Авария на Нью-Йоркской шахте 8 страница

«Как птица в родное гнездо»... -- повторил я про себя. А ведь и правда похоже. Именно так я и вернулся сюда -- по какому-то зову, не рассуждая...

-- Рассказывай, -- тихо произнес Человек-Овца. -- Расскажи о себе. Здесь -- твой мир. Стесняться нечего. Что на сердце лежит -- о том и рассказывай не торопясь. У тебя там, похоже, много чего накопилось...

И я рассказал ему. Уставившись на эту громадную тень в тусклом мерцании свечи. Рассказал, что перенес, в какой переплет попал сейчас. Давно, бог знает как давно я ни с кем не говорил так откровенно. Медленно и осторожно, словно растапливая глыбу льда, я каплю за каплей выцеживал перед ним свою душу.

Я рассказал, что, худо ли бедно, на жизнь себе зарабатываю. Только не двигаюсь никуда. И так, не двигаясь никуда, год за годом просто старею. Разучился любить. Просто -- утратил эту самую вибрацию сердца. И давно уже не понимаю, чего в этой жизни мне стоило бы хотеть.

Все, что от меня зависит, стараюсь выполнять в наилучшем виде. Честно стараюсь, изо всех сил. Только это не помогает. Лишь чувствую, как день за днем все больше отвердевает тело. Откуда-то изнутри, из самого сердца, грозя постепенно одеревенеть целиком. И я холодею от ужаса... Это место -- единственный островок во Вселенной, с которым меня хоть что-то связывает. Будто я -- его составная часть. Я не знаю, что это за место. Просто чую нутром: я принадлежу ему...

Человек-Овца слушал меня, не двигаясь и не говоря ни слова. Можно было подумать, что он уснул. Однако, едва я закончил, он тут же открыл глаза.

-- Все в порядке, -- тихо сказал Человек-Овца. -- Тебе не о чем беспокоиться. Ты действительно принадлежишь отелю «Дельфин». До сих пор принадлежал. И всегда будешь принадлежать. Отсюда все начинается -- и здесь же заканчивается. Это место -- твое. Твое навсегда. Здесь ты замыкаешься на всё и вся. А всё и вся замыкается на тебя. И вы сплетаетесь в единую паутину. Главный узел которой -- здесь.

-- Всё и вся? -- переспросил я его.

-- Всё, что ты потерял. И все, что еще не успел потерять. Все это собирается здесь воедино.

Я попытался осмыслить его слова. Но у меня ни черта не получилось. Слишком непостижимых, космических масштабов было то, что он говорил.

-- А конкретнее? -- попросил я.

Но Человек-Овца не ответил. Он не мог объяснить такое конкретнее. И лишь молча покачал головой. Спокойно покачал -- и самодельные уши заплясали над ним вверх-вниз, точно крылья птицы. Еще яростнее заметались такие же крылья у зловещей тени на стене. Казалось, еще немного -- и стена разлетится вдребезги.

-- Это тебе скоро предстоит понять самому. Наступит время понять -- поймешь.

-- Ладно, -- сдался я. -- Но вот тебе еще одна закавыка. Зачем хозяину прежнего отеля «Дельфин» понадобилось, чтобы и новый отель назывался по-старому? Для чего?

-- Для тебя, -- сказал Человек-Овца. -- Название он берег, чтобы ты всегда мог сюда вернуться. Если б название поменялось -- как бы ты понял, куда идти? А уж сам-то отель «Дельфин» никуда не исчезнет. Перестраивай ему здание, делай с ним что угодно -- он останется. Что бы на свете ни происходило -- он всегда будет здесь. И всегда будет ждать тебя.

Я не выдержал и нервно хихикнул:

-- Для меня? Это что же получается -- здоровенный гостиничный комплекс называют отелем «Дельфин» исключительно ради меня?

-- Ну, конечно. А что тут смешного?

Я покачал головой.

-- Да нет, ничего... Удивительно просто. Слишком абсурдно звучит. Слишком нереально.

-- Все реально! -- сказал Человек-Овца. -- Отель «Дельфин» совершенно реален. И вывеска «Dolphin Hotel» совершенно реальна. Разве вот это для тебя не реальность? -- И он постучал указательным пальцем по крышке стола -- даже пламя свечи заметалось от его стука.

