Глава 3.Благотворительность. — Церковное сострада-..126 4 страница

В середине V века был сделан первый шаг навстречу хаосу: был разрешен смешанный брак между патрициями и плебеями. Смешанный с точки расы брак в Риме, так же как и в Персии и Элладе, стал заключительным аккордом в падении народа и государства. В 336 году первые плебеи проникли в собрание депутатов общины, к 300 году можно было уже говорить о плебейских священниках. В 287 году плебейское народное собрание стало государственным учреждением. Торговцы и финансисты выдвинули на передний план свои креатуры, тщеславные мятежные священники (проповедники) типа Гракхов поддались демократическим тенденциям, побуждаемые, может быть, благородной, но ложно используемой доброжелательностью, остальные совершенно открыто встали во главе городского римского сброда, как, например, Публий Клодий (Publius Clodius).

В эти времена хаоса лишь немногие выделялись: голубоглазый могущественный Сулла, чисто нордическая голова Августа. Но они не могли больше противостоять судьбе. И так случилось, что власть над римским народным потоком - а это означает власть над огромной империей - становится игрой жестокого случая в зависимости от того, кто господствует над преторианцами (Pritorianer) или прямо является предводителем голодных скопищ людей: один раз поднимается великий гражданин, а другой раз - свирепый легавый пес. Прежние мощные расовые силы Рима за 400 лет демократии, разлагающей расу, были близки к истощению. Властители приходят теперь из провинций. Траян является первым испанцем в пурпуре, Гадриан (Hadrian) - вторым. Возникает усыновленное императорство, как последняя попытка спасения, связанная с ощущением того, что на кровь уже положиться нельзя, и только личностный отбор способен сохранить государство. Ценности Марка Аврелия, тоже испанца, уже ослаблены христианством: он совершенно открыто поднимает защиту рабов, эмансипацию женщин, помощь бедным (заботу о безработных, как сказали бы мы сегодня) до государственных принципов, лишает прав единственную, еще типо-образующую силу, сильнейшую традицию республиканского Рима -власть отцовской семьи (pater familias). Затем следует Септимий Север, африканец. "Делайте богатыми солдат, презирайте всех остальных", -звучит его совет своим сыновьям Каракалле и Гете. Побуждаемый своей матерью-сирийкой (дочерью жреца семитсткого божества Ваала) Каракалла, отвратительный ублюдок на троне цезарей, объявляет всех "свободных" жителей римской области гражданами государства (212).

Это было концом римского мира. Затем Макринус (Macrinus) убивает Каракаллу и сам становится императором. После того, как убивают и его, за ним следует монстр Элагабал (Elagabal), племянник африканца Севера. Между ними всплывают полугерманец Максим "Тракс" (Maximus "Thrax"), семит Филипп "Араб" (Philippus "Arabs"). На местах сенаторов восседали почти только неримляне. "Созданию этой эпохи способствовали испанец Марциал, греки Плутарх, Страбон (Strabon), Дион Кассий (Dio Cassius) и т.д. Аполлодор, построивший Форум, тоже был греком...

Среди более поздних: рожденный в Белграде иллириец Аврелий, Диоклетиан (Diokletian) - сын иллирийского раба (может быть полугерманского происхождения), Констанций Хлор (Constahtius Chlorus) также происходит из Иллирии, но более высокого происхождения. После его смерти цезарем становится могущественный Констанций, сын Констанция Хлора и шинкарки из Битинии (Bithynien). Этот Констанций победил всех соперников. На этом история Римской империи закончилась - началась история папская и германская.

В этом расплывчатом многобразии перемешивается римское, малоазиатское, сирийское, африканское, греческое. Боги и обычаи всех стран показали себя на почетном форуме, священник в митре приносил там в жертву своих быков, Гелиосу молились поздние греки. Астрологи и восточные колдуны рекламировали свои чудеса, "император" Элагабал запряг шесть лошадей белой масти, чтобы провезти огромный метеорит по улицам Рима как символ Ваала и Эмесы. Он сам танцевал во главе шествия. За ним тащили старых богов и "народ" Рима ликовал. Сенаторы подчинились. Уличные певцы, цирюльники и конюхи возвысились до сенаторов и консулов. Пока Элагабал не был задушен и сброшен в Тибр, место последнего успокоения многих за более чем двухтысячелетний период.

