Дьявол собственной персоной 8 страница

Он написал это слово и обвел дифтонг.

– Есть разница? Я имею в виду, кроме дополнительной буквы?

– Они как черное и белое. Греческий даемон был добрым существом, на полпути между человеком и Богом. Ваша сестра описала его как вариант Диониса: чувственный, темпераментный, склонный к безумию и даже насилию. В типичных Дионисийских канонах, он также имел абсолютную власть над природой и непревзойденный дар искусств. Особенно музыки. Что могло бы объяснить, почему, на протяжении всего своего времени на земле, Орфей достигает непревзойденного мастерства лиры. Единственная проблема, – Джайлс повернулся к стоящему рядом проектору и щелкнул выключатель, – даже даемон должен платить цену за бессмертие.

Сцена с вазы появились на противоположной стене. Она напоминала одну из моих псиктер [7]: порочная менада атакует слабого музыканта. Но потом я начала понимать, что это была атака иного рода. Она принуждает его к поцелую, прижимала его руку к своей голой груди.

– Они… – Я не была уверена, что произносить слово «секс» вслух было хорошей идеей. – Выглядит так, будто менада насилует его.

– Потому что это именно то, что она делает. Ритуал работает как брачный обет, связывающий даемона в менаду навсегда. В сущности, ему приходится выплачивать долг, так как она отдала человеческую жизнь, спасая его. И теперь каждый месяц, в полнолуние, он должен участвовать с ней в сексуальных ритуалах Диониса. Двое стали вечными любовниками, нравится это даемону или нет.

– А если он нарушит клятву?

– В этом и вся ирония. Видите ли, ничто в этом мире не может причинить ему вред, кроме одного исключения: он во власти женщины, которую, вероятнее всего, никогда не полюбит. Если он нарушит клятву, она разорвет его на части. Греки называли это спарагмосом [8], и раньше я поддерживал мнение большинства, что подобные акты жестокости были лишь символическими, разыгрывались в театрах, создавая драматическую атмосферу ритуалов. Но теперь, прочитав эссе вашей сестры, я уже не так уверен в этом.

Он выключил проектор, возвращая стене её лакированный белый цвет.

– Как вы думаете, есть хоть доля правды во всем этом?

– Я не знаю. – Сожаление в его голосе подтвердило, почему он так хотел назначить вазу мне: кто еще, если не сестра Эльзы, могла принести ему недостающие ответы? – Ничто не обрадует меня больше, чем найти доказательства – любые доказательства – того, что написанное ею является реальным историческими фактами. Тем не менее, сейчас я должен рассматривать это как простое предположение. Провокационное, интригующее – бесспорно. Но все–таки не более, чем фантазии одержимой девушки.

– Одержимой… Вы имеете в виду психически больной?

– Может быть, не в соответствии со строгими медицинскими определениями. Однако, к сожалению, я не могу исключать этого полностью.

Мысль, что что-то было не так с умом Эльзы, лишило меня всякого интереса к Дионисийским ритуалам.

– Профессор Джайлс, я не думаю, что моя сестра написала эту статью.

– Нет? Почему нет?

– Потому что Принстон купил вазу в 1995 году. Её не было здесь, когда Эльза училась.

Он смаковал вызов.

– У вас на редкость пытливый ум, мисс Славин. Но я вынужден сказать вам, что ваза была здесь в 1992 году. Она была отдана в аренду нашему музею Греческим фондом, и работа вашей сестры стала причиной, по которой я, в конце концов, лоббировал идею приобрести этот экспонат. Мы быстро получили средства, хотя логистика заняла годы.

Не сказав больше ни слова, он достал из ящика стола несколько машинописных страниц. Края их были темными от времени.

– Это то, что я хотел вам показать. Должен сказать, я не ожидал, что они увидят снова дневной свет.

Я заметила имя Эльзы, напечатанное в верхней части, и мне пришлось бороться с желанием вырвать у него листы.

– Она пишет очень убедительно, вы сами увидите. Но когда я впервые прочитал это, я подумал, что это больше подходит для художественной литературы, а не для искусствоведческого анализа – больше мечтательных бредней. Изложение фантазий культовой практики.

Очевидно, он изменил свое мнение – достаточно, чтобы хранить мечтательные бредни в течение пятнадцати лет.

– Потом я перешел к скопированным иллюстрациям в приложении. И Дионисийские практики все были там, точно так, как она их описала. Все уже было нарисовано на вазах, более двадцати веков назад!

