Экспозиция и общее членение темы 6 страница

Обратимся же теперь к тому, что уже вкратце говорилось о зрении, рассматривании и заблуждении (über Sehen, Erblicken und Sich-versehen), на примере трактата, в котором речь идет «о сущности основания». Для этого трактата совершенно очевидно, что положение «Ничего нет без основания» высказывает нечто о сущем и никак не проясняет того, что же означает «основание». Но это смотрение на имеющееся в наличии содержание положения не достигает проникновения в близлежащее. Вместо этого оно позволяет себя увлечь неким шагом, который является почти неизбежным. Мы можем изобразить этот шаг в такой последовательности:

Положение об основании является высказыванием о сущем. Поэтому оно не дает никаких справок о сущности основания. Следовательно, положение об основании, особенно в его традиционной формулировке, не может служить нам путеводной нитью для разбора того, в чем заключается для нас смысл, когда мы размышляем о сущности основания. Мы видим, что положение об основании говорит нечто о сущем. Но чему мы не позволяем попасть в поле нашего зрения, если довольствуемся прежней установкой? Что еще может быть рассмотрено в увиденном? Мы ближе подойдем к тому, что может быть рассмотрено, как только еще явственнее услышим и сохраним в поле своего внимания те ударения в формулировке положения об основании, которые мы, забегая вперед, назвали задающими меру: Nihil est sine ratione. «Ничто не есть без основания». Ударения позволяют нам услышать созвучие слов «есть» и «основание», est и ratio. Мы уже слышали это созвучие, еще прежде, чем установили, что положение об основании высказывается о сущем, о том, что оно имеет какое-либо основание.

Теперь наше мышление должно рассмотреть то, что собственно слышится в этом ударении. Мышление должно рас-смотреть слышимое. При этом оно рас-сматривает нечто до сих пор не-услышанное. Мышление есть слушание (ein Erhören), которое рассматривает. В мышлении для нас пропадают обычные слух и зрение потому, что мышление переносит нас в некое слушание и рассматривание (in ein Erhören und Erblicken). Это удивительные и все же очень старые установления. Если Платон называет то, что составляет в сущем его самое подлинное, идеей (’ιδε′α), т.е. лицом сущего и тем, что нами в нем зримо, а Гераклит еще раньше назвал его λο′γος, т.е. речением сущего, которому мы, слушая, соответствуем, то оба эти свидетельства дают нам понять, что мышление является неким слухом и неким зрением.

Однако мы сразу же должны объясниться: слух и зрение можно называть мышлением лишь в переносном смысле. На самом деле. Услышанное и рассмотренное в мышлении невозможно ни услышать ушами, ни увидеть глазами. Оно не воспринимается нашими органами чувств. Когда мы понимаем мышление как некий род слуха и зрения, тогда чувственный слух и чувственное зрение переносятся в область не-чувственной способности слышать, т.е. мышления. Такое перенесение по-гречески зовется μεταφε′ρειν. Язык ученых называет такой перенос метафорой. Поэтому мышление может называться слухом и слушанием (ein Hören und Erhören), смотрением и рассматриванием (ein Blicken und Erblicken) только в метафорическом, переносном смысле. Но кто здесь говорит: «может»? Тот, кто утверждает, что слух с помощью ушей и зрение с помощью глаз — это подлинные слух и зрение.

Способ, каким мы воспринимаем нечто слухом и зрением, совершается посредством чувства, т.е. является чувственным. Эта констатация правильна. Однако она неистинна, потому что упускает нечто существенное. И хотя мы слушаем фуги Баха ушами, однако, если бы услышанное оставалось лишь тем, что в качестве звуковых волн ударяется о наши барабанные перепонки, мы никогда бы не смогли услышать фуги Баха. Слышим мы, а не ухо. Конечно, мы слышим через уши, но не с помощью ушей, если это «с помощью» говорит здесь о том, что ухо как орган чувств является тем, что обнаруживает для нас услышанное. Поэтому, когда человеческий слух притупляется, т.е. человеческое ухо становится глухим, то вполне возможно, что человек все-таки еще слышит, как показывает случай Бетховена, и слышит, пожалуй, даже еще лучше и нечто более великое, чем прежде. Кроме того, нужно отметить, что слово «глухой», tumb, означает то же, что и «притупленный», поэтому можно перевести его обратно на греческий словом τυφλο′ς, т.е. притупленный в отношении зрения, а следовательно, слепой.