Эта точка зрения о прошлом Рима, должно быть, навязана без более новых расово-исторических исследований; главным образом, при изучении древнеримских обрядовых, государственных и правовых предписаний и мифов, так как во всех областях мы видим как древние, тесно связанные с Африкой-Малой Азией ценности, постепенно или внезапно при сохранении тех же наименований превращались в свою противоположность. Так, наши первоклассные историографы "установили" (они делают это и сейчас), что в Северной и Центральной Италии жили этруски, сабины (Sabiner), оски, сабеллы, аэки (Aequer), самниты (Samniten), на юге - финикийцы, сикулы (Sikuler), малоазиатские народности, греческие поселенцы и торговцы. И вдруг, неизвестно как и почему, возникает борьба против части этих кланов и народов, против их богов и богинь, против их правовых понятий, против их притязаний на политическую власть, причем речь идет не о новом носителе этой борьбы, а если и идет, то не ставится вопроса о его сущности. Здесь ученый мир помог себе известным "Развитием человечества", которое используется якобы с целью "облагораживания", и собиратели фактов в этом пункте едины со своими противниками - романтическими толкователями мифов, хотя этруски, наверняка, обладали "более высокой культурой", чем латинские крестьяне. Так как это слово от внезапно введенного в действие "Развития" привело к более высокой духовности, более высоким государственным формам и т.д., а со временем стало все-таки одиозным, новые толкователи истории изобрели так называемое учение о культурном круге. Новое слово к своей частной вере, которое также лишено содержания, как и "общее развитие", которое можно найти в мозгу ученого или священника, потому что именно о творцах культурного круга говорилось также мало, как и в произведениях эволюционных пап XIX века. Такой индийский, персидский, китайский или римский культурный круг в один прекрасный день опускался на территорию, и в результате этого волшебного прикосновения полностью изменялась сущность людей, которые до этого придерживались определенных обычаев. И тогда мы узнаем, что этот магический круг "подобно растению" растет, цветет и погибает, пока учителя "Морфологии истории" в результате мощной критики в конце второго или третьего тома не начинают что-то бормотать о крови и кровных связях.

И это новое интеллектуалистское волшебство начинает теперь рассеиваться. "Римский культурный круг", "новое развитие" возникает не из творений коренной этруско-финикийской крови, а в борьбе против этой крови и ее ценностей. Носителями являются нордические переселенцы и нордическая военная аристократия, которые на итальянской земле начинают вытеснять лигуров (древнюю негроидную расу, родом из Африки) и малоазиатских этрусков, вынуждены платить, вероятно, некоторую дань этому окружению, но в ожесточенной борьбе бесцеремонно выдвигают и пробивают свое собственное духовное наследие, как народ эллинов, обладающих более художественной формацией (изгнание последнего этрусского царя Тарквиния Супербуса (Таrquinium Superbus); многие из этих достижений остались европейским общественным достоянием, но многое прогнившее и чуждое в Европу занесли позднее вновь сильно вспенившиеся волны народного хаоса.