Он начал листать, указывая на каждое изображение.

– Мистерии Диониса – выпивка, восторг безумия… Танцы менад… Менады с Дионисом, в любовных объятиях… Менада, расчленяющая некую дикую кошку… И взгляните на это.

Он перевернул обратно на первую страницу. Текст начинался с одной фразы, отделенной от остальных:

 

Я ЕСТЬ МЕНАДА И ДАЕМΩН,

НАЧАЛО И КОНЕЦ

 

– Можете ли вы догадаться, что это?

– Это звучит как цитата.

– Цитата Всех цитат. Я полагаю, вы не читали Библию?

Нет. Мои родители выросли при коммунизме, и мы не были очень религиозными.

– Я есть Альфа и Омега, начало и конец. Христос сказал это в последней книге Нового Завета, книге Откровения. Это первые и последние буквы греческого алфавита. Они стали христианским символом, код убеждения, что только через Бога можно достичь бессмертия»

– Так же, как в греческих ритуалах?

– Больше, чем вы думаете. Аналогичное утверждение было связано с Дионисом, так что я не удивлен, увидев его в статье по греческому искусству. Есть вопрос получше, почему ваша сестра заменила Альфа и Омега на менаду и даемона? Это имеет отношение к ритуалу, очевидно, но я не могу определить точный источник. Это, должно быть, какая-то игра слов. Загадка.

И теперь он, в свою очередь, передавал эту загадку мне.

– Что происходит в остальной части эссе?

– Оно красиво протекает. До самого трагического конца.

– Смерть Орфея?

– Не просто смерть. Самоубийство. Даемон нарушает свою клятву, чтобы менада убила его. Ведь что есть бессмертие без счастья? – Он позволил вопросу зависнуть в воздухе, будто ожидая, что он будет преследовать меня даже после всех других его вопросов. – Когда мы, люди, теряем любовь, мы ждем, пока время притупит боль. И время делает это – иначе его не называли бы «целителем всех ран». Но даемон не может исцелиться. В вечности времени просто не существует.

Прошло некоторое время, прежде чем в комнате послышался другой звук – он встал со стула, с визгом проталкивая его по полу. Я восприняла это как знак того, что мы закончили и поспешила тоже встать.

– Наслаждайтесь путешествием назад. Назад домой, назад сквозь время. – Он улыбнулся и протянул мне эссе. – Эта поистине мистическая часть мира ваша.

Я спросила, можно ли было сделать копии страниц, но он уже сделал это.

– Вы можете сохранить оригинал. Я понял, что вы, возможно, захотите его в... если… как память.

Прежде чем я успела поблагодарить его, зазвонил телефон на его столе, и я увидела, как все признаки эмоций сошли с его лица, когда он протянул руку, чтобы ответить на звонок.

 

Я ПОКИНУЛА АКАДЕМИЮ ИСКУССТВ в оцепенении с эссе, спрятанном в моей сумке подобно тайной реликвии. Но как только я добралась до Форбса и начала читать, я поняла, что это не тот сувенир на память, который я хотела.

 

ДВЕ СМЕРТИ ОРФЕЯ

Эльза Славин

 

Я знала ее имя вот уже несколько месяцев. Она напечатала его сама, наверное, как мы все печатаем наши имена: по привычке, не задумываясь. Тем не менее, его вид меня встревожил, как если бы я написала свое имя на своей работе, а затем кто-то стер меня со страницы, заменив ей:

Эльза.

Джайлс был прав, ее текст был мощным и каким-то мечтательным. Он погружал в мир мифов и видений и прежде, чем ты успевал заметить, он переносил тебя обратно в причудливую тьму своей вселенной.

Вселенной, пропитанной смертью, опьяненной ей. Я видела безумие ночных ритуалов, где люди пили, танцевали и спаривались под необычайно одинокой луной. Среди них был молодой музыкант. Потерянный в печали. В тревоге своих дум. Готовый к смерти – желающий умереть – как и все остальные вокруг него. В том мире, казалось, смерть была ответом на все. Смерть как лекарство. Как бесконечный экстаз. Долгожданный конец, затем перерождение. И, прежде всего, смерть в качестве жертвы, которая позволила бы любви продлиться вечно.

