие обществоведы, изучающие только современные западные общества, или даже еще уже, только Соединенные Шта­ты, считают историю малополезной для своей работы. Во-вторых, становится ясно, почему некоторые историки начинают говорить, и, по-моему, все чаще, о "Научной истории" и пытаются исполь­зовать в работе крайне формальные, даже откровенно антиисторические методы. В-третьих, мы объясним то, что историки другой категории довольно часто дают понять, особенно в воскресных приложениях, что история на самом деле чепуха, что историки занимаются производством мифов о прошлом для достижения сию­минутных идеологических целей, как либеральных так и консерва­тивных. Прошлое Соединенных Штатов и в самом деле является прекрасным источником для счастливых образов, и, если мое мнение о бесполезности большей части истории для понимания современ­ности верно, то сам этот факт еще больше облегчает идеологиче­ское использование истории.

Значение исторического исследования для задач и перспектив общественной науки, конечно, не сводится к "историческому объ­яснению" одного "американского типа" социальной структуры. Более того, само представление об исключительной важности историче­ского объяснения является идеей, которая должна обсуждаться и проверяться на соответствующих данных. Даже рассматривая один тип современного общества, отрицая роль исторического материа­ла можно зайти слишком далеко. Только на основе сравнительных исследований мы можем убедиться в том, что отсутствие опреде­ленных исторических фаз у общества оказывается зачастую совер­шенно необходимым для понимания его современного состояния. Отсутствие эпохи феодализма является неотъемлемым условием формирования многих черт американского общества, в том числе таких, как характер элиты и исключительная подвижность ее ста­туса, которую часто смешивают с отсутствием классовой структуры и "отсутствием классового самосознания". Обществоведы могут попытаться отказаться, а фактически многие и отказываются, от истории посредством чрезмерной формализации "Концепта" и ме­тодики. Но для этого им необходимо принять такие базовые допу­щения о природе истории и общества, которые не являются ни плодотворными, ни истинными. Такой отход от истории в лучшем случае позволит понять самые новейшие черты этого одного об­щества, являющегося одной из исторических структур, надеяться на понимание которой мы не можем, если не будем руководство­ваться социологическим принципом конкретно-исторической оп­ределенности.

 

4.

 

Самыми интригующими сегодня во многих отношениях яв­ляются проблемы социальной и исторической психологии. Именно в этой области происходит поразительное слияние главных тради­ционных интеллектуальных направлений нашего времени, точнее, формирование западной цивилизации. Именно в области психо­логии "природа человеческой натуры" и унаследованный от Про­свещения образ человека подверглись сомнению в связи с появле­нием тоталитарных режимов, этнографическим релятивизмом, от­крытием большого потенциала иррационального в человеке и самой быстротой происходящей прямо на глазах исторической трансфор­мации людей.

Мы уже видели, что биографии мужчин и женщин, разнооб­разные индивидуальные типы, к которым они принадлежат, нель­зя понять без связи с социальными структурами, организующими их повседневную жизнь. Исторические трансформации влияют не только на образ жизни индивида, но и на сам характер, на пределы и возможности человеческого существа. Как субъект истории ди­намичное национальное государство, кроме того, представляет со­бой такое образование, внутри которого происходит отбор и фор­мирование всего разнообразия мужчин и женщин, свободных и угнетенных. Национальное государство является также образова­нием, производящим людей. В этом заключается причина того, почему борьба между странами и военно-политическими блоками является еще и борьбой за тот тип личности, который будет преоб­ладать на Ближнем Востоке, в Индии, Китае, Соединенных Шта­тах. Вот почему сегодня культура и политика так тесно связаны между собой. И именно поэтому существует столь настоятельная необходимость в социологическом воображении. Ибо мы не можем адекватно понять "человека" как изолированное биологическое су­щество, как сплетение рефлексов и набор инстинктов, как "объект познания" или как систему. Независимо от того, каким может быть человек, он является социально-историческим актором, кото­рого, если и должно постигать, то только в тесном и непосред­ственном взаимодействии с социальными и историческими струк­турами.