Этруски, лигуры, сикулы (Sikuler), финикийцы (пуны) не были таким образом "более ранней ступенью развития", не были "племенами римского народа", которые внесли свое в "общее образование", а основатели Римского государства по расе и народности враждебно им противостояли, покоряли их себе, частично истребляли, и только дух, воля, ценности, которые выявлялись в этой борьбе, заслуживают чести называться римскими. Этруски представляют собой типичный пример народа, который не внес прогресса в греческую форму веры и жизни, не смог ее облагородить. Так же, как и другие малоазиаты они когда-то распевали атлантико-нордические мифы, они были тогда охвачены греческой культурой, они переняли как могли греческую пластику и рисунок, они присвоили себе также эллинский Олимп и, тем не менее, все это выродилось, превратилось в свою противоположность. Достаточно оснований для того, чтобы некие "исследователи" и сегодня несли чепуху о чрезвычайном "духовном наследии", о "почве для развития", об "историческом посвящении"[12], очевидно, из той внутренней симпатии, которая сегодня связывает поднимающееся асфальтовое человечество городов мира со всеми отбросами азиатчины весьма примечательным образом. При этом сказания и надгробные памятники этрусков дают достаточно точек соприкосновения для того, чтобы сделать понятным, почему здоровый и сильный крестьянский народ Рима отчаянно боролся против этрусков. Существует два типа, характеризующие тускийскую (tuskisches) сущность: божественная гетера и обладающий колдовской силой жрец, умеющий при помощи ужасных ритуалов устранить ужасы преисподней. "Великая Вавилонская блудница", о которой говорит Апокалипсис, не сказка, не абстракция, а стократно подтвержденный исторический факт - факт хозяйничанья гетер над народами Малой и Средней Азии. Во всех центрах этих расовых групп на самых больших празднествах на троне восседала городская гетера, как воплощение уравнивающей всех чувственности и правящего миром наслаждения, в Финикии на службе у Кибелы и Астарты, в Египте в честь великой сводни Исиды, во Фригии в качестве жрицы абсолютно безудержного коллективного секса. К господствующей жрице любви присоединялся облаченный в прозрачное ливийское одеяние ее любовник. Они оба умащивают себя дорогими мазями, украшают драгоценными пряжками, чтобы затем спариться перед всем народом (как и Абессолом (Absolom) с наложницами Давида. Примеру последовал народ Вавилона, Ассирии, Ливии, этрусского Рима, где богиня-жрица Танаквил (Tanaquil) ставила на первое место развитие гетерства в прекрасном взаимодействии со "жрецами" этрусков[13]. Тускийские (Tuskische) надписи на гробницах, на обертках мумий, на свитках, возможно, ранее "толковали", но только Альберту Грюнведелю удалось действительно и результативно расшифровать[14] эти письмена, которые показывают этрусков в ужасающем свете. Греческий солнечный миф воспринят и здесь; то, что солнце умирает, что затем бог солнца выходит из темной ночи и парит над нами, излучая свет, является также и этрусским мотивом. Но в руках тускийских жрецов это превращается в азиатскую магию, колдовскую сущность, связанную с педерастией, онанизмом, убийством мальчиков, магическим присвоением силы убитых жрецами-убийцами и предсказаниями по пирамидам из экскрементов и внутренностей принесенных в жертву.

Сначала в них участвовали только женщины и только значительно позже, в Риме к 550 году к участию привлекались и мужчины; этрусские жрецы тогда организовывали также "отвратительные оргии, где оглушала фригийская музыка цимбал (Kymbalenmusik) и литавр, душа, воспламененная вакхическим восторгом и освобожденными яйцами, осмеливалась на всевозможную мерзость, до тех пор, пока римский сенат (568 год) с благородной строгостью все вакханалии... не отменил" (Т II. С. 78) Мужская сила солнца совершает магическим фаллосом самооплодотворение на солнечном диске (это египетская "точка" на солнце), который он в конце концов протыкает. В результате возникает золотой мальчик, "фетус (phoetus) мальчика, который имеет отверстие", "магическая схема"; это так называемая "печать вечности". Неистовство магического фаллоса представляется в виде быка, который выходит вперед так распутно, что солнечный диск рычит, а "рогатый фаллос" воспламеняется, "фаллос из того, кто имеет небо". Во все продолжающихся неизменных непристойностях солнечный миф опускается до противной мужской связи, которая продолжается в надписях на стенах гробниц (гробница Голини), где усопший со своим мальчиком-любовником на том свете совершает трапезу, и где из жертвенного огня выскакивают два огромных фаллоса как результат сатанинской акции колдовства. Согласно надписи это "вспышка завершения, личность матки, фаллос, который имеет испарения разложения и так заканчивается". Т.е. в переводе с магического языка это означает, что рожденное женщиной создание, обожествленное после разложения, становится фаллосом. Из надписи Циппуса из Перуджии (Cippus von Perugia) следует свидание сатанинских жрецов, которые "завершают" безобразие, "чтобы гореть в безумии", "он, который "имеет" этого мальчика, который имеет меч демона. Вечен огонь мальчика,.. магический огонь печати". И убитый мальчик становится теперь "козликом". Олицетворенный гром представляет собой тогда вариацию полученного путем насилия сына, завершенного козленочка. "Здесь, с одной стороны, корни рогатого фантома, с другой стороны, чёрта с головой козла, появление которого в колдовской литературе до народных сказаний было полностью загадочным. Античными типами являются Минотавр (особенно над известной гробницей Корнето: Tomba dei Tori) и тип греческого сатира, который был достаточно хорош, чтобы иллюстрировать вопиющее преступление" (Грюнведель). Смысл всех постоянно повторяющихся обычаев "религиозного" этрусского народа заключается в том, что мальчика-любовника после постыдного изнасилования разрезают, что должно символизировать рождение нового солнечного дня из яйца, которое его призрак получает через сперму (собранную в чашки); так возникает призрачный бык, горячий как солнце, возбужденный и каждый раз совершающий демоническое самооплодотворение. При исполнении этого ритуала сила замученного якобы переходит к жрецу, представителю "избранных" (Расна, Расена, как любили называть себя подобно евреям этруски), которая затем дымом от внутренностей уходит к небу. Сюда же относится "магическое" использование фекалиев, снова в насмешку греческому гимну солнца: волшебный херувим становится высшей силой, выдав шесть валиков золота (испражнений) для создания небесного зарева.

