Экспозиция и общее членение темы 3 страница

Обязательно нужно обратить внимание на следующее: принципы и аксиомы имеют характер положений. Они суть высочайшие положения, поскольку при выведении положений друг из друга, в доказательстве и заключении они каким-то образом оказываются на первом месте. Уже Аристотель знал о том, что относится к кругу аксиом. Но до сегодняшнего дня нам не удавалось в достаточной степени прояснить то более глубокое понимание сущности аксиом, которое, хотя и не непосредственно, а опосредованно, разворачивается Аристотелем, к примеру, в связи с уже упомянутой трактовкой положения о противоречии («Метафизика», ГЗ sqq.).

О чем должно свидетельствовать указание на название «аксиома», «принцип», «основоположение»? Оно должно напомнить нам о том, что с давних пор и в философии, и в науках их использовали, выдавая одно за другое, несмотря на то, что каждое из этих названий происходит из тех или иных различных областей представления. Между тем, они все же, хотя и несколько искусственным способом, должны подразумевать под собой одно и то же, иначе они не могли бы переводиться на другой язык. Греческое ’αξι'ωμα выводится из ’αξιο'ω, «я чему-то отдаю должное» (würdige etwas). Однако что означает «отдавать должное чему-то»? Мы, современные люди, быстро находим ответ, и сразу говорим: «отдавать должное», т.е. «ценить нечто», «признавать его ценность» (etwas werten, in seinem Wert schätzen). Но нам хотелось бы знать, что означает 'αξιουν как по-гречески понятое воздавание должного (Würdigen). Нам нужно поразмыслить о том, что же могло означать по-гречески продуманное выражение «отдавать должное»; ведь греки не имели представления об оценивании (die Vorstellung des Wertens) и не знали понятия ценности.

Что значит «отдавать должное чему-то», а именно в смысле изначального греческого отношения человека к тому, что существует? «Отдавать должное» значит: выявить нечто в той видимости (Ansehen), в которой оно находится, и сохранить его в ней. Аксиома показывает такое нечто, которое находится в высочайшей видимости и притом находится там не вследствие оценки (Schätzung), которая исходит от человека и им дается. То, что находится в высочайшей видимости (das im höchsten Ansehen Stehende), получает этот вид (Ansicht) из себя самого. Эта видимость покоится в его собственной наружности (Aussehen). To, что, исходя из себя самого, находится в высочайшей видимости (das von sich her im höchsten Ansehen Stehende), раскрывает перспективу (die Aussicht) в ту высь, исходя из внешнего вида которой все остальное принимает ту или иную наружность и обладает своей видимостью. Скрытый смысл того, к чему отсылает по-гречески продуманная аксиома, сам по себе прост. Правда, мы этот смысл можем постичь с трудом. Это, прежде всего, заключается в том, что мы с давних пор привыкли понимать аксиомы в смысле принципов и основоположений. Такому пониманию, помимо прочего, оказало содействие позднегреческое восприятие аксиом в качестве самих положений. Но, с другой стороны, и латинский principium непосредственно ничего не сообщает о том, что говорит в греческом слове ’αξι'ωμα. Principium — id quod primum cepit, principium — это то, что постигается, схватывается первым и, следовательно, содержит первое (das Erste), и таким образом является тем, что стоит на первом месте в иерархии. С другой стороны, в латинском «principium» не сообщается ничего о том, что говорит немецкое слово «осново-положение». Если бы мы перевели это слово обратно на греческий, то греческим словом для «осново-положения» было бы слово 'υπο’ζεσις. Платон использовал это слово в неком существенном для всего его мышления смысле. Конечно, оно не означает того, что подразумевает под собой используемое в нашем языке слово «гипотеза», т.е. предположение, которое еще не доказано, 'υπο’ζεσις означает то, что уже лежит в основании другого, и всегда посредством этого другого уже явлено, даже если мы, люди, не сразу и не всегда специально его замечаем. В том случае, если бы удалось услышать наше немецкое слово «осново-положение» как буквальное, чистое эхо платоновского слова 'υπο’ζεσις, в названии «основоположение» появился бы другой тон и другой вес. Благодаря этому наш разбор основоположения основания в одно мгновение обрел бы иное основание и иную почву.