-- Вот и мы, как видишь, существуем на самом деле. Реальнее не придумаешь. Сидим здесь и ждем тебя. И думаем про всё и вся. Как сделать, чтобы ты быстрее сюда добрался. Чтобы всё и вся увязалось между собой...

Я долго смотрел на дрожащее пламя свечи. И никак не мог поверить в то, что услышал.

-- Послушай, но почему -- я? С какой стати затевать весь этот сыр-бор ради одного-единственного меня?

-- Но это же твой мир!.. -- произнес Человек-Овца таким тоном, будто объяснял заведомо очевидные вещи. -- Что тут непонятного? Нужен тебе этот мир -- он будет. Лишь бы ты действительно в нем нуждался. Поэтому мы все и помогали тебе, как могли. Чтобы ты поскорее добрался сюда. Чтобы здешний мир не разрушился. Чтобы он не исчез, заброшенный и забытый. Вот и все.

-- И что, я действительно принадлежу вот этому месту?

-- Конечно. И я принадлежу. Все принадлежат. И все это -- твой мир! -- проговорил Человек-Овца. И поднял указательный палец. Исполинская тень на стене тоже подняла огромный указательный палец.

-- Но что здесь делаешь ты? Кто ты такой?

-- Мы -- человек-овца! -- сказал Человек-Овца. И хрипло засмеялся. -- Сам видишь. Носим овечью шкуру и живем там, где люди нас не увидят. Нас ловили -- мы в лес ушли. Давно это было. Очень давно -- мы почти не помним. А кем были до того -- не помним совсем. С тех пор и живем никому не заметные. Если долго жить так, чтоб тебя не могли заметить, и правда становишься незаметным. И однажды -- уж не помним, когда, -- лес куда-то исчез, и мы здесь очутились. Нам это место отведено, и мы его охраняем. Нам ведь тоже от ветра и дождя укрытие требуется. Даже в лесу каждому зверю норка своя полагается, верно?

-- Ну еще бы, -- поддакнул я.

-- Здесь наша обязанность -- все соединять. Как электрический коммутатор. Как коммутатор, мы соединяем собой всё и вся. В этом месте -- главный узел, где все пересекается. И мы сидим здесь и все подключаем. Чтобы не перепуталось, как попало. Такое у нас назначение. Коммутатор. Все подсоединяет. Понадобилось тебе что-нибудь -- ты забираешь это в свой мир, а мы уже подключаем ко всему остальному. Понятно?

-- Вроде бы, -- сказал я.

-- Ну вот, -- продолжал Человек-Овца. -- Получается, что тебе без нас -- никуда. Потому что ты запутался. Хочешь куда-то идти, а куда -- не знаешь. Ты потерял связь с миром, мир потерял связь с тобой. Ты перепробовал многое -- хватался за разные провода. Но того провода, который подключил бы тебя обратно, ты пока не нашел. И поэтому в душе твоей хаос. Тебе кажется, что ты ни к чему не подключен. Это действительно так. Единственное место, с которым ты еще связан, -- здесь.

С минуту я молчал, переваривая услышанное.

-- Пожалуй, ты прав! -- сказал я наконец. -- Так оно и есть. Я потерял связь с миром, а мир потерял связь со мной. И в душе моей полный хаос. И я ни к чему не подключен. И единственное место, с которым я связан -- здесь... -- Медленно, будто строгая ножом, проговаривал я фразу за фразой, глядя на собственные руки в дрожащих отблесках свечи. -- Но я чувствую... Что-то пытается пробиться ко мне. Стоит только заснуть -- и там, во сне, кто-то зовет меня, плачет из-за меня. Кажется, еще немного -- и я к чему-то подключусь. Очень хорошо это чувствую. Понимаешь... Я действительно хочу попробовать переиграть все сначала. Но мне нужна твоя помощь.