Конечно, можно бесконечно долго говорить об отношениях между психологией и общественными науками. Большая часть рассуждений представляет собой формальную попытку интегрировать различные идеи о "личности" и "группе". Без всякого сомнения, все они так или иначе кому-то полезны; к счастью, в нашей по­пытке сформулировать предметную область общественной науки их затрагивать не нужно. Однако психологи могут определить для себя сферу исследований, а экономисты, социологи, политологи, антропологи и историки в своих исследованиях человеческого об­щества должны исходить из предварительных допущений о "чело­веческой природе". Эти допущения в настоящее время попадают в область социальной психологии.

Интерес к этой области растет, потому что психология, как и история, является настолько фундаментальной для общественно-научных исследований, что, поскольку психологи не обращаются к этим проблемам, обществоведы сами становятся "психологами". Экономисты, наиболее "формализованные" из обществоведов, со­образили, что традиционный "экономический человек", расчетли­вый гедонист, больше не может служить психологическим основа­нием для адекватного изучения ими экономических институтов. В антропологии в последнее время появился интерес к "личности и культуре", для социологии, как и для психологии, "социальная психология" стала новым полем для исследований.

В ответ на эти интеллектуальные течения некоторые психоло­ги предприняли ряд различных работ в области "социальной пси­хологии", другие самыми разными способами попытались дать новое определение границ психологии с тем, чтобы оградить себя от изучения факторов, имеющих явную социальную природу, а третьи ограничили свою деятельность физиологией человека. Я не хочу сейчас анализировать все академические специализации внут­ри сильно раздробленной в настоящее время психологии и, тем более, судить о них критически.

Существует один стиль психологических размышлений, кото­рый академическими психологами открыто не используется, но тем не менее оказывает на них влияние, также, впрочем, как и на нашу интеллектуальную жизнь в целом. В психоанализе, особенно в работах самого Фрейда, проблема человеческой природы ставит­ся предельно широко. Если подвести итог, то становится ясно, что на протяжении последнего поколения менее ортодоксальные пси­хоаналитики и их последователи сделали два шага вперед.

 

Во-первых, они преодолели рамки физиологии индивидуаль­ного организма и стали изучать те малые семейные группы, в которых и происходят жуткие мелодрамы. Можно сказать, что Фрейд подошел к анализу индивида внутри родительской семьи с неожиданной, медицинской точки зрения. Конечно "влияние" семьи на человека было замечено давно. Новым оказалось то, что, как социальный институт, семья, в соответствии с воззрениями Фрейда, оказалась ответственной за характер и жизненную судьбу человека.

Во-вторых, социальный элемент в объективе психоанализа был существенно расширен особенно в результате включения, так ска­зать, социологической проработки суперэго. В Америке к психо­аналитической традиции присоединилась другая, имеющая совер­шенно иное происхождение и получившая развитие в социальном бихевиоризме Дж.Г.Мида. Но затем в исследованиях наступила полоса ограниченности и нерешительности. Непосредственный фон "межличностных отношений" сейчас изучен хорошо, но более ши­рокий контекст, в котором размещаются сами эти отношения, а следовательно, и сам индивид, не просматриваются. Конечно, есть исключения, например Эрих Фромм, который прослеживал связь между экономическими и религиозными институтами и определял их воздействие на людей разных типов. Одной из причин общей нерешительности этого направления является ограниченность со­циальной роли психоаналитика. Его деятельность и научные пер­спективы исследований в силу профессии ограничены отдельным пациентом, и специфическими условиями своей практики. К не­счастью, психоанализ до сих пор еще не завоевал себе прочного места в академической науке¹.

¹ Другой важной причиной склонности возвеличивать"межличностные отношения" является всеохватность и ограниченность слова "куль-тура", в терминах которой распознается и формулируется социальное в психологических глубинах человека. В противоположность социаль­ной структуре, понятие "культура" является одним из самых расплыв­чатых по своему значению в общественных науках, хотя, возможно, благодаря этому оказывается чрезвычайно полезным для экспертов. На Практике понятие "культура" употребляют для общего соотнесения с Повседневной жизнедеятельностью вместе с "традицией", а не как синоним "социальной структуры".

