Со ссылкой на ЛЗЗ приведена в «Скифской истории» обширная статья об убийстве хана Улу-Махмета и царевича Эгупа их сыном и братом Момотеком, выезде царевичей Касима «да другаго Эгупа» на русскую службу и о завещании Едигея своим сыновьям (л. 33—34). Сообщение об убийстве Улу-Махмета и Эгупа имелось также в КЛ (с. 221—222), а сведения о выезде {426} к великому князю Василию II «Маахметевых детей Казима и Ягупа» дважды подтверждала СК (с. 468), но Лызлов не счел необходимым ссылаться на этот дополнительный материал, признавая, по-видимому, высокую достоверность ЛЗЗ.
На ЛЗЗ основывает Лызлов интереснейший рассказ о борьбе Московского государства с ханом Ахматом, о стоянии на Угре (л. 36—37об.). Отдавая предпочтение ЛЗЗ, автор отказался от более обширного и менее ясного с военной точки зрения текста СК (с. 556—565). При этом в использовании ЛЗЗ можно предполагать если не текстовую, то смысловую близость «Скифской истории» к источнику: достаточно сравнить логичную, и вместе с тем эмоциональную, насыщенную прямой речью манеру изложения в основанных на нем отрывках со стилистически нивелированными рассказами Лызлова, ведущимися по иным источникам. Вероятно, манера изложения ЛЗЗ была близка и приятна автору «Скифской истории».
Близость фактической основы рассказов об Ахмате в «Скифской истории» и КЛ наводит на мысль, что ЛЗЗ был списком или неизвестной нам редакцией КЛ 68. Вместе с тем между рассказами есть немало различий. Так, по «Скифской истории» «согласником» хану был польский король; при известии о походе Ахмата великий князь послал воинство в города по Оке; стоя на Угре, хан ожидал прихода польского короля, о чем не сообщает КЛ. Далее, в отличие от КЛ, Лызлов мало пишет о кровопролитных сражениях на Угре, но указывает, что ордынцы не могли найти в ней бродов; вместо «Василия Ноздреватого Звенигорьского» (в КИ — «Василия Ноздреватаго Звенигороцкаго») называет воеводу «Гвоздева Звенигородского». Обляз назван Лызловым мурзой, а не уланом, как в КЛ, а Ямгурчей — мурзой Яртемиром. Далее в этом тексте, заимствованном, согласно ссылке, из ЛЗЗ, приводятся отсутствующие в КЛ сведения о возвращении русских войск в Москву и пленении ногайцами царских (т. е. ханских) жен (КЛ, с. 201—203; КИ, с. 56—57). Таким образом, правомочно говорить о связи текстов ЛЗЗ и КЛ (а также КИ), но отождествлять эти произведения нельзя.
Рассказ ЛЗЗ об убийстве Ахмата противоречил, по наблюдению А. И. Лызлова, указанию СК, что хан был сражен только через два года «ногайским царем Иван имянем, иже... Ордою облада» (с. 564). Отметив это, автор заключил, что в конечном итоге это разногласие не вредит достоверности всего рассказа ЛЗЗ: «...или сице, или тако, обаче от сего времяни прииде Орда в конечное запустение».
Аналогию в КЛ (но не в КИ) имеют использованные в «Скифской истории» со ссылками на ЛЗЗ сведения о приведении пленного великого князя Василия II Темного в Казань и его «искупле-{427}нии» оттуда, а также обличение «онаго змия» хана Момотека, однако в КЛ не сказано о набегах последнего на русские княжества (л. 55об.— 56, с. 222). Соответствует рассказу КЛ и обширное повествование о воцарении хана Ибраима и походах на него русских воевод в 6976, 6977 и 6978 гг. (л. 56—56об., с. 223—225). Этот текст также дополнен в конце сообщением СК (л. 56об., с. 529).