[ζεσις в платоновском 'υπο’ζεσις, разумеется, должно мыслиться в греческом смысле; ср. «Holzwege», 1950, S. 49, а также «Vorträge und Aufsätze», 1954, S. 28, 49.]

Третья лекция

Nihil est sine ratione. «Ничего нет без основания», — говорит положение об основании. Ничего — а, следовательно, и этого положения об основании, и к нему это относится поистине в наибольшей степени. Допустим, что именно положение об основании и то, о чем оно говорит, и само это сказывание (dieses Sagen), не подпадают под область влияния положения об основании. Думать таким образом означает требовать чрезмерного. Это предполагает, коротко говоря, что положение об основании не имеет основания. Выражаясь еще точнее: «Ничего — без основания» — это, следовательно, «Нечто — без основания». Если дело обстоит таким образом, то мы оказываемся перед обстоянием дел, которое кажется в высшей степени странным, но лишь на мгновение; ведь нам в таких случаях известен выход. Каков данный случай? «Ничего — без основания» само является безосновательным. Это явное противоречие. Однако того, что противоречиво в самом себе, быть не может. Это говорит основоположение противоречия. Вкратце оно гласит: «esse non potest, quod implicat contradictionem»; «Того, что заключает в себе противоречие, быть не может». Всегда, когда мы хотим достичь того, что может быть и есть действительно, мы должны избегать противоречий, т.е. следовать основоположению противоречия. Поэтому любые старания, прилагаемые для того, чтобы добиться гарантированного знания о том, что существует, посягают не только на то, чтобы избегать противоречий, но и на то, чтобы разрешить имеющиеся посредством новых, пригодных для этого предположений. Науки стремятся к тому, чтобы постепенно устранить всякий раз появляющиеся в теориях противоречия и избежать того, чтобы наблюдаемые факты оспаривали друг друга. Этот стиль представления определяет пафос современной науки. Основоположение противоречия, требование безусловного его соблюдения, это скрытый побудительный мотив современной науки. Но как обстоят дела в нашем случае, который мы могли бы свести к следующей формуле: «Высочайшее основоположение основания безосновательно»? Основоположение противоречия запрещает нам думать подобным образом. Однако можем ли мы в этом случае, когда речь идет о разборе одного высочайшего основоположения, опрометчиво привлечь другое, а именно основоположение противоречия, в качестве задающего меру осново-положения (als maβgebenden Grund-Satz)? Как обстоят дела со значимостью основоположения противоречия? Можем ли мы принять его за основоположение, не разбирая того, что такое основание и что такое положение?

Πостоянная ссылка на положение о противоречии претендует на то, чтобы стать для наук самой очевиднейшей вещью в мире. Но тот, кто знаком с историей положения о противоречии, должен признать, что даже толкование его содержания является весьма сомнительной вещью. Кроме того — и это имеет первоочередное значение — уж скоро сто пятьдесят лет, как существует «Наука логики» Гегеля. А она показывает, что противоречия и столкновения не являются основанием для того, чтобы нечто не существовало в действительности. Напротив, противоречие — это внутренняя жизнь действительности действительного. Это толкование сущности и роли противоречия является ядром гегелевской метафизики. Начиная с гегелевской «Логики», ни в коем случае не является более несомненным положение, гласящее, что там, где имеется противоречие, не может быть действительным то, что само себе противоречит (Sicnwidersprechende). Но то же необдуманное наступление продолжается по многим направлениям и в поле нашего рассуждения об основоположении основания, когда мы опрометчиво, не помня положения о противоречии, заявляем: «Положение об основании — без основания. Но ведь это противоречит самому себе, и поэтому невозможно». Разумеется. Но как тогда должны мы представлять себе такое обстояние дел: положение об основании — без основания? Как только мы представляем себе именно нечто, мы представляем его как то или как это. Этим «как то, как это» мы размещаем представленное где-либо, словно бы укладывая его там, приводя, таким образом, к основанию. Наше представление всюду прибегает к помощи основания. «Положение об основании — без основания» — такое положение кажется нам непредставимым. Но непредставимое отнюдь не является также и немыслимым, если предположить, что мышление не исчерпывается представлением.

