Е.л шварц обыкновенное чудо 8 страница

 

Часовой ходил с ружьем auf und ab*[взад и вперед] и смотрел на меня. "Qui vive?" - sagte er auf einmal*["Кто идет?" - спросил он вдруг], и я молчал. "Qui vive?" - sagte er zum weiten Mal, и я молчал, "Qui vive?" - sagte er zum dritten Mal, и я бегал. Я пригнул в вода, влезал на другой сторона и пустил. Ich sprang in's Wasser, kletterte auf die andere Seite und machte mich aus dem Staube.

 

Целую ночь я бежал по дороге, но когда рассвело, я боялся, чтобы меня не узнали, и спрятался в высокую рожь, там я стал на коленки, сложил руки, поблагодарил отца небесного за свое спасение и с покойным чувством заснул. Ich dankte dem Allmächtigen Gott für seine Barmherzigkeit und mit beruhigtem Gefühl schlief ich ein.

 

Я проснулся вечером и пошел дальше. Вдруг большая немецкая фура в две вороные лошади догнала меня. В фуре сидел хорошо одетый человек, курил трубочку и смотрел на меня. Я пошел потихоньку, чтобы фура обогнала меня, но я шел потихоньку, и фура ехала потихоньку, и человек смотрел на меня; я шел поскорее, и фура ехала поскорее, и человек смотрел на меня. Я сел на дороге; человек остановил своих лошадей и смотрел на меня. "Молодой человек, - он сказал, - куда вы идете так поздно?" Я сказал: "Я иду в Франкфурт". - "Садитесь в мою фуру, место есть, и я довезу вас... Отчего у вас ничего нет с собой, борода ваша не брита и платье ваше в грязи?" - сказал он мне, когда я сел с ним. "Я бедный человек, - я сказал, - хочу наняться где-нибудь на фабрик; а платье мое в грязи оттого, что я упал на дороге". - "Вы говорите неправду, молодой человек, - сказал он, - по дороге теперь сухо".

 

И я молчал.

 

- Скажите мне всю правду, - сказал мне добрый человек, - кто вы и откуда идете? лицо ваше мне понравилось, и ежели вы честный человек, я помогу вам.

 

И я все сказал ему. Он сказал: "Хорошо, молодой человек, поедемте на мою канатную фабрик. Я дам вам работу, платье, деньги, и вы будете жить у меня".

 

И я сказал: "Хорошо".

 

Мы приехали на канатную фабрику, и добрый человек сказал своей жене: "Вот молодой человек, который сражался за свое отечество и бежал из плена; у него нет ни дома, ни платья, ни хлеба. Он будет жить у меня. Дайте ему чистое белье и покормите его".

 

Я полтора года жил на канатной фабрике, и мой хозяин так полюбил меня, что не хотел пустить. И мне было хорошо. Я был тогда красивый мужчина, я был молодой, высокий рост, голубые глаза, римский нос... и Madame L... (я не могу сказать ее имени), жена моего хозяина, была молоденькая, хорошенькая дама. И она полюбила меня.

 

Когда она видела меня, она сказала: "Господин Мауер, как вас зовет ваша маменька?" Я сказал: "Karlchen".

 

И она сказала: "Karlchen! сядьте подле меня".

 

Я сел подле ней, и она сказала: "Karlchen! поцелуйте меня".

 

Я его поцеловал, и он сказал: "Karlchen! я так люблю вас, что не могу больше терпеть", - и он весь задрожал".

 

Тут Карл Иваныч сделал продолжительную паузу и, закатив свои добрые голубые глаза, слегка покачивая головой, принялся улыбаться так, как улыбаются люди под влиянием приятных воспоминаний.

 

"Да, - начал он опять, поправляясь в кресле и запахивая свой халат, - много я испытал и хорошего и дурного в своей жизни; но вот мой свидетель, - сказал он, указывая на шитый по канве образок спасителя, висевший над его кроватью, - никто не может сказать, чтоб Карл Иваныч был нечестный человек! Я не хотел черной неблагодарностью платить за добро, которое мне сделал господин L..., и решился бежать от него. Вечерком, когда все шли спать, я написал письмо своему хозяину и положил его на столе в своей комнате, взял свое платье, три талер денег и потихоньку вышел на улицу. Никто не видал меня, и я пошел по дороге".