 

Следующим шагом психоаналитических исследований стало распространение на другие институциональные сферы метода, с помощью которого Фрейд начал свой превосходный анализ от­дельных типичных институтов родства. Нужна была идея соци­альной структуры как некая композиция институциональных по­рядков, каждый из которых предстояло подвергнуть такому же психологическому исследованию, какое Фрейд предпринял по от­ношению к институтам родства. В психиатрии, непосредственно занимающейся терапией "межличностных" отношений, уже нача­ли ставить под сомнение фундаментальную идею о возможности отыскать истоки норм и ценностей в потребностях, якобы прису­щих индивиду perse. Но поскольку без соотнесения с социальной реальностью нельзя понять саму природу индивида, мы и должны исходить в нашем анализе из такого сопоставления. Изучение индивида включает не только его положение, как биографической единицы, внутри различных сфер жизнедеятельности на уровне межличностного взаимодействия, но и размещение самих этих сфер внутри той социальной структуры, которую они формируют.

На основе развития психоанализа, как и социальной психоло­гии в целом, теперь можно кратко обрисовать психологические проблемы общественных наук. Здесь я коротко перечислю только те пункты, которые считаю наиболее плодотворными или, как ми­нимум, приемлемыми для работы обществоведа¹.

¹ Подробное обсуждение высказываемого здесь взгляда см. в кн.- Gerlh H., Mills Ch. Character and social structure. New York: Harcourt-Brace, 1953.

 

Жизнь индивида нельзя адекватно понять без учета особен­ностей тех институтов, внутри которых протекает его биография, поскольку именно она фиксирует точки принятия роли, измене­ния и выхода из нее, а также непосредственный процесс перехода от одной роли к другой. Ребенок воспитывается в такой-то семье, играет с детьми определенного круга, становится студентом, рабо­чим, мастером, генералом, матерью. Большая часть человеческой жизни состоит из подобных ролей внутри специфических инсти­тутов. Чтобы понять биографию индивида, мы должны понять значение и смысл тех ролей, которые он играл и играет до сих пор. Чтобы понять эти роли, мы должны понять те институты, куда эти роли входят.

Но взгляд на человека как на продукт общества позволяет увидеть за внешними биографическими событиями нечто боль­шее, чем последовательность социальных ролей. Для этого нам необходимо проникнуть в самые глубинные, "психологические" свойства человека, в частности, в его представление о себе, его сознание и, фактически, в становление человеческой личности. Если психология и социальные науки откроют механизмы, посредством которых общество задает и даже внедряет образцы самых сокро­венных свойств личности, это будет самым выдающимся открыти­ем последних десятилетий. Все проявления эндокринной и нерв­ной системы, эмоции страха, ненависти, любви, гнева в самых разнообразных формах должны быть поняты в тесной и непре­рывной связи с социальной биографией и социальным контекс­том, в которых эти эмоции переживаются и выражаются. Физио­логия органов чувств, наше восприятие физического мира: цвета, которые мы различаем, запахи, которые мы чувствуем, звуки, ко­торые слышим, — все они социально сформированы и предписа­ны. Различные мотивы действий людей и даже сугубо индивиду­альную способность осознавать их необходимо понимать в кон­тексте преобладающих в данном обществе мотивационных слова­рей и в зависимости от происходящих социальных изменений, а также от взаимопроникновения этих словарей.