Если мы все-таки придерживаемся того, что положение об основании — и именно оно прежде всякого другого — имеет основание, то перед нами встает вопрос: Каким является основание положения об основании? Какого рода это, несомненно, странное основание?

Положение об основании имеет силу основоположения. Мы даже утверждаем, что оно является высочайшим основоположением: основанием всех положений, т.е. основанием положения как такового. В этом утверждении заключается следующее: положение об основании, т.е. то, о чем оно говорит, это основание того, чем является положение, чем является высказывание, того, чем является сказывание как таковое. То, о чем говорит положение об основании, является основанием сущности языка. Далеко идущая мысль. Поэтому, чтобы следовать за ней, мы должны начать с ближайшего. Если бы положение об основании было высочайшим из всех положений, то в каждом случае оно было бы в то же время и основанием положения. Положение основания — это основание положения. Здесь мы оказываемся в круговороте. Попали ли мы действительно уже внутрь этого круговорота? Или же, находясь снаружи, мы лишь констатируем: это, т.е. положение основания как основание положения, выглядит как круговорот? Было бы отрадно и способствовало бы делу, если бы мы смогли так быстро попасть в этот круговорот или даже в его центр. Ведь в центральной области вихря, как говорят, должна царить тишина.

Однако пока мы — чужаки в краю положения об основании, и поэтому плохо знаем, как продвигаться по этому краю. Мы заметили, что этот край лежит в тени и движение в нем затруднительно, ведь света для этого слишком мало. Но дело-то как раз в том, что положение об основании традиционно относят к ясным и очевидным положениям. Те положения, которые непосредственно очевидны, повсюду считаются основоположениями, которые называют также принципами или аксиомами. В конце концов, обнаружилось, что этот удобный способ поверхностно, как бы спустя рукава, говорить об аксиомах, принципах и основоположениях, приравнивая их значения друг к другу, все же весьма сомнителен. Ведь эти три названия — греческое слово ’αξι'ωμα, латинское principium и немецкое «основоположение» — говорят, исходя из совершенно различных областей представления. В этом, на первый взгляд, безобидном различии словесных значений скрывается основная черта истории западноевропейского мышления: истории не как чего-то прошедшего, а как до сих пор длящегося, современного нам, истории как чего-то, едва ли не определяющего судьбу.