От начала до конца, эссе было точно таким, как сказал Джайлс. Кроме одного: оно совершенно не было похоже на теорию. Каким бы мечтательным не был стиль ее письма, я знала, – и эта интуитивная уверенность напугала меня – что то, что Эльза изложила на этих страницах, не было теорией, по крайней мере не для нее. Она писала с пугающей уверенностью, словно хирург погружающий скальпель в тело, разрезая кожу. И самоубийство Орфея, каждая кровавая деталь, были описаны так, словно она присутствовала при все этом, была свидетелем.

Всем этим, конечно, был очарован наш профессор искусств. Для него это было просто блестящей эрудицией, но в то же время всего лишь академическим заданием по созданию мифа из древней керамики. Для меня это была возможность заглянуть в безумие моей сестры. Вписывалось ли то безумие в строгие медицинские определений или нет, Эльза умерла в Принстоне. Может быть, к тому времени как она написала это эссе, она уже хотела умереть. Теперь я больше не уверена, что на этих страницах (фантазии одержимой девушки, как описал их Джайлс) не было чего-то, что стало тому причиной.

А что, если это было так? Эссе само по себе ничего не доказывало. Оно не содержало никаких зацепок, которым я могла бы последовать, ни взгляда на ее жизнь, ни того, кто, возможно, закончил её. Ничего, кроме смутной тревожной надежды, что, может быть, прошлое не было захоронено так глубоко, как все об этом говорили.

Я открыла окно. Настежь – нужно было впустить воздух в комнату. Затем я сунула эссе между партитур Шопена на дно моего чемодана и выключила свет.

В темноте все становится похожим. Я вспомнила другую темную комнату, где не так давно парень, прежде чем я даже узнала, кто он, прошептал мне, что я должна написать об Орфее. И что-то еще, первое, что он когда-либо сказал мне: это должна быть менада, там.

В единственном числе.

Как он узнал?

Я скользнула под одеяло, свернувшись в клубок, и попыталась призвать сон под мои горящие веки.

 

 

 

 

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Дьявол собственной персоной

 

ВЕЧЕР, ПРОВЕДЕННЫЙ с Беном на концертном исполнении произведений Шуберта был бы волшебным (маленькая церковь за пределами кампуса; звуки скрипки и сумеречный свет), если бы у меня получилось сконцентрироваться на том, где я была, а не на мыслях о Ризе.

С момента инцидента на Мерсер Стрит прошла почти неделя, и больше я от него ничего не слышала. Это было даже к лучшему – мне было нечего сказать тому, кто кинул меня без единого слова просто из–за того, что я отказалась заниматься сексом на улице. Вероятно, ему тоже нечего мне сказать. Девушка, которая могла бы быть с ним, явно не из стеснительных первокурсниц из Болгарии, и он, должно быть, понял это прямо там, под деревьями.

И все же, я не могла забыть об этом. Винить его просто, но что, если я тоже была виновата? Я чувствовала себя неуверенно, не только с ним, но и в Америке. С каждым шагом ожидала катастрофу. Предвещая угрозу от всего неизвестного, незнакомого, чуждого. Риз был совершенно иным: ничто, казалось, не страшило его. Он не выглядел намного взрослее студентов Принстона, но вел себя так, словно он старше. Словно ему уже, вероятно, за двадцать пять. Мужчина, а не мальчик. Мужчина, который знал, чего хотел, и шел к этому, уверенный, что добьется своего.

– Эй, ты в порядке? – Бен махал передо мной рукой, выглядя обеспокоенным.

Я пришла в себя от шума раздающихся со всех сторон аплодисментов. Концерт закончился, даже последнее исполнение на бис, а я ничего из этого не заметила.

Мы отправились к главной улице. Когда мы пришли, было почти одиннадцать, и безумие уже началось. Сотни студентов, большинство из которых уже были пьяны, шатались группами назад и вперед от одного клуба к следующему. Рита написала мне из Колониального, и мы нашли ее в толпе – все развлекались, кричали, хлестали пиво из одноразовых стаканов. Мы с Беном были слишком разодеты для этого места, но, кажется, никому не было дела до того, как кто выглядел или что делал, так что мы все танцевали до тех пор, пока Рита не схватила меня за руку.

– О мой бог, Тэш, он великолепен!

– Кто? – Я думала, она пытается преподнести мне преимущества свидания с Беном.

– Тот парень, что не сводит с тебя глаз последние пять минут. Ставлю на то, что он твой преследователь! Не оборачивайся, иначе он заметит.