Биографию и характер индивида нельзя целиком объяснить условиями жизни и тем более влиянием социального окружения в прошлом, в младенчестве и детстве. Для адекватного понимания необходимо уловить взаимодействия непосредственного окруже­ния с более широкой структурой, учесть трансформации этой струк­туры и ее влияние на непосредственные жизненные условия. По­няв социальную структуру и структурные изменения, их влияние на жизненные ситуации и переживания индивида, мы сможем по­нять причины поведения людей и тех настроений, которые они переживают в повседневной жизни, остающиеся необъяснимыми Для них в терминах непосредственного социального окружения. Концепцию конкретно-исторического типа личности нельзя про­верить, основываясь лишь на том, что представители типа находят ее приятной в соответствии со своим Я-образом. Поскольку ограничены условиями своего существования, они не ожидают, д_а и не могут ожидать, что будут знать все причины своих сложив­шихся жизненных условий и границ своего личностного мира. Крайне редко целые категории людей адекватно оценивали свое положение в обществе. Убеждать себя в обратном, что обществове­ды часто делали под влиянием используемых методов, значит до­пустить такую степень рационального самосознания и самопозна­ния, которую не допускали даже психологи восемнадцатого столе­тия. Данное Максом Вебером описание "протестанта", его мотивов и влияния, которое протестанты оказали на религиозные и эконо­мические институты, позволяет нам лучше понимать этих людей, чем они сами себя понимали. Введение структурного контекста позволило Веберу выйти за пределы осознания индивидом себя и своих жизненных условий.

Важность самых ранних переживаний, сам по себе "вес" дет­ства в психологии характера взрослого человека зависит от типа детства и типа социальной биографии, преобладающими в различ­ных обществах. Сейчас, например, очевидно, что роль отца в фор­мировании личности должна устанавливаться в рамках конкрет­ных типов семьи и в терминах того места, которое эта семья зани­мает в социальной структуре общества, частью которого эта семья является.

Описывая представления индивидов определенных категорий, факты их жизни и их реакции на жизненные условия, нельзя получить представление о социальной структуре, в которую он вписан. Попытки найти объяснение социальных и исторических событий в психологии "индивида" часто основываются на допу­щении, что общество является лишь скоплением разрозненных индивидов, а потому, если мы познаем все "атомы", то сможем суммировать всю информацию и таким образом познать общество. Это допущение ни к чему не ведет. На самом деле в отрыве от общества, из психологического исследования, мы не можем узнать даже самого элементарного об "индивиде". Только в построении абстрактных моделей, которые, разумеется, могут быть полезны, экономист может постулировать "человека экономического", а спе­циализирующийся на семейной жизни психиатр (а практически все психиатры являются специалистами в этой области) постулировать классического "человека с эдиповым комплексом". Ибо точно также, как структурные отношения при выполнении экономиче­ских и политических ролей часто являются решающими для пони­мания экономического поведения индивида, огромные изменения в роли отца, произошедшие со времен викторианской эпохи, надо учитывать для понимания ролей внутри семьи и положения семьи как института в современном обществе.

Принцип исторической конкретности применим также к пси­хологии, как и к общественным наукам. Даже самые сокровенные особенности внутренней жизни человека лучше всего проблематизируются в конкретно-историческом контексте. Чтобы осознать обоснованность этого допущения, нужно лишь на мгновение заду­маться о том огромном разнообразии мужчин и женщин, которое являла нам человеческая история. Психологам, как и обществове­дам, следует хорошенько подумать, прежде чем высказывать ка­кую-либо фразу, подлежащим в которой является "человек".

Человеческое разнообразие таково, что никакая "элементар­ная" психология, никакая теория "инстинктов", никакие извест­ные нам принципы "сущности человеческой природы" не могут охватить все громадное разнообразие человеческих типов и индивидов. Любое утверждение о человеке, не учитывающее со­циально-исторических реалий жизни людей, будет относиться к биологическим представлениям о возможностях человеческого вида. Но в рамках определенных пределов и в реализации этих возмож­ностей перед нами предстает широчайшая панорама человеческих типов. Попытка втиснуть человеческую историю в каркас теорети­ческих "концептов" о "сущности человеческой природы" столь же бесплодна, сколь и попытки сконструировать ее из точнейших, но несущественных трюизмов по поводу поведения мышки в лаби­ринте.