Человек-Овца молчал. Я сказал, что хотел, и больше говорить было нечего. Воцарилась такая тишина, словно мы сидели в ужасно глубокой шахте. Эта тишина давила на плечи и порабощала сознание. Под ее давлением мои мысли стали похожи на глубоководных рыб, что в уродливых непроницаемых панцирях хоронятся на дне океана. И лишь изредка тишину нарушал слабый треск беспокойной свечи. Человек-Овца очень долго смотрел на пламя. Очень долго молчал. И наконец, медленно подняв голову, посмотрел на меня.

-- Ну что ж, -- сказал он. -- Давай попробуем подсоединить к тебе это самое «что-то»... Но учти: за успех мы не ручаемся. Годы наши уже не те. И сил не так много, как раньше. Получится или нет -- сами не знаем. Как уж сумеем. Но даже если получится -- возможно, это не принесет тебе особого счастья. На этот счет -- никаких гарантий. Вполне может быть, что тебе в твоем мире уже некуда больше идти. Мы, конечно, не утверждаем. Но ты сам говорил -- многое в тебе затвердело. А того, что однажды затвердело, в прежнее состояние не вернуть. Все-таки ты уже не так молод...

-- И что же я должен делать?

-- Ты уже много чего потерял. Много большого и важного. Никто в этом не виноват. Дело не в том, кто виноват, -- а в том, чем ты затыкал свои дыры. Всякий раз, когда ты что-то терял, в тебе открывалась очередная дыра. И каждую такую дыру ты затыкал чем-то взамен утраченного. Будто метку ставил на память... А как раз этого делать было нельзя. Ты заполнял эти дыры тем, что должен был оставлять внутри. И раз за разом просто стирал себя самого... Зачем? Что тебя заставляло?

-- Не знаю, -- ответил я.

-- Хотя, может, и спрашивать так не годится. Может быть, это что-то вроде Судьбы. Даже не знаем, как тут сказать поумнее...

-- Тенденция? -- подсказал я.

-- Ага, она самая! Тенденция. Вот мы и думаем... А вдруг, даже начав жить заново, ты все равно будешь делать так же? Раз уж такая тенденция? А если тенденции следовать долго, однажды наступит момент, когда назад уже не вернуться. Поздно. И даже мы не сможем помочь. Ведь мы умеем только сидеть здесь и все ко всему подключать. И кроме этого -- ничего.

-- Но что именно я должен делать? -- спросил я его еще раз.

-- Как мы уже сказали -- мы сделаем, что умеем. Попробуем правильно тебя подключить, -- сказал Человек-Овца. -- Но одного этого будет мало. Дальше ты сам должен стараться изо всех сил. Будешь на одном месте сидеть да о смысле жизни думать -- ничего не получится. Все пойдет псу под хвост. Это тебе понятно?

-- Да это как раз понятно, -- сказал я. -- Но, черт возьми, что конкретно я должен делать?

-- Танцуй, -- сказал Человек-Овца. -- Пока звучит музыка -- продолжай танцевать. Понимаешь, нет? Танцуй и не останавливайся. Зачем танцуешь -- не рассуждай. Какой в этом смысл -- не задумывайся. Смысла все равно нет и не было никогда. Задумаешься -- остановятся ноги. А если хоть раз остановятся ноги -- мы уже ничем не сможем тебе помочь. Все твои контакты с миром вокруг оборвутся. Навсегда оборвутся. Если это случится, ты сможешь жить только в здешнем мире. Постепенно тебя затянет сюда целиком. Поэтому никак нельзя, чтобы ноги остановились. Даже если все вокруг кажется дурацким и бессмысленным -- не обращай внимания. За ритмом следи -- и продолжай танцевать. И тогда то, что в тебе еще не совсем затвердело, начнет потихоньку рассасываться. В тебе непременно должны оставаться еще не затвердевшие островки. Найди их, воспользуйся ими. Выжми себя как лимон. И помни: бояться тут нечего. Твой главный соперник -- усталость. Усталость -- и паника от усталости. Это с каждым бывает. Станет казаться, что весь мир устроен неправильно. И ноги начнут останавливаться сами собой...

Я поднял голову и уставился на гигантскую тень за его спиной.