 

Глава X. ПРОДОЛЖЕНИЕ

 

"Я девять лет не видал своей маменьки и не знал, жива ли она, или кости ее лежат уже в сырой земле. Я пошел в свое отечество. Когда я пришел в город, я спрашивал, где живет Густав Мауер, который был арендатором у графа Зомерблат? И мне сказали: "Граф Зомерблат умер, и Густав Мауер живет теперь в большой улице и держит лавку ликер". Я надел свой новый жилет, хороший сюртук - подарок фабриканта, хорошенько причесал волосы и пошел в ликерную лавку моего папеньки. Сестра Mariechen сидела в лавочке и спросила, что мне нужно? Я сказал: "Можно выпить рюмочку ликер?" - и она сказала: "Vater!"* [Отец] молодой человек просит рюмочку ликер". И папенька сказал: "Подай молодому человеку рюмочку ликер". Я сел подле столика, пил свою рюмочку ликер, курил трубочку и смотрел на папеньку, Mariechen и Johann, который тоже вошел в лавку. Между разговором папенька сказал мне: "Вы, верно, знаете, молодой человек, где стоит теперь наше арме". Я сказал: "Я сам иду из арме, и она стоит подле Wien*[Вена.]". - "Наш сын, - сказал папенька, - был Soldat, и вот девять лет он не писал нам и мы не знаем, жив он или умер. Моя жена всегда плачет об нем..." Я курил свою трубочку и сказал: "Как звали вашего сына и где он служил? может быть, я знаю его..." - "Его звали Карл Мауер, и он служил в австрийских егерях", - сказал мой папенька. "Он высокий ростом и красивый мужчина, как вы", - сказала сестра Mariechen. Я сказал: "Я знаю вашего Karl". - "Amalia! - sagte auf einmal mein Vater*[сказал вдруг мой отец], - подите сюда, здесь есть молодой человек, он знает нашего Karl". И мое милы маменька выходит из задня дверью. Я сейчас узнал его. "Вы знаете наша Karl", - он сказал, посмотрил на мене, и, весь бледный, за...дро...жал!.. "Да, я видел его", - я сказал и не смел поднять глаза на нее; сердце у меня пригнуть хотело. "Karl мой жив! - сказала маменька. - Слава Богу! Где он, мой милый Karl? Я бы умерла спокойно, ежели бы еще раз посмотреть на него, на моего любимого сына; но Бог не хочет этого", - и он заплакал... Я не мог терпейть... "Маменька! - я сказал, - я ваш Карл!" И он упал мне на рука..."

 

Карл Иваныч закрыл глаза, и губы его задрожали. "Mutter! - sagte ich, - ich bin ihr Sohn, ich bin ihr Karl! und sie stürzte mir in die Arme" [Маменька! - сказал я, - я ваш сын Карл! - и она бросилась в мои объятия], - повторил он, успокоившись немного и утирая крупные слезы, катившиеся по его щекам. "Но Богу не угодно было, чтобы я кончил дни на своей родине. Мне суждено было несчастие! das Unglük verfolgte mih überall!..* [несчастье повсюду меня преследовало!..] Я жил на своей родине только три месяца. В одно воскресенье я был в кофейном доме, купил кружку пива, курил свою трубочку и разговаривал с своими знакомыми про Politik, про императора Франц, про Napoleon, про войну, и каждый говорил свое мнение. Подле нас сидел незнакомый господин в сером Uberrock *[сюртуке], пил кофе, курил трубочку и ничего не говорил с нами. Er rauchte sein Pfeifchen und schwieg still. Когда Nachtwächter *[ночной сторож] прокричал десять часов, я взял свою шляпу, заплатил деньги и пошел домой. В половине ночи кто-то застучал в двери. Я проснулся и сказал: "Кто там?" - "Macht auf!" *[Отворите!]. Я сказал: "Скажите, кто там, и я отворю". Ich sagte: "Sagt, wer ihr seid, und ich werde aufmachen". - "Macht auf im Namen des Gesetzes!" *[Отворите именем закона!] - сказал за дверью. И я отворил. Два Soldat с ружьями стояли за дверью, и в комнату вошел незнакомый человек в сером Uberrock [сюртуке], который сидел подле нас в кофейном доме. Он был шпион! Er war ein Spion!.. "Пойдемте со мной!" - сказал шпион. "Хорошо", - я сказал... Я надел сапоги und Pantalon, надевал подтяжки и ходил по комнате. В сердце у меня кипело; я сказал: "Он подлец!" Когда я подошел к стенке, где висела моя шпага, я вдруг схватил ее и сказал: "Ты шпион; защищайся! Du bist ein Spion; verteidige dich!" Ich gab ein Hieb *[Я нанес один удар] направо, ein Hieb налево и один на галава. Шпион упал! Я схватил чемодан и деньги и прыгнул за окошко. Ich nahm meinen Mantelsack und Beutel und sprang zum Fenster hinaus. Ich кат nach Ems *[Я пришел в Эмс], там я познакомился с енерал Сазин. Он полюбил меня, достал у посланника паспорт и взял меня с собой в Россию учить детей. Когда енерал Сазин умер, ваша маменька позвала меня к себе. Она сказала: "Карл Иваныч! отдаю вам своих детей, любите их, и я никогда не оставлю вас, я успокою вашу старость". Теперь ее не стало, и все забыто. За свою двадцатилетнюю службу я должен теперь, на старости лет, идти на улицу искать свой черствый кусок хлеба... Бог сей видит и сей знает, и на сей его святое воля, только вас жалько мне, детьи!" - заключил Карл Иваныч, притягивая меня к себе за руку и целуя в голову.