Так или иначе, услышанное нами ни в коем случае не исчерпывается тем, что воспринимает наше ухо как некий обособленный определенным образом орган чувств. Выражаясь точнее, когда мы слушаем, не только что-то присоединяется к тому, что воспринимает наше ухо, но и то, что слышит ухо, и то, как оно слышит, настраивается и определяется благодаря тому, что мы слушаем, независимо от того, слушаем ли мы синицу, малиновку или жаворонка. Наш орган слуха является, хотя и необходимым в определенном отношении, но ни в коем случае не достаточным условием для нашей способности слышать, т.е. тем, что подает и предоставляет нам то, что собственно должно быть услышано.

В равной мере это действительно и для нашего глаза и нашего зрения. Если бы человеческое зрение ограничивалось только тем, что в качестве ощущений направляется на сетчатку нашего глаза, то, к примеру, греки никогда бы не смогли увидеть Аполлона в статуе, изображающей юношу, а лучше сказать, в Аполлоне и с его помощью не смогли бы увидеть изваяние. Древнегреческим мыслителям была близка мысль, которую крайне грубо изображают следующим образом: «Подобное познается только подобным». Здесь подразумевается, что то, что обращается к нам, становится слышным только благодаря нашему соответствованию. Наша способность слышать является по своей сути неким соответствованием. Гете во введении к своему «Учению о цветах» ссылается на эту же греческую мысль и пытается выразить ее в немецких стихах следующим образом:

War nicht das Auge sonnenhaft,

Wie könnten wir das Licht erblicken?

Lebt nicht in uns des Gottes eigne Kraft,

Wie könnt uns Göttliches entzücken?

He будь у глаза своей солнечности,

как могли бы мы видеть свет?

Не живи в нас самобытная сила Бога,

как могло бы нас восхищать Божественное?[15]

Кажется, мы до сего дня еще не продумали в достаточной степени, в чем же состоит солнечность глаза и на чем покоится живущая в нас самобытная сила Бога; насколько они связаны друг с другом и каким образом они указывают на некое более глубоко сокрытое бытие человека, который представляет собой мыслящее существо.

Здесь, однако, достаточно следующего соображения. Поскольку наш слух и наше зрение никогда не являются только лишь неким чувственным восприниманием (ein bloβ sinnliches Aufnehmen), было бы несообразно утверждать, что мышление в качестве рас-слышивания и рас-сматривания (Er-hören und Er-blicken) должно пониматься только как перенесение, а именно как перенесение чего-то предположительно чувственного на нечто нечувственное. Представление о «перенесении» и о метафоре зиждется на различении, если даже не на отрыве друг от друга, чувственного и нечувственного как двух областей, существующих каждая сама по себе. Установление этого разрыва между чувственным и нечувственным, между физическим и нефизическим и составляет основную черту того, что называется метафизикой, и решающим образом определяет западноевропейское мышление. С уразумением того, что указанное различение чувственного и нечувственного остается недостаточным, метафизика теряет статус задающего меру способа мышления.

С пониманием ограниченности метафизики ветшает также и служащее мерилом представление о «метафоре», т.е. оно задает масштаб нашему представлению о сущности языка. Поэтому метафора служит многофункциональным вспомогательным средством при истолковании творений поэтов и художественных образов вообще. Метафорическое же имеет место только внутри метафизики.