-- А другого способа нет, -- продолжал Человек-Овца. -- Обязательно нужно танцевать. Мало того: танцевать очень здорово и никак иначе. Так, чтобы все на тебя смотрели. И только тогда нам, возможно, удастся тебе помочь. Так что -- танцуй. Пока играет музыка -- танцуй.

ПОКАИГРАЕТМУЗЫКАТАНЦУЙ...

В голове опять разгулялось эхо.

-- Слушай, а этот твой здешний мир... Что это, вообще, такое? Ты говоришь, если я совсем затвердею, меня из «тамошнего» мира затянет в «здешний». Но «здешний» мир -- это и есть мой мир, разве нет? Он для меня же и существует, не так ли? Что же плохого, если я просто вернусь в свой собственный мир? Ты сам сказал, что этот мир -- совершенно реальный!

Человек-Овца покачал головой. Гигантская тень на стене заколыхалась, вторя его движениям.

-- Здешняя реальность -- не такая, как тамошняя. Здесь тебе пока еще жить нельзя. Слишком темно, слишком много места. Нам трудно объяснить словами. К тому же, как мы сказали, всех подробностей мы и сами не знаем. Конечно, этот мир совершенно реальный. И наша встреча с тобой, и этот разговор -- все происходит на самом деле. В этом можешь не сомневаться. Однако не думай, что реальность бывает только одна. Реальностей -- сколько угодно. И вариаций одного и того же -- сколько угодно. Мы для себя выбрали здешнюю реальность. Потому что здесь нет войны. И еще потому, что нам нечего было выбрасывать. А у тебя все не так. В тебе еще много жизни теплится. Для нынешнего тебя здесь слишком холодно. И еды никакой. Тебе сюда никак нельзя...

И в самом деле: я вдруг заметил, что температура в комнате падает. Я спрятал руки в карманы и зябко поежился.

-- Что? Холодно? -- спросил Человек-Овца.

Я кивнул.

-- Значит, нужно торопиться, -- покачал он головой. -- Скоро станет еще холоднее. Уходи скорей. Иначе совсем замерзнешь.

-- Последний вопрос! -- сказал я. -- Как раз вспомнил. Вернее, только сейчас внимание обратил... У меня такое ощущение, будто я до сих пор всю жизнь искал встречи с тобой. И даже встречал твою тень -- в самых разных местах. Эта твоя тень принимала разные очертания -- но присутствовала в тамошнем мире постоянно. Такая бледная, расплывчатая -- сразу и не разглядеть. Или даже не полностью тень, а ее отдельные фрагменты... Хотя теперь вспоминаю -- вроде бы и вся целиком... Такое вот ощущение.

Человек-Овца лишь развел руками.

-- Что ж, все верно! Ты прав. Так оно и было. Наша тень там все время присутствовала. То целиком, то кусочками...

-- Но тогда непонятно, -- продолжал я. -- Сейчас-то я вижу тебя совершенно отчетливо. То, что раньше не мог -- теперь могу. Отчего бы это?

-- Оттого, что ты уже много чего потерял, -- очень тихо сказал он. -- У тебя осталось гораздо меньше мест, куда можно дальше идти. И потому тебе стало виднее, как выгляжу я.

Что он хочет сказать -- я совершенно не понимал.

-- Так что же здесь -- загробный мир?

-- Нет! -- резко сказал он. И, глубоко вздохнув, передернул плечами. -- Здесь не загробный мир. Мы-то с тобой оба живые. Абсолютно живые -- что ты, что мы. Сидим здесь, воздухом дышим и беседы беседуем. Все здесь -- совершенно реально.

-- Ничего не понимаю.

-- Танцуй! -- повторил он. -- Другого способа нет. Мы бы объяснили тебе побольше. Если бы могли. Но ничего больше мы объяснить не можем... Танцуй. Не задумывайся ни о чем -- просто танцуй, и как можно лучше. Ты должен танцевать. Иначе ничего не получится...

Температура в комнате продолжала стремительно падать. Содрогаясь всем телом, я вдруг вспомнил, что однажды уже переживал подобные холода. Точно такой же ледяной воздух, пробиравший липкой сыростью до костей. В далеком-далеком прошлом, далеко-далеко отсюда. Вот только не мог вспомнить, где. Казалось, еще немного -- и вспомню. Но вспомнить не удавалось. Нужный для этого участок мозга застыл, как парализованный. Застыл -- и превратился в камень.