Избранным можно стать путем отдачи своей внутренней пирамиды, о чем достаточно информируют этрусские зеркала, в которых ведьмы хотят склонить к этому юношей за деньги, чтобы затем в пламени подняться к небу, - новое доказательство прародины сущностей ведьм и сатанизма на европейской земле. Мы понимаем, когда такой исследователь как Грюнведель (который здесь находит самое тесное родство с тибетскими тантрами ламаизма[15]) заявляет: "Нация, которая способна создавать такие картины на входах в гробницы, как обе сцены в Tomba dei Tori, которая позволяет себе писать и рисовать на гробницах такую грязь, как на гробнице Голини I, покрывать саркофаги отвратительными изображениями (я вспоминаю только о саркофаге Хинзи [Chinsi]), давать в руки умершим такой текст, как так называемый ролик Пулена (Pulena-Rolle), покрывать предметы туалета пошлостями, от которых волосы встают дыбом, создает недостойную для человека гнусность как национальное наследство, как религиозное убеждение."

Необходимо разобраться в этой сущности этрусков с тем, чтобы, наконец, можно было внимательно взглянуть на факт, который открылся нордическим латинянам, подлинным римлянам, и еще раньше нордическим эллинам. Как численно малый народ они вели отчаянную борьбу против гетерства при помощи сильнейшего акцента на патриархат, семью; они облагородили великую проститутку Танаквил до верной и заботливой матери и изобразили ее как хранительницу семьи с прялкой и веретеном. Магическому колдовству творящего насилия жречества они противопоставили жесткое римское право, свой великолепный римский сенат. Мечом они очистили Италию от этрусков (причем особенно выдвинулся Сулла) и от постоянно призываемых ими пунов (Puniern). И все-таки численное превосходство традиции и обычная международная замкнутость мошенничества и шарлатанства тем больше проникает в частную жизнь древнего Рима, чем больше он в защиту своих ценностей был вынужден вмешиваться в народное болото Средиземного моря. Особенно Рим не мог преодолеть гаруспика и авгуров. Самого Суллу сопровождал гаруспик Постимиус, позже Юлия Цезаря сопровождал гаруспик Спуринна. Предчувствие этих - сегодня установленных - и поэтому отличающихся от наших столичных "этрусков" фактов имел уже Буркхард. Он пишет в своей "Истории греческой культуры"[16]: "Но если тогда в Риме при развязывании всех страстей к концу республики снова вводится принесение человеческих жертв в самой ужасной форме, если клятвы даются над внутренностями убитых мальчиков и т.п., как у Каталины и Ватинуса (Цицерон, в Ватине. 6), то это, надо полагать, больше не имеет отношения к греческой религии, так же как и так называемому пифагоризму Ватиниуса. А римские гладиаторские бои, вызывавшие в Греции продолжительное отвращение, пришли из Этрурии, сначала в виде поминок по знатным покойникам". Здесь становится понятно, что и человеческие жертвы были религиозным тускийским наследством". Этрусский жрец Вольгаций, который на похоронах Цезаря провозгласил в экстазе последнее столетие этрусков, был одним из многих, кто властвовал над жизнью Рима, а нужды народа считал духом Малой Азии. Когда Ганнибал стоял у ворот Рима, эти гаруспики заявили, что победа возможна только при возвращении культа "Великой матери". Ее и в самом деле доставили из Малой Азии, и сенат вынужден был соблаговолить выйти к ней навстречу пешком до моря. Так новое малоазиатское жречество с "великой блудницей" пеласгийцев и "милой прекрасной блудницей" из Ниневии (Nahum 3, 4) вошло в "вечный город" и поселилось на достойном уважения Палатине, где пребывала создающая культуру древнеримская мысль. Последовали обычные малоазиатские "религиозные" демонстрации, но в дальнейшем распутники вынуждены были ограничиться территориями, лежащими за стенами храма, чтобы не вызвать возмущения лучшей части народа. Гаруспик победил, римский папа показал себя его непосредственным последователем, тогда как хозяева храмов, коллегия кардиналов представляют собой смесь жречества азиатов из Этрурии, Сирии, Малой Азии и евреев с нордическим сенатом Рима. К этому этрусскому гаруспику возвращается и "наше" средневековое мировоззрение, та страшная вера в колдовство, та ведьмомания, жертвой которой пали миллионы жителей Запада, и которая отнюдь не умерла с "Молотом ведьм", а продолжает весело жить и в современной церковной литературе, готовая в любой день вернуться на простор: тот призрак, который нередко уродует нордическо-готические соборы и выходит далеко за рамки естественного гротеска. И в Данте возрождается грандиозно оформленная этрусская античность[17]: его ад с перевозчиком, адским болотом Стикса, пеласгическими кровожадными Эринниями и Фуриями, критским Минотавром, демонами в отвратительном обличье птиц, которые мучили самоубийц, амфибиеподобным существом Герионом. Там проклятые бегут по раскаленной пустыне под дождем огненных хлопьев; там преступники превращаются в кустарник, на который слетаются Гарпии, и каждая сломанная ветка вызывает у них кровотечение и вечные причитания, черные суки преследуют проклятых и разрывают их, причиняя им невыносимую муку; рогатые черти стегают обманщиков, а шлюх топят в вонючих нечистотах. Заключенные в тесные ущелья, томятся симонистские папы, их выворачиваемые ноги больно лижет пламя, и Данте громко жалуется на растленное папство, вавилонскую блудницу[18].