 

Глава XI. ЕДИНИЦА

 

По окончании годичного траура бабушка оправилась несколько от печали, поразившей ее, и стала изредка принимать гостей, в особенностей детей - наших сверстников и сверстниц.

 

В день рождения Любочки, 13 декабря, еще перед обедом приехали к нам княгиня Корнакова с дочерьми, Валахина с Сонечкой, Иленька Грап и два меньших брата Ивиных.

 

Уже звуки говора, смеху и беготни долетали к нам снизу, где собралось все это общество, но мы не могли присоединиться к нему прежде окончания утренних классов. На таблице, висевшей в классной, значилось: Lundi, de 2 а 3, Maitre d'Histoire et de Geographic*[Понедельник от 2 до 3 - учитель истории и географии], и вот этого-то Maitre d'Histoire мы должны были дождаться, выслушать и проводить, прежде чем быть свободными. Было уже двадцать минут третьего, а учителя истории не было еще ни слышно, ни видно даже на улице, по которой он должен был прийти и на которую я смотрел с сильным желанием никогда не видать его.

 

- Кажется, Лебедев нынче не придет, - сказал Володя, отрываясь на минуту от книги Смарагдова, по которой он готовил урок.

 

- Дай Бог, дай Бог... а то я ровно ничего не знаю, однако, кажется, вон он идет, - прибавил я печальным голосом.

 

Володя встал и подошел к окну.

 

- Нет, это не он, это какой-то барин, - сказал он. - Подождем еще до половины третьего, - прибавил он, потягиваясь и в то же время почесывая маковку, как он это обыкновенно делал, на минуту отдыхая от занятий. - Ежели не придет и в половине третьего, тогда можно будет сказать St.-Jérôme'у, чтобы убрать тетради.

 

- И охота ему хо-о-о-о-дить, - сказал я, тоже потягиваясь и потрясая над головой книгу Кайданова, которую держал в обеих руках.

 

От нечего делать я раскрыл книгу на том месте, где был задан урок, и стал прочитывать его. Урок был большой и трудный, я ничего не знал и видел, что уже никак не успею хоть что-нибудь запомнить из него, тем более что находился в том раздраженном состоянии, в котором мысли отказываются остановиться на каком бы то ни было предмете.

 

За прошедший урок истории, которая всегда казалась мне самым скучным, тяжелым предметом, Лебедев жаловался на меня St.-Jérôme'y и в тетради баллов поставил мне два, что считалось очень дурным. St.-Jérôme тогда еще сказал мне, что ежели в следующий урок я получу меньше трех, то буду строго наказан. Теперь-то предстоял этот следующий урок, и, признаюсь, я сильно трусил.

 

Я так увлекся перечитыванием незнакомого мне урока, что послышавшийся в передней стук снимания калош внезапно поразил меня. Едва успел я оглядеться, как в дверях показалось рябое, отвратительное для меня лицо и слишком знакомая неуклюжая фигура учителя в синем застегнутом фраке с учеными пуговицами.