Между тем, уже не одно столетие назад люди сообща выработали и довели до совершенства некий способ мышления и речи. Аксиомы суть основоположения, прежде всех и наиболее высоко оцениваемые по отношению к другим, подчиненным им положениям. При этом не принимается во внимание то, насколько и в каком смысле аксиомы сами по себе являются воздаяниями должного (Würdigungen), воздающими должное чему-либо без оглядки на производные положения, т.е., если придерживаться греческого понимания: насколько они позволяют чему-то находиться в его собственной видимости и насколько сохраняют ее. Principie же суть то, что стоит на первом месте, в самом первом ряду. Principia отнесены к очередности и порядку. «Осново-положения» уже самим своим именем говорят о том, что сфера порядка, о которой, согласно распространенному мнению, идет речь в аксиомах и принципах, представляет собой сферу положений. Мы считаем это само собой понятным, нисколько при этом не задумываясь. Лишь из этого понимания аксиом, ориентированного на понимание их в качестве положений, в новейшее время разворачивалось представление об аксиомах, согласно которому роль аксиом заключается в том, что они в качестве предпосылок и установлений обеспечивают построение лишенной противоречий системы положений. Аксиоматический характер аксиом состоит исключительно в том, что они выполняют задачу нейтрализации противоречий и защиты от них. А то, что могла бы аксиома, взятая сама по себе, высказать сверх этого, не имеет предметного значения. Беспредметная в этом смысле аксиоматическая форма научного мышления стоит сегодня перед необозримыми возможностями. Это аксиоматическое мышление уже готово так изменить мышление человека, чтобы то приспособилось к существу современной техники, хотя мы этого еще не замечаем и не ощущаем в полной мере значения этого. Тот, кто задумается над этим процессом, очень скоро поймет, что раздающиеся тут и там речи об освоении техники человеком обязаны своим происхождением тому способу представления, который движется пока только по окраинам области того, что сейчас существует. Поверхностным остается и утверждение, гласящее, что человек стал рабом машин и аппаратов. Ведь одно дело — констатировать это; а совсем другое — продумать не только то, насколько человек нашей эпохи порабощен техникой, но и то, насколько он должен соответствовать существу техники и как в этом соответствии возвещают о себе более изначальные возможности свободного Dasein человека. Научно-техническое конструирование мира разворачивает свои собственные притязания на формирование облика всего, что только появляется на свет в таком мире. Поэтому то, что называют несообразным именем «абстрактное искусство», обладает своей легитимной функцией в области этого научно-технического конструирования. Для этого замечания я намеренно использовал слова иностранного происхождения, понятные в любом уголке планеты.

Если мы теперь укажем на уравнивающее использование аксиом, принципов и основоположений и при этом примем во внимание, что это использование служит аксиоматическому обеспечению исчисляющего мышления, то придвинемся вплотную к некоему осмыслению, в котором должно кое-что решиться.

Было бы недальновидно и в то же время самонадеянно пренебрежительно судить о современном аксиоматическом мышлении. Но было бы также по-детски трогательно, если бы мы полагали, что это современное мышление можно вернуть обратно к тому великому и свободному истоку, каким является для него мышление греков. Существует только один плодотворный путь, который ведет сквозь современное аксиоматическое представление к его скрытым основаниям. Пока же в силе остается привычное представление об аксиомах, принципах, основоположениях и их роли. Мы размышляем о том, как мы соотносимся с высочайшими основоположениями. И оказывается, что мы соблюдаем их без всяких размышлений.

У нас нет совершенно никаких мыслей по поводу того, где существует нечто такое, как аксиомы, принципы и основоположения, где находится их дом, откуда они происходят. Принципы — это, вероятно, некая вещь разума (eine Sache der Vernunft), а основоположения — нечто такое, что касается рассудка, то, что постоянно занимает наши мысли. Впрочем, хотя формулы этих основоположений, по-видимому, демонстрируют их всеобщую значимость, положения останутся пустыми до тех пор, пока мы не будем в состоянии мыслить их содержание, исходя из полноты существа того, о чем они говорят.

О чем говорит основоположение основания? К чему оно относится? Откуда оно говорит?

Эти вопросы вовсе не направляют по ложному пути, хотя создают видимость того, что их разбор мог бы в чем-то способствовать подъему наук, что он якобы должен был даже философию склонить к тому, чтобы она помимо всего прочего занималась обдумыванием насущных нужд современной эпохи.

Такие опасения вполне оправданы. Поэтому прежде, чем мы приступим к разбору положения об основании, необходимо дать последнюю из тех характеристик, которые словно бы вращаются вокруг положения, причем с внешней стороны. Последующее должно еще больше прояснить то, где же мы есть таковы, как мы есть, коль скоро мы приступаем к разбору положения об основании.

Лейбниц называет положение об основании principium grande, могущественным принципом (groβmächtiges Prinzip). То, что подразумевает это отличие могло бы стать ясным в своей полной значимости только в том случае, если бы мы уже были в состоянии вступить в мысленный диалог с Лейбницем. Но это будет оставаться для нас затруднительным до тех пор, пока мы в достаточной степени не разберем положение об основании. В первый, и именно метафизический, диалог с Лейбницем вступил Шеллинг, и этот диалог длился вплоть до ницшевского учения о воле к власти.