ИПРЕВРАТИЛСЯВКАМЕНЬ...

-- Скорей уходи отсюда, -- сказал Человек-Овца. -- Иначе замерзнешь до смерти. А с нами ты еще встретишься. Всегда, когда сам захочешь. Мы-то здесь все время сидим. Сидим и тебя дожидаемся...

Волоча ноги, он проводил меня до поворота. Шур-р-р, шур-р-р, шур-р-р -- раздавались его шаги в темноте. А потом я простился с ним. Без рукопожатия, без каких-то особых слов. Просто сказал: прощай. И в этой кромешной тьме мы расстались. Он заковылял в свою тесную каморку, а я направился к лифту. Нажал на кнопку -- и лифт неторопливо поехал вверх. Двери беззвучно открылись, яркий свет окатил меня мягкой волной. Я ступил в кабину, прислонился к стене и простоял так какое-то время. Двери лифта автоматически закрылись, а я все стоял, не в силах пошевелиться.

«Итак...» -- подумал я. Однако дальше никакой мысли не возникало, хоть тресни. Мое сознание напоминало Вселенский Вакуум, в центре которого находился микроскопический я. Куда ни двигайся, сколько ни беги -- вокруг одна пустота. Ни одна мысль ни к чему не вела и ничем не заканчивалась. Усталость и паника все больше овладевали мной. Как и предупреждал Человек-Овца. И в этой Вселенной я был один-одинешенек. Точно ребенок, заплутавший в лесу.

Танцуй, сказал Человек-Овца.

Танцуй, повторило эхо в моей голове.

-- Танцуй! -- произнес я на пробу вслух. И нажал на кнопку пятнадцатого этажа.

Я вышел из лифта -- и динамики в потолке поприветствовали меня «Лунной рекой» в исполнении Генри Мантини. Я вернулся в реальность. В эту реальность, где уже вряд ли буду счастлив когда-нибудь -- и в которой, похоже, мне некуда больше идти.

Я машинально взглянул на часы. Время возвращения в реальность -- три двадцать утра.

«Итак», -- подумал я снова.

ИТАК-ИТАК-ИТАК-ИТАК-ИТАК... -- отозвалось эхо.

И я глубоко вздохнул.

 

12.

 

В номере я первым делом набрал полную ванну горячей воды -- и медленно погрузил туда окоченевшее тело. Однако согреться так просто не получалось. Тело промерзло до самых печенок, и горячая вода лишь усиливала ледяную стужу внутри. Я собирался просидеть так, пока эта стужа не растопится, но в голове начал твориться такой маразм, что из ванны поневоле пришлось вылезать.

В комнате я прижался лбом к оконному стеклу и немного остудил голову. Потом налил в бокал бренди сразу пальца на три, проглотил одним махом и тут же забрался в постель. Я изо всех сил пытался уснуть -- ни о чем не думая, с пустой головой. Не тут-то было. Уснуть не получалось, хоть тресни. Мысли в голове отвердевали, превращаясь в кучку булыжников. Я обхватил голову руками -- и пролежал так, пока за окном не забрезжил рассвет. Небо застили пепельно-серые тучи. Снег еще не пошел, но висели эти тучи так плотно, что своей унылой бесцветностью выкрасили весь город до последнего уголка. Куда ни глянь -- все сделалось пепельным. Заброшенный город отчаявшихся людей.

Заснуть не получалось -- но вовсе не от тяжелых мыслей. Я слишком устал, чтобы думать о чем бы то ни было. И тело, и душа отчаянно требовали сна. Только какой-то непонятный участок мозга, каменея все больше, наотрез отказывался засыпать -- и действовал мне на нервы. Так раздражают таблички с названиями станций в окне скорого поезда. Приближается очередная -- и я опять напрягаю внимание, чтобы успеть прочесть иероглифы, -- но тщетно. Слишком большая скорость. Смутный образ написанного мелькает в окне. Но что за слово, не разобрать: миг -- и все позади. И так без конца. Станция за станцией. Провинциальные городишки с никому не известными именами. Пролетая мимо каждого, поезд издает гудок за гудком -- и эти пронзительные вопли, как пчелы, впиваются в мозг...