Мне не нужно было оборачиваться – преследователь не покидал мои мысли всю ночь.

– Он пришел сюда с пловцами, но сомневаюсь, что он в команде. Я пару раз видела их соревнования и его определенно бы запомнила его. – Она продолжала смотреть в другой конец помещения через мое плечо. – Вообще-то, я удивлена, что такой парень пошел на концерт, посвященный Шопену. Он скорее похож на лидера европейской рок группы. И, Тэш, как бы я не надеялась, что в этот раз ты с ним познакомишься, мне кажется, тебе слишком рано связываться с тусовкой Плюща.

– Почему Плюща?

– Пловцы практически заправляют этим клубом. Никто не допускается в их компанию и, когда речь заходит об ухаживаниях, не стоит рассчитывать на что-то серьезное, неважно, насколько ты сексуальна или крута. Они преданны только команде.

– Если все дело в этом, тогда почему ты беспокоишься, что я могу связаться с ними?

– Потому что знаю, что тебе нравится этот парень. И, судя по тому, что я слышала, вся их банда не заслуживает доверия.

– Ты никого не считаешь достойным доверия.

– Именно. И в большинстве случаев, к несчастью, я оказываюсь права.

– Почему бы тебе не предпочесть доверять людям и оказываться неправой?

Это было напоминанием тому, насколько мы с Ритой разные. Рожденная в Венгрии, она выросла в Америке, где, как я успела понять, защита самого себя от эмоционально воздействия других людей было лучшим решением. В моей же культуре существует презумпция невиновности, пока не будет доказано обратное.

– Тэш, я серьезно. В перестраховке нет ничего плохого.

– Вообще-то есть. Я была вынуждена перестраховываться всю свою жизнь. Разве не следует давать каждому праву на ошибку или в каком-то случае на две?

Она покачала головой.

– Твоя ошибка только что ушла, кстати. Очень жаль.

Я повернулась лишь для того, чтобы увидеть, как он уходит через дверь. И это все? Он даже не подойдет сказать "привет"?

Следующие полчаса пронеслись мимо, не оставив и следа – я улыбалась, общалась, танцевала, как будто внешняя сила побуждала мое тело продолжать двигаться. Когда я решила уйти гораздо раньше кого-либо еще, Рита и Бен обеспокоились, он даже предложил довезти меня до Форбса. Я сказала, что поймаю университетский шаттл, хотя у меня и не было намерения делать это. Мне нужна была долгая, уединенная прогулка.

Также я хотела позвонить родителям и рассказать им о Карнеги. Я откладывала звонок всю неделю в ожидании лучшего настроения, чтобы ничто не смогло бы омрачить момент, когда я буду преподносить им новости. Теперь же я просто села на одну из множества университетских скамеек и набрала номер.

В Болгарии в тот момент было семь утра. Папа уже некоторое время бодрствовал, а вот мамин голос звучал сонно.

– Аа? Нью-Йорк... что там?

– Я буду играть там в ноябре, мам. Карнеги Холл! Ты можешь представить?

Ответа не последовало – возможно, она подумала, что все еще спит. Как бы я хотела видеть ее лицо, как оно меняется, когда до нее доходит смысл новости. Но в этом и состояло проклятие телефона: я никогда не узнаю.

Наконец из второй трубки раздался голос отца:

– Теа, крошка, это великолепно! Рассказывай нам все! Когда? Как?

Я доложила им детали: Альбенис, Уайли, сумасшедший накал от всего этого. А на другом конце снова настала тишина.

– Мам? Пап? Вы в порядке?

Конечно же с ними все было хорошо. Они были взбудоражены. Горды. И счастливы. Затем прозвучало предложение, которое разбило мне сердце:

– Ты должна пообещать сделать много фотографий.

Не было необходимости объяснять друг другу, что мы чувствовали в тот момент. Как они будут тихонько сидеть дома в ночь моего большого фортепианного триумфа, или как в те несколько секунд аплодисментов я посмотрю со сцены Карнеги Холла, чтобы увидеть пустой зал, мир, в котором я никого не знала и не любила.

За все годы тяжелого труда и бесконечной практики, когда оба родителя брали дополнительные смены, чтобы оплатить уроки на фортепиано, музыкальные лагеря, звукозаписывающие студии и взносы для участия в соревнованиях, ни один из нас не мог помыслить, к чему это приведет. Что однажды я буду жить в Америке. Что перелет от дома и недельное проживание в отеле Нью-Йорка будет стоит больше, чем их годовой оклад. Больше, чем я смогу заработать в столовой за весь первый курс.