Однако могущество положения обосновании открывается нам уже тогда, когда мы обращаем внимание на формулировку principium rationis, нередко встречающуюся у Лейбница. Она гласит: nihil est sine ratione seu nullus effectus sine causa. «Ничего нет без основания, или: не бывает следствия без причины». Положение, гласящее, что не бывает следствия без причины, называют также принципом причинности. В только что процитированной формуле Лейбниц явно отождествляет принцип основания и принцип причинности при помощи слова «sive» (или). В этом отождествлении пытаются отыскать недостатки, предлагая обдумать следующее: хотя всякая причина является неким видом основания, но не всякое основание демонстрирует характер причины, которая имеет своим результатом некий эффект. Давайте подумаем над приводимой выше аксиомой из «Начал» Евклида: «То, что равно чему-то одному, равно между собой». Эта аксиома может служить основанием, выступая в роли высшего положения для какого-либо заключения. Согласно этому основанию, две определенные величины оказываются равными друг другу. Однако эта аксиома не может повлиять на то, чтобы две определенные величины однажды стали равными друг другу, подобно тому, как дождь влияет на то, что крыша становится мокрой. Основание и результат не то же самое, что причина и следствие.

Эти замечания в определенном отношении оправданы. Но поучать в этом Лейбница не рискуют. Такое поучение могло бы даже преградить нам путь к своеобразию лейбницевского мышления. Поэтому мы оставляем открытым вопрос об отношении между положением об основании и принципом причинности. Поскольку становится ясным, что принцип причинности принадлежит области, подвластной принципу основания. Итак, заключается ли могущество положения об основании в том, что оно включает также и принцип причинности? Указанием на это включение, которое часто выглядит как отождествление обоих принципов, мы определяем в лучшем случае лишь объем сферы, подвластной могущественному принципу. Но мы хотели бы знать, в чем заключается власть могущественного принципа. Мы бы хотели рассмотреть, что собственно властвует в этом принципе и как оно властвует.

До сих пор всегда говорилось лишь о формулировке положения об основании, которую мы назвали краткой формулировкой. Эта формулировка является укороченной по сравнению с той, которую Лейбниц считал подлинной и строгой и потому единственно авторитетной.

В одном из своих поздних трактатов (Specimen inventorum, Philos. Schriften ed. Gerhardt VII, 309) Лейбниц пишет: duo sunt prima principia omnium ratiocinationum, Principium nempe contradictionis... et principium reddendae rationis; «Существует два высочайших принципа для всех видов доказательств, это — разумеется — принцип противоречия и принцип reddendae rationis». Второй принцип гласит, quod omnis veritatis reddi ratio potest (ib.), «что для любой истины (то есть, согласно Лейбницу, для любого истинного положения) основание может быть возмещено». Principium rationis для Лейбница, мысля строго, является principium reddendae rationis. Rationem reddere значит: «возвращать основание обратно» (den Grand zurückgeben). Почему — обратно и куда —обратно? Потому что, когда в способах доказательств, вообще говоря, в познании речь идет о представлении предметов (das Vorstellen der Gegenstände),это «обратно» вступает в игру. Латинский язык философии высказывается еще более определенно: «Представление есть re-praesentatio». To, что встречается, ставится в настоящее (in eine Gegenwart) по отношению к представляющему Я, презентируясь обратно на него и навстречу ему. В соответствии с principium reddendae rationis представление, если оно является познающим, должно возвращать обратно (reddere) в представление, т.е. ему самому же, основание того, что встречается. В познающем представлении познающему Я до-ставляется (wird zugestellt) основание. Этого требует principium rationis. Поэтому для Лейбница положение об основании является основоположением основания, которое должно быть доставлено (der Grundsatz des zuzustellenden Grundes).