Так продолжалось до девяти. Увидав наконец, сколько времени, я совершенно отчаялся заснуть и выбрался из постели. Поплелся в ванную и начал бриться. Чтобы побриться как полагается, пришлось несколько раз напомнить самому себе вслух: «Я -- бреюсь!» Добрившись-таки, я оделся, причесался и отправился завтракать. В ресторане, усевшись за столик у окна, я заказал себе «завтрак Континенталь» -- но в итоге просто выпил две чашки кофе и съел один тост. На это потребовалась уйма времени. В тусклом свете облаков тост казался пепельным, как и все остальное, а по вкусу напоминал клочок слежавшейся ваты. Погода была идеальной для предсказания Конца Света. Допивая кофе, я в пятидесятый раз елозил глазами по страничке утреннего меню. Булыжники в голове никак не хотели рассасываться. Скорый поезд мчался мимо станций без остановок. Гудки его по-прежнему буравили мозг. А мысли в этом мозгу все больше походили на застывающие кляксы зубной пасты.

Посетители за соседними столиками завтракали вовсю. Сыпали сахар в кофе, мазали маслом тосты и вилками-ножами резали яичницы с ветчиной. Клац, клац, клац, -- беспрерывно разносилось по залу. Прямо не ресторан, а мастерская по ремонту автомобилей...

Я вспомнил Человека-Овцу. Прямо сейчас, в этот самый момент он по-прежнему существует. В этом отеле, в какой-то из щелей пространства-времени -- ждет меня в своей комнатенке. И пытается что-то мне объяснить. Только все бесполезно. Я не успеваю прочесть. Слишком большая скорость. Голова превратилась в булыжник и не считывает ни черта. Я могу прочитать только то, что стоит на месте: (А) Завтрак Континенталь: сок (апельсиновый, грейпфрутовый или томатный), тосты с маслом и... Кто-то пытается заговорить со мной. И ждет от меня ответа. Кто бы это мог быть? Я поднимаю взгляд. Официант. Стоит в белом форменном пиджаке и сжимает руками кофейник. Будто это не кофейник, а почетный кубок «Лучшему официанту Вселенной». «Не угодно ли еще кофе?» -- вопрошает он очень вежливо. Я качаю головой. Он исчезает, я подымаюсь и выхожу из ресторана. Клац, клац, клац -- никак не смолкает у меня за спиной.

В номере я снова забрался в ванну. Стужа в теле почти унялась. Я вытянулся в воде во весь рост и начал сосредоточенно, словно распутывая клубок веревки, выпрямлять и разогревать одну за другой конечности. Так, чтобы в итоге каждый палец задвигался как положено. Вот оно, думал я, моё тело. Здесь и сейчас. В реальном гостиничном номере, в реальной ванне. Никакого поезда. Никаких гудков. Никакой необходимости читать названия станций. Как и думать о чем бы то ни было.

Я вылез из ванны, приплелся в комнату, плюхнулся на постель и взглянул на часы. Пол-одиннадцатого. Черт бы меня побрал... Может, плюнуть на сон да пойти прогуляться? Я принялся над этим раздумывать -- но тут-то меня и сразил совершенно внезапный сон. Мгновенный -- как в театре, когда на сцене вдруг гасят свет. И само это мгновение я запомнил очень отчетливо. Откуда ни возьмись передо мною возникла огромная пепельно-серая обезьяна с кувалдой в лапе -- и шарахнула меня ею по лбу. Так сильно, что в сон я провалился, как в обморок.

Во сне было жестко и тесно. И темно -- хоть глаз выколи. И музыки никакой. Ни тебе «Мами Блю», ни «Лунной реки». Тоскливый такой сон, без прикрас. «Какое число идет после шестнадцати?» -- спрашивает меня кто-то. «Сорок один», -- отвечаю я. «Спит как убитый», -- говорит Пепельная Обезьяна. Все правильно, именно так я и сплю. Свернувшись, точно белка в дупле, внутри черного шара. Огромного чугунного шара -- из тех, какими обычно ломают дома. Только у этого внутри пусто. Там, внутри, лежу я и сплю как убитый. Жестко, тесно, тоскливо.