Что могут дать нам эти указания, которые выглядят как отступление. Их цель — привести нас к осмотрительности, чтобы мы не восприняли поспешно слова о мышлении как о некоем рас-слышивании и рас-сматривании всего лишь как метафору, и чтобы таким образом не поняли их слишком поверхностно. Если подлинная сущность нашего слуха, слуха смертных людей, заключается не в одном лишь чувственном ощущении, то вовсе не так уж невероятно, что слышимое может в то же время быть и рассматриваемым, когда мышление смотрит, слушая, и слушает, глядя. Но такое происходит, когда в ударении, сделанном при формулировании положения об основании («Ничто не есть без основания»), мы усматриваем ближайшее, слыша в содержании данного высказывания положения об основании созвучие «есть» и «основания». Что же мы усматриваем, когда обдумываем положение об основании в указанной тональности? «Ничто не есть...». Что говорит «есть»? Из грамматики мы знаем: «есть» представляет собой форму, образованную спряжением вспомогательного глагола «быть». Однако не стоит искать убежища в грамматике. Само содержание положения предоставляет достаточные сведения на этот счет. «Ничто», т.е. никакое сущее не «есть без основания». «Есть» называет, хотя и не определяет в полной мере, бытие всякого сущего. Положение об основании, которое теперь существует в виде высказывания о сущем, гласит: «К бытию сущего принадлежит нечто такое, как основание». Тем самым положение об основании оказывается не только высказыванием о сущем. Скорее, мы усматриваем следующее: положение об основании говорит о бытии сущего. Что говорит положение? Положение об основании говорит: «К бытию принадлежит нечто такое, как основание. Бытие послушно основанию, основательно». Положение «Бытие основательно» говорит нечто совершенно иное, чем высказывание «У сущего имеется некое основание». «Бытие основательно» ни в коем случае не подразумевает: «У бытия имеется некое основание», но говорит: «Бытие бытийствует в себе самом как основывающее». Конечно, положение об основании не высказывает этого прямо. То, что оно говорит, непосредственно внятное содержание положения оставляет невысказанным. То, о чем говорит положение об основании, не приходит к языку, а именно к тому языку, который соответствует тому, о чем говорит положение об основании. Положение об основании есть сказывание о бытии. Оно говорит, но говорит, скрывая. Скрытым остается не только то, о чем оно говорит, но скрытым остается и тот факт, что оно говорит о бытии.

Седьмая лекция

Теперь, т.е. в последующих лекциях, все будет зависеть от того, останемся ли мы сосредоточенными на том, о чем невысказанным образом говорит положение об основании, или нет. Если мы останемся на пути такой сосредоточенности, то сможем услышать собственно положение.

Положение об основании является одним из тех положений, которые умалчивают свою подлинную сущность. Умалчиваемое — это то, что не сообщается. Для того чтобы услышать беззвучное, требуется слух, которым обладает каждый из нас и который никто не использует правильно. Этот слух связан не только с ухом, но одновременно и с принадлежностью человека к тому, на что настроено его существо. А человек остается на-строен (ge-stimmt) на то, исходя из чего о-пределяется (be-stimmt) его существо. В этом о-пределении (Be-Stimmung) человек затронут и окликнут неким голосом (Stimme), который в зависимости от того, чем чище тон он издает, тем беззвучнее раздается чем-то звучащим.

«Ничего нет без основания», — гласит положение об основании. Nihil est sine ratione. Эту формулировку положения мы называем обычной. Именно она является причиной того, что раньше, и долгое время нигде, это положение не выделялось как некое более особое положение. То, что оно высказывает, остается в обиходе человеческого представления в качестве чего-то незаметно привычного. Лейбниц же, напротив, вырвал положение об основании из его безразличного состояния и возвысил до высочайшего основоположения. Он же и поместил это основоположение в строгую формулировку principium reddendae rationis sufficientis. В соответствии с ней положение об основании гласит: «Ничего нет без достаточного основания, которое выдвигает требование своей доставки». В утверждающей форме это звучит так: «Всякое сущее имеет свое достаточное основание, которое должно быть доставлено». Говоря кратко: «Ничего нет без основания».