При определении principium rationis как principium reddendae rationis Лейбниц замечает следующее: vel ut vulgo ajunt, quod nihil fit sine causa; «или, как обычно говорят, ничего не происходит без причины». Лейбниц отделяет вульгарную формулировку principium rationis от философски осмысленной. Из этого и тому подобных мест выясняется, что строгая формулировка положения об основании достигается лишь тогда, когда положение представляется в качестве основоположения доказательства, т.е. в более широком смысле, чем основоположение высказывания. Duobus utor in demonstrando principiis (ib., VII, 199); «При доказательстве я использую два принципа». Лейбниц имеет в виду положение о противоречии и положение об основании. Для Лейбница положение об основании является принципом для положений и высказываний, в первую очередь для тех, которые использует философское и научное познание. Положение об основании есть основоположение в любое время возможной и необходимой доставки основания для какого-либо истинного положения. Положение об основании есть основоположение необходимого обоснования положений. Могущество принципа заключается в том, что он властвует над всем познанием, которое высказывается в положениях, что он несет и направляет его.

Но теперь строгая формулировка principium rationis как principium reddendae rationis явно содержит в себе некое ограничение. Название principium reddendae rationis можно дополнить: cognitioni: принцип основания. Поскольку это основание должно быть возвращено обратно познанию, оно тем самым является обоснованным и таким образом истинным. Итак, principium reddendae rationis относится лишь к познанию, а не, как это может показаться, ко всему прочему, что так или иначе существует. Так что же, значимость principium reddendae rationis ограничивается познанием? Но этому противоречит то, что principium rationis в своей обычной формулировке может быть применен ко всему, что каким-либо образом существует.

Однако principium rationis в форме principium reddendae rationis ни в коем случае не является ограничением принципа сферой познания. Очень важно ясно видеть это с самого начала. Так как только благодаря такой проницательности мы полностью поймем, в каком смысле principium rationis является principium grande, могущественным принципом. Только тогда, когда мы ухватим этот смысл, мы более ясно увидим, что является властвующим (das Machtende) в положении об основании.

Познание считается неким родом представления. В этом установлении нечто, что нам встречается, приходит к стоянию, к статичности (kommt zum Stehen, zum Stand). Встречающееся, приведенное в представлении к статичности, есть предмет. Для Лейбница и для всего мышления Нового времени способ, каким сущее «есть», покоится в предметности предметов, т.е. на их противостоянии представлению. Для представления представленность предметов относится к предметности предмета.

Но теперь principium rationis как principium reddendae rationis говорит: «Это представление и представленное в нем, т.е. предмет в его противостоянии (der Gegenstand in seinem Gegenstehen), должен быть чем-то обоснованным». Однако противостояние предмета составляет тот способ, каким предмет стоит как таковой, т.е. есть. Тем самым строгая формулировка principium rationis как principium reddendae rationis вовсе не является ограничением положения об основании, напротив, principium reddendae rationis может быть применен ко всему, что является предметом, т.е. к тому, что в обозначенном смысле «есть». Согласно этому, строгая формулировка principium rationis как principium reddendae rationis содержит в себе определенно направленное и решающее истолкование того, что говорит неограниченное положение об основании: «Ничего нет без основания». Теперь оно говорит следующее: «Нечто «есть», т.е. засвидетельствовано в качестве сущего лишь тогда, когда оно высказано в положении, удовлетворяющем основоположению основания как основоположению обоснования». Могущество положения об основании разворачивает свою власть в том, что principium reddendae rationis — являющийся на первый взгляд лишь принципом познания — в то же время и именно в качестве основоположения познания становится принципом для всего, что есть.