Ж. Барзун и Г. Графф отмечали: "Заглавие знаменитой книги Доктора Кинси "Сексуальное поведение самца" являет собой пора­зительный пример скрытого, в данном случае ложного, допуще­ния, так как в книге говорится не о самцах, а о мужчинах, прожи­вавших в Соединенных Штатах в середине двадцатого века... Само представление о человеческой природе относится к числу неявных Допущений социальной науки и утверждать, что она составляет содержание научных отчетов, значит затрагивать этот фундаментальный вопрос. Не может быть ничего кроме "человеческой куль­туры", в высшей степени изменчивой"¹.

¹ Barzun J., Graff H. The modern researcher. New York: Harcourt, Brace, 1957. P. 222-223.

 

Представление о "человеческой природе", общей для человека как такового, является нарушением принципа конкретно-истори­ческой определенности, который необходим для тщательной ис­следовательской работы в области изучения человека. В самом край­нем случае, это абстракция, на которую обществоведы не имеют права. Конечно, нам следует иногда помнить, что на самом деле мы очень немного знаем о человеке, что все, что мы знаем, не полностью очищено от элементов таинственности, которой окру­жено разнообразие событий в истории общества и в биографиях людей. Иногда нам хочется погрузиться в эту тайну, почувство­вать, что мы все-таки являемся ее частью, и, наверно, это пра­вильно. Но, будучи людьми западной цивилизации, мы исследуем человеческое многообразие, то есть стремимся удалить из нашего поля зрения все таинственное. При этом не надо забывать, что мы как исследователи весьма мало знаем о человеке, истории, биографииях людей и об обществах, в которых мы в одно и то же время и твари, и творцы.

Разум и свобода

Кульминация в отношениях обществоведа с историей насту­пает тогда, когда он приходит к пониманию эпохи, в которой живет. В отношениях с биографией кульминация наступает с осо­знанием сущности природы человека и ее границ, внутри которых возможна трансформация человека в ходе истории.

Все классики общественной мысли обращались в своих тру­дах к самым отличительным характеристикам своего времени, поднимали вопрос о современных им путях формирования ис­тории, обращались к "характеру человеческой природы" и к изучению преобладающих в конкретную эпоху типов личности. Маркс, Зомбарт и Вебер, Конт и Спенсер, Дюркгейм и Веблен, Маннгейм, Шумпетер и Михельс — каждый по-своему рассмат­ривал эти проблемы. Однако в наше время многие обществове­ды этого не делают, несмотря на то, что именно сейчас, во второй половине XX века, изучение подобных вопросов и на общественном, и на личностном уровне стало безотлагатель­ным, жизненно необходимым для выработки культурных ори­ентиров нашего обществоведения.

 

1.

 

Сегодня люди хотят осознать свое место в мире; они хотят знать, что их ожидает, что они могут, если вообще могут, сде­лать для истории и какую ответственность несут перед буду­щим. На подобные вопросы нельзя ответить раз и навсегда. Каждая эпоха дает свои ответы. Но именно сейчас, и именно Мы испытываем затруднение. Мы переживаем конец историче­ской эпохи, а потому нам приходится искать ответы собствен­ными усилиями.

Мы переживаем конец так называемой современности. Подобно тому, как вслед за античностью на несколько веков установилось Доминирование восточной культуры, которое европейцы по про­стоте своей называют "Темными веками", так и сейчас современность сменяется эпохой постмодерна. Ее можно даже назвать "Чет­вертой эпохой".