Но, наконец, мы услышали положение об основании в другой тональности. Теперь вместо «Ничего нет без основания» оно гласит: «Ничто не есть без основания». Ударение переносится с «ничего» на «есть» и с «без» на «основание». Слово «есть» каким-то образом всегда называет бытие. Перенесение ударения позволяет нам услышать созвучие бытия и основания. Положение об основании, услышанное в новой тональности, говорит следующее: «К бытию относится нечто такое, как основание». Положение говорит теперь о бытии. Правда, то, о чем теперь говорит положение, легко истолковать превратно. «К бытию относится основание» — это ведь можно понять и в таком смысле: «Бытие имеет основание, т.е. бытие основано». В обычном же понимании в качестве общепринятого principium rationis никогда не говорит об этом. Согласно положению об основании, так или иначе основано лишь сущее. Положение же «К бытию относится основание», напротив, говорит столько же, сколько и положение «Бытие является основывающим в качестве бытия». Следовательно, только сущее всегда имеет свое основание.

Новая тональность открывает положение об основании в качестве некоего положения о бытии. В соответствии с этим мы, если сейчас мы разбираем положение в новой тональности, двигаемся в области того, чему можно дать общее название «Вопрос о бытии». Если же мы понимаем положение об основании как некое положение о бытии, то, по-видимому, отказываемся от вопроса о сущности основания. Однако дело обстоит с точностью до наоборот. Разбор сущности основания благодаря иному ударению в положении об основании попадает в надлежащую ему область. Теперь нужно рассмотреть тот факт, что нечто такое, как основание, принадлежит к сущности бытия, и то, в каком смысле оно к нему принадлежит. Бытие и основание принадлежат друг другу. Из взаимопринадлежности основания и бытия как бытия основание получает свою сущность. Или наоборот, исходя из сущности основания, бытие господствует как бытие. Основание и бытие («суть») то же самое, но не равное, на что указывает уже различие имен: «бытие» и «основание». Бытие, в сущности «есть» основание. Поэтому бытие никогда не может обладать уже неким основанием, которое должно было бы его обосновывать. В соответствии с этим основание бытия отсутствует. Основание отпадает от бытия (der Grund bleibt ab vom Sein). В смысле такого от-падения основания бытия (das Ab-bleiben des Grundes vom Sein) бытие является без-дной (Ab-Grund). Поскольку бытие как таковое в самом себе является основывающим, само оно остается безосновательным. Под ту область, где властвует положение об основании, подпадает не «бытие», а лишь сущее.

Если мы обратим пристальное внимание на язык, на котором мы высказываем то, что говорит положение об основании как положение о бытии, то окажется, что мы говорим о бытии странным, поистине невозможным способом. Мы говорим: «Бытие и основание "суть" то же самое» (das Selbe). Бытие «есть» без-дна». Если мы говорим о каком-либо нечто: «Оно есть» и «Оно есть то-то и то-то», то в таком сказывании оно представляется как сущее. «Есть» только сущее, только оно само «есть», «бытие» же не «есть». Эта стена, находящаяся перед Вами, есть позади меня. Она показывает себя нам непосредственно как нечто присутствующее (etwas Anwesendes). Но где есть ее «есть»? Где мы должны искать присутствие стены. Вероятно, эти вопросы уже ведут по ложному пути. И все же стена «есть».

Таким образом, этому «есть» и «бытию» присуще особое свойство. Чтобы соответствовать ему, мы высказываем то, что говорит положение об основании как положение о бытии, таким образом: «Бытие и основание: то же самое. Бытие: без-дна». Итак, мы отметили, что говорить: «Бытие» «есть» основание» — недопустимо. Этот прежде неизбежный способ говорить не имеет отношения к «бытию», он не достигает бытия в его подлинной сущности.

Во-первых, мы сказали: «Бытие и основание: то же самое». Во-вторых, мы сказали: «Бытие: без-дна». Важно мыслить единогласие обоих «положений», положений, которые больше не являются «положениями».