Лейбниц смог отдельно открыть положение об основании, которому следовали уже не одно столетие, в виду того, что тот постоянно напоминает о себе, именно потому, что должен был сказать о principium rationis как principium reddendae rationis; мы говорим «должен был» и, конечно, не подразумеваем под этим непреодолимого слепого принуждения, которому подвергался Лейбниц. Мы полагаем под этим свободу, которая дала возможность Лейбницу в его время расслышать в уже звучащем речении (Spruch) положения об основании решающее требование (Anspruch) и привести его — в буквальном смысле — к языку, в котором выговорится содержание положения, еще не установленного в качестве основоположения. Это требование положения об основании говорит в слове reddere, «возвращать обратно», «приносить», «до-ставлять» (zu-stellen). В этом же смысле мы говорим о доставке почты. Ratio — это ratio reddenda. Это означает, что основание является тем, что должно быть доставлено представляющему, думающему человеку. Великое и постоянное в мышлении мыслителя заключается в том, чтобы умышленно дать слово тому, ля всегда уже звучит. То, что движет мышление Лейбница соответствующим образом проявилось во включении одного единственного, и притом привычного слова: principium rationis - это principium reddendae rationis. Reddendum, требование доставки основания есть то, что властвует в положении об основании как в могущественном принципе. Reddendum, требование доставки основания обязательно и непрерывно звучало в течение всего Нового времени и продолжает звучать в наши дни. Reddendum требование доставки основания, медленно протискивалось между мыслящим человеком и его миром, чтобы неким новым способом овладеть человеческим представлением.

Ощутили ли мы уже, сущие здесь и теперь, это властвование могущественного положения об основании? Испытали ли его, отдавая себе в этом отчет, и обдумали ли его в достаточной степени? Если мы не хотим себя обманывать, то мы все должны признать: «Нет». Все, говорю я, а значит, и те, у которых время от времени уже возникали мысли о «сущности основания».

Как же обстоит дело? Мы с большим усердием занимаемся изучением наук. Мы изучаем области их интересов вплоть до отдаленнейших закоулков и крошечных уголков Мы упражняемся в научном способе действия. Мы много слышали об отдельных дисциплинах и при этом обращаем внимание на совокупность наук. Мы можем сказать о том, что царства природы и истории не так сильно и жестко отделены друг от друга, как это могло бы показаться при взгляде на разрозненность факультетов университета. Повсюду в изучении наук присутствует деятельный радостный дух творчества. Но если мы на одно мгновение вспомним прежде поставленный вопрос, мы вынуждены будем сказать, что при всем своем усердии к наукам мы ещё нигде и никогда не наталкивались на положение об основании. И все же без этого могущественного принципа не существовало бы ни одной современной науки, а хотя бы без одной такой науки не существовало бы и нынешнего университета. Он основывается на положении об основании.

Как же мы должны себе это представлять: университет основан на неком положении? Сможем ли мы отважиться на такое утверждение?

Четвертая лекция

Итак, мы слышим положение об основании: «Nihil est sine ratione». «Ничего нет без основания». Едва услышав, мы уже с ним согласны. Так как мы непосредственно не находим ничего, что могло бы говорить против этого положения. Но прежде всего мы не находим также и ничего, что говорило бы о том, что над этим положением нужно поразмыслить как-то по-особому.

Таким образом, это положение принадлежит к тому многому само собой понятному и безразличному нам, через что мы проходим ежедневно. Поэтому мы полагаем, что это положение всегда уже было известно. Это определенным образом соответствует действительности. Но то, каким образом положение об основании всегда уже звучит не только фактически, но и с необходимостью, и в каком смысле здесь говорится о необходимости, мы скоро узнаем точнее. Между тем, мы уже в самом начале нашего пути должны были приучить себя к тому, что положение об основании в качестве положения было открыто Лейбницем только в семнадцатом веке. Многие склоняются к тому, что дух семнадцатого века привел к открытию положения об основании в качестве принципа. Но с равным правом можно сказать, что только открытие principium rationis в качестве одной из первых аксиом всего представления и поведения определило дух семнадцатого века, как и всех последующих столетий вплоть до наших дней, а также течение нынешнего времени. Пожалуй, оба эти мнения справедливы. Однако ни одному из них не хватает спокойной осмотрительности, которая необходима для того, чтобы раскрыть историю долгого отсутствия и внезапного проявления положения об основании. Во всяком случае, установлено, что человек, открывший принцип основания, т.е. сам Лейбниц, закрепил за principium rationis отличие principium grande, могущественного принципа.