Я положила трубку, чувствуя такую грусть, что почти отправилась обратно в Колониальный клуб. Но это ни к чему не привело бы (разве что, может, вызвало еще более обеспокоенные взгляды моих друзей), так что вместо этого я пошла в Форбс – вперед по пустынным аллеям, через внутренние дворы, которые периодически оживали благодаря врезающимся в стенки фонаря насекомым, либо из–за мерцания выключаемого в окнах света. Кампус утопал в тишине ночи начала октября, на границе сезонов, когда плотная летняя жара все еще теплится в камнях и древесной коре, но с каждым днем все слабеет, содрогаясь от приближающейся осени.

Наконец, на горизонте появился Форбс. В ночь четверга, когда все отправлялись на вечеринки, общежитие напоминало тонущий корабль: покинутый, все еще ярко освещенный, разрушаемый своей же собственной безмолвностью. Я прошла по пустому коридору к своей комнате, вытащила ключ и вставила его в замок...

– Я беспокоился, что ты можешь вернуться не одна. – Вытянувшаяся рука толкнула и открыла для меня дверь.

– Риз? Я не люблю, когда меня пугают... – Я могла бы поклясться, что лишь секунду назад коридор пустовал. – Кто сказал тебе, где я живу?

– У серийных убийц есть секреты. Шантаж. Подкуп. – Он увидел, что его «бородатые» шуточки напугали меня снова. – Или, как в данном случае, выпытывание информации у персонала Форбса. Что было сложной задачей, учитывая, что я все еще почти ничего о тебе не знаю.

– И что из этого? Ты сказал, тебе не нужно меня знать, так ведь?

– Я имел в виду не это.

– А что же ты имел в виду?

– Просто... хотеть кого-то. Без каких-то углублений в прошлое, на что ты посягала раньше – кто я такой, что из себя представляю, где живу.

– Ну, да, но я не могу пойти куда-то с парнем, только если он не...

– Только если он не признает, что облажался? Тогда я вел себя как придурок. Но, обещаю, больше подобное не повторится.

– Что не повторится? Тебе больше не нужно будет "обладать мной"?

– Нет. Я больше не оставлю тебя одну.

Что-то в его обещании напугало меня. Я осознала, как быстро начала верить его очередному обещанию, которое он даже не подразумевал: что он не исчезнет из моей жизни.

– Кстати, говоря об углублении в прошлое – что за девушка рассказывала тебе обо мне?

– Какая девушка?

– Твоя подруга сегодня в клубе. Она оглядывала меня и совершенно очевидно давала тебе какой-то грамотный совет. Предполагаю, держаться от меня подальше?

– Почему? Мне следует так поступать?

– Тебе следует делать только то, чего хочешь ты, а не что говорят другие. Включая меня. – Неким образом его улыбка наводила на иную мысль. – Вопрос в следующем: хочешь ли ты держаться от меня подальше или нет?

– Не хочу. Но также я не понимаю, почему ты ушел из Колониального так, словно мы не знаем друг друга.

– Я ненавижу быть на всеобщем обозрении. Да и к тому же, казалось, будто у тебя свидание.

– Ты о моем друге Бене?

– Он выглядел немного слишком очарованным для друга. Надеюсь, ты не планируешь идти с ним куда-то снова.

– Я не "ходила с ним куда-то". Он живет в Форбсе и мы...

– Нет никакого "мы", Теа. Я не собираюсь делить тебя.

– Делить меня? Риз, что ты такое несешь?

– Что я хочу, чтобы ты была моей девушкой. И я серьезно. – Он поцеловал меня, блокируя любые попытки сопротивляться. – А теперь, если у тебя все еще есть силы, я бы очень хотел отвести тебя кое–куда.

Его девушкой. Я пыталась мыслить ясно: о предупреждениях Риты, или еще лучше о том, чего бы мне уходить с ним посреди ночи, чтобы отправиться на очередную вечеринку или что еще у него там на уме – но он приблизился к моему уху и прошептал:

– В этот раз я буду вести себя хорошо. Идем со мной.