Для этого потребуется ничуть не меньше, как преобразовать способ нашего мышления, преобразовать так, чтобы соответствовать тому обстоянию дел, о котором говорит положение об основании как положение о бытии. Такого преображения мышления мы не достигнем ни с помощью взыскательной теории, ни с помощью какого-нибудь колдовства. Это станет возможным лишь в том случае, когда мы отправимся в путь, прокладывая дорогу, которая приведет нас в окрестности обрисованного выше обстояния дел. При этом обнаруживается, что к такому обстоянию дел относятся и сами эти пути. Чем ближе мы подходим к сущности дела, тем значимее становится путь. Поэтому, когда в последующем изложении речь зачастую будет идти о пути, то в этом проявится то, что данная сущность будет приходить к языку. Разборы пути ни в коем случае не являются просто-напросто размышлениями о методе, всего лишь затачиванием карандаша, при помощи которого никогда не приступят к начертанию изображения. Важно попасть в область обстояния дел, о которой говорит положение об основании как положение о бытии.

Это задача последующих лекций. Тем самым нам предоставляется случай самим испытать и взвесить, что же означают положения: «Бытие и основание: то же самое» и «Бытие: без-дна». Когда мы разбираем положение об основании как положение о бытии, мы следуем за ним туда, куда оно, если размышлять по существу, нас перемещает. Однако прежде, чем мы попытаемся разобрать положение об основании как положение о бытии, давайте вспомним на одно мгновение начало первой лекции нашего лекционного курса. Она начинается словами:

«Положение об основании гласит: Nihil est sine ratione. Это переводят так: "Ничего нет без основания". То, что высказывает это положение, очевидно.»

С той точки, которой мы сейчас достигли на нашем пути, мы можем по этому поводу констатировать следующее: «В начале лекционного курса положение об основании было высказано в привычной тональности». В соответствии с ней это положение гласит: «Все имеет некое основание». Но после того как оказалось, что положение об основании допускает, и даже требует изменения тональности, мы не можем дольше воздерживаться от вопроса: Почему же изменение тональности не было введено сразу, в начале нашего лекционного курса? Почему положение об основании не сразу продумывалось исключительно в новой тональности? Ведь в таком случае положение об основании с самого начала проявилось бы в качестве положения о бытии. Мы обошлись бы без всего вышеизложенного в предыдущих лекциях, если только все зависит от того, чтобы продумать положение об основании как положение о бытии.

Эти размышления в некотором смысле справедливы; но они не дают нам право считать до сих пор пройденный путь бесполезным. Каким образом мы смогли бы уже в самом начале лекционного курса, кратко приведя положение об основании в его обычной тональности, сразу же переместить его в другую тональность? Ведь вторая тональность не выводится из первой. Вторая тональность звучит сама по себе, исходя из самой себя, не опираясь на первую. Изменение тональности происходит внезапно. За изменением тональности скрывается некий прыжок мышления. Этот прыжок, минуя мосты, т.е. минуя непрерывность поступательного движения, приводит мышление в другую область и к иному способу сказывания. Тем самым мы признаем, что ход мысли, которым мы руководствовались до сих пор в наших лекциях, ни в коем случае не представляет собой переход из области положения об основании в область некоего положения о бытии.

Мы ходили, что уже часто и намеренно отмечалось, окольными путями вокруг положения об основании. Однако эти окружные пути ближе подвели нас к прыжку. Конечно, такие пути не могут ни заменить, ни тем более осуществить прыжок. Но в некотором отношении, а именно в качестве подготовки такого прыжка, они выполняют свою задачу. Поэтому сейчас мы кратко напомним те главные вещи, которые мы обнаружили, блуждая окольными путями вокруг положения об основании. По счету их всего пять. Однако это напоминание о пяти главных вещах должно быть чем-то большим, нежели только сообщением об уже сказанном. С его помощью хотелось бы показать внутреннюю взаимосвязь пяти главных вещей. Эта внутренняя взаимосвязь обнаруживает нечто единое и единственное в своем роде, о чем мы должны помнить (an das denken) также и после прыжка. Более того, только благодаря прыжку мы и попадаем в такое воспоминание (in ein solches Andenken). В то же время теперь станет заметно яснее, насколько пройденное до сих пор подготовило этот прыжок из положения об основании в положение о бытии.