Кто-то снаружи зовет меня.

Гудок поезда?

«Нет! Неправильно! Не угадал!..» -- радостно вопят чайки.

Похоже, мой шар собираются накалить на огромной газовой горелке. Именно такие звуки я слышу...

«Опять неправильно! Думай дальше!» -- кричат чайки в унисон, как хор в древнегреческой трагедии.

«Да это же телефон!» -- осеняет меня.

Но чайки молчат. Никто больше не отвечает мне. Куда исчезли все чайки?
Я нашарил телефон у подушки и снял трубку:

-- Слушаю.

Долгий гудок -- вот и все, что я там услышал. Дз-з-з-з-з! -- продолжало раздаваться по всему номеру.

Звонят в дверь! Кто-то стоит в коридоре и давит на кнопку звонка. Дз-з-з-з.

-- Звонят в дверь, -- произнес я вслух.

Но чайки куда-то исчезли, и никто не похвалил меня за догадливость.

Дз-з-з-з-з.

Завернувшись в банный халат, я подошел к двери и открыл, не спрашивая.

Как и в прошлый раз, она бесшумной тенью скользнула в дверь -- и тут же заперла ее изнутри.

Голова моя просто раскалывалась -- в том месте, по которому шарахнула Пепельная Обезьяна. «Вот дура, не могла ударить чуть послабее?» -- ругнулся я. Кошмарная боль. Будто дырку мне там пробили.

Она оглядела мой халат, потом лицо. И озабоченно сдвинула брови:

-- А почему ты в постели валяешься в три часа дня? -- спросила она.

-- В три часа дня... -- повторил я за ней. Я и сам уже не помнил, почему. И действительно, чего это я?.. -- спросил я себя.

-- Ты, вообще, когда спать вчера лег?

Я задумался. Вернее, очень сильно постарался задуматься. Но не думалось, хоть убей.

-- Ладно, не ломай голову, -- великодушно махнула она рукой. И, сев на диван, посмотрела на меня в упор: -- Ну и видок у тебя...

-- Представляю, -- сказал я.

-- Белый, как стенка, и лицо все опухло... Да у тебя температура, наверно? Ты в порядке?

-- В порядке. Высплюсь как следует -- все само пройдет. Не волнуйся, ничем я не болен... У тебя перерыв?

-- Ага. Вот, пришла полюбоваться на твою физиономию. Чисто из любопытства. Но если мешаю -- я уйду...

-- Не мешаешь, -- сказал я и сел на кровать. -- Я, правда, спать хочу -- умираю, но ты мне совсем не мешаешь.

-- И ты не будешь со мной ничего... странного делать?

-- Нет, я не буду с тобой ничего странного делать.

-- Все так говорят, а потом делают.

-- Все, может, и делают, а я -- не буду, -- сказал я.

Она о чем-то задумалась -- и, как бы проверяя себя лишний раз, легонько поправила пальчиком дужку очков.

-- Ну, может быть. Ты и правда немного... не такой, как все, -- сказала она.

-- И к тому же слишком сонный, чтобы что-нибудь делать, -- добавил я.

Она встала, сняла голубой жакет и, как вчера, повесила его на спинку стула. Но на этот раз не присела рядом, а отошла к окну и стала разглядывать пепельно-серые облака. Видимо, потому, что я был в одном халате, а моя физиономия смотрелась и впрямь ужаснее некуда. Что ж, ничего не поделаешь. У меня тоже могут быть свои обстоятельства. Да и, в конце концов, хорошо выглядеть в чьих-то глазах -- не главная цель моей жизни.

-- Знаешь, -- сказал я. -- Я, по-моему, уже говорил... Мне все кажется, что мы с тобой в чем-то неуловимо пересекаемся.

-- Вот как? -- произнесла она безо всякого выражения. Замолчала на полминуты, не меньше. И только потом спросила:

-- В чем, например?