 

ПОЛЕ ДЛЯ ГОЛЬФА ВЫГЛЯДЕЛО темным, бескрайним и внушительным, как и всегда. Я уже проходила по нему вечером, когда отправлялась играть в Проктер Холле. Но только когда мы скрылись глубоко в его холмах, я почувствовала разницу: в этот раз не было луны. Трава возвышалась и сваливалась под нашими ногами невидимыми витиеватостями. Со всех сторон доносились звуки, издаваемыми разнообразными созданиями. И каждое дерево сначала возникало вдали, а затем внезапно оказывалось рядом с нами в виде обезображенного гиганта, объединенного с бесконечным черным небом.

Я понятия не имела, куда он ведет меня, но знала, что случится, как только мы достигнем места назначения. В голове проносились неловкие сценарии о том, стоит ли – или как и где – рассказывать ему, что у меня еще не было секса. Отказываться от него в старшей школе было легко, особенно после наблюдений за подружками с разбитыми сердцами из–за того, что те не стали ждать правильного парня. Теперь же я жалела, что не сделала это с одним из тех нервничающих мальчишек, что тогда клялись мне в вечной любви. Это значительно облегчило бы ситуацию с Ризом. Никаких напряженных моментов. Никакой необходимости в объяснениях.

Мерсер Стрит была окутана тьмой. Фонарей не было, только дома, чей тусклый свет исчезал задолго до того, как добирался до тротуара. Риз вел меня в тишине, поглощенный своими собственными мыслями.

Я была в смятении. Как другие девушки делают это? Я побывала на достаточном количестве вечеринок Принстона, чтобы понять, что в колледже секс не был таким уж важным делом – после пары пива вообще оставалось мало такого, чего бы люди не делали на глазах у всех. Все происходило обыденно, с отрепетированной беспечностью, словно единственный вскользь брошенный взгляд и спешное «Выпьем» было всем необходимым, чтобы согласиться на остальное. И «остальное» было еще большей загадкой. Каким-то образом тебе полагалось быть беззаботной. Отделить свое тело от любых источников возможных осложнений (разума и сердца), и после всего уходить так, словно ничего и не было.

Мы дошли до скопления деревьев – тех самых, под которыми он бросил меня в прошлый раз – и вышли на газон. В особняке не было света. Не было видно ни луны, ни звезд, весь небосвод был зашторен облаками. Я едва могла видеть его лицо, но чувствовала его дыхание и сокрытый в нем вопрос.

– Пойдешь туда, куда я хочу тебя отвести?

Окружавшая нас ночь затихла, ни намека на ветер.

– Да.

Он направился прямо к особняку. Несколько ступенек отделяли газон от возвышавшейся над ним застекленной створчатой двери. Еще до того, как он дошел до верхней ступеньки и прежде, чем его рука нашарила отпертую ручку – с безошибочной уверенностью определив ее местонахождение в темноте – и открыла стеклянную створку, чтобы впустить меня, я уже знала. Знала, куда он вел меня, куда хотел отвести раньше, и почему тогда мой упрямый отказ идти по газону так позабавил его.

Это был его дом.

 

– ТЫ СКАЗАЛА, ЧТО ХОЧЕШЬ знать, где я живу. И вот ты здесь, в логове твоей рыси.

Я говорила такое, да. Но сейчас это «логово» заставляло меня чувствовать себя не в своей тарелке – Золушкой на балу, приехавшей намного позже полуночи.

Он включил свет. Вдоль стены замерцало несколько огней, создававших иллюзию горящих вокруг нас зажженных свечей. Я услышала шум и инстинктивно сжала его руку: на входе в арочном проеме появилась фигура. Темная, в пиджаке по фигуре. Рубашка поразительно белая, как если бы где-то была включена ультрафиолетовая лампа.

– Ферри! Почему ты на ногах так поздно, друг мой? – Риз сделал пару шагов в направлении мужчины, не отпуская моей руки.

– У меня сложилось впечатление, что господин вернулся в Нью-Йорк, и пока не ожидал его возвращения в Галечник.

– Ну, я решил не уезжать – сейчас или в ближайшее время. – Он посмотрел на меня и улыбнулся. – Теа, познакомься с Фергюсоном, мужчиной из–за кулис, управляющим здесь хозяйством. Ферри практически член семьи, но настоятельно называет себя нашим «дворецким». Полагаю, это напоминает ему Европу. Так что мы потакаем его фетишу в честь старых традиций.

– Рада познакомиться с вами, сэр. – Понятия не имела, как обращаться к дворецкому, особенно к выглядящему на семьдесят и благодаря его внешнему виду и речи, которая больше соответствовала викторианскому роману.