Путь предыдущих лекций вел нас через то поле для отталкивания, в котором нуждается прыжок. Сам прыжок повисает в воздухе. В каком воздухе, в каком эфире? Это мы узнаем лишь посредством самого прыжка. Положение об основании является не только положением, понимаемым как высочайшее основоположение. Положение об основании — это «положение» в том исключительном смысле, что оно является неким прыжком. Наш язык допускает такой оборот речи: «Одним скачком он оказался за дверью» (Er war mit einem Satz zur Tür hinaus), т.е. одним внезапным прыжком. Если иметь в виду такое значение слова Satz, то положение об основании можно понять как некий скачок (ein Satz) в сущность бытия. Мы собственно более не можем говорить, что положение об основании является неким положением о бытии, но мы должны сказать: «Положение об основании (der Satz vom Grund) является неким скачком в бытие (ein Satz in das Sein) как бытие, т.е. в бытие как основание».

Первая из пяти главных вещей затрагивалась мимоходом, когда речь шла об инкубационном периоде положения об основании. То, что высказывает положение об основании в своей обычной формулировке, каким-то образом звучит в западноевропейском мышлении, причем с давних пор. Однако потребовалось, считая исторически, две тысячи триста лет, пока не стало возможным следующее: специально выявить и установить положение об основании в качестве основоположения. Наше указание на необычайно долгий инкубационный период положения об основании включало в себя следующий вопрос: «Где так долго спало положение об основании и как ему могло присниться то, что еще не было продумано в нем самом?» Мы оставили этот вопрос без ответа.

Но сейчас мы уже видим, хотя еще и недостаточно ясно, то направление, откуда может прийти ответ на него. Ибо если положение об основании является неким положением о бытии, то инкубационный период положения об основании связан с тем фактом, что то, о чем на самом деле говорит это положение, т.е. бытие, собственно еще спит. Этим мы отнюдь не хотим сказать, что бытия не имеется во время инкубационного периода положения об основании. История античной и средневековой метафизики свидетельствует о том, что в вопрошании о сущем как таковом всегда уже проявляется бытие. Говоря о сне бытия, мы хотели бы сказать, что Бытие как таковое еще не проснулось, чтобы взглянуть на нас из своей бодрствующей сущности. Пока сущность бытия уклоняется от нас, мы также не сможем рассмотреть и то, что ему приснилось. Однако когда мы поймем положение об основании в смысле скачка в бытие как таковое, тогда нам откроется другая перспектива. То, что мы называли инкубационным периодом положения об основании, раскрывается теперь как эпоха, в которой бытие уклоняется в качестве бытия. В этом уклонении скрывается сущность бытия. Это отнюдь не означает, что бытие остается совершенно сокрытым. Ибо как только сущее как таковое проявляется в своем бытии, при этом проявлении сущего в игру вступает зримая явленность бытия. Это может объяснить любой повседневный опыт, и не нужно искать каких-либо особых случаев. Например, если весной зеленеют луга, то в явлении зеленых лугов, т.е. в явлении этого сущего, становятся видимыми энергия и господство природы. Однако когда мы бродим по зеленеющим лугам, то природа не обнаруживает себя именно в качестве природы. И даже если мы при этом догадываемся о сущности природы, и заключаем то, о чем мы догадались, в определяющее представление или даже в понятие, сущность природы в качестве бытия все еще остается скрытой. Однако в то же время именно самоскрывание (das Sichverbergen) сущности бытия остается тем способом, каким бытие обращается к нам в сущем, каким оно посылает себя нам (sich zuschickt). Из этого посылания (Schickung) происходит посыл судьбы (das Geschick), в силу которого и имеет место инкубация положения об основании.