Установление границы между окончанием одной и началом другой эпохи - это, разумеется, вопрос определения. Но опреде­ления, как и всякий продукт общества, имеют конкретно-истори­ческий характер. А как раз сейчас наши базовые определения об­щества и личности сталкиваются с новыми реалиями. Мало ска­зать, что никогда еще в течение одного поколения люди не пере­живали столь головокружительных социальных изменений. Мало сказать, что, ощущая на себе смену эпох, мы изо всех сил стараем­ся разглядеть очертания новой эпохи, в которую, как нам кажется мы вступаем. Говоря о смене эпох, я хочу сказать, что, когда мы по-настоящему пытаемся сориентироваться, то обнаруживаем, что многие ожидания и представления, в конечном счете, имеют исто­рическую привязку. Слишком часто многие привычные чувства и категории мышления дезориентируют нас при попытке объяснить то, что происходит вокруг. Свои объяснения, касающиеся смены эпох, мы обычно выводим из имеющих громадное историческое значение событий, например, из перехода от средневековья к Но­вому времени. Но когда мы пытаемся распространить эти объясне­ния на современную ситуацию, они оказываются громоздкими, неуместными и неубедительными. Еще я хочу сказать, что глав­ные наши ориентиры - либерализм и социализм, — фактически исчерпали свои возможности давать адекватные объяснения окру­жающего мира и нас самих.

Обе эти идеологии вышли из эпохи Просвещения и имеют много общих исходных посылок и ценностей. В обеих возрас­тание рациональности считается первейшим условием распро­странения свободы. Вера в освободительную силу прогресса на основе разума, значение науки как безусловного блага, требова­ние общедоступного образования и признание его политиче­ского значения для демократии — все эти идеи Просвещения основываются на оптимистическом предположении о внутрен­ней связи между разумом и свободой. Мыслители, оказавшие наибольшее влияние на наш образ мышления, исходили из этих предположений. Каждая мысль и каждая подробность в насле­дии Фрейда основываются на них. Ведь, чтобы быть свобод­ным, индивид должен более рационально осознавать себя, и назначение терапии - дать его разуму шанс мыслить свободно на протяжении всей жизни. На том же самом предположении основана и главная линия марксизма: люди, охваченные ирра­циональной анархией производства, должны оценить свое положение в обществе, обрести "классовое самосознание", ко­торое в марксовом представлении не менее рационалистично, чем любое понятие Бентама.

Либерализм превыше всего ставил фактическую свободу и разумность индивида, марксизм превозносил роль человека в по­литическом сотворении истории. Либералы и левые радикалы Нового времени в целом верили в то, что свободный человек может созна­тельно творить историю и свою собственную биографию.

Но, я полагаю, то, что в последнее время происходит в мире, дает наглядное представление, почему идеи свободы и разума за­частую воспринимаются столь неоднозначно как в современных капиталистических, так и в коммунистических обществах. Марк­сизм часто превращается в мрачную риторику самозащиты и зло­употреблений бюрократии, а либерализм — в пошлое и никчемное затушевывание социальной реальности. Думаю, что ни либераль­ная, ни марксистская интерпретация политики и культуры не мо­гут дать верного понимания главных тенденций развития нашего времени. Эти направления общественной мысли возникли, чтобы побудить исследовать такие типы обществ, которые более не суще­ствуют. Джон Стюарт Милль исследовал не те представления о политической экономии, которые сейчас возникают в капиталис­тическом мире. Карл Маркс не анализировал общества, которые складываются сейчас в странах коммунистического блока. И никто из них никогда не задумывался над проблемами так называемых неразвитых стран, где сегодня семеро из десяти рождающихся бо­рются за выживание. Сейчас мы сталкиваемся с новыми типами социальной структуры, которые, если придерживаться идеалов Нового времени, не поддаются анализу в унаследованных нами терминах либерализма и социализма.

Идеологическим признаком "Четвертой эпохи", который от­деляет ее от Нового времени, является то, что вопрос об отноше­нии разума и свободы стал дискуссионным, поскольку появилось подозрение, что с возрастанием рациональности возвышение сво­боды необязательно.

 

2.

 

Идея о роли разума в делах человеческих и о свободной лич­ности как вместилище разума являются самыми важными идеями, унаследованными обществоведами XX века от философов Просве­щения. Если идеалам разума и свободы суждено оставаться ключе­выми ценностями при фиксировании проблем личности и общест­ва, то их самих следует возвести в ранг проблем. Требуется их переформулировать в более четкие операциональные термины по сравнению с понятиями, развивавшимися предшествующими мыс­лителями и исследователями. Ибо в настоящее время ценности разума и свободы находятся в большой опасности.