О том, что все эти представления о преисподней этрусского происхождения, свидетельствуют прежде всего рисунки на гробницах Тусков. Как и в средние века в "крещенном" мире, представление о вечности здесь видно по повешенным за руки людям, пытаемым горящими факелами и другими орудиями пыток. Убивающих в порядке мести фурий этруски представляют "сплошь безобразными со звериными и негроидными лицами, острыми ушами, вздыбленными волосами, клыкообразными зубами и т.д."[19]. Такая Фурия мучает птичьим клювом при помощи своих ядовитых змей Тесея (древнейшая месть легендарным покорителям древних демонов Афин?), как это видно на настенном изображении Tomba dell' Orco zu Corneto. Наряду с этими Фуриями действуют омерзительные мужские и женские фигуры демонов смерти со змееподобными ногами, которых зовут Тифон и Ехидна, одноглазые, со змееподобными волосами. И в остальном этруски сохраняют садистскую любовь ко всем изображениям муки, убийства, принесения жертвы; убийство человека само по себе является особо любимым колдовством.

Неодаренный музыкально, в основном почти полностью лишенный поэзии, неспособный создать свою собственную архитектуру, без всякой склонности к истинной философии, этот малоазиатский народ мы видим предающимся с величайшим упорством демонстрации внутренностей птиц, сложных чар и жертвоприношений; технически, часто по-деловому, почти полностью уйдя в торговлю, инстинктивно и упорно он отравлял римскую кровь, переносил свои вызывающие ужас представления о муках в потустороннем мире. Ужасные демоны в образе звероподобных людей стали и средством воздействия у папства, и царят над миром представлений нашего "Средневековья", отравленном римской Церковью, о чем с ужасом свидетельствует одна только живопись - даже на изенгеймском алтаре, не говоря уже о путешествиях в ад других представителей изобразительного искусства. Только когда придет понимание всей этой чуждой сущности, понимание ее истоков, которое вызовет стремление к сопротивлению, к устранению всей этой страшной чертовщины, только тогда можно считать, что мы победили "Средневековье". Именно это подрывает изнутри римскую Церковь, которая навек связала себя с этрусскими представлениями ада.