Вторая из пяти главных вещей была названа тогда, когда мы продемонстрировали тот факт, что Лейбниц привел положение об основании к строгой формулировке principium reddendae rationis sufficientis, а также показали то, как он это сделал. В результате отчетливого возвышения положения об основании до некоего высочайшего основоположения это положение впервые проявляется и словно бы вспыхивает как положение об определенного рода принципе. Тем самым заканчивается инкубационный период положения об основании. Инкубация положения об основании происходит в силу посыла судьбы бытия, в каковом посыле судьбы бытие как таковое уклоняется от нас. Если же с установлением положения об основании в качестве высочайшего основоположения инкубация положения об основании заканчивается, то это окончание инкубации должно покоиться на том, что посыл судьбы бытия тем временем переменился, причем, вероятно, в том смысле, что бытие как таковое пробудилось и показалось на свет. Однако и в конце инкубационного периода положения об основании до этого дело не доходит. Хотя в посыле судьбы бытия нечто и изменилось, но в совершенно другом смысле. Благодаря тому, что положение об основании вступает в правление именно в качестве высочайшего основоположения, подлинная власть положения об основании высвобождается в первую очередь как principium rationis. Теперь только и начинается правление положения об основании в том очевидном смысле, что всякое представление соответствует требованию безусловной доставки достаточного основания для любого сущего вообще. Однако в результате этого возможность того, чтобы положение об основании проявлялось как скачок в бытие, на долгое время совершенно исчезает из виду. В соответствии с этим мы должны предположить, что тем временем бытие как бытие еще более решительно уклоняется от нас по сравнению с вышеуказанным инкубационным периодом положения об основании. Но, как мы уже слышали, уклонение бытия господствует только таким образом, что то или иное самоуклоняющееся (das Sichentziehende) в то же время, и притом непременно, остается в области зримого. Это происходит посредством того, что сущее как таковое появляется неким новым способом, согласно которому оно навязывает и противопоставляет себя представлению. Сущее является в качестве предмета. Бытие обнаруживается как предметность предметов. Предметность предметов, объективность объектов, состоит во взаимном отношении с субъективностью субъекта. Бытие как предметность предметов ставится в определенное отношение к представлению субъекта. Это отношение между субъектом и объектом отныне считается областью, где выносятся решения лишь о сущем относительно его бытия, о бытии только как о предметности предметов, но ни в коем случае о бытии как таковом. Поскольку бытие является в предметности предметов, оно передает свою определяемость представлению, понимаемому как рефлектирующая репрезентация, которая доставляет сущее в качестве предмета представлению. Тем самым впервые открывается область специально подготовленной доставляемости оснований сущего. Таким образом, впервые возникает возможность того, что мы называем современным естествознанием и современной техникой. Многократно вспыхивавший в последнее время спор о роде и широте охвата значимости принципа причинности имеет основание и почву только благодаря тому, что все спорящие находятся в подчинении у одного и того же требования доставки достаточного основания для представления.

Процесс, заключающийся в том, что бытие посылает себя в предметность предметов, уклоняясь при этом от нас именно в своей сущности как бытие, определяет некую новую эпоху уклонения. Эта эпоха характеризует глубочайшую сущность того века, который мы называем Новым временем.

Таким образом, мы должны сказать: «Хотя с окончанием инкубационного периода положения об основании, с окончанием, которое осуществилось благодаря лейбницевскому мышлению, и прекратилась инкубация того, что стало известным как положение об основании, но отнюдь не закончилась инкубация положения об основании как некоего положения о бытии». Напротив, инкубация положения благодаря тому, что положение об основании как основоположение, как principium reddendae rationis sufficientis вступает в правление, словно бы погружается в еще более глубокий сон и в еще более решительное уклонение бытия как такового. Сегодня уклонение сущности бытия, кажется, завершилось. Мы говорим «сегодня» и подразумеваем под этим начинающийся атомный век, которым, вероятно, завершается Новое время, поскольку первоначальное основное движение этой эпохи разворачивается полностью и до конца.