-- Ну, например... -- начал было я. Но проклятая голова не работала совершенно. Ничего конкретного не вспоминалось. Ни слова на ум не приходило. Просто казалось, что это так. Что мы с нею действительно в чем-то пересекаемся. «В чем же именно?» -- копался я в себе. Но не нашел ничего подходящего -- ни для «например», ни для «вот хотя бы». Я просто чувствовал это -- и все.

-- Н-не знаю, -- выдавил я наконец. -- Нужно еще немного подумать. Разложить по-порядку. И проверить, так это или нет...

-- Просто с ума сойти, -- сказала она, не отворачиваясь от окна. Без насмешки -- но и без особого интереса.

Я забрался в постель и, откинувшись на подушку, стал разглядывать ее фигурку у окна. Белая блузка без единой морщинки. Темно-синяя юбка в обтяжку. Стройные ноги в тонких чулках. Все это теперь тоже сделалось пепельным. И от этого она смотрелась как на старинной фотографии. Разглядывать ее было очень здорово. Я подключаюсь к ней. Я возбуждаюсь от нее. Великолепное ощущение. В три часа дня, в полуобморочном полусне -- эрекция под пепельно-серым небом...

Я смотрел на нее очень долго. Обернувшись, она поймала мой взгляд -- а я все смотрел.

-- Ты чего так смотришь? -- спросила она.

-- Ревную тебя к бассейну, -- ответил я.

Она чуть склонила голову на бок и улыбнулась:

-- Ненормальный.

-- Абсолютно нормальный, -- сказал я. -- Просто мысли путаются в голове. Нужно там порядок наводить.
Она присела на кровать, протянула руку и коснулась моего лица.

-- Температуры нет вроде, -- сказала она. -- Усни покрепче. Пускай тебе приснится долгий-долгий сон...

Я хотел, чтобы она осталась со мной. Чтобы я спал -- а она так и сидела все время рядом. Но просить об этом было бессмысленно. И я молчал. Лежал и молча смотрел, как она надевает свой небесно-голубой жакетик, как закрывает за собой дверь. Она ушла -- и ей на смену опять заявилась Пепельная Обезьяна с кувалдой. «Нет уж, спасибо. На этот раз я сам усну как-нибудь», -- хотел я сказать Обезьяне. Но губы не слушались. И я снова получил по мозгам.

«Какое число идет после двадцати пяти?» -- спрашивает меня кто-то. «Семьдесят один», -- отвечаю я. «Спит как убитый», -- говорит Пепельная Обезьяна. Ну еще бы, думаю я. Тебя бы так шарахнули по черепу -- тоже бы заснула как миленькая! Полная отключка сознания -- вот что это такое...

И нахлынула темнота.

 

13.

 

«Коммутатор...» -- вертелось у меня в голове.

Было девять вечера, и я сидел за ужином в одиночку. Какие-то полчаса назад я очнулся от обморочного сна. Открыл глаза -- и ощутил себя в полном здравии и прекрасном расположении духа. В голове царили покой и порядок. Даже там, куда шарахнула кувалдой Пепельная Обезьяна, ничего не болело. Никакой окаменелости, никакой стужи внутри. Память воспроизводила все, что случилось, отчетливо и в деталях. Пришел аппетит. Да какой! Слона бы проглотил целиком. И потому я тут же отправился в кабачок по соседству, на который набрел, когда только приехал сюда, -- и попросил сакэ с целой кучей закуски. Назаказывал жареной рыбы, тушеных овощей, крабов, вареной картошки и еще всякой всячины в том же духе. В заведении, как и в прошлый раз, было людно и шумно. Воздух пропитался гарью и терпкими запахами еды. Посетители все как один наперебой орали что-то друг другу.

Пора собираться с мыслями, подумал я.

«Значит, коммутатор...» -- повторил я в уме посреди всего этого хаоса. И тихонько произнес это вслух. Я, значит, решаю. А Человек-Овца -- подключает...

Что все это могло означать -- я представлял очень смутно. Слишком сложная метафора. Хотя кто знает -- может, иначе как метафорой, подобные вещи не высказать? Да и не стал бы Человек-Овца забавы ради морочить мне голову метафорами. Скорее, он просто не мог сказать это как-то иначе. Другими словами у него не получалось...