 

Учитель медленно положил шапку на окно, тетради на стол, раздвинул обеими руками фалды своего фрака (как будто это было очень нужно) и, отдуваясь, сел на свое место.

 

- Ну-с, господа, - сказал он, потирая одну о другую свои потные руки, - пройдемте-с сперва то, что было сказано в прошедший класс, а потом я постараюсь познакомить вас с дальнейшими событиями средних веков.

 

Это значило: сказывайте уроки.

 

В то время как Володя отвечал ему с свободой и уверенностью, свойственной тем, кто хорошо знает предмет, я без всякой цели вышел на лестницу, и так как вниз нельзя мне было идти, весьма естественно, что я незаметно для самого себя очутился на площадке. Но только что я хотел поместиться на обыкновенном посте своих наблюдений - за дверью, как вдруг Мими, всегда бывшая причиною моих несчастий, наткнулась на меня. "Вы здесь?" - сказала она, грозно посмотрев на меня, потом на дверь девичьей и потом опять на меня.

 

Я чувствовал себя кругом виноватым - и за то, что был не в классе, и за то, что находился в таком неуказанном месте, поэтому молчал и, опустив голову, являл в своей особе самое трогательное выражение раскаяния.

 

- Нет, это уж ни на что не похоже! - сказала Мими. - Что вы здесь делали? - Я помолчал. - Нет, это так не останется, - повторила она, постукивая щиколками пальцев о перила лестницы, - я все расскажу графине.

 

Было уже без пяти минут три, когда я вернулся в класс. Учитель, как будто не замечая ни моего отсутствия, ни моего присутствия, объяснял Володе следующий урок. Когда он, окончив свои толкования, начал складывать тетради и Володя вышел в другую комнату, чтобы принести билетик, мне пришла отрадная мысль, что все кончено и про меня забудут.

 

Но вдруг учитель с злодейской полуулыбкой обратился ко мне.

 

- Надеюсь, вы выучили свой урок-с, - сказал он, потирая руки.

 

- Выучил-с, - отвечал я.

 

- Потрудитесь мне сказать что-нибудь о крестовом походе Людовика Святого, - сказал он, покачиваясь на стуле и задумчиво глядя себе под ноги. - Сначала вы мне скажете о причинах, побудивших ко, роля французского взять крест, - сказал он, поднимая брови и указывая пальцем на чернильницу, - потом объясните мне общие характеристические черты этого похода, - прибавил он, делая всей кистью движение такое, как будто хотел поймать что-нибудь, - и наконец влияние этого похода на европейские государства вообще, - сказал он, ударяя тетрадями по левой стороне стола, - и на французское королевство в особенности, - заключил он, ударяя по правой стороне стола и склоняя голову направо.

 

Я проглотил несколько раз слюни, прокашлялся, склонил голову набок и молчал. Потом, взял перо, лежавшее на столе, начал обрывать его и все молчал.

 

- Позвольте перышко, - сказал мне учитель, протягивая руку. - Оно пригодится. Ну-с.

 

- Людо... кар... Лудовик Святой был... был... был... добрый и умный царь...

 

- Кто-с?

 

- Царь. Он вздумал пойти в Иерусалим и передал бразды правления своей матери.

 

- Как ее звали-с?

 

- Б...б...ланка.

 

- Как-с? буланка?

 

Я усмехнулся как-то криво и неловко.

 

- Ну-с, не знаете ли еще чего-нибудь? - сказал он с усмешкой.

 

Мне нечего было терять, я прокашлялся и начал врать все, что только мне приходило в голову. Учитель молчал, сметая со стола пыль перышком, которое он У меня отнял, пристально смотрел мимо моего уха и приговаривал: "Хорошо-с, очень хорошо-с". Я чувствовал, что ничего не знаю, выражаюсь совсем не так, как следует, и мне страшно больно было видеть, что учитель не останавливает и не поправляет меня.

 

- Зачем же он вздумал идти в Иерусалим? - сказал он, повторяя мои слова.

 

- Затем... потому... оттого, затем что...

 

Я решительно замялся, не сказал ни слова больше и чувствовал, что ежели этот злодей-учитель хоть год целый будет молчать и вопросительно смотреть на меня, я все-таки не в состоянии буду произнести более ни одного звука. Учитель минуты три смотрел на меня, потом вдруг проявил в своем лице выражение глубокой печали и чувствительным голосом сказал Володе, который в это время вошел в комнату.