– Взаимно, мисс. – Его взгляд задержался на моем лице, выказывая едва уловимое любопытство или попытку оценить, как долго такой парень как Риз сможет оставаться сосредоточенным на ком-то вроде меня. – Господин будет нуждаться в чем-нибудь?

– Нет, не сегодня. Теа?

Я взглянула на Риза, не уверенная, о чем он спрашивает.

– Мне ничего не нужно, спасибо.

– Значит, нас все устраивает, Ферри. Иди отдохни.

Когда мужчина ушел, я наконец осмотрелась вокруг. Не было и намека на массивное темное дерево, которым в фильмах и журналах были заполнены подобные особняки. Иза белого мраморного пола все казалось невесомым, парящим в воздухе, вплоть до самого камина, высеченного из того же камня (или, может быть, пол поднимался волной и впечатывался в стену). В углах развернутыми к нему стояли пышные пальмы, лишенные пропорциональности листья которых нависали над китайскими керамическими горшками, а лежавший в центре восточный ковер взрывался геометрическими комбинациями красного, зеленого, черного и синего цветов. Диван и два кресла дополняли обстановку, будучи полностью кожаными, соперничая с окраской стен своим белым цветом. Но самыми удивительными предметами в комнате были два фортепиано, расположенные у окон и поставленные друг напротив друга.

– Кто играет на втором?

– Дьявол собственной персоной. Мы часто устраиваем соревнования. – Он улыбнулся, не осознавая, как правдоподобно это звучало. – Сыграй что-нибудь для меня.

– Нет, в этот раз ты играй для меня. – Он уже слышал меня однажды, теперь моя очередь слушать. – Мы рассмотрим это как отплату.

– Ты имеешь в виду аванс?

Я имела в виду совершенно не это, но, может, для него Александр Холл значил меньше, чем для меня.

– Хорошо, назови любимое произведение. – Он подошел к фортепиано слева и сел в ожидании моего выбора, как будто был способен сыграть без подготовки и нот что угодно.

– Думаю, ты знаешь мои предпочтения.

– Твои предпочтения… угрюмый поляк? Да ладно, это обязательно должен быть он?

– Почему нет?

– Он слишком приторный. – С клавиш, струясь, сорвались несколько тактов из полонеза. – Слишком сосредоточен на том, чтобы смягчить тебя. Это может стать невыносимым.

Я вспомнила, что он произнес такой же комментарий той ночью в «У Луизы», чем расстроил меня. Я в нем ошиблась? Мое спешное допущение, что он понял музыку Шопена (и, если уж на то пошло, то и все остальное) так же, как и я, теперь выглядит издевкой моего воображения из–за тоски по дому.

– Вот это лучше… – Он начал мазурку только для того, чтобы резко ее оборвать. – За исключением того, что она становится слишком приторной, поэтому мне нужно остановиться прямо здесь. – Хотя одного взгляда на мое лицо хватило, чтобы он понял, что зашел слишком далеко. – Ладно, пусть будет угрюмый поляк!

На этот раз он действительно начал играть. Помещение заполнили совершенные и беспощадные в своем великолепии звуки: Фантазия Экспромт в до–диез миноре, одна из самых виртуозных работ Шопена. Временами невероятно быстрая. И в то же время, душераздирающе лиричная. Риз назвал эту музыку приторной, и все же, казалось, и его она увлекла на какое-то мгновение. В том, как он играл, не слышалось ничего сладкого или концентрированного. Фрагменты изливались из него так, словно он импровизировал на месте, насыщая каждую ноту ярчайшей глубиной на грани возможного.

Я играю. А твой Шопен роскошен. Когда он произнес эти слова, они казались такими обычными, как если бы в сравнении со мной он едва мог взять ноту. Сейчас же он обернулся куда более совершенным пианистом. И это при условии, что между нами всего несколько лет разницы. Но, вероятно, с возрастом это никак не связано. Он показал, что обладает редким врожденным талантом. Абсолютная непринужденность в обращении с инструментом, какой я не слышала никогда, даже на записи.

И снова в мой разум вторглись вопросы. Кем он был? Принстонский наследник из тех, кого американцы считали аристократами? Одаренный музыкант? И то и другое? Или просто молодой, богатый и эксцентричный гений, решивший удалиться от мира на окраину его превосходно изолированного кампуса?