Вся эта страшная мистика (Mystagogie) Дантового ада означает таким образом потрясающее изображение древнеэтрусско-малоазиатского сатанизма. И все-таки в Данте, наряду с этой захлестнувшей его тысячелетней демонией, заговорил германский дух[20].

В чистилище (Purgatorium) Вергилий позволяет сказать о Данте: "Свободу ищет он"; это было слово, которое противоречило всем духам, от которых когда-то возникали представления об огромном призраке черта и ведьмы, пока, наконец, Вергилий смог с радостью покинуть своего подопечного, так как он достаточно накопил собственных сил:

Мои знания, мое слово уже не сможет тебе ничего объяснить, Свободны, здоровы и прямы знаки твоей воли: Глупо бы было не дать ей делать свои выводы.

Это два мира, которые разрывали сердце средневекового человека с нордическими задатками: малоазиатское, пугающее, взлелеянное Церковью представление об ужасах преисподней и стремление быть "свободным, прямым и здоровым". Германец может творить только пока он свободен, и только там, где нет ведьмомании, возникают центры европейской культуры.

В этот лишенный расы Рим пришло христианство. Оно принесло с собой сознание, которое делает его победу понятной: учение о грешной природе мира и связанной с ней проповеди о прощении. Наряду с ненарушенным расовым характером учение о первородном грехе было бы непонятным, потому что в такой нации живет надежное доверие к себе самому и к своей воле, которая воспринимается как судьба. Герои Гомера знали "грех" так же мало, как древние индийцы и германцы Тацита сказания о Дитрихе. Напротив, продолжительное чувство греха - это явление сопровождающее физическое кровосмешение. Расовый позор создает нестойкие характеры, ненаправленность мышления и действия, внутреннюю неуверенность, ощущение, что все это существование - "грех денег", а не таинственная и необходимая задача самоформирования. Но то чувство порочности неизбежно вызывает страстное желание получить прощение, как единственную надежду на избавление от позорного по крови существования. Поэтому само собой разумелось, что при существующих условиях все, что в Риме обладало характером, сопротивлялось наступлению христианства, тем более, что оно помимо религиозного учения представляло пролетарско-нигилистское политическое течение. Преувеличенно изображенные кровавыми преследования христиан, впрочем, не были, как их изображали церковные истории, подавлением религиозных взглядов (форум был свободен для всех богов), а были подавлением считавшегося опасным для государства политического явления. Учреждение церковных соборов, инквизиций и костров с целью уничтожения душ было преимущественно правом Церкви в их павловско-августовской форме. Классическая нордическая античность этого не знала, а германский мир тоже всегда возмущала эта сирийская сущность.

Церковное христианство ставил в центр своих нападок, главным образом, Диоклетиан. Этот властитель, хотя и был низкого происхождения (он был предположительно германским метисом с белой кожей и голубыми глазами), он был в личном плане безукоризненным человеком, почитавшим Марка Аврелия и ведущим образцовую семейную жизнь. Во всех государственных мероприятиях Диоклетиан показал себя очень сдержанным, он был врагом любого бессмысленного принуждения граждан своей империи, человеком религиозной терпимости, который отдавал приказы принимать меры только против египетских чревовещателей, прорицателей и колдунов. Император Галлиен признал христианский культ (259), христианские постройки можно было воздвигать, не встречая сопротивления; но то, что мешало органичному развитию, были в первую очередь постоянные ссоры конкурирующих между собой епископов. Диоклетиан прощал своим христианским солдатам любое участие в языческих жертвоприношениях и требовал только политической и военной дисциплины. Но как раз в этой области лидеры африканской Церкви бросили ему вызов, и рекруты отказались от службы, ссылаясь на христианство. Несмотря на любезные увещевания, античный пацифист бунтовал, пока не пришлось его казнить. Такие угрожающие проявления побудили Диоклетиана потребовать от всех христиан участия в государственных религиозных церемониях; христиан же, которые от этого отказались, он все еще не преследовал, а отстранял их от службы в армии. Это имело следствием безудержную брань со стороны "христиан", сектантская разобщенность и взаимная борьба которых также угрожали всей гражданской жизни. Тогда государство прибегло в целях самосохранения к обороне - аналогично тому, как в настоящее время Германия, если не хочет погибнуть совсем, должна истребить пацифистское движение. Но и здесь Диоклетиан не приговаривал строптивых к смертной казни - как он это делал в случае купеческого обмана - а переводил в сословие рабов. Ответом было волнение, поджог в императорском дворце. Вызовы со стороны христианских общин, которые до сих пор оставляли в покое и которые поэтому стали самоуверенными, следовали один за другим по всей империи. Осуществляемые в ответ на это "страшные преследования христиан" со стороны "чудовищного Диоклетиана" составляли - девять казненных мятежных епископов и в провинции мощного сопротивления, Палестине, всего 80 приведенных в исполнение смертных приговоров. Самый же "всехристианский" герцог Альба приказал умертвить в небольших Нидерландах 100 000 еретиков.