 

- Позвольте мне тетрадку: проставить баллы.

 

Володя подал ему тетрадь и осторожно положил билетик подле нее.

 

Учитель развернул тетрадь и, бережно обмакнув перо, красивым почерком написал Володе пять в графе успехов и поведения. Потом, остановив перо над графою, в которой означались мои баллы, он посмотрел на меня, стряхнул чернила и задумался.

 

Вдруг рука его сделала чуть заметное движение, и в графе появилась красиво начерченная единица и точка; другое движение - и в графе поведения другая единица и точка.

 

Бережно сложив тетрадь баллов, учитель встал и подошел к двери, как будто не замечая моего взгляда, в котором выражались отчаяние, мольба и упрек.

 

- Михаил Ларионыч! - сказал я.

 

- Нет, - отвечал он, понимая уже, что я хотел сказать ему, - так нельзя учиться. Я не хочу даром денег брать.

 

Учитель надел калоши, камлотовую шинель, с большим тщанием повязался шарфом. Как будто можно было о чем-нибудь заботиться после того, что случилось со мной? Для него движение пера, а для меня величайшее несчастие.

 

- Класс кончен? - спросил St.-Jérôme, входя в комнату.

 

- Да.

 

- Учитель доволен вами?

 

- Да, - сказал Володя.

 

- Сколько вы получили?

 

- Пять.

 

- A Nikolas?

 

Я молчал.

 

- Кажется, четыре, - сказал Володя. Он понимал, что меня нужно спасти хотя на нынешний день.

 

Пускай накажут, только бы не нынче, когда у нас гости.

 

- Voyons, messieurs! *[Ну же, господа!] (St.-Jérôme имел привычку ко всякому слову говорить: voyons) faites votre toillette et descendons *[займитесь вашим туалетом, и идемте вниз].

 

Глава XII. КЛЮЧИК

 

Едва успели мы, сойдя вниз, поздороваться со всеми гостями, как нас позвали к столу. Папа был очень весел (он был в выигрыше в это время), подарил Любочке дорогой серебряный сервиз и за обедом вспомнил, что у него во флигеле осталась еще бонбоньерка, приготовленная для именинницы.

 

- Чем человека посылать, поди-ка лучше ты, Ко-ко, - сказал он мне. - Ключи лежат на большом столе в раковине, знаешь?.. Так возьми их и самым большим ключом отопри второй ящик направо. Там найдешь коробочку, конфеты в бумаге и принесешь все сюда.

 

- А сигары принести тебе? - спросил я, зная, что он всегда после обеда посылал за ними.

 

- Принеси, да смотри у меня - ничего не трогать! - сказал он мне вслед.

 

Найдя ключи на указанном месте, я хотел уже отпирать ящик, как меня остановило желание узнать, какую вещь отпирал крошечный ключик, висевший на той же связке.

 

На столе, между тысячью разнообразных вещей, стоял около перилец шитый портфель с висячим замочком, и мне захотелось попробовать, придется ли к нему маленький ключик. Испытание увенчалось полным успехом, портфель открылся, и я нашел в нем целую кучу бумаг. Чувство любопытства с таким убеждением советовало мне узнать, какие были эти бумаги, что я не успел прислушаться к голосу совести и принялся рассматривать то, что находилось в портфеле.

 

Детское чувство безусловного уважения ко всем старшим, и в особенности к папа, было так сильно во мне, что ум мой бессознательно отказывался выводить какие бы то ни было заключения из того, что я видел. Я чувствовал, что папа должен жить в сфере совершенно особенной, прекрасной, недоступной и не постижимой для меня, и что стараться проникать тайны его жизни было бы с моей стороны чем-то вроде святотатства.

 

Поэтому открытия, почти нечаянно сделанные мною в портфеле папа, не оставили во мне никакого ясного понятия, исключая темного сознания, что я поступил нехорошо. Мне было стыдно и неловко.

 

Под влиянием этого чувства я как можно скорее хотел закрыть портфель, но мне, видно, суждено было испытать всевозможные несчастия в этот достопамятный день: вложив ключик в замочную скважину, я повернул его не в ту сторону, воображая, что замок заперт, я вынул ключ, и - о ужас! - у меня в руках была только головка ключика. Тщетно я старался соединить ее с оставшейся в замке половиной и посредством какого-то волшебства высвободить ее оттуда; надо было наконец привыкнуть к ужасной мысли, что я совершил новое преступление, которое нынче же по возвращении папа в кабинет должно будет открыться.