Вместе с СК сведения ЛЗЗ использованы для установления факта женитьбы беглого казанского царя Сафа-Гирея на дочери ногайского князя «Сеюнбук, или Сумвек» (л. 65об.). Эта вставка сделана в повествование, ведущееся по КЛ, где жены Сафа-Гирея упоминаются гораздо позже: сначала Нагаяныня (с. 294), а затем Сумвек с царевичем Мамшкиреем (с. 319—320, ср. КИ, с. 92). Таким образом, ссылка на ЛЗЗ может относиться к имени Сеюнбук (подтверждая текст СК) или к выявленному автором в последующем повествовании КЛ имени Сумвек, подтверждая последнее.
В случае совпадения ЛЗЗ и КЛ нам было бы трудно понять, зачем автор ссылается на ЛЗЗ. Однако далее (л. 67об.), рассказывая по КЛ о смерти хана, Лызлов без ссылки отмечает: «По нем же остася царица его имянем Сеюнбук, яже от нагай бяше, имущи у себя царевича имянем Утемиш-Гирей». Этот материал не мог быть заимствован ни из КЛ, ни из СК (ср. с. 640) и его логично отнести именно к ЛЗЗ. Упоминая позже царицу и царевича (уже без имен), Лызлов сослался на ЛЗЗ и специально отметил его отличие от КЛ, добавив: «...ей же имя по иным летописцам Сумвек, царевичу же имя Маткирей» (л. 69). Поскольку повествование в этом разделе велось по КЛ, в случае сходства текстов ЛЗЗ и КЛ такое противопоставление было бы бессмысленным.
В «Скифской истории» не дано больше ссылок на ЛЗЗ, но приводится целый ряд летописных сведений о борьбе Московского государства с татарами, не восходящих к известным нам источникам. Помимо мелких уточнений, автор приводит интересный рассказ о событиях, непосредственно предшествовавших решительному походу Ивана IV на Казань (л. 75об.— 77об.). Он начинается с сообщения о посольстве от казанского князя Чапкуна и других мурз к астраханскому хану Касим-Салтану и призвании на казанский престол его сына Эди-Гирея. Рассказ о борьбе казанцев и Эди-Гирея с русскими воеводами в Свияжске свидетельствовал о том, что в Казани верх взяла антимосковская группировка — и существовавшая еще недавно возможность мирного решения вопроса о взаимоотношениях между Казанью и Москвой отошла в прошлое.
Следствием этого, согласно тексту Лызлова, было расширенное совещание в Золотой палате Ивана IV и его «братии» (князей Юрия Васильевича и Владимира Андреевича) с Боярской думой, вельможами, митрополитом Макарием, всем освященным собором «со архиереи, прилучившимися тогда в царствующем граде». В описании Лызлова совещание сходно с земским собором. {428}
В Истории о Казанском царстве это событие было описано лишь как «совет з боляры своими царя и великого князя»; «братья» Ивана IV названы там без отчеств; участие в заседании митрополита Макария и других духовных особ не отмечено. Однако и здесь говорилось о том, что на совещании присутствовали «вся князя местныя, и вся великия воеводы, и вся благородныя... велможи» (КЛ, с. 379—386; КИ, с. 113—116). Согласно КЛ и КИ, Иван IV сразу заявил собравшимся, что хочет во второй раз самолично совершить поход на Казань, и произнес об этом длинную речь (переданную от первого лица), в завершение которой вопросил присутствующих: «...что ми о сем мыслите и речете?».
При такой постановке вопроса единственный ответ царю был: «Сердце царево в руце Божий, тако же и мы Божиею милостию в твоей царской воли, государя нашего, и твоя царская дума, и совет твой, иже к нам изрекл еси, благ и мудр; а ми раби твои готови» и т. п. (КЛ, с. 385; выделено мной.— А. Б.); или: «Дерзай и не бойся... не супротивимся тебе, ни вопреки что глаголем, и воля твоя, и ни в чем же у тебя не отнимаем, и твори, еже хощеши» (КИ, с. 116). Таким образом, «совет» в Истории о Казанском царстве описан для демонстрации силы и авторитета единодержавной власти. Решение о грандиозном военном походе мотивировалось в этом сочинении лишь тем, что казанцы после бегства Шигалея в отчаянии «град затвориша» перед русскими воеводами.
Вместе с тем некоторые наблюдения показывают, что знания составителей и редакторов Истории о Казанском царствии об описанном совещании несколько отличались от представления, которое они хотели создать у читателя. В следующей статье КЛ говорилось, что царь «начат советовати с митрополитом, и з братиею, и з боляры, дабы свободити христианство», и вспоминается история русско-казанских отношений с начала царствования Ивана IV, которая и должна была, по традиции решения международных вопросов, обсуждаться на совещании.
В КИ, в конце рассказа об этом событии, приводится речь Ивана IV, в которой тот благодарит присутствующих за «совет» (какой?). Именно выслушав совет, царь «познахом, яко будет на ползу вам и мне», и добавляет: «Вопросиши бо, рече, отца твоего, и возвестит тебе, и старца твоя, и поведают ти» (с. 116). Употребление этой цитаты Святого писания было бы значительно уместнее в присутствии митрополита, на которое указывает А. И. Лызлов.
Рассказ «Скифской истории» выглядит логичнее и в других аспектах (л. 76—77об.). Перед представительным собранием в Золотой палате царь обоснованно поставил вопрос: «...како бы <он> возмог поганым таковое их свирепство возразити?». Участники совещания «седше начаша советовати», оценивая многие несчастия, приносимые Крымским ханством Руси. Затем в своей «продолжительной речи» Иван IV выразил готовность последовать {429} примеру славных предков и «подвигнутися сам и со всеми своими воинствы государств Российских на исконных своих врагов поганых казанских татар», отметив, в соответствии с проведенным обсуждением: «...зело бо стужают и досаждают мне погании».
Это намерение было поддержано «всеми», и затем не Иван IV единолично, а участники совещания «многоразумным советом утвердиша таковое дело, еже неотложно быти ево государеву шествию на Казанское царство». Однако прежде организации столь дорогостоящего мероприятия в Казань были посланы «милостивые граматы» с предложением «прощения» казанцам всех «вин» при условии их подчинения России по прежним договорам. Лишь получив отрицательный ответ из Казани, «царь... начат совокупляти премногое воинство».
Описанный в «Скифской истории» ход событий косвенно подтверждается отдельной статьей КЛ «О сугубом шествии» Ивана IV на Казань. Здесь помещено отступление о том, что с начала своего правления «благосердный же царь... всячески хотяше кровопролитие утолити: овогда грамоты своя посылаша в Казань, овогда же воинство свое посылаше на них». Накануне же похода 1552 г. казанцы «не хотеша под игом царствия Рускаго быти, не требоваху прежняго присягания к царю и великому князю», но активно воевали с русскими (с. 388—389). Это сообщение подразумевает русскую посылку с предложением Казани вернуться в «иго» (по Лызлову — «легкое иго») и отказ казанцев, ставший причиной похода Ивана IV.
Интересный рассказ «Скифской истории» о посольстве в Казань объясняет необходимость царского похода против ханства. Никоновская летопись подтверждает, что казанцы воевали в районе Свияжска в марте 1552 г. и усилили свои действия в апреле; они серьезно потеснили русских воевод и перебили христианских пленников, показав свою склонность к решительному сопротивлению 69. Там же имеется неизвестный Лызлову рассказ о совещании Ивана IV с боярами и воеводами в апреле 1552 г., происходивший, очевидно, после принятия решения о военном походе. На этом совете «бяше много различьных слов, яже бы государю не самому быти, но послати» (воевод), указывалось на опасность сосредоточения всех сил против Казанского ханства при угрозе со стороны Крыма и ногаев.
Речь Ивана IV в Никоновской летописи отличается от переданной в «Скифской истории», КЛ и КИ: если ранее царь выражал готовность пострадать «до последняго издыхания», то здесь выразил уверенность в победе. Видя твердую решимость царя участвовать в походе, советники приступили к обсуждению стратегического плана военных действий, приняли решение о сборе походных запасов и войск. Материал Никоновской летописи подтверждает, {430} что обсуждение вопроса о войне с Казанью весной 1552 г., во-первых, было связано с реальным обменом мнениями, а не ограничивалось декларацией царской воли (как описано в Истории о Казанском царстве), во-вторых, находилось в связи с конкретными действиями казанцев.
Именно отмеченной в «Скифской истории» надеждой царской думы на сравнительно мирное урегулирование конфликта можно объяснить тот факт, что решение о царском походе состоялось только в апреле 1552 г. Разряд похода был составлен в мае, а затем последовало еще одно совещание, при участии специально вызванного Шигалея, на котором шла речь о перенесении похода на зиму. И только отправленные уже суда с запасами и артиллерией заставили Ивана IV поспешить с выступлением к Казани 70.
Текст «Скифской истории» о подготовке Казанского похода восходит к неназванному источнику, близкому к КЛ и КИ, и в то же время заметно отличавшемуся от них, то есть к ЛЗЗ. Помимо мелких уточнений в последующем тексте, к этому же источнику можно, со значительной долей уверенности, отнести и описание составления плана штурма Казани (л. 99—99об.). Редакции Истории о Казанском царстве и Никоновская летопись сообщают об этом мероприятии, как единоличном распоряжении Ивана IV 71, в то время как в «Скифской истории» оно раскрыто иначе: план был составлен представительным военным советом, что более соответствует нашим представлениям о правлении Ивана IV до разгона Избранной рады. Склонность Затопа Засекина к описанию совещаний царя с подданными позволяет датировать сочинение 2-й пол. 50-х — нач. 60-х гг. XVI в. Разумеется, это предположение не может использоваться как аргумент в дальнейших построениях.
Нельзя исключить и предположения, что к ЛЗЗ или, по крайней мере, к той же рукописи восходят летописные сведения за 2-ю пол. 1570-х — 1-ю пол. 1590-х гг., привлеченные Лызловым для описания борьбы Московского государства с Крымской ордой. К известным источникам «Скифской истории» не восходят описания похода хана Девлет-Гирея на Болхов и победы И. Д. Бельского (л. 161 об.), похода хана на рязанские места и победы Б. В. Серебряного в Печерниках, под г. Михайловом (л. 162), набега Девлет-Гирея на Белев, Козельск и другие города и победы М. А. Безнина под слободой Монастырской (л. 162—162об.). Сюда же следует отнести сообщения о выезде на русскую службу царевичей Мурат- и Кумы-Гиреев, о посылке их в Астрахань с Р. М. Пивовым и М. И. Бурцовым, о набегах крымских людей на Пятницу Столпину и Крапивну (л. 162об.— 163), большую статью о разгроме Казы-Гирея под Москвой в 1591 г. (л. 163об.— 167) и заметку о его {431} набеге на рязанские и тульские места «на другое по том лето» (л. 167—167об.), наконец, сведения о знаменитом городовом строении конца XVI в. (л. 168).
В исследовании Е. В. Чистяковой, впервые поставившей задачу полного выявления источников «Скифской истории», помимо перечисленных, назван еще ряд сочинений, предположительно использовавшихся в работе А. И. Лызлова: «Автор, по-видимому, знакомился с Никоновской, Воскресенской, Архангелогородской летописями. Новым летописцем, Московским летописным сводом и др.», а также с «Повестью об убиении Батыя», сказаниями о Тимуре, Густынской летописью и Хроникой Феодосия Сафоновича. Две последние, по наблюдению Е. В. Чистяковой, имеют сходство со «Скифской историей»: одна — по «системе изложения и оформлению ссылок», вторая — «по содержанию глав, касающихся Турции». В исследовании отмечено, что «в указанных трудах украинских историков и в „Скифской истории“ использованы одинаковые польские и латинские источники. Поскольку упомянутые исторические труды возникли раньше «Скифской истории», есть основание полагать, что через них автор знакомился с произведениями западноевропейской, в частности польской, историографии» 72.
Проведенное в ходе подготовки к изданию «Скифской истории» А. И. Лызлова полное сравнение ее текста с источниками, позволяет отказаться от этих предположений. Весь использованный авторов фактический материал восходит к сочинениям, перечисленным им в оглавлении и отраженным в примечаниях. Никоновская, Воскресенская и иные летописи не использовались в «Скифской истории», хотя содержали важные для Лызлова сведения. Все повести и сказания (за исключением житий, на которые сделана ссылка) привлекались автором в составе его основных источников (СК, ХР и т. д.). В «Скифской истории» нет следов использования Густынской летописи и Хроники Сафоновича, что дает нам возможность наметить интересные параллели в развитии историософских, политических и источниковедческих идей в России и на Украине.
Сложнее обстоит дело с предположением о привлечении в качестве источников «Скифской истории» «документальных материалов приказного делопроизводства»: разрядных и посольских книг 73. Первые А. И. Лызлов знал несомненно, однако мы не можем с уверенностью утверждать, использовались ли им официальные или фамильные разряды. В ряде случаев чрезвычайно трудно установить, опирался автор на разрядные книги или местнические дела, использовал составленные во второй половине 1680-х гг. «сказки» о службе дворянских, боярских и княжеских родов или {432} собственные, усвоенные при дворе генеалогические представления. Обращение автора к посольским книгам по тексту «Скифской истории» не прослеживается.
Важно отметить, что разрядные книги или иные источники для уточнения состава и именования русских воевод не привлекались Лызловым самостоятельно, отдельно от исторических сочинений и, по-видимому, еще не рассматривались им как исторический источник: это была для автора современная, не требующая ссылок справочная документация.
Не менее серьезная работа была проведена А. И. Лызловым с иностранными источниками «Скифской истории». Прежде всего необходимо отметить, что их выбор был не случаен. Лызловым были привлечены наиболее популярные и авторитетные исторические труды, широко распространенные в Восточной Европе благодаря многочисленным изданиям. Популярность использованных в «Скифской истории» сочинений во многом определялась тем, что они содержали в себе немало сведений об истории героической борьбы славянских народов против турецко-татарской агрессии, т. е. истории, особенно актуальной в последней четверти XVII в. в связи с новым турецким наступлением в Восточной Европе. В то же время эти исторические сочинения выделялись блестящими литературными достоинствами.
Хроники Гваньини, Стрыйковского, Ботеро и Бельского читались современниками как захватывающий роман на историческую тему. Читателей привлекала четкая композиция хроник, их универсальный характер, насыщенность ярким и актуальным материалом, квалифицированное описание войн и битв, обилие легенд и экзотических подробностей. Немаловажную роль играл образный язык, хорошее оформление изданий, наличие в книгах иллюстраций и карт. Духу времени соответствовало освещение в книгах событий с позиций прагматизма, внимание авторов к лучшим образцам античной историографии.
Обращение к этим книгам свидетельствует о серьезной подготовительной работе, предшествовавшей написанию «Скифской истории». Лызлов сумел отобрать не только наиболее популярные, но и наиболее важные труды зарубежных авторов по истории Османской империи и Крыма, открывавшие наилучшие возможности для претворения в жизнь его творческих замыслов.
Одним из основных источников «Скифской истории» стала «Хроника Сарматии Европейской» (Краков, 1611). Под таким заглавием известный публицист и переводчик Мартин Пашковский издал польский перевод книги «Sarmatiae Europae descriptio» Александра Гваньини (1538—1614), итальянца, долго служившего Речи Посполитой и оставшегося навсегда в этой стране. Хроника Матвея Стрыйковского (1547—1593), видного польского политического деятеля, историка, поэта и художника, была, как свидетель-{433}ствуют точные ссылки в «Скифской истории», использована Лызловым по кенигсбергскому изданию 1582 г. 75
«Универсальные реляции» Джованни Ботеро (1533—1617), одного из крупнейших итальянских писателей-гуманистов XVI— XVII вв., впервые изданные в Риме в 1591—1592 гг., впоследствии неоднократно публиковались на многих языках Восточной Европы. Автор «Скифской истории» опирался на первое издание польского перевода «Le relationi universali» (Краков, 1609, ср. издания 1613 и 1659 гг.) 76. С 1588 г. стали публиковаться тома «Церковных хроник» видного итальянского церковного деятеля и историка Цезаря Барония (1538—1607). Уже в 1588—1600 гг. отдельные тома «Хроник» стали переводиться на польский язык иезуитами из Калиша, стремившимися использовать антипротестантское сочинение в католической пропаганде на украинских и белорусских землях. Этот перевод был завершен в 1600—1603 гг. известным польским политическим, церковным и культурным деятелем Петром Скаргой 77. Выборка наиболее интересных материалов из 10 томов «Церковных хроник» была издана Скаргой в одной книге в 1603 г. Более полное второе издание включало материалы из 12 томов «Хроник» 78. Оно и было использовано в работе А. И. Лызлова.
Часть интересующих его материалов А. И. Лызлов нашел в польских сочинениях Бельского и Кромера, оказавших немалое влияние уже на работы Гваньини и Стрыйковского. «Хроника всего света» видного хрониста, поэта и переводчика Мартина Бельского была издана в 1551 г. 79 В первой книге автор рассказал о «четырех древних монархиях», во второй излагалась история папства, императоров Римской, Византийской и «Священной Римской империй», в третьей описывалось правление императора Карла V. Остальные семь книг были посвящены истории отдельных европейских стран, а также Нового Света. Внимательно проштудировав десятитомник, автор «Скифской истории» нашел интересующие его материалы в самых различных частях сочинения. Сочинение Мартина Кромера «О начале и истории польского народа» издавалось на латинском языке неоднократно (в 1555, 1558, 1568, 1589 гг. и др.). Под названием «Польская хроника в 30 книгах» в 1611 г. {434} вышел и ее польский перевод, выполненный Мартином Блажовским 80. Он и был использован Лызловым.
Проставленные на полях «Скифской истории» ссылки достаточно точно характеризуют использование автором печатных изданий (учитывая охарактеризованные выше заимствования из русских источников, сделанные без ссылок, к которым из иностранных сочинений были сделаны отдельные уточнения и дополнения). Важно подчеркнуть, что сама система ссылок, учитывающая источники используемого сочинения, свидетельствует о пристальном внимании А. И. Лызлова к вопросу о происхождении исторических сведений.
В самом тексте «Скифской истории» имеется немало примеров этого внимания, проявляющихся, как правило, в сложных случаях, когда, по мнению автора, ссылки было недостаточно. Например, говоря о значении победы Руси на Куликовом поле, Лызлов подчеркивает, что свидетельство международного признания этого значения принадлежало весьма авторитетному и знающему человеку — Сигизмунду Герберштейну, крупному имперскому дипломату, дважды побывавшему в Московском государстве,— и было изложено в его книге «О Московском государстве». На полях «Скифской истории» отмечено, что эти сведения были собраны на разных страницах польской хроники: «О сем Стрийковский, лист 749, лето 1516, лист 748» (л. 27—27об.).
Об авторе «Универсальных реляций» Лызлов отзывался лаконично: Ботеро — «итальянин, всего света описатель». Однако далее, приводя сведения Ботеро о взятии Казани Василием III, историк объясняет их происхождением источника: «...знать в то время писал Ботер книгу свою, егда была Казань под Московскою державою, ибо (русские.— А. Б.) многажды отступоваху и одолеваеми бываху» (л. 51 об.).
Нашествие монголо-татар на Польшу Лызлов датирует 1241 г., согласно книге «О начале и истории польского народа» М. Кромера, который приводил в свое «свидетельство» также сочинения Длугоша и Меховского («книга 8, лист 184»). Это мнение подтверждено также ссылкой на Стрыйковского. Но А. Гваньини в трактате «О Польше» писал, что нашествие произошло при короле Болеславе Пудике, а его воцарение относил, как выяснил Лызлов, к 1243 г.: «...и по сему свидетельству прибыло два лета приходу татарскому; обаче,— заключает автор „Скифской истории”,— не довлеет един он в свидетельство против трех вышеимянованных старых летописцов» (л. 18об.— 19). Таким образом, опровержение датировки Гваньини строится на значительно более ранних исторических сочинениях, а Хронику Стрыйковского Лызлов не учитывает, имея в виду то, что она писалась примерно в одно время с трактатами Гваньини. {435}
Оценка источника по его происхождению заметно проявляется и в предпочтениях, которые автор делает для русских сочинений относительно иностранных. Такие предпочтения имеют и логическое обоснование. Например, используя материалы Стрыйковского, Лызлов счел необходимым объяснить сообщение, будто хан Седахмет разорил Подолие, а затем, разгромленный крымским ханом, «бежал в Литву, яко к своим приятелям». Согласно «Скифской истории», поляки подозревали, что набег хана на Подолие был инспирирован Литвой. Если это так, то понятно, почему Седахмет бежал в Литву, где был схвачен властями, желавшими опровергнуть польские подозрения, и «уморен» в угоду более сильному соседу — Крымскому ханству. Впрочем, Лызлов отдавал себе отчет в том, что объяснение этой истории строится на предположениях, и предпочел опереться на сообщение СК, согласно которому Седахмет был побежден Эди-Гиреем (как союзник Литвы) во время своего похода на Россию (л. 34об.—35).
Проигрывал в сравнении с русским источником (ЛЗЗ) и рассказ Стрыйковского о сражениях на Угре. Он был наполнен сообщениями, будто хан Большой Орды был почти что слугой польского короля (а тот, в свою очередь, боялся русского войска), будто великий князь московский избавился от Ахмата только подкупом и т. д. Лызлов привел этот рассказ после изложения по ЛЗЗ, в качестве одной из менее вероятных версий, подчеркнув при этом, что «сия суть истинныя словеса вышеимянованнаго летописца» (л. 38—38об.). В дополнение к тексту, основанному на русских источниках, приведен в «Скифской истории» и рассказ Гваньини о казанском хане Ибраиме (л. 56об.—57). Цитируя трактат Гваньини, Лызлов имя хана Machmedi передает в транскрипции, соответствующей русским источникам, т. е.— Махмет-Аминь (л. 57; ХСЕ, ч. 8, с. 13), и т. д.
Весьма интересно доказательство ошибки Стрыйковского в датировке битвы у Синих Вод 1333-им г. «Имать быти 1361-го»,— пишет Лызлов, учитывая ошибку, сделанную польским хронистом в датировке другого мероприятия Олгерда,— «ибо Стрийковский пишет сего князя Олгерда имуща брань с великим князем московским Димитрием Ивановичем лета 1332, его же государствование началося по известным российским летописцем лет 1362-го» (л. 26). Очевидно, в русских летописях княжение Дмитрия Донского датировалось правильнее. Неясно лишь, почему Лызлов указал 1361 г., а не 1363 г. (учтя ошибку Стрыйковского ровно в 30 лет). Возможно, обоснованием послужило то обстоятельство, что о битве с татарами Стрыйковский рассказал прежде, чем о войне Олгерда с Дмитрием, и Лызлов сделал вывод, что битва произошла перед вокняжением Дмитрия.
Внимание к происхождению сведений вытекало из самой основы исторических взглядов А. И. Лызлова. Вся «Скифская история» должна была дать ответ на вопрос о происхождении сложившейся {436} к XVII в. ситуации ожесточенного противоборства славянского, христианского, оседлого мира с огромной Османской империей и агрессивными причерноморскими ордами. Слагаемыми проблемы были вопросы о генезисе многих народов, о развитии конкретных политических ситуаций, происхождении государственных образований.
Идея развития, по наблюдениям Е. В. Чистяковой, отчетливо прослеживается в работе Лызлова с топонимами. Автор не только привлекает сведения многих источников для точной локализации историко-географических пунктов (Мингрелии, Бенгалии, Калки, Козельска, различных Белградов, Дамаска, Каира и многих других), но внимательно следит за происхождением и изменением названий. «Где бы сия страна Арсатер обреталася, различно о том списатели домышляются,— указывает Лызлов.— Неции утверждают, яко то была страна колхийская, яже ныне завется Мингрелиа» (л. 6об.). Султан Баозит взял «град Килию, иже от древних греков Лифостротон назван мнят неции быти; такожде Монкаструм, иже и Белъград Волосский называется, стоящий на устиах Днестра реки» (л. 248об.) 81. В тексте таких примеров немало.
Глубокое исследование проблем этногенеза и генеалогии сопровождалось в «Скифской истории» интересом к происхождению имен политических деятелей. Говоря о Тамерлане, Лызлов указывает, что это и есть Темир-Аксак русских летописей, что «сего всесветнаго страшила летописцы называли Темир-Кутлуем, а татарове Темир-Кутлу, т. е. Счастливое Железо; латинския же списатели называли его лютым Темерланом, яко же и непрелстишася в том» (л. 29—29об.) 82. Изыскания о происхождении имен служат для атрибуции сведений. В названиях народов Лызлов видел и источник для их изучения. «Так, приведя путаные объяснения польских хронистов о происхождении половцев и готов, от которых якобы идут литва (ятвяги) и пруссы, он вполне реалистически пытается объяснить название половцев: живших в полях, занимавшихся ловлей зверя, „полеванием и „полоном“ — грабежом» (л. 14) 83.
Вслед за авторами иностранных источников «Скифской истории» А. И. Лызлов пришел к пониманию значения не только лингвистических, но и этнографических материалов. Среди его рассуждений нередки, например, такие: «Начало народа турецкаго вышеписанными и иными многими свидетельствы утверждается быти от скифийского, то есть татарского народа, еже показует единако наречие, единакий обычай, единакий порядок военный; аще в наречии и разнство имеют, то невеликое, яко московское от полскаго» (л. 185об.). Опыт зарубежных историков подсказал Лызлову {437} и значение археологических памятников, отмеченное в «Скифской истории» 84.
Наиболее важной формой использования иностранных источников в книге А. И. Лызлова был анализ их фактического содержания с целью создания собственного исторического повествования, максимально (по возможностям того времени) приближенного к объективной реальности. Тщательность, с которой А. И. Лызлов стремился собрать воедино все имеющие отношения к описываемым событиям факты, заслуживает высокой оценки. От взгляда русского историка не ускользали и противоречия, допущенные его маститыми предшественниками.
Читатель «Скифской истории» не раз встретит в ней замечания, подобные высказанному в полемике с М. Бельским: «Паче же и сам той историк противится сему (своему мнению.— А. Б.), приводящи на свидетельство инаго историка» (л. 193об.). Рациональный ум и источниковедческое чутье А. И. Лызлова позволяли ему демонстрировать на страницах «Скифской истории» целые клубки противоречивых мнений, оценок, сведений, выявленных в сочинениях 2, 3, 4, 5-ти и более авторов, а затем аргументированно разрешать эти противоречия, разматывая их клубки в стройное повествование.