Все это следует осовременить с тем, чтобы однажды снять гипноз систематической фальсификации истории. Так, полностью стоящий на позиции паритета культов Юлиан Апостата, представляется в другом свете, так как он не испугался именно на основании своих благочестивых взглядов вступить в борьбу с проповедниками "представительства Бога". Впрочем, он знал о чем шла речь, когда писал: "Благодаря глупости этих галилеян, наше государство чуть не погибло, благодаря милости Божьей приходит теперь спасение. Итак давайте почитать богов и каждый город, в котором еще имеется благочестие"[21]. Это было вполне оправданно, потому что вряд ли при Константине христианство стало государственной религией. Тогда сильно проявился ветхозаветный дух ненависти: ссылаясь на Ветхий Завет, христиане требовали применения предписанных там наказаний за идолопоклонство. По их требованиям в Италии были закрыты храмы Юпитера (за исключением Рима). Таким образом понятны тяжелые вздохи Юлиана, но и видно из всего, что и во время поднимающегося христианства историю следует переписывать заново, и что епископ Эйсебий (Eusebius) не является историческим источником.

Христианство в том виде, как оно было введено римской Церковью в Европу, восходит, как известно, ко многим корням, исследовать которые здесь подробнее не имеет смысла. Лишь несколько замечаний.

Великая личность Иисуса Христа, как бы ее не изображали, после своей кончины была засорена и слилась с мелочами малоазиатской, еврейской и африканской жизни. В Малой Азии римляне установили строгий порядок и безжалостно взимали свои налоги; в угнетенном народе, следовательно, возникла надежда на вождя рабов и освободителя: это была легенда о Христе. Из Малой Азии этот миф о Христе дошел до Палестины, был там живо подхвачен, связан с еврейской идеей мессианства и, наконец, перенесен на личность Иисуса. В уста ему кроме его собственных проповедей были вложены слова и учения малоазиатских пророков, а именно в форме парадоксального преувеличения алтарных требований, как, например, система девяти заповедей, которая еще до того была приспособлена для себя евреями в виде десяти запретов[22]. Так Галилея связала себя со всей Сирией и Малой Азией.

Христианское учение, взбалтывающее старые формы жизни, показалось фарисею Саулу многообещающим и полезным. Он внезапно и решительно присоединился к нему и, вооруженный необузданным фанатизмом, проповедовал мировую революцию против Римской империи. Его учение до сегодняшнего дня, несмотря на все попытки по спасению, создает пропитанный еврейским духом фундамент, так сказать талмудистско-восточную сторону римской, но также и лютеранской Церкви. Павел придал (что в церковных кругах никогда не признают), подавленному национал-еврейскому восстанию международное влияние. Это расчистило расовому хаосу Старого Света дорогу еще дальше, и евреи в Риме, видимо, очень хорошо знали, почему они предоставили Павлу свою синагогу для его пропагандистских выступлений. То, что Павел (несмотря на критику еврейства в некоторых случаях) сознательно представлял еврейский вопрос, видно из некоторых вполне откровенных мест его писем: "Ожесточенность охватила часть Израиля, до того места, где будет избыток язычников, а потом весь Израиль будет спасен, они, избранные и любимцы, во имя отцов. Они — это израильтяне, которым принадлежит детство, и великолепие, союзы, законодательство, богослужения, предсказания, от которых произошел Христос своей плотью... Если язычник вырезан из дикой по своей природе маслины и вопреки природе привит на благородное дерево, насколько скорее то, что соответствует его природе, привьется на его исходное дерево"[23].