 

Жалоба Мими, единица и ключик! Хуже ничего не могло со мной случиться. Бабушка - за жалобу Мими, St.-Jérôme - за единицу, папа - за ключик... и все это обрушится на меня не позже как нынче вечером.

 

- Что со мной будет?! А-а-ах! что я наделал?! - говорил я вслух, прохаживаясь по мягкому ковру кабинета. - Э! - сказал я сам себе, доставая конфеты и сигары, - чему быть, тому не миновать... - и побежал в дом.

 

Это фаталистическое изречение, в детстве подслушанное мною у Николая, во все трудные минуты моей жизни производило на меня благотворное, временно успокоивающее влияние. Входя в залу, я находился в несколько раздраженном и неестественном, но чрезвычайно веселом состоянии духа.

 

Глава XIII. ИЗМЕННИЦА

 

После обеда начались petits jeux, и я принимал в них живейшее участие. Играя в "кошку-мышку", как-то неловко разбежавшись на гувернантку Корнаковых, которая играла с нами, я нечаянно наступил ей на платье и оборвал его. Заметив, что всем девочкам, и в особенности Сонечке, доставляло большое удовольствие видеть, как гувернантка с расстроенным лицом пошла в девичью зашивать свое платье, я решился доставить им это удовольствие еще раз. Вследствие такого любезного намерения, как только гувернантка вернулась в комнату, я принялся галопировать вокруг нее и продолжал эти эволюции до тех пор, пока не нашел удобной минуты снова зацепить каблуком за ее юбку и оборвать. Сонечка и княжны едва могли удержаться от смеха, что весьма приятно польстило моему самолюбию; но St.-Jérôme, заметив, должно быть, мои проделки, подошел ко мне и, нахмурив брови (чего я терпеть не мог), сказал, что я, кажется, не к добру развеселился и что ежели я не буду скромнее, то, несмотря на праздник, он заставит меня раскаяться.

 

Но я находился в раздраженном состоянии человека, проигравшего более того, что у него есть в кармане, который боится счесть свою запись и продолжает ставить отчаянные карты уже без надежды отыграться, а только для того, чтобы не давать самому себе времени опомниться. Я дерзко улыбнулся и ушел от него.

 

После "кошки-мышки" кто-то затеял игру, которая называлась у нас, кажется, - Lange Nase*[Длинный нос]. Сущность игры состояла в том, что ставили два ряда стульев, один против другого, и дамы и кавалеры разделялись на две партии и по переменкам выбирали одна другую.

 

Младшая княжна каждый раз выбирала меньшого Ивина, Катенька выбирала или Володю, или Иленьку, а Сонечка каждый раз Сережу и нисколько не стыдилась, к моему крайнему удивлению, когда Сережа прямо шел и садился против нее. Она смеялась своим милым звонким смехом и делала ему головкой знак, что он угадал. Меня же никто не выбирал. К крайнему оскорблению моего самолюбия, я понимал, что я лишний, остающийся, что про меня всякий раз должны были говорить: "Кто еще остается?" - "Да Николенька; ну вот ты его и возьми". Поэтому, когда мне приходилось выходить, я прямо подходил или к сестре, или к одной из некрасивых княжон и, к несчастию, никогда не ошибался. Сонечка же, казалось, так была занята Сережей Ивиным, что я не существовал для нее вовсе. Не знаю, на каком основании называл я ее мысленно изменницею, так как она никогда не давала мне обещания выбирать меня, а не Сережу; но я твердо был убежден, что она самым гнусным образом поступила со мною.

 

После игры я заметил, что изменница, которую я презирал, но с которой, однако, не мог спустить глаз, вместе с Сережей к Катенькой отошли в угол и о чем-то таинственно разговаривали. Подкравшись из-за фортепьян, чтобы открыть их секреты, я увидал следующее: Катенька держала за два конца батистовый платочек в виде ширм, заслоняя им головы Сережи и Сонечки. "Нет, проиграли, теперь расплачивайтесь!" - говорил Сережа. Сонечка, опустив руки, стояла перед ним точно виноватая и, краснея, говорила: "Нет, я не проиграла, не правда ли, mademoiselle Catherine". - "Я люблю правду, - отвечала Катенька, - проиграла пари, ma chère".

 

Едва успела Катенька произнести эти слова, как Сережа нагнулся и поцеловал Сонечку. Так прямо и поцеловал в ее розовые губки. И Сонечка засмеялась, как будто это ничего, как будто это очень весело. Ужасно!!! О, коварная изменница!

 

Глава XIV. ЗАТМЕНИЕ

 

Я вдруг почувствовал презрение ко всему женскому полу вообще и к Сонечке в особенности; начал уверять себя, что ничего веселого нет в этих играх, что они приличны только девчонкам, и мне чрезвычайно захотелось буянить и сделать какую-нибудь такую молодецкую штуку, которая бы всех удивила. Случай не замедлил представиться.

 

St.-Jérôme, поговорив о чем-то с Мими, вышел из комнаты; звуки его шагов послышались сначала на лестнице, а потом над нами, по направлению классной. Мне пришла мысль, что Мими сказала ему, где она видела меня во время класса, и что он пошел посмотреть журнал. Я не предполагал в это время у St.-Jérôme'a другой цели в жизни, как желания наказать меня. Я читал где-то, что дети от двенадцати до четырнадцати лет, то есть находящиеся в переходном возрасте отрочества, бывают особенно склонны к поджигательству и даже убийству. Вспоминая свое отрочество и особенно то состояние духа, в котором я находился в этот несчастный для меня день, я весьма ясно понимаю возможность самого ужасного преступления без цели, без желания вредить, но гак - из любопытства, из бессознательной потребности деятельности. Бывают минуты, когда будущее представляется человеку в столь мрачном свете, что он боится останавливать на нем свои умственные взоры, прекращает в себе совершенно деятельность ума и старается убедить себя, что будущего не будет и прошедшего не было. В такие минуты, когда мысль не обсуживает вперед каждого определения воли, а единственными пружинами жизни остаются плотские инстинкты, я понимаю, что ребенок, по неопытности, особенно склонный к такому состоянию, без малейшего колебания и страха, с улыбкой любопытства, раскладывает и раздувает огонь под собственным домом, в котором спят его братья, отец, мать, которых он нежно любит. Под влиянием этого же временного отсутствия мысли - рассеянности почти - крестьянский парень лет семнадцати, осматривая лезвие только что отточенного топора подле лавки, на которой лицом вниз спит его старик отец, вдруг размахивается топором и с тупым любопытством смотрит, как сочится под лавку кровь из разрубленной шеи, под влиянием этого же отсутствия мысли и инстинктивного любопытства человек находит какое-то наслаждение остановиться на самом краю обрыва и думать: а что, если туда броситься? или приставить ко лбу заряженный пистолет и думать: а что, ежели пожать гашетку? или смотреть на какое-нибудь очень важное лицо, к которому все общество чувствует подобострастное уважение, и думать: а что, ежели подойти к нему, взять его за нос и сказать: "А ну-ка, любезный, пойдем"?

 

Под влиянием такого же внутреннего волнения и отсутствия размышления, когда St.-Jérôme сошел вниз и сказал мне, что я не имею права здесь быть нынче за то, что так дурно вел себя и учился, чтобы я сейчас же шел на верх, я показал ему язык и сказал, что не пойду отсюда.

 

В первую минуту St.-Jérôme не мог слова произнести от удивления и злости.

 

- C'est bien *[Хорошо], - сказал он, догоняя меня, - я уже несколько раз обещал вам наказание, от которого вас хотела избавить ваша бабушка; но теперь я вижу, что, кроме розог, вас ничем не заставишь повиноваться, и нынче вы их вполне заслужили.

 

Он сказал это так громко, что все слышали его слова. Кровь с необыкновенной силой прилила к моему сердцу; я почувствовал, как крепко оно билось, как краска сходила с моего лица и как совершенно невольно затряслись мои губы. Я должен был быть страшен в эту минуту, потому что St.-Jérôme, избегая моего взгляда, быстро подошел ко мне и схватил за руку; но только что я почувствовал прикосновение его руки, мне сделалось так дурно, что я, не помня себя от злобы, вырвал руку и из всех моих детских сил ударил его.

 

- Что с тобой делается? - сказал, подходя ко мне, Володя, с ужасом и удивлением видевший